Избранные места из переписки Анатолия Кобенкова и Владимира Берязева, 2004—2006 гг..
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2008
01 июня, 2004
Толя!
Твои заметки прочел, в целом согласен (с некоторыми уточнениями), сегодня я не вижу противоречий среди собственно писателей, период раскола и вражды в прошлом, мера единения и размежевания одна — талант. Но есть жидовствующие и есть патриотствующие (и там и здесь корпоративный момент силен), у меня есть очень большие претензии и к тем и к другим. Мне ближе позиция Аннинского и Басинского (см. последнюю «Литературку»), согласен и с Бондаренко, который на съезде потребовал не смешивать православие с литературой, оно и правильно, Комсомольский пр., 13 я бы в полном составе показательно постриг в монахи и отправил на Соловки, мы художники, за это и в аду будем гореть, хотя, м.б. и простят… Надеюсь. А многим твоим товарищам, о которых ты поминал, пиша о съезде в Смоленске[1], не худо бы взять часть ответственности и на себя (Аннинский — о том, что пора всем (всем!!) становится русскими (в моём понимании — новым суперэтносом)). Тогда м.б. не было бы того кошмара, когда невозможно включить ящик — аппарат для зомбирования, транслятор дебилок, грязи и человеческого ничтожества. Кто в этом виноват? Все мы виноваты. Пока делили крохи собственности, выясняли отношения, поминая старые обиды, соревновались в тщеславных претензиях, нас всех СДЕЛАЛИ, кинули, подтёрлись. И выбросили. Можно сколь угодно долго говорить о вечности и непреходящей ценности поэтического слова, но моя профессия, мой талант, ценность которого я, поверь, знаю, я знаю, что мне подобных в России не более двух дюжин да и на всей планете не так уж и много, это всё наше с тобой ремесло и мастерство — не является ценностью в нынешнем мире. Отвергается социальным устройством, новой пропагандой, государственностью, СМИ, министерствами культуры и печати, потому что, видимо, это не входит в планы строителей некой псевдо-России.
Я тебе писал о Распутине — мутный протест и скорбь, как после развода с любимой… Но еще более отвратительны Вик. Ерофеев и Толстая.
Так что не шибко защищай своих, миро для всех одно, но дух святой не на всех, а замазаны и перемазаны мы миром — подлым и гоммороидальным.
Я поэтому и не поехал на съезд.
Хотя Виорэль[2] говорит, что он прошёл оч. хорошо — как съезд индейцев в резервации.
Прости.
Обнимаю —
В. Берязев
18 июня, 2004
Толя!
Ты молчишь, а у меня к тебе одна просьба, напиши Амыру, он в страшной обиде на меня за то, что я переперевел Укачина, т.е. исправил слабую работу Сережи Дыкова, сделай сравнительный анализ, хотя бы в двух абзацах, мне надо этот конфликт уладить, он не прав, но за друга горой, а Серега художник, не поэт. Точнее, поэт акварельный. <…>
Сравни, будь ласк и объясни Амыру разницу, а при встрече сделаешь это еще убедительней. Он упирает на семантическую точность Серегиной работы, но точность остается, однако в русском стихе и в переводах это лишь один из многих приемов, часто не первый. Укачин был сильным, в нем не было вялости, усталости, он был живым до конца, поэтому я воспринимаю дыковские тексты как подстрочник, сквозь который проступает поэзия, но ее надо проявить, кристаллизовать.
28 июня, 2004
Дорогой Володя, вот тебе текст для Амыра, который я ему отправляю сейчас.
Я пашу, хандрю и весь в пуху.
Дорогой Амыр!
Прости, не смог ответить на твое письмо: дела, поездки, болячки.
Сегодня пишу тебе, желая хотя бы издалека утишить, если не погасить, тот конфликт, который случился меж тобой, Володей и, кажется, Дыковым.
Не стоит ни тебе, ни Сереже обижаться на Володю: переводя заново — уже после Сергея — стихи отца, он руководствовался исключительно давней и не однажды проверенной влюбленностью в музу Бориса Укачина.
Руководил Володиными действиями наработанный им опыт читателя, опыт поэта, опыт стихотворца, потратившего не мало сил на переводы алтайской поэзии. Не скажу, что обошлось здесь и без простительного азарта соперничества, тем более, что переводы Сергея готовы подвигнуть на это кого угодно, даже такого неумеку, как я.
Насколько я знаю покойного Бориса (светлая ему память), он отличен от многих прочих своим темпераментом — той частью души, которая выговаривает себя не только через соображение или мысль, через образ или эпитет, а еще — это, возможно, в первую очередь — через звук, то бишь, с помощью той шаманской силы, которую не подделаешь, но, при желании и умении, сымитируешь.
* * *
Лишь закрою глаза,
Кровь в виски мои бьет,
Время черной беды
Днем и ночью течет.
Это грозный мой век
Бьется, плачет, болит.
Это время мое
Всею кровью кричит.
Век двадцатый прошел.
Двадцать первый придет,
С детства и до седин
Век мой кровный пройдет.
Да за одни такие рифмы, которые позволил себе здесь Сережа («бьет-течет», «болит-кричит», тем более, «придет-пройдет»), будь жив твой отец, он бы устроил ему такую бальдерьеру, что он бы за перо переводчика столетие не брался бы.
Если Сережа (я очень ценю его, как художника) переводил только содержание, то Володя учитывает все сразу: шаманство звука, колдовство смысловых перекличек, которые питаются не только мыслью, но и еще прапамятью.
Как более опытный поэт, Володя без труда победил Сережу.
Хотя, в принципе, хочется, в данном случае, прибегнуть к помощи старой и доброй мультяшке: «победила дружба». Та самая дружеская расположенность к памяти твоего отца, которая двигала Сережей, Володей, Фоняковым, покойным Слуцким и ныне здравствующей Ахмадулиной.
Думаю, ты поймешь желание примирить вас с Володей, тем более что я надеюсь тебя повидать, будучи к концу июля в ваших краях. Хотелось бы, при встрече с тобой, начать не с выяснения отношений, а с доброго слова.
Обнимаю тебя, твой Анатолий Кобенков
16 августа, 2004
Дорогой Володя, <…> стихи в «Новом русском слове» смотрятся замечательно, особенно рядом с одним из моих обрубков (надеюсь, ты получил газету по имейлу от Грицмана).
Что касается письма Амыра, то вижу: накипело и догадываюсь: не без повода. Ты более моего знаешь этих людей, а, следовательно, и про их обидчивость. Думаю, что над письмом работали несколько рук — я бы не хотел, чтобы о тебе судили, как о литературном хане.
Но пока ты только добавил, печатая в своем журнале пространное обсуждение своей книги.
Будь поосторожнее — пора.
<…>
Прочел стихи в 7-ом нумере и нашего друга Вишнякова: соскучился по его голосу — узнал, обрадовался, нашел, что он потеплел.
Получил ли ты от Саши Радашкевича новые его стихи? — с посвящениями: одно — тебе, другое — мне? Растрогал.
Лето на исходе, а я так и не перевел дух — может, в Румынии, куда собираюсь на фестиваль 17 сентября?
Коль тебе любопытны мои эссе, то вот тебе еще одна штука.
16 августа, 2004
Толя!
Можно ли твоё эссе опубликовать в «Сибогнях»? В разделе рецензий.
Ты на меня, похоже, слегка осерчал, прости, ради Христа, я всё такой же, моё ханство — мифология…
<…>
Очень ценю твое ко мне отношение, без твоего периодического ворчания мне было бы одиноко, а так и желание, и стимул чо-нибудь изваять, штоб Кобенкову понравилось.
Привёз из деревни очередную эпиграмму на Михайлова, писано с натуры.
Я хотел купить большую мокасину,
Но Михайлова собака укусила.
Я хотел любить великую Россию,
Но… Михайлова собака укусила.
Пока.
Твой В. Берязев
16 августа, 2004
Да не сержусь я на тебя, а боюсь за тебя: чем дольше живешь, тем более входит в твою орбиту людей, тем труднее их не обидеть — словом, поведением, равнодушием.
Бойся этого.
Хотя вряд ли сие поможет…
Эссушку мою публикуй — вот тебе издательские данные, которые я беспардонно по профессиональной линии упустил: «Новая иркутская стенка», Три романа: Алексей Шманов, «Десять черных», Михаил Брустверовский, «Спор хозяйствующих субъектов о сожительстве с презренной словесностью», Александр Лаптев, «Чертова дюжина». Составитель М. Башкиров, издательство «Деловые будни». 2004.
Эпиграммка твоя славная — все махом и увидел, и посмеялся, хотя — передай Славе — посочувствовал.
Мне приятно, что тебе важно мое мнение, но я ведь могу и ошибиться.
27 августа, 2004
Толя, привет!
Слова твои о том, что в круговороте общения, когда людей всё больше, всё шире хоровод, всё труднее не обидеть ближнего — меня не отпускают. Это правда. А удержаться и удержать товарищей и друзей в поле приязни и взаимопонимания становится всё сложнее. Ты стал быть через это прошёл. Вот именно — не только категорическим словом, но и неосторожным жестом, и нечаянным равнодушием, когда просто не до того, когда занят и озабочен, как тебе кажется, гораздо более важными делами… А уже и обидел.
С Амыром, видимо, наладится не скоро. Проще будет восстановить прежнюю дружбу и любовь с Сережей Дыковым.
С обсуждением «Моготы» я тебе скажу, как ни странно, публикация случилась с подачи Ю. Кублановского, я ему рассказал о состоявшейся дискуссии, он живо заинтересовался и стал меня убеждать, что такие вещи надо печатать, что мы уже стали забывать о подобных публичных спорах, потом буквально то же самое сказали и Золотцев, и Вишняков. В этом нет панегирика. Причем, я готов к ругани, но не к молчанию…
От Радашкевича всё получил, вот еще ранимая душа, я ответил ему стишком (прилагаю), видимо, мы опубликуем его «Рефлексии» — миниэссе, но стихи его в «СО» вряд ли пока пойдут, Щиголь обязательно дадим большую подборку, Лиду Григорьеву, да-да, она оч. мастеровита и есть попадания, а вот Сашу, ну-у не формат, при всей изысканности, не только читатели, сотоварищи не понимают, наш дорогой Серёжа Самойленко произнёс «проза, да и дурная»…
Равиль[3] идёт в № 9 с «Иисусом в исламе», больше двух листов труд. Тоже боюсь шишек насшибаем с этой публикацией. Но в следующем даю ответ православного оппонента.
29 августа, 2004
Дорогой Володя!
Стихи, которые Саше, замечательные: легкие и — главное — до единого звука благородные. Нутро Сашино схвачено тобой удивительно верно — ему наверняка будет приятно.
Сашины эссе я знаю — они хороши, хотя местами и наивны. (Наивность — качество, по моему разумению, дефицитное, отчего и ценное ныне).
Что касаемо твоих печалей по поводу истории с Амыром и публикацией обсуждения «Моготы», то и это славно: живой!
Я, видимо, напрасно к тебе придираюсь, но, полагаю, надо взять за правило: следить за тем, чтобы в своем журнале, при твоем содействии, было много хороших и разных, но без тебя лично.
Делая «Зеленую лампу», мы условились: ни Бориса, ни Науменко, ни меня[4] не печатаем (исключение — по понятным причинам — критика).
У меня невесело: готовлю Круглый стол по прозе, но из-за того, что выстроилась чехарда поездок Москва-Бухарест-Хабаровск, я перенес его на 4 октября, чем совпал с распутинским «Сиянием России». Он оказался недоволен, и начальство просит о переносе. А у меня на 14 октября Лермонтовский праздник в Пятигорске и, вероятно, придется переносить «стол» на 24 октября. Дележ территории, на котором паханом остается Валентин Григорьич.
Я второй месяц не получаю деньги на телевидении — магазин задолжал им и выходит, что моя передача[5] в скором времени закончит свое существование. С одной стороны, это хорошо (она меня утомила), с другой худо (лишаюсь материальной поддержки).
Доделываю «Зеленую лампу», только что от меня ушел Ротенфельд (как дела с его материалом?), пашу впрок на газету[6] (месяц надо закрывать).
В союзе — новые обои и заново окрашенные двери и подоконники — приезжай!
Обнимаю, твой Толя
05 сентября, 2004
Толя!
Здравствуй, двое суток просидел перед телевизором, видимо, как и все, ощущение края, падения, последних врёмён. Опять же, прозрачно просматривается тенденция, кому-то мы поперек горла, неужели существование России на планете до такой степени противоестественно и ненавистно, что ради её уничтожения надо целым народам заключать союз с дьяволом?
Американцы выпустили джинна из бутылки. И не одного. А нонче кормят этих чудовищ кровью человеческой. Теперь ещё и детской.
Говорил с Равилем (будет у меня 24-29 сентября), он, из Москвы, подтвердил моё ощущение, что после всего произошедшего т.н. «чеченское сопротивление» махом превратилось в монструозную вампироподобную стаю, как ни горько, это позволит с ними расправиться без шума со стороны совета Европы…
Какие планы на сентябрь?
Будешь проводить круглый стол по прозе, не забудь про Виорэля Ломова и его последний роман «Архив» в № 6 «СО». Вещь — на долгие времена, большой писатель.
У тебя набирается приличная подборка мини-эссе, ты сам составишь публикацию, или доверишь нам, около полулиста?..
Потом, алтайский цикл ты еще не публиковал? Мы бы хотели поставить на № 11?
Обои, поди-кось, новые, а туалета так и нема? Не поеду.
05 сентября, 2004
Дорогой Володя!
То, что происходит в Беслане — душевная чума опасно заболевшего человечества: полное ослепление, фатальное беспамятство. Неужели это еще не дно нашего падения? Неужто в этом повинна только заевшаяся Америка? Неужели в этой бойне может быть хотя бы кто-нибудь чист?
Я не смотрю телевизор — уже все знаю, а подробности мне ни к чему.
Кроме того, чтобы жить дальше — пусть даже упрямо и тупо — надобно готовить плацдарм для двухнедельного своего отсутствия: пишу впрок передачи и эссушки, хотя нервы столь взвинчены, что — кабы не сдерживаться — можно бы договориться и до стихов.
Женя Попов, удививший меня тем, что все присланное нами для круглого стола, прочел и хорошо и подробно выговорился по телефону, тем не менее, не приедет: у него поездка в Англию. Точно приедут Василенко и Крусанов, Иванова еще решает, Кураева я ориентировал на начало октября. Посему — коли выбьются злосчастные деньги — я подумываю о приглашении Яранцева. Как ты на сие смотришь? Он устраивает меня тем, что все и всех читал. Покуда ничего не говори ему.
Я влез в хорошего писателя Кутзее — будет время, попробуй почитать — и «Бесчестье», и «Осень в Петербурге».
Для «СО» давай возьмем алтайский цикл — у тебя должны быть эти стихи (если их нет, пришлю). С эссшуками не сопротивляюсь. Глянь (если не уничтожил) что тебе по вкусу, а я добавлю.
Насчет туалета ты, увы, прав: все по-прежнему.
Но надежды юношей питают, а стариков держат.
Я из последних.
10 октября, 2004
Дорогой Володя!
Спасибо тебе за заботу, за память: сам планируешь мои публикации, придираешься, радуешься — я за тобой, как за каменной стеной, только пиши…
Вроде отчета о Румынии шлю тебе свою заметку[7]. Про Биробиджан не говорю — сам понимаешь: мама; брат; новые для меня стихотворцы: племя младое, но знакомое, я — в роли Державина и рассыпавшегося Дон Жуана.
Вот тебе правка стишка моего:
как Катунь отдает свои силы Чуе,
как скала пораспалась на смолы кедров,
та и мы, с Алтаем сходясь, врачуем
распугавших посохи домоседов
(так сложилось: кто чает, а кто и чует
этот голос бесов, мотивчик дедов)
14 октября, 2004
Дорогой Володя!
Спасибо тебе за то, что так — на мой вкус — славно и искусно — выстроил мои сочинения (я до сего дня не ведал, как относиться к моим романсовым штучкам-дрючкам, но коль ты принял — успокоился).
В каждом твоем новом стихотворении есть нечто замечательное: «окукленное молчание» в «Утробном ничтожестве…», вторая строфа «Озера» и его «двойное одиночество», «пространство пожирающие кони» в «Аристее», которые ах как верно аукаются в концовке со стрелой, ищущей родню. Но в том же «Аристее» мне мешает привычная и уже ничего не значащая «златая стрела», вовсе смущает уподобленная «трассеру» поэзия и раздражает незаконченность строки «чей дух постиг эфир недосягаем» (все-таки, вернее — «недосягаемый»).
Думаю, у тебя складывается нечто — тематически — привычное для себя, но внутренне более жесткое — строчки пошли гуще, звучат многозначнее. Держись этого и наверняка произойдет нечто для нас важное.
В Румынии мы тебя не однажды вспомнили — Грицман рассказывал, как была смущена редактриса Нью-Йоркского «Слова», желающая дать тебя как много более и оттого всерьез исстрадавшаяся из-за тесноты полосы.
Не пропадай, обнимаю тебя — твой Толя
14 октября, 2004
Толя!
Ёшкин кот, ты меня напугал до полусмерти, я в ужасе начал думать — неужели я написал «чей дух постиг эфир недосягаем», этого не могло быть, чушь, открыл стихотворение, а там «неосязаем» — конечно же, Аристей как всякий поэт и шаман в этом эфире путешествует на златой стреле, которую ему вручил Аполлон, на ней, говорят, он и прилетел в Элладу. Наши летают на бубне, но это не принципиально. «Трассер» не отдам, это единственное слово, которое опрокидывает текст в современность, даёт временной объём. <…>
18 октября, 2004
Дорогой Володя!
Спасибо за твой замечательный голос на моем телефоне!
Дела наши обыкновенны: 23-го прилетают Кураев и Крусанов, 24-го — Андрей Дмитриев и Володя Сотников[8]; в этот же день Гена привозит Курбатова, чтобы 25-го презентовать его книжку, о которой я написал в свою рубрику и, надеюсь, в четверг она выйдет (высылаю)[9].
У меня не пишутся стихи и я немножко не в себе.
Пишу заметки, делаю безразмерную халтуру и записываю телепередачи, рассчитывая быть свободным почти весь ноябрь. Возможно что залягу в больницу, чтобы из нее — в санаторий: надобно набраться сил на смутное будущее.
Радашкевич прислал милое письмо и очень хорошее стихотворение, плюс — переделанное, которое с посвящением мне, грешному. Естественно, что в письме этом есть и огорчительная нотка — из-за того, что его стихи не пришлись «Сибогням». Утешать его я не счел нужным — он по своему крепок, а коли не догадывается о своей непонятности, то в этом — несомненно — счастлив: ребенок!
И я таким бывал, и ты, но я давно, а ты — недавно.
Это я к тому, что иногда хочется складывать стихи из двух, или даже — одного, междометий.
Кажется, у меня такой период.
А ты — молодец: новые стихи позванивают.
Этим и утешайся, и будь счастлив.
08 ноября, 2004
<…>Я от всех прячусь — больше сижу дома, не пошел на открытие памятника Колчаку: там, говорят, старались Скиф да его родственник. А мое дело, как ты понимаешь — сторона. Вообще, с этим памятником мы приумножили себя в очередных глупостях: заказывал памятник «качок», кореш Япончика, делал его патриот Клыков, возмутились сим коммунисты. Историки, архитекторы, художники моего славного города были проигнорированы, я уж не говорю о тех людях, которые от своих бабок знают, что такое «колчаковщина»: сам слышал, как в троллейбусе, ни к кому не обращаясь, мужичок лет пятидесяти, клокотал: «Дожили — убивцу славим»…
Опасно в наши дни ставить памятники тем ребятам, с которых — за недавностью — еще не спала шелуха слухов и свидетельств.
То ли дело — Похабов или Сперанский. Эти уже никому не мешают.
Выходит, коли случится нам с тобой окаменеть, то не прежде, чем уйдут в далекое небытие прапраправнуки — с моей стороны — скифов, а с твоей — Укачиных.
Не будем торопиться.
Обнимаю тебя, твой Толя
12 ноября, 2004
Толя, здравствуй, дорогой!
Я выпил стакан Массандры и испытываю нежность ко всему миру, а ты в этом мире на первом месте. <…>
Твоё посвящение Иркутску мне понравилось больше, чем «То молитва…», хотя отдаю должное и последнему, игровой момент хорош, но в ущерб необходимой для такой интонации лёгкости и прозрачности, текст (стих сам по себе) должен в этой интонации быть очень простым и лёгким, здесь же кажущаяся легкость и простота, а на самом деле всё запутано.
Вот в «Пьяном мороке» получилось.
А «Иркутск» ей-богу, покоряет подлинностью.
Я начал большую вещь, думаю, на год работы, грустная-грустная, не буду рассказывать, чуть мистики, которой, ты прав, много в реальной жизни, летом в очередной раз столкнулся, показывать тоже пока нечего, называться будет хорошим словом «Семирик». Но рад уже потому, что пишу мало, а здесь буду загружен ежедневно (башка сама варит) и даст Бог чего-нибудь получится. Часть событий в поэме будет происходить в Казани…
16 декабря, 2004
Дорогой Володя, «Цикламен» — я говорил тебе по телефону — получился. Хорошо, что его поют. Так и должно быть.
«Из Кирши Данилова» с перебором легковато, «В пимах…» — и легковато, и пафосно. Возможно, таким манером ты отдыхаешь от затеянной большой вещи. Смотри, не слишком усердствуй в передыхе.
Завтра мы презентуем третий нумер «Зеленой лампы» (получишь), через неделю — подведение годовых итогов.
Спасибо тебе за публикацию в 11 нумере, но зря ты присовокупил ко мне братского графомана Корнилова с его избранным за несколько десятилетий. У меня на столе лежит его прежуткая книга.
А вот то, что пойдет Костромин — это здорово.
<…>
Сегодня получил книжки Вани Клинового (я у нее числюсь в редакторах, хотя…), Антона Нечаева, Татьяны Долгополовой. Все талантливы, но каждый — со своими проблемами: первый любит покрасоваться, второй перебирает по линии грубиянства, вторая — ах, как местами она хороша своей подлинностью! — случается, излишне разжевывает…
У меня вышла куцая подборочка в последнем «Арионе», что-то должно быть в «Континенте», что-то — в «Вестнике Европы», а Кублановский запланировал на шестой. Это, конечно, ничего не решает, но иллюзию стабильности придает. Да и не понять, когда я успел что-то написать и при этом не потерять — не посеять.
Мне чуток в эти дни тоже писалось — глянь.
17 декабря, 2004
Толя, рад, что ты прорезался!
Здравствуй!
За Корнилова благодари нашего общего друга Славу Михайлова, он хотел разнообразия и полноты картины, м.б. где-то искреннее желание, но…
Насчет того, что легковато, ты прав, конечно, но я от тебя отмахиваюсь, потому что принципиально пишу песенные стихи, мне так хочется, так совпало, сегодня мне так нравится. Уверяю тебя, что это не так-то просто. А пафоса в музыкальной вещице про пимы я, право, не вижу.
Теперь о твоих по порядку. «Губернский понедельник» вещь дивная по качествам вкусово-эротического плотского свойства, при изысканной иронии, игре. Смутило — «пробормот», м.б. «шпилек перебор» и «горчливы, как чабрец», он дико душист, это с тобой «кончик языка» сыграл шутку и потянул, горечи-то нет, там эфирные масла, это ж не полынь, не знаю, сам выпутывайся. А после «губы облизну» надо ставить точку и дальше с большой буквы.
«Чем я дале от неба…» мне понравилось свободой дыхания, это тобой отвоёванное пространство, я бы все-таки вместо умирающих фабрик поставил что-то вроде «зацветающих», это по нынешним временам ближе к истине.
Обнимаю тебя, дышишь, злодей. Правда, рад.
Давай ещё чо-нибудь в губернском духе!
Твой В. Берязев
27 декабря, 2004
Привет тебе, обнимаю предпразднично!
Очень понравилось твоя новая вещь «Трое». Хотя ваше несомненное еврейство сомнительного свойства.
Из второго стишка принимаю только финал:
мы выросли — мы
горы,
мы канули — мы грязь…
Но далее, но дале —
из Вифлеемской тьмы —
идут за далью дали,
а за тщетой — умы;
и давит на педали
точильщик кутерьмы…
Мне кажется, оно отседова и начинается и заканчивается, а не хватает середины. А то, что перед — твое обычное волшебство-факирство, умеешь, чо и говорить. В эссе еще не вчитывался.
О поездке.
Я вернулся из Кулунды Великой, из степи буранной, с иртышской казачей линии, из кочевий кыргыз-кайсаков, из княжества Назарбая Премудрого.
Айналайн!
Что означает дословно — обойду тебя кругОм.
Но там всех обходить — голова закружится.
Я три дня кряду общался с дочерью Павла Васильева — Натальей Павловной и дочерью Гронского Ив. Мих. — Светланой Ивановной. Ив. Мих. был последним довоенным редактором «Нового Мира» и после расстрела Паши уселся в 39-м на 15 лет. Наталье Павловне 71, Светлане Ив. чуть за 60. У нас был роман на троих. Плюс перманентные выступления в разных аудиториях перед мОлодежью. Закончилось вечером в доме-музее П. Васильева. Аким (городской голова) подарил Нат. Палне шубу, я создал экспромт, правда, последнюю строфу дома переписал в более академичный вид. Там в Павлодаре эстрадный вариант прошел и так.
06 января, 2005
Дорогой Володя!
С Рождеством!
С новым нашим рождением!
Я, вот, и правда, решил родиться заново — через месяц переселяюсь под Москву: 14 Оля[10] летит выбирать квартиру, а к 10 февраля мы должны съехать. Я решился на это, потому что устал бродить по одним и тем же тропам, плечо к плечу с одними и теми же писателями («других у меня нет»), приустал выслушивать их обиды и беспокоиться о судьбе их рукописей. А другого дела я здесь не знаю.
Догадываюсь, ты не одобришь меня, но более всего хочется перемен.
Вполне возможно, что в Москве я стану заниматься фестивальным движением — по крайней мере, там есть люди, которые видят меня именно в этой роли. Поэтому все некогда начатое мы продолжим с тобой уже на несколько ином уровне.
Пока, дорогой, я говорю об этом одному тебе — чтобы не вспугнуть возможное и не напугать некоторых из москвичей…
Мы тихо-мирно встретили новый год, я тихо-мирно уже что-то накорябал и кого-то начитал.
А так — на чемоданах.
<…>
07 января, 2005
Ах, Толя, Толя!
Всё не идёт из головы разговор с тобой, значит, с Иркутском ты попрощался, это не лирический побег, а свершившийся факт.
Дай Бог тебе!
07 января, 2005
Володя, спасибо за «Стременную» — ты все понимаешь: вряд ли мы — куда бы ни мчали — сбежим от себя.
Что такое Москва и каковы ее литературные нравы, я ведаю — там много похлеще, нежели в Иркутске. Но там хотя бы спрячусь. И ответственности помене: слишком увяз я в своих молодых и своих стариках. А то, что мог, сделал: Науменко, Шерстобоеву, Серикова; Боровского, Диксона; даже Шманова с Богдановым.
И дом построил, и фестиваль, и альманахи.
Пусть уж без меня: если, когда зачинал все это, не лодырничал, то и жить будут. А коли лодырничал, то значит, и жить сему не стоит.
Мы отцы не только роз да ромашек, но и чертополохов.
Если бы была у меня возможность спрятаться, я бы так и поступил бы: пописывал бы для себя да для самых близких. Но — беда: не могу ничем заработать, кроме как пером.
Разумеется, я вряд ли вырву свои корешки из Иркутска, из Байкала, да и из всей Сибири — этот дом такой огромный, что покуда найдешь из него выход, не заметишь, как к праотцам отправишься.
13 января, 2005
Толя!
Как твой багаж? Корзина-картина-кортонка и маленькая собачонка.
Когда уже будешь сдавать? А потом ходить по пустой квартире и плакать…
Отчаянный ты человек!
Уехать от того места, где много лет проработал, где каждый сантиметр знаком. Когда-то у тебя появится возможность воткнуть компьютер и возобновить и связь, и писания?
Я переезжал шесть раз, «на пока» охотку отбил, но не зарекаюсь. Однако дело это едва ли не самое противное в жизни. И даже не уезжать, тут много пронзительного, лирического, а вот распаковываться, обустраиваться, врастать, уфф!
До лета ты, думаю, потерян для общества.
13 января, 2005
Дорогой Володя!
Не трави мою душу, которая как бы оцепенела.
С одной стороны, уже не вернуть на свои места то, что с них сорвалось, с другой — интересно, что там, за поворотом?
Думал, расстанусь с большей частью библиотеки, но то и дело рука останавливается, а сердце екает: с этим мне думалось, с тем смеялось…
И, все-таки, есть чувство изжитости, конечности, конченности: дела и надежд, чувств и хлопот.
Я бы, коли была бы такая возможность, начал бы все под иным именем, в ином поведении.
Напрасно ты думаешь, что я выключусь из жизни — с середины февраля надеюсь уже работать, пусть не так, как привык, но все-таки уже без того груза, который меня пригнул. Я имею в виду и союз, и его население, и всю нашу культурную территорию, где все не по правде. Надеюсь не потерять фестиваль, «Иркутское время»[11] и близких мне людей.
А остальное приложится.
Обнимаю, твой Толя
22 января, 2005
Рад был тебя слышать в добром расположении душа.
Я мало-мало жив, здоров и даже работоспособен.
У нас наконец-то минус двадцать. Погода чудесная, а то зима была более чем сиротская.
Посылаю переводы[12].
А также сегодняшний стишок и пародию на Сашу Радашкевича. Или не пародию?
27 января, 2005
Дорогой Володя, прости, не сразу ответил: запарка.
Твои переводы хороши, я отметил равнодушием только «Дапсы» и «Золотой коновязи». Все остальное пряно и энергично, а главное — алтаисто.
Конечно, то, что ты полагаешь пародией на нашего Сашу, на самом деле смотрится просто хорошим стишком. Конечно. «Весь январь в Сибири минус три…» к нему — через иные новые твои стихи — подверстывается. Ты молодец — все успеваешь. И работаешь качественно.
Сегодня у нас грустный день — хоронили Гену Машкина. На кладбище я не поехал — уже нет сил. А он оставил кучу недоделанной или даже скверно сделанной прозы, но зато и чудо — «Синее море, белый пароход», блистательную «Арку» и несколько по-настоящему сибирских рассказов. Светлая ему память и благодарность.
А я в сборах. Оля с толком побывала в Москве — нашла приемлемый вариант, но там куча проблем с документацией, которые придется разгребать уже в столице. Возможно, дней десять — пока запустят в хату, требующую еще и ремонта, придется жить в Переделкино.
Да и ладно — ломать, так ломать…
Дай Бог, к весне перевести дух, чтобы двигать дальше.
Спасибо тебе, что поддерживаешь — так, и правда, полегче.
22 июня, 2005
Дорогой Володя!
Махом, без остановки, прочел тебя в «Крещатике»[13]: хохотал, хмыкал, согласно кивал и, не согласный с тобой, казал тебе через тыщи километров свой столичный кукиш.
Ты хорош своей откровенностью, своей вредностью даже — дидактикой (это — что касается твоих подпрыжек вкруг возможного величия будущей России), отчего тень вредного Василь Васильича истончается уже на первой твоей страничке. Тебя раздражают либералы, смущают жиды и восхищают качки — в последних ты видишь спасительную для нас, по твоему разумению, силу, а с ней и порядок, который для тебя «хозяйский», а для меня — варварский. У тебя сыскалось жалости для патриотов — найди ее и для заблудших демократов, равных первым той же ненасытностью и духовной теменью.
«Крещатик» пошел на отчаянный поступок, печатая тебя такого — если он полагает, что таким манером обратит к себе потускневшие от безлюбопытства читательские взоры, то он прав.
Но и не прав: ты бросаешь кость и тем, и этим: либералы повторят то, что привычно для них, патриоты — то, что — для них.
Как заведено, каждый сыщет в твоих заметках повод для повторения пройденного: обрадуются искатели антисемитов, взыграют русофобы и мало кто поймет, что все написанное тобой — из-за боли, растерянности, очарованности, разочарований, подлинной любви и прекрасно унижающей ее озлобленности.
Я — за такое прочтение твоих строк: чтобы стало больно и еще более непонятно, чем было прежде: боль выводит туда, куда следует, творит такие чудеса, из-за которых ты хорошо рефлектируешь.
Молодец!
На днях узнал, что умер Коля Дмитриев — милый, добрый и неуклюжий человечек, хорошо и неслышно плакавший в своих вроде бы обыкновенных стихах.
По юности я с ним общался, чуял в нем родную душу…
Оля Ермолаева говорит: не пей, Толя, потому что Коля много пил и на его похороны поехали «патриоты», почти разом про него позабывшие, дабы завести свою волынку о поруганной державе.
И я тут же представил кладбище, которое ты — опять больно — написал в своих заметках, и Колину могилу на нем, а потом уже и наши могилы, и ничуть не обиделся на тех из наших праправнуков, которые спляшут на них и, потеряв сознание (хочешь — память), зачнут нам подобных…
<…>
22 июня, 2005
Толя, привет!
Я, конечно, рад, что ты меня прочёл и ТАК прочёл, заинтересованно, азартно, жадно и страстно. Это ещё раз подтверждает, что написанное уже так давно — не потускнело, не перестало быть свежим, а продолжает оставаться сегодняшней действительностью. Все эти болевые моменты, о которых ты справедливо говоришь, продолжают быть, иметь место, просто они несколько размазались, как манная каша по гигантской тарелке русской жизни, но даже и холодные и комковатые, продолжают застревать в горле.
Книжку эту упорно не хотели печатать.
Ведь даже в «СО» Зеленский[14] не захотел этого публиковать. О как.
Но, прошу тебя, ты делай поправку на ветер, все-таки прошло больше десяти лет, тогда это было по-настоящему кроваво и горько, тогда я не был до конца уверен — останется ли Россия, хотя в последние месяцы мне все чаще приходят, я говорил, те же самые мысли.
Эта вещь живёт уже сама по себе.
И я подумываю, признаюсь, о её продолжении. Но уже с конкретными героями — десять лет спустя. Судьбы большинства закончились катастрофой.
Не знаю, удастся ли…
Про Колю Дмитриева — грустно и… ожидаемо.
Это был первый человек из Москвы, который в 82-м году на Сибирском Всероссийском совещании принял меня как равного — пацана, без книжки, с одной публикацией в «СО». Он помогал в качестве руководителя Ал. Михайлову, был лет на десять старше, разница гигантская.
Обнимаю тебя.
Слушайся Ермолаеву.
18 июля, 2005
Володя, я еще жив — читаю тебя в «Русском переплете» и горжусь тем, что твой современник…
Одно из событий моего отрочества — вдруг залетевший в наши дальневосточные палестины изданный в Тбилиси альбомчик.
Непривычно широкий и досадно тонкий, в ломком — под иконные паутину и патину — супере, с издательским косяками и шрифтовой слепотой; как попало воспроизведенные клеенки Пиросмани, разбитые на кривой двухколонник тексты с опозданием открывшего его веселых братьев Зданевичей…
Пучеглазая Маргарта, волоокий осел, давящиеся вином и песней грузинские князья; блестящие, как сабли, водопады, осыпанные розами кусты…
Я долго не понимал, отчего мне хорошо с ними, еще дольше не ведал, что важнее прочих на всех этих картинках не видимые мне, а невидимые мною, вернее, невидимый — взирающий на них и благодаря исключительно своему отсутствию присутствующий в них до донышка Нико, Нико, Николаз — человекобогомаз…
В какой-то момент мне страсть как захотелось походить на него — но, конечно, не в цветном пятне, а в цветном звуке…
Потом у меня были иные настроения, другие желания…
Впрочем, прожив почти полгода в качестве москвича, я понял, что мой уход от примитивиста Пиросмани, на самом деле, не случился: люди, в которых я без устали вглядываюсь, трава и деревья, которые как умеет метит и метит мой пес — сплошь Пиросмани: бывшие или сегодняшние князья, вчерашние или послезавтрашние Маргариты, прошлогодние или еще будущие «миллионы алых роз»…
Неделю назад наши друзья сделали нам подарок — увезли в Серпухов, в его — с Шишкиным и Саврасовым — музейчик, в его — с монахами и монашками — монастыри.
В мужском монастыре — чудотворная «Неупиваемаая Чаша», спасительница пьяниц и наркоманов: руки Приснодевы воздеты так, что, коли провести линию по каждой из точек ее образа, выйдет чаша; Ее сияющее чрево кажет нам чашу поменьше, но зато в ней — младенец Иисус…
Вместе с прочими, подобно мне заблудившимися в упиваемых чашах, я приложился к Ее ручкам и Его темечку, испросив прощения за прошлое и спасения в будущем…
Монахи, читавшие акафисты, показались мне сошедшими с одной из пиросмановых клееночек, и я вдруг понял, что отрочество мое бесконечно…
Гляди скрепку…
28 июля, 2005
Толя!!!
Был на даче. Вернулся.
А тут — такие стихи!!!
Прямо настоящий Кобенков, всё, просто всё великолепно.
Я тебя шибко-шибко поздравляю, сердечно поздравляю.
<…>
Ты меня гальванизируешь, я покрываюсь поэтическими частицами и нервничаю.
31 августа, 2005
Хорошо начинать свой день с хороших стихов — спасибо тебе за это!
Ты совпал с моей солнечной (потому что у меня в комнате много солнца) усталостью: слова как бы стесняются стать музыкой, а, становясь ею, разом дивятся и радуются. Этим самым заражают других — меня, к примеру.
Я чиновничаю, аккуратно хожу на службу, радуюсь общению с Кириллом[15], чего-то сочиняю, кого-то принимаю.
Многие, знавшие меня прежде, не узнают меня: быть мне богатым.
<…>
Видимо, я с некоторых пор проживаю иную жизнь, но догадываюсь об этом только при встрече со стариками и старухами…
Я получил книжку от Ларисы [Щиголь] — с радостью читал ее: хорошо нервничал, без конца сострадал; написал ей письмо.
Прочел (перечел) опубликованные тобой Сашины экзерсисы[16]: подчиняясь его свету, не хочу подчиняться его раздражению. В принципе, все мы похожи: для того, чтобы полюбить все раздражавшее нас, нам следует отстранится от него…
Вот уже и коммунисты наши приобретают ангельские черты.
Это у Саши.
Вот они уже и архангелы.
Это у Золотцева — его Куняев, в журнале которого ему страсть как хочется печататься. Но хорош твой Титов: больше, чем печататься, ему охота жить. Потому и стих дышит, а не передвигается от одной формулы к другой.
Сегодня у нас сборище редакторов «толстяков»: последние штрихи по планам предстоящего форума в Липках.
Интересно, кто меня не узнает сегодня?
Обнимаю тебя, передаю всем приветы, твой Толя
13 сентября, 2005
Толя!
Привет тебе.
Странным образом и по общему мнению стишок про станционного смотрителя не просто получился, но более того. И я сегодня это тоже понял. Чудеса.
Насчет «давний»[17] это да, м.б., однако попробуй поставь чо другое, и потом вспомни Аристофана с его «Облаками», неплохая аллюзия, а уж он-то точно давний.
<…>
20 октября, 2005
Толя!
Написал какое-то количество стишков. Три тебе покажу.
Два про Быхыта [Кенжеева], первый (несерьёзный) оч. понравился Ларисе, но привёл ее в панику, мол, я его так люблю, а он такой-сякой оказывается, судя по тому, что Берязев написал.
А про «Чёрный куб» — сам не могу понять, он откуда-то вылупился, что за текст? про чё? но чувствую какую-то его внутреннюю правоту и органичность. Скажи, прокомментируй, может всё это лажа.
20 октября, 2005
Дорогой Володя!
Стихи твои очень хороши — при том, что к чему-то в них можно бы и придраться (не все убедительно по слову в стихах, посвященных Сереже, хотелось бы большей прописанности в стихах с посвящением Бахыту), но есть в них такая подлинность в интонации, в тех взрывных недосказанностях или же, наоборот, «пересказанностях» (это когда ты семантически как бы стоишь на одном месте, но [стих] по миллиметру движется к мясу смысла), что из-за всего этого и сам взрываешься: дребезжишь, страдаешь, счастливо плачешь…
Судя по всему, завязывается новая — принципиально новая! — книга.
В ней не будет рассказа, не будет гладкописи — будет тот Берязев, который — таким умелым по строке и взрывным по чувству — прежде лишь проглядывал, просверкивал, выковывался.
Рад. Горжусь.
Обнимаю, скоро свидимся.
Толя
05 ноября, 2005
Толя!
Посылаю тебе последний стишок, написанный после Иркутска[18], довольно долго с ним возился, всё никах не удавалось, ну чего-то получилось.
У нас наступила зима, метёт, хорошо, грустно.
05 ноября, 2005
Дорогой Володя!
В твоем последнем всхлипе с избытком пряной символики, отчего взгляд — как внутренний, так и внешний — никак не сфокусируется в одну точку. Я перечел это несколько раз кряду и все остаюсь с ожиданием: здесь нет досказанности. Может, и ошибаюсь. <…>
Помимо своего проекта[19], занят подготовкой двух вечеров — по поэзии ГУЛАГа и проблемам Катыни (оба в ЦДЛе). На мой проект потихоньку откликаются — глядишь, в новом году выстроится график наших новых встреч.
Слушали чудных скрипачей в зале Чайковского — такой Вивальди, что мое нутро покрылось перламутром. Вчера ходили на «Белую овцу» в театр Эрмитаж. Это по Хармсу, причем, не по тому, который ерничает и пугает, а — любит. Ливитин (гл. режиссер Эрмитажа) просит придти на прогон «Пира во время Чумы» и вообще ждет советов.
Осень у нас перманентная, собираемся в Донской монастырь, может, после него у меня допишется начатое.
Кирилл [Ковальджи] и я ждем твоего слова — со справкой биографической и физией симпатической.
Не тяни. <…>
06 ноября, 2005
Спасибо, дорогой Толя, за письмо, за попытку чего-то из меня вычитать, это как с цыганскими детьми, — или этих помыть или новых нарожать.
Ежли чего, ещё нарожаю-напишу.
С пряной символикой всё верно, а как иначе писать эрос, игриво-иронически или с инфернальными погружениями (как я делал в «Моготе», а ты осуждал)? Не задалось, случай не тот. А насчёт недосказанности, она декларируется: «В ритме биенья открытого / Плавной волны о причал…» <…>
16 ноября, 2005
Толя!
Я дописал с Божьей (надеюсь) помощью.
Отправляю тебе то, что получилось, жду оценки, совета, поношения, словом, ты знаешь… Думаю, что всё-таки текст небезнадёжный.
20 ноября, 2005
Дорогой мой, у меня были проблемы с компьютером, но они разрешились, дабы я прочел твою поэму, которая несомненно вышла: упруго, местами — страшно, а вообще — потрясающе понятно для каждого. Я ее еще раз пройду — уже приуспокоившись и от тебя, и от своих бдений: бился с третьим вариантом своего киносценария, писал заметки о Берестове (для энциклопедии), о спектакле Левитина по Пушкину для «Новой газеты», общался два дня с Равилем: тебе должно было хорошо икаться. Кирилл уже ворчит: где твое слово, физия и краткая биография.
15 декабря, 2005
Толя!
Как ты жив?
Я чего-то ленюсь, грущу, никому не пишу, с журналом худо, не знаю что предпринять, совсем плохо с финансированием, завтра пойду в резиденцию полпреда, в фед. округ. Сегодня в Энске был ВВП, говорят, готовится смена губернатора. Властям не до нас… Шлю тебе моностиша:
— Почто французы Пушкина убили?!
— Душа моя — делириум теней…
— Июнь настал, кукушка закукула…
— Да, истина в вине, но в водке — правда.
Обнимаю тебя.
Напиши, развей мою кручину.
15 декабря, 2005
Дорогой Володя!
В нашем навечно неблагодарном деле вернее верного — менять смирение на кипучую деятельность. Поэтому сегодня я призываю тебя к тишине, а уже назавтра хочу видеть в бойцовской форме. Воевать ты умеешь, и в этом мне видится благоденствие твое личное, а потом уже и «Сибогней», и всех, кто приговорен к ним.
Впрочем, понимаю: устал.
Попробуй оглянуться на прожитый год и набраться сил у самого себя: убедительная поэма, десятки хороших стихотворений, столько же — поездок, встреч, застолий. И это притом, что не уставал чертыхаться: все не так и все не то…
Смею тебя уверить, что ближайшее будущее ничем не будет отличаться от ближайшего прошлого.
И так «до самыя смерти, матушка».
Но и не без праздников.
Чтобы уверить тебя в ненапрасности твоего жития, могу признаться, что я с удовольствием перечел тебя в «Зарубежных записках» и наших «Огнях», что по сей день благодарю тебя за поездку в Барнаул[20], где без тебя все было бы иным — может быть, холодным и без ума…
<…>
Получил стихи от Безруковой — она, ты прав, хороша: тепла, естественна, умна.
Я даю ее в «Прологе» и в «Доме Ильи». То же самое — с Титовым: его подборка идет в следующем нумере «Пролога» и в том же «Доме Ильи», который сдам к новому году, а получу по весне.
Я провел Круглый стол в рамках Ильи-премии — были знакомые тебе Леня Костяков, Кирилл Ковальджи, Аня Павловская и еще куча достойных людей.
Побывал на столетии Вас. Гроссмана — с квартетом Шостаковича, спектаклем Левитина, речами Аксенова, Войновича, Сарнова, Туркова…
Затеял новый проект, о котором чуть позже.
Ничего не в силах дописать, но верю, что когда это будет угодно Господу, все допишется само собой.
Держись, у нас еще будут веселые дни.
Обнимаю, твой Толя.
03 января, 2006
Дорогой Володя!
Я встречал новый год в переделкинском доме Олега и Ани — с Карякиным и Евтушенко, Алексеем Германом и Наташей Пастернак.
Сидящая рядом со мной Олеся Николаева рассказывала, как, придя в «Знамя», поддалась на уговоры продавщицы тамошнего киоска и купила «Сибогни». Тот, что с нашими подборками. И вот убеждала меня Олеся, что мы с тобой хорошие и что поэзия в «Сибогнях» лучше, чем в «Новом мире».
Получи от нее привет.
Как ты?
25 января, 2006
Толя! Спасибо.
Написал сегодня первый стишок. Вот!
Обнимаю.
Твой В. Берязев
25 января, 2006
Володя, очень хорошие стихи: по инструментовке, по разбегу, по близкому моему сердцу смирению. Вчера говорил о тебе на вечере «Крещатика» в Доме русского зарубежья — вещал о твоей прозе, которую, как ты знаешь, ценю, сетовал на то, что эта твоя вещь не прочитана должным образом ни с той, ни с другой стороны. Потом за все это меня благодарил редактор Борис Морковский. Вечер затянулся, но уровень читаемых стихов был почти без провалов, лучшими оказались Штыпель и Мария Галина, которой завтра вручают премию за книгу года (заодно с Кублановским).
Сегодня мы с Варей с 19 00. по Москве сидим в прямом эфире радиостанции «Юность» — в передаче «Отцы и дети» — и отвечаем на вопросы трудящихся.
Если у тебя есть к нам вопросы, имей в виду, что на слишком умные я не отвечу.
Привет Титову, обнимаю, Толя
Имеешь право задать вопрос.
27 января, 2006
Дорогой Володя!
Я говорил с Сергеем Александровичем [Филатовым] о твоем предложении — помочь журналам, собрав их за одним круглым столом. Увы, он развел руками: не однажды делал такие попытки, в течение двух лет — с его подачи — Швыдкой помогал им. А теперь, говорит он, «они» все акционировались и у нас нет такого закона, согласно которому государство могло бы поддержать текущие издания. Такие дела.
<…>
Наша передача прошла нормально: были звонки после нее и все нахваливали мою Варю. А мне и мед на сердце.
Всем приветы, обнимаю, Толя
29 марта, 2006
Дорогой Володя!
Прочел несколько раз твоих «Людей льда» — на слух отдельными кусками это звучало более убедительно. В целом — для того, чтобы назваться поэмой — этому тексту не хватает мысли, звукового поворота, оторопи. Есть картинки, экскурсы в историческое прошлое — ты то дальше от сегодняшнего дня, то ближе к нему, а то и вообще в нем. Ну и что? Все эти наплывы навязаны не столько летучими соображениями, сколько мнимо летучей колеей избранного ритма, чей рисунок поначалу ведет тебя к чему-то, что за видимым горизонтом, но потом он же и не подпускает к нему. Мне слышится в этом — вплоть до эпилога досадный журнализм, откровенная репортажность, старательное изложение уже пройденного тобой. В эпилоге — живая усталость. Но от чего она — неужто от того, что серия открыток дописана, а отдыхать нет охоты? Я могу и ошибиться — спиши мое ворчание на мою бытовую усталость и неудовлетворенность собой.
Я нашел для журнала лихую прозу.
В Москве дождь и сугробы.
Обнимаю, не обижайся, твой Толя.
30 марта, 2006
Толя!
Ты совпадаешь с Яранцевым, он тоже сказал, что я повторяюсь. И с Вишняковым. Он требует морали, мысли, даже в ущерб поэзии. Но пока единственный, кто не принял поэмку. Мысля-то там есть — потомки Авеля не желают видеть у св. горы потомков Каина. Вещица, думаю, неслучайная.
Но я не собираюсь ее пока публиковать. Подумаю над твоими словами и над словами Евсеича. Есть и несколько строк сомнительных. Пусть до осени полежит.
Прозу давай, проза нужна, особенно если молодая.
<…>
У нас солнце ноне затмилось, то-о-оненький серпик остался, а над Алтаем был мрак аж 3 минуты. Как-то не по себе.
26 апреля, 2006
Дорогой Володя!
Прости мое молчание, но замот такой, что на живую фразу не собраться силами.
Я взялся писать рецензии на рукописи конкурса «Алые паруса» — чумею от графомании, которой страсть как охота попить детской кровушки: глотаю сюсюканье в прозе и стихах, надеясь получить нужную копейку.
Завтра презентую в Чеховском центре иркутский выпуск «Детей Ра», 16-го полечу в Железноводск — на конференцию по Северному Кавказу, где после двадцатилетнего перерыва сойдутся ингушы и чеченцы, осетины и адыгейцы (и добывание билетов, и жратва, и, само собой, содержание разговора — на моей воловьей шее), 19-го прилечу, а 21-го полечу в Иркутск, на наш Шестой фестиваль, возвратившись из Иркутска, падаю в поезд и — в Питер, где презентую, как преджюри Ильи-премии очередной выпуск журнала «Илья» (там должен быть и наш Титов), а уж оттуда — без возвращения в Москву — помчу в Михайловское, на сей раз уж в качестве гостя Пушкинского праздника. Вся печаль в том, что все эти вояжи выпадают на Варины выпускные и, как повелось, не принесут ни копейки…
Между тем, случилась весна: травка, листики, букашки, что и по отдельности, а уж тем более, все разом волнуют душу.
Я отпостился — все сорок дней прожил без мясного и молочного, каждое воскресенье бывал на литургии, исповедывался и причащался, отчего как-то по-особому и ждал, и встречал нашу Пасху: всей семьей на Крестном ходе! Еще бы писалось, так уж и совсем славно бы было…
Сегодня Равиль сообщил о своей очередной награде — я рад за него.
Не сомневаюсь, что в этом мы с тобой солидарны.
Да и не только в этом.
Как ты? Как журнал? — опять в Интернете застрял второй номер (спасибо за Инну Фруг, которая в ином варианте пойдет в 8-ом «Знамени»[21]).
26 апреля, 2006
Толя, здравствуй!
Слава Богу, что ты дал о себе знать, не тужи, так насыщенно живёшь, Пасху встретил, Господь помилует и все образуется. И стихи будут.
Я тоже перед Пасхой две недели не пил и сходил к святому причастию, но в воскресение на радостях надрался крепко. На даче.
Равиля поздравил, оч. рад! Очень! <…>
Девушкам своим кланяйся.
Меня грешного не забывай.
29 июня, 2006
Дорогой Володя!
Такое чувство, будто не слышал тебя тыщу лет.
Надеюсь, не потому, что обидел чем-то.
У меня предложение — дать стихи участников Шестого фестиваля в «СО»: Ковальджи, Кибирова, Ермакову, Веденяпина.
Я много мотался, не меньше печалился: Фестивалю, особенно в Иркутске, явно мешали, союз практически развалился: за полтора года выпущена одна «Зеленая лампа», одно «Иркутское время» и все; дом пуст, его обходят стороной.
В Питере было ничего, но я чувствовал некоторую неловкость, выступая плечо в плечо с начинающими графоманами, и ни Андрей Чернов, ни Илья Фоняков, ни Миша Яснов, ни чудная Анечка Павловская со своим Игорем Куницыным эту печаль мою не зачеркнули…
В Михайловском я тоже не веселился: поэты ему не нужны, мы были затерты попсой, гренадерами, художественной самодеятельностью, не всегда слышали друг дружку, а уж от Пушкина были далече-предалече… <…>
Что-то неладно в нашем королевстве и я уж подумываю, стоит ли спасать наш Фестиваль, мучиться из-за оставленного мной союза?
Мы подвели итоги по Илья-премии, нашли около десятка славных ребят (Титов среди них явно лучший), но как подумаю, что кто-то из них обидится на кого-то только потому, что кто-то получит премию, а кто-то окажется обойденным ею, то сразу кисло и даже тошно.
<…>
Собираюсь на два дня в Карабиху, лезу из кожи, чтобы отправить Олю и Варю на море, ничего не пишу — больше мечтаю об этом.
Ответствуй, обнимаю, Толя.
09 июля, 2006
Здравствуй, дорогой мой Толя!
Спасибо за письмо, за память. Я бы тоже с тобой с удовольствием обнялся и пообщался. Увы, я, а продолжаю устраивать дела журнала… Перевёз редакцию на новое место — в Дом радио, где отработал около 10 лет, как бы вернулся в родные пенаты, хлопочу о телефоне, Интернете, о новой мебели, пытаюсь получить гранд на журнал из Москвы, пока не до отдыха. Но таки собираюсь, традиционно, вырваться на Алтай.
Совсем ничего не пишу, от этого некое беспокойство.
Напиши мне про катастрофу в твоем-нашем Иркутске[22], позвонить пока не могу, поэтому напиши, кто там был, есть ли знакомые, знакомые знакомых, молюсь, чтобы тебя это никак не зацепило.
09 июля, 2006
Дорогой Володя!
Конечно, эти дни мы — опять иркутяне: погибла дочь Валентина Распутина Маша, не стало славной девочки из «Комсомолки», чудом спасся, выпрыгнув в окно, Саша Хлебников, наш прозаик, один из ближайших друзей Богданова — он бывал на всех наших вечерах, на нашем круглом столе по прозе — ты видел его…
Только представишь, сколько могил появятся на иркутских кладбищах в течение этой недели и уже дурно…
Два месяца назад Филатов сказал, что хочет встретить свое 70-летие (оно у него как раз сегодня и потому я пойду в кабак на Суворовской площади) на Байкале, и я готовил его отдых на Ольхоне. Уже была расписана по часам байкальская жизнь всего его семейства (с детьми и внуками) — вылетать они должны были этим рейсом, по всей вероятности, я полетел бы с ними.
А месяц назад он переиграл: послезавтра летит в Париж…
Спасибо Господу!
<…>
Я готовлю дни литературы в Баку, трещу от звука, но нет ни сил, ни времени на то, чтобы дойти до победной строки…
Титов, как победитель в Илье-премии, должен быть у нас 23 августа, а 27 поедем с ним в Михайловское, где чуть больше месяца назад рухнул на наших глазах поставленный на пушкинскую могилу переодетый в гренадера мальчик — подмял под себя все наши корзины с цветами, Золотцев сказал «это реакция на ладан», а я подумал — «бесы»; потом, в застолье, я сказал об этом Свете Кековой, и она удивилась: «а разве можно думать иначе?». Такие дела.
Приветы тебе от моих девочек, обнимаю, твой Толя.