Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2008
Журнал “Интерпоэзия” в № 1 за текущий год публикует интерпоэзию Беллы ВЕРНИКОВОЙ “Поэт в толпе”. Приятные стихи автора перемежаются похожими в данном контексте на нетрезвое бормотание цитатами из Тынянова, Пастернака, Анненского и цельным стихом Тарковского, и вот как это выглядит:
<…>
8
паренье тел, в которых дрожь
сменилась благостью покоя
венком словесным не увьешь
а только музыкой
такое
паренье было нам дано
когда тяжелое вино
любовь в тела переливала
с движеньем тела оживала
душа
и нимбом осеняла
то, что назвать немудрено
9
лирика стала настолько индивидуальной
и чуждой общих мест
что ей нужны теперь
и типы женских музыкальностей…
и вот потревоженный ум, видя, что к новой поэзии
не подходят готовые формулы
милые для него в самой своей опошлелости
спешит окарикатурить, если не алиенировать
все, что не поддается переводу на его служилую речь
http://hiero.ru/2150451
http://hiero.ru/2152979
из текстов Иннокентия Анненского
<…>
Мы бы, пожалуй, могли списать все эти изощренные банальности на безликую игру сил и знаков, порадовавшись очередной пост-глупости и действительно весомым стихам самой Б. Верниковой, однако же чувство возникает такое, что нас, темных, опять просвещают в сомнительных истинах.
Похоже, что учительная функция русской литературы все более обостряется, и принудительность, свойственная любой педагогике, вызывает все менее выносимое отвращение. Только на сей раз нас учат не “жизни”, но поучают в видении, да с таким напором, что неразумное дитя, глядишь, вскорости станет полным идиотом. В той же “Интерпоэзии” Алексей ЦВЕТКОВ, поэт, играющий на языке, как витебский скрипач известного цвета на своем инструменте, валяет такую музыку, что легче оглохнуть, чем беспрестанно закрывать уши руками:
<…>
в жадном оранжевом рано кончается год
смена сезонов у поллока выкраден метод
если этаж или месяц снаружи не тот
ты не жилец то есть разница в том что не этот
где-нибудь клейстер на рамы в стакан купорос
скоро смотреть как щелкунчики в хвое повисли
здесь открываешь в газете последний прогноз
то есть последний в простом окончательном смысле
неосмотрительно ступишь на хрустнувший наст
быстро иссяк лабиринт ариадниных ниток
ворон с карниза и нимфа в кувшине подаст
нужный напиток
Вот так, вот так надо смотреть, говорит Цветков, один из лучших русскоязычных поэтов, вот так, как в калейдоскоп — где нет эмоции ни объективной, ни субъективной, а все только мелькает и разрушается. Зачем слух, зачем зрение? Расслабьтесь и получите. Думать не надо, эпоха такая.
Ирина ЕРМАКОВА в том же номере “Интерпоэзии”, на счастье, не поддерживает эпохи, сохраняя зрению — запятую, слуху — паузу, а мысли — философски красивый стих, в котором всегда больше пространства, чем времени. Одинокое раздолье этой поэзии разомкнуто вещи и человеку:
* * *
Здесь, за смутными нежными сопками, где земля
закругляется бережно ржавой пляжной щебенкой,
неназойливо близкий мерещится профиль Кремля,
и вольно на неделю себя ощутить японкой.
Океана смиренней, хлада и жара его,
погружая солнце в залив Золотого рога,
понимая жизни серое вещество
как длину страны в ее пестроте широкой,
я стою на краю географии, мира, дня,
и Москва не зла, не суетна, не жестока,
это просто город, построенный для меня,
если смотреть на него из Владивостока.
Журнал “Знамя” в № 4 за 2008 год публикует реплику Ольги СЕДАКОВОЙ “Язык?”. Седакова, быть может, одна из немногих среди бедного богатства современной русской литературы, чей навык письма и навык мышления равновелики, говорит вот что:
Среди всего, что мне приходится читать в стихах и прозе последние лет двадцать, я не слышу прямого поэтического слова. Это значит: слова, несущего в себе и свою историю, и свое будущее. Это вопрос языка? Это вопрос человека, которым можно любоваться. Человека, доверяющего себе, миру и языку.
Искренность, честное слово, всегда наивна. Но не единственное ли это, что нам осталось?
“Крещатик” в январском номере дает подборку Елены КАРЕВОЙ “Зачем приходишь ты сюда?..”. Ежели не обращать внимания на архаику обращений типа “мой друг” в ряде текстов, то стихи прекрасные — свободные, легкие и в дымке. Иной раз от поистине фетовской простоты как-то не по себе становится, но вот же:
* * *
Среди душевных наслоений
ракушкою; известняком:
не замечая изменений,
не вспоминая ни о ком;
но в белой глубине спиральной
и смех, и шепот волн храня,
ты как в молитве поминальной
хранишь ушедшую меня,
покуда я, подобно Ною,
ношусь, и пенятся пласты.
Мы станем плотью неземною;
одною плотью — я и ты.
Поэзия, которая не лезет с поучениями и выпендрежем, и слава богу. Просто склоняет к красоте, как сказал бы Гёльдерлин.
Странно, но один из лучших русскоговорящих поэтов, на мой пристрастный взгляд, всегда отличавшийся неповторимым дыханием стиха и сказочной, но уравновешенной образностью, Александр РАДАШКЕВИЧ, здесь, в “Крещатике”, в подборке “Главное”, ей-богу, изменяет сам себе, меняя ритмику и заявляя: “Писать стану ясно и просто / И ратникам духа внимать…”. Лучше не надо внимать. Лучше оставить все как есть, и не портить жизнь своим почитателям. Лучше как прежде:
* * *
Равилю Бухараеву
Не верьте музыке моих сквозных
полей, ни тяжкой поступи платанов
придорожных. Случайный гость,
молитва лучше сна. Глоток остатний —
за святую явь,
за высылку, которой я привержен,
и за тебя, о мой безгласный брат,
чьё стёртое чело проступит на
исхлёстанных дождём и снегом
прошлым фресках,
венчающих обрушенный портал.
Всего одна нам снилась в жизни
жизнь на этом берегу зазубренного
неба, где мы с тобой проходим, —
а не время.
Еловый сумрак Валаама, гурдвара
нежно-мраморная сикхов, откуда
льётся млечный хор за фисгармонией,
как в чьей-то вечности блаженной
облака.
Случайный гость, молитва лучше
сна. Не верьте далям поздних слов,
ни тающим ветрам, ни музыке моих
благих подмен, как я, за жизнью
жизнь, за смертью
смерть, как я
не верю
вашей.
“Крещатик” же публикует и новые стихи Алексея МАКУШИНСКОГО — совершенно своеобычного поэта, которого, слава тебе, наконец-то разглядела отечественная полуслепая литтусовка. Макушинский, в поэзии которого есть нечто от прозы Хандке, топологии Сезанна и живописи Хоппера, единственный, если угодно, истинный поэт-метафизик, пишущий на русском языке, поэт “ставшего настоящего”, знающий о времени так, как знали о нем великие умершие, и при этом обладающий замечательным навыком поэтического письма:
* * *
То, что было жизнью, разыгрывается на сцене,
на полусветлой сцене, внутри нас, то, что
было жизнью, выходит на сцену из-за
смутных кулис, смеркающихся деревьев,
из-за колонн с огромным, за ними, небом,
свеченьем неба на заднем плане. Все это было
так незначительно и случайно, когда-то жизнью
все это было, наброском пьесы, куда-то шли мы
сквозь тень и солнце, скрещенье реплик,
сквозь ожиданье, всегда, иного, почти не глядя
на себя из будущего, не думая, что на самом
деле строим в себе эту сцену, где то, что было
жизнью, разыгрывается все снова и снова, те же
слова и жесты повторяются, с каждым разом
все отчетливее и лучше, как будто воздух
проникает в них понемногу, свеченье неба
переполняет их. Колонны стоят все так же,
и деревья не движутся, и те, с кем шли мы,
не двигаясь тоже, идут, уходят.
Владимир Титов