Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2008
“Новое литературное обозрение” в № 87 публикует беседу о “новой антропологии” гг. Парщикова и Пригова (Алексей ПАРЩИКОВ — Дмитрий Александрович ПРИГОВ. “Мои рассуждения говорят о кризисе нынешнего состояния…” (беседа о “новой антропологии”)), случившуюся в 1997 году, когда, по моим прикидкам, этой “антропологии” было уже лет за пятьдесят, если считать с Лакана. Невозможно усомниться в том, что и для НЛО, и для вышеозначенных интеллектуалов сия “антропология” есть вечно юная и новая. Равно как и в том, что выпендрежа и банальностей в этой беседе ничуть не меньше, чем в распутинско-личутинских “плачах”. Мусор голливудских философов типа “Славой Жижек”, заботливо сметенный в уголок русской избы, плюс “поэтическое поведение” — и, пожалуйста, богоносный россейский поэт Пригов, снаружи юродивый, снутри высоколобый. Или наоборот. Ни дать ни взять, целая эпоха русской культуры. Среди прочего, в беседе дается прекрасное определение “художника”, каковому ближе всего соответствует сам Д. Пригов:
Оно (время искусства) пришло к такому предельно почти тавтологическому выражению, что художник — это есть тот, кто художник. Что внешних опознаний его практически нет, кроме собственного называния себя художником. И в ответ этому появилось огромное количество социальных институтов, экспертов и прочее, которые легитимируют. И, [после того,] когда легитимируют, художник может длиться, [жить, не производя ничего, а] в качестве просто существа, названного художником. Например, как животное в зоопарке: [если] на клетке написано “обезьяна”, [то сидящее в клетке создание] не должно доказывать вам, что она обезьяна: она обезьяна потому, что обезьяна, она так названа легитимирующими организациями и в таком качестве представлена здесь.
И далее:
Я, в отличие от всех поэтов, [определяю себя иначе: поэт —] это тот, кто ведет себя поэтически. [Понимание поэта как] поведенческой модели ставит в положение частного случая все остальные образы поэта в обществе.
Почему бы не усугубить эту небесную механику и не сказать точнее: поэт — это тот, кто считает себя таковым. И до столь же “новой” придури New Age остается маленький и незаметный шажок.
Тот же журнал в рубрике, посвященной Пригову, публикует заметку Вадима ЗАХАРОВА “Думая о настоящем”, очевидно, в рамках складывающегося агиографического корпуса:
Дмитрий Александрович обладал острым и быстрым умом, в связи с чем у многих, кому и до сих пор знакомо только этo свойство его личности, создалось абсолютно ложное мнение о нем как о рациональном, холодном и амбициозном человеке, готовом ради славы на многое (обычно сразу приводился пример — кричать кикиморой). Пусть кто-то со мной и не согласится, но я утверждаю, что Пригов обладал колоссальным гуманистическим и духовным потенциалом. Он был настоящим, а не театральным интеллигентом (в русском понимании этого слова). Его мнение по любому вопросу было интересным, взвешенным и всегда глубоким. И в отличие от многих его оппонентов, Дмитрий Александрович не позволял себе публичных негативных или гневных высказываний о ком-либо. Мне радостно думать, что я был и буду его соврeменником, когда время замирает в настоящем, не требуя ничего взамен.
В “Обозрении” же, в статье Дмитрия ГОЛЫНКО-ВОЛЬФСОНА “Читая Пригова: неоднозначное и неочевидное”, автор ставит Пригова в известный, предложенный Бадью, ряд “Малларме, Рембо, Тракл, Пессоа, Мандельштам, Целан”, и сообщает нам следующую “эврику”:
Начиная с 1989 года в ряде своих работ, и в частности в “Манифесте философии”, Ален Бадью предлагает говорить о “веке поэтов”, продлившемся примерно целое столетие, с 1860 по 1960-й. Он ознаменован именами Малларме, Рембо, Тракля, Пессоа, Мандельштама и Целана; поэзия в этом веке становится той сферой, где субъективность пишущего уступает место динамичному самораскрытию мысли: “…век поэтов дает о себе знать во внутрипоэтическом внедрении максим мысли, узловых моментов поэмы, в которых мысль (коей будет поэма) указывает на самое себя как на отношение или ход мысли “вообще”[48]. Поэзия Пригова, на мой взгляд, свидетельствует, что “век поэтов” не завершился, что он еще в расцвете и силе и сам Пригов — его ярчайший представитель, осмелившийся и позволивший себе диалектически мыслить идеологию в ту эпоху, когда идеология умело ускользает от критики или требует безобидно шутить или беззубо издеваться над собой.
Разумеется, следуя тому же Пригову, автор уверен, что разница между виртуальностью и реальностью, между желанием и реальностью в наш век пропала, и все скатилось к чистой метонимии, и, верно, именно это позволяет ему с такой легкостью мешать системы, концепты и вообще делать все что угодно. Ален Бадью, полагаю, прекрасно знает, что такое идеология, а также по каким причинам ее нельзя “мыслить”. В поэзии века поэтов мыслилось само мышление, “бытие и время”, а уж никак не идеология. На связь с Хайдеггером ситуации “века поэтов” Бадью неоднократно указывает сам. “Диалектически мыслить идеологию” — набор слов, достойный Введенского или Хармса. Или самого Пригова. В вышеозначенном ряду Пригов, конечно, выглядит понарядней, но зачем передергивать? Хочется вписать Пригова в один из швов? Ну, подшейте к марксизму, или к теории множеств… Не один ли хрен…
Здесь же, в НЛО, священник из Минусинска Сергей КРУГЛОВ со стихотворениями 2006-2007 гг. — и с парой кранаховских бесов — многословия и проповедничества — за плечами. Только появится что приличное в русском верлибре — пожалуйте, падшие духи, на дармовщинку. Едва усядется вития сочинить вещь краткую да блестящую — глядишь, уже подползают, уже одолевают эти полуденные бесы, как их Евагрий живописал, наших поэтов. И на тебе — россиада на толстый том, с перлами “стилет — уста раны, раскрывающейся навстречу / Всхлипом крови” или “Продавлен вязью лист, / И плоскость будней гипсовую, слепок / С лица новорожденного, / Гель Гелиоса заполняет всклень!”. Впрочем, ветер Екклесиаста дует, судя по всему, из “Центра циклона” и “Костромы mon amour”:
Домашние животные
На зеленом холме уснул я
И проснулся, плача во сне:
Мне привиделись двое добрых,
Двое светлых приснились мне.
Мне снилась моя далекая младость,
И с двоими я шел домой,
А один любил утраченный кров,
Хозяина крова — другой.
Я златые, сполна, им нарек имена,
От словесных вин опьянев,
И пускай тень пса — это волк,
Зато свет кота — это лев!
На зеленом холме уснул я,
А проснулся — на голой земле:
Нет ни пса, ни кота, только я, сирота!
Да дорога в осенней мгле.
Да и может ли мудрая тварь живая
В эту даль увязаться за мной?
Никого со мной рядом, и ноябрь мреет хладом,
И бреду я, и стыну, не домой — на чужбину.
И если Сергей Круглов заслуживает всяческого уважения за поэтическое мастерство, то Михаил ГЕНДЕЛЕВ с “Новыми стихами” из “Октября” № 1, 2008 — санаторно-курортной заботы. За всю эту приговскую классику, содержание-форма которой оригинальны менее, чем “спасибо за покупку” на кассовых чеках. Образчик:
<…>
Как
от Первых Дней Творенья
пальмовое пьем вино
так
по мере утоленья
все говённее оно
нет бы с праздничным подарком
заглянуть за небеса
а не
каждым фейерверком
небу щекотать мясб
нервы Сфер такой нагрузки
выдержат у единиц
Саваоф
Он кто по-русски
Предводитель Сил Военных
и
Водитель
невъебенных
красотою
Колесниц!
“Новый мир” в февральском номере публикует стихи Александра САМАРЦЕВА, подборка “Шорохом и трелью”. Очевидно, за пламенную любовь автора к словарям, обнаруживающую себя в просто ужасающем количестве слов из ряда “кругали”, “колдобы”, “куряк”, “клинышки”. Ей-богу, открыть солженицинский словарь языкового расширения на букву “К” и писать взахлеб, да так, чтобы было густо, вязко и непротоптано. “На увальня “боинга” ухом ведет листопад — / лампасы в “мигалках” сверкнули — как быть со шпионом? — / кулек полосатый, жужжа, искупительный яд / по глобусам возится сочным, по коркам зеленым”. Еще: “Отсветы по углам — кругали, осьминоги, / есть изойти куда нерву, свернуться чем — / жесткой ли простыней, вальсом Ротару Доги, / где этот старый диск, где он, другой эдем?” Что ощущает автор после такого сочинительства, не ведаю, но читатель чувствует себя, как говорят в тусовке, “обдолбанным”. Новый мир вокруг все как-то тусклее и тусклее становится… Для справки:
* * *
Пооббей снежок, утрамбуй,
кто ты есть без родного пойла?
Двинул в глаз аварийный буй —
путь особый, душа спокойна.
— Эй, братан! — Что, братан?
— Что с движком? — А с чего бы
я вернулся в этот капкан
выпить хляби, куснуть колдобы?
Сажа постланная бела,
дуй, дубинушка! — кто накроет? —
безымянная поплыла
с ветрового на ветровое
капля,
значит, свети жезлом
в документ, если я опасен, —
значит, свой своему живем
и не страшно
кружиться наземь.
С другой стороны, в том же “Новом мире” замечательные стихи Ильи ФАЛИКОВА, подборка “В четвертом Риме”. Последние ласточки, так сказать, среди нынешних пресмыкающихся:
* * *
Это я раздолбал Арбат,
всю брусчатку, погнул фонари.
Не оглядывайся назад,
в спину мне не смотри.
Не научишься ничему,
только топот моих копыт
уплотняет ночную тьму,
состоящую из обид.
Я прошел этот путь, и ты,
безусловно, его пройдешь,
и кладбищенские кресты
на брусчатке растут, как рожь.
Тут и кончатся сто дорог,
и уснет на твоих руках
белокожий единорог,
ветку лавра держа в зубах.
Владимир ТИТОВ