Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 2, 2008
Природа, как известно, не терпит пустоты. Как не терпит она и так называемых “описаний” — желанной утехи всякого графомана. Только человеку, знающему, что не антураж она и не фон для его самовыражения, открывает природа свое предназначение. И состоит оно в том, чтобы помочь людям достойно, честно, несуетно прожить свою такую короткую жизнь. Осознать, ощутить себя человеком не абстрактно-умозрительно (“венец”, “царь” природы), а полновесно, со стороны природного универсума и “со стороны” собственно человеческой, гуманистической — как осознавшей себя природы.
Именно это чувство меры “природного” и “человеческого”, без уклона в то или другое, и свойственно Петру Дедову, писателю чисто русского дара, чисто “земной тяги”. Его первые рассказы рассказами, в общем-то, и не назовешь. Это и стихотворения в прозе, и очерки, и пейзажи-зарисовки, и “записки охотника”; лиризма в них столько же, сколько и реализма, и “журнализма”. Ибо писатель настолько скромен, что не спешит возводить на пьедестал своих героев, но и не настолько “природопоклонник”, чтобы поля и степи, леса и реки, травы и насекомые, животные и птицы заслонили собой человеческие чувства, мысли, переживания. Есть в этом ненарочитом синкретизме что-то первобытное, а в нежелании четко разграничивать жанры своих произведений — наивность подлинно творческого инстинкта. Так заблудившийся в буранной степи ямщик полагается только на чутье своей лошади.
Так и П. Дедов, родившийся в глухой деревне посреди огромной степной Кулунды, вряд ли думал, что станет писателем. С 1941 года, когда в той же степи погиб его отец и вместе с войной началась взрослая жизнь, по 1970 года, когда вышла его первая книга, жизненный путь будущего писателя не раз менялся. Скорее всего, его ждала трудовая судьба советского колхозника-комбайнера или плотника, но не исключалась и учительская стезя, особенно когда юный книгочей и стихотворец закончил филфак Новосибирского пединститута и год отработал завучем в сельской школе. Еще реальнее была нелегкая доля журналиста-репортера, возвращавшая выпускника факультета журналистики московской Центральной комсомольской школы и новоиспеченного сотрудника “Молодости Сибири”, а затем и “Советской Сибири” все на те же сельские проселки. Но светозары, однажды так пронзившие детскую душу питомца степей, не оставляли в покое его писательское перо. К тому же на дворе стояли лирические 60-е с их романтикой “звездных мальчиков” и деревенских “чудиков”, грезивших пасторалями и идиллиями возрожденного “почвенничества”. В эпоху поэтической прозы Ю. Казакова и Ф. Абрамова, В. Астафьева и В. Распутина, В. Белова и В. Солоухина, трудно было оставаться просто журналистом. Увиденное, услышанное, почувствованное должно было иметь не только свой сюжет, но и мотив и мелодию, цвет и запах — свои светозары.
Потому и первая книга П. Дедова “К солнцу незакатному” (1970) открывалась “Песнью о Родине”. Автобиографический герой приезжает с новой городской родины на старую, деревенскую, “чтобы просветлеть душой”, прислонившись к березке. Сначала в нем звучит только музыка окружающей природы: “посвист ветра в жухлых бурьянах, еле уловимый шорох палой листвы… клик журавлей в чистом небе”, слышит он и гудение “соков жизни” в стволе березки. И только затем появляются сюжеты — из детства: с дедом Парфеном, обнявшим в миг смерти свою “тучную и зеленую” землю, и с первой любвью, где есть озеро, месяц, венок и рассыпанное на “мелкие блестки… легкое счастье”. Положенные на музыку сердца, эти явно стереотипные сюжеты здесь таковыми не кажутся. Так же, как и торжественные зачины на “И” в начале абзацев и предложений: они придают этой “Песни” ту патетику подлинного чувства, которая не ведает штампов. Тут важнее музыка, живой водой кропящая слова писателя.
“И вот стою я на весенней земле, слушаю песню о Родине…” — завершающая фраза “песни”-рассказа, благодаря зачинательному “И” становится камертоном для восприятия последующих, сливающихся в симфонию единого повествования рассказов о родной земле. В первую очередь это скорбно-светлая “Березовая елка”, где Новый год празднуют со срубленной в роще березой, сучья которой обвязаны “зелеными веточками от веников” — символ трудного военного детства героя, получившего заряд неувядаемости духа (привитые березе веники пахли летом среди зимы) на всю жизнь. Позже эта необычная елка, повенчавшая лето и зиму, вырастет в повесть и даст побеги в виде еще двух, составивших “дерево” романа-трилогии “Светозары”. Пока же эпических заданий автор перед собой не ставит, выкладывая мозаику “музыкальных” рассказов и лирических микроновелл. Это и “Яков-богомаз” про “чокнутого” мальчика, рисующего на чердаке, в тайне от всех, картину-притчу с “тройкой, настигаемой волчьей стаей. Это и рассказ “Ванюшка” о конюхе-подростке, в котором напускная взрослость так неповторимо сочетается с детскостью, что затмевает собой и комбайнера Пышкина и журналиста Бочарова, приехавшего писать о нем очерк. Задание редакции провалено, но Бочаров “не досадовал”: диковинный Ванюшка, который из прозы жизни может взлететь на высоты фантазии (история с “чудесным” спасением отца), заронил в него чувство живого восприятия человека и природы без схем и “заданий”.
Именно такой, новый “Бочаров” и мог написать рассказы-миниатюры, где главными “действующими лицами” являются лебеди (“Предзимье”, “Лебединый клик”, “Гуси-лебеди”, “Оспан”), ветер (“Зеленый ветер”), дождь (“Березовый ливень”). При этом люди играют только вспомогательные роли. Как в рассказе “Лебединый клик”, где, вопреки “антилебединой” морали молодого охотника, друг убитой им “лебедушки” все-таки прилетел. Будто услышал циничные слова парня. Жалобное “Клин-клик!” лебедя перевесило все якобы разумные речи азартного и самоуверенного человека. И только люди, прожившие наедине с природой десятки лет, могут справедливо судить других, даже ценой своей жизни. Именно такой финал ждет героя рассказа “Последняя заря”: дед Осип безжалостно уничтожает сети браконьера Митьки и получает затем от него свою смертную пулю. Но и угроза расправы не остановила старого охотника и рыбака, когда он увидел бьющуюся в сети “крупную, пузатую от икры рыбу”, гибнущую вдали от нереста. “Загубить в такое время одну рыбину — значило загубить десятки, а то и сотни”, — думает Осип. Спасая эти “десятки и сотни”, он жертвует собой — достойная смерть для того, кто ставит жизнь природы наравне, а то и выше человеческой. А нечеловеческой и подавно.
Эти внимание и любовь к “малым сим”, воспевание жертвенности животных, птиц и преданных им людей, побуждает писателя еще пристальней вглядываться в мир природы, одушевляя ее самые, казалось бы, неодушевленные “предметы” и стихии. И одновременно “измельчая” свою прозу до лирических фрагментов, близких так называемым стихам в прозе. В цикле таких миниатюр под общим названием “Светлые дни” (будущие “Сполохи”) П. Дедов одушевляет “степной костер”, “ранний снег”, “васильки”, “запах сена” (названия миниатюр). Эти привычные всем приметы живой природы разных времен года писатель делает “персонажами” своих микрорассказов, заставляющими ожить окружающее их живое и неживое. Только тогда “персонаж” превращается в персонажа, а “стихотворение в прозе” — в рассказ со своим сюжетом и героями. Не будь, например, такого живого степного костра, мы бы не познакомились с дивной лошадью: “К огню неслышно подойдет лошадь, обдаст твое лицо горячим полынным дыханием, потом долго будет стоять, опустив тяжелую голову, будто в глубоком раздумье, и языки пламени будут плескаться в темных зрачках ее неподвижных, жутковатых глаз”.
Замыкает книгу большой сюжетный рассказ “Под звездами” — история того, как непривычный к деревенской жизни Карев попал в темное царство ряма (заболоченного леса), вызвавшего у него поначалу “противный озноб” и чувство ужаса. Но только когда герой перестал бояться, принимая окружающий мир как должное, необходимое, важное для полноты ощущения себя человеком, страх переходит в счастье: “Ах, как хорошо, как светло и торжественно было на душе, как прекрасна была эта ночь, и это одиночество под звездами, и эти легкие розоватые облака, осиянные давно ушедшим на покой солнцем, — а казалось, что подсвечены они пламенем костра. И мысли приходили легкие, разрозненные, как эти облака, что плывут по небу, гонимые неведомой силой, хотя здесь, внизу, тихо и безветренно, и только костер мирно постреливает искрами в темноту”.
В этой первой книге еще чувствуется автор молодой, начинающий, у которого много впечатлений, сюжетов, тем, слов, но мало произведений. Вернее, много маленьких произведений. Эта сдержанность и скромность, чувство меры в изображении человека и природы, их взаимозависимости, исключающей чье-либо превосходство, явилась главной чертой в творчестве П. Дедова. Доброжелательные рецензенты и критики, отмечая большую любовь автора к природе, “страстный гимн” которой он поет рассказами своей книги, хотели от него большего. Так, автор предисловия “К солнцу незакатному” Владимир Сапожников “не считал достоинством” отсутствие в книге “больших социальных проблем”, предполагая, что “автор не чувствует уверенности в своих силах, пока робеет перед большими проблемами”. Подобные упреки, даже сделанные и в мягкой форме, были знамением времени: сказывалась инерция соцреализма, требовавшего больше классовости и партийности.
Однако это внушенное, может быть, и нечаянно, чувство неуверенности в своих силах, послужило причиной семилетнего молчания П. Дедова-прозаика. И только в 1977 году он выпускает первую большую вещь — повесть, повторившую название раннего рассказа — “Березовая елка” (1977) как первая попытка преодоления “робости перед большими проблемами”. Расширив повествование до рамок автобиографической хроники, автор, по сути, написал предысторию той “елки”, с которой встречал победный 1945 год. До которого еще надо было дожить. Но сельчане, жители кулундинской деревни Ключи не просто выживали — они жили, даже в тех трудных, казалось, невозможных условиях сохраняя свою человеческую суть. И то, что персонажи повести — мать, бабушка и дедушка героя, семейство Гайдабуров, балабол Копка Коптев, единоличник Илья Огнев, “возлюбленная” героя Тамара Иванова и другие — получились такими живыми, заслуга главного героя произведения Сергея Прокосова. Именно его глазами, его душой мальчика-подростка показано это деревенское сообщество крестьян-тружеников, забывавших в процессе работы о тяготах своей жизни. Такое превращение мальчика в крестьянина, ребенка во взрослого, приобретавшего не только навыки сельской работы, но и познание мира во всех его проявлениях, составляет сюжет и смысл книги.
Начинается это превращение в восемь мальчишеских лет, сразу после гибели отца, когда Сергею приходилось “обихаживать ребятишек” (младших сестер и братьев), “управляться с коровой”, вникать в сложные отношения между свекровью матери бабушкой Федорой и дедом Семеном, знакомиться с новыми соседями — Гайдабурами, каждый из которых по-своему уникален. Но тут, наконец, читатель замечает противоречие, которое можно назвать ведущим признаком мировоззрения героя и автора произведения — трудности и горести людские не составляют здесь чего-то безысходно фатального, трагедийного. Вслед за бедой неизменно идет радость, за горем — счастье, так что в конечном итоге, сливаясь, они составляют единое жизненное пространство, которое мало назвать ученым словом “универсум”. Ибо детский смышленый и чуткий взор Сергея Прокосова ловит, отмечает, изображает какими-то приветными, ласковыми даже словами и образами все, что значимо в этом мире деревенского сосуществования человека и природы. Так, вторая глава книги “Моя голубая весна” начинается печально: “После гибели отца жить мне стало совсем худо”. Но уже в третьей главе настроение иное: “У Гайдабуров было весело”. И только в такой веселой семье мог появиться сын Ванька по прозвищу “Шалопут” — плясун, непоседа, проказник, друг и спутник Сергея во всех его делах и забавах.
И далее, вслед за “праздником птиц” с вкусными “хлебными жаворонками” следует глава о главном летнем празднике — покосе (глава “Июньская гроза”). Балагурство забавного враля Коптева — местного Щукаря, предшествует главному: “Радость-то какая! Дедушка Семен взял меня с собою на сенокос!”. Слово это здесь ключевое, всеобъемлющее, бытийное. Обозначает оно не только процесс заготовки сена — сюжет вообще не главное в художественном мышлении автора. Оно выявляет многообразие связей природы и человека, который не может быть одиноким в мире, где столько всего. И “укосные” травы, “хоть чай заваривай”: “кашка, кипрей, пижма, мышиный горошек, клубника, клевер”, и насекомые — шмели и комары, и крик вечерней перепелки, и “странная луна”. Мальчику открыт такой “голубой огромный мир”, что случиться должно только “что-то хорошее, необычное, единственно вечное”. Беды и горести — только быстропроходящая тень на лике этого мира, и потому не могут восприниматься абсолютными. Населенный не только и даже не столько людьми, он и смерть встречает не по-шекспировски, не человекоцентрично, а как эпизод в вечном круговращении жизни. Напротив, даже смерть лошади, верного Громобоя, которому посвящена целая глава, значит больше смерти человека, особенно такого, как дезертир “сват Пётра”. Удивителен и значим здесь безмолвный диалог Громобоя и Сергея, где только лошади — ни матери, ни бабушке, ни дедушке — можно поведать самое сокровенное: “Я старик. Маленький старичок. Мне смешны ребячьи игры и забавы. И только вот это осталось у меня от детства: умею разговаривать с тобою, с березами, с цветами. Взрослые считают это глупостью, потому-то им и живется труднее, чем мне”.
И действительно, отношения Федоры, Семена и матери героя, Ильи Огнева, ставшего бригадиром, и его корыстной жены с односельчанами и особенно любовный треугольник, даже “четвероугольник” между лихим Сашкой Гайдабурой, Тамарой Ивановой, насильником Огневым и юным Сергеем, — все это, несомненно, увлечет читателя. Однако нет в “Березовой елке” того сосредоточения на драматизме людских отношений, как это есть, например, в романах А. Иванова. П. Дедов и здесь, в большом, “проблемном” произведении сохранил дух, музыку и композиционный строй своей первой книги. Потому и легко разбить повесть на ряд новелл, связанных между собой местом и временем действия и главным героем. Так, вслед за переселением Сергея к бабушке с дедом идет рассказ о Гайдабурах, затем эпизоды с Ванькой-шалапутом, микроэпизод рождения теленка, глава о покосе, свидании Сашки с Тамарой, большая глава о “глухозимье” — охране дедом Семеном и Сергеем колхозного стада овец на дальней заимке и т.д. Писатель продолжит историю Сергея и его деревни в этом удачно найденном жанре объемного автобиографического повествования, постоянно разветвляющегося на миниатюры о людях и природе, растущего столько же в длину, сколько и вширь.
Но чуть ли не одновременно с повестью “Березовая елка” П. Дедов публикует отдельной книгой повесть “Сказание о Майке Парусе” (1978), где пытается написать больше “в длину”, то есть создать сюжетное повествование с “большими социальными проблемами”. В произведении на тему гражданской войны с четкой социально-классовой ориентацией и делением на “два мира” — кулаков-богатеев, их защитников-колчаковцев, прислужников и единомышленников, и крестьян-простолюдинов, живущих своим трудом и объединяющихся в партизанские отряды на борьбу с богатыми — сделать это было как будто бы легко. Но писатель был далек от того, чтобы строить голые схемы: “белые — красные”, “правые — виноватые” и т.д., заостряя конфликт до предела, до кроваво-чудовищных сцен противостояния. Не свойственное П. Дедову конфликтное мышление показывало себя в этой повести уже в том, что ее герой не просто юный большевик-партизан, а поэт, т.е. человек, способный (и обязанный!) мыслить и чувствовать шире и глубже идеологических схем.
К тому же наиболее живыми и полнокровными получились у автора те герои, которые не бравируют своими “красными” убеждениями, особенно дед Василек. Да и многие другие, от атамана Митьки Бушуева до партизанского командира Чебукина не воспринимаются “идейными борцами”. Они просто крестьяне, обороняющие свои деревни от “колчаков”-хищников. И в этом смысле их можно было бы перенести в “крепостной” 19 век, “разбойный” 18-й или “бунташный” 17-й. И еще одним способом предохранил себя писатель от необходимости показа “классовых” отношений и руководящей роли партии: он адресовал свое произведение “юношеству”, с которым нельзя говорить казенным языком плакатов. Зато можно ввести приключенческий сюжет, а главное, оправдать свою авторскую “наивность”, когда героя больше интересуют люди, живущие в знакомой деревенской обстановке — охотники, таежники, степняки, которых больше заботит природа, чем война. Именно поэтому главное в “Сказании” начинается со встречи уцелевшего от разгрома отряда Бушуева Маркела Рухтина с дедом Васильком. Когда раненый Маркел пришел на заимку “лесного человека”, то кажется, будто Василек лечит его не столько от раны физической, сколько духовной — его политизированности. Проживший долгую жизнь с природой и в природе, он знает, что любые войны — от того, что “никак люди ума не наживут. А когда поймут, то сами себя проклянут”. Тем более войны гражданские, в которых не разобрать, “где правда, а где кривда”. Нужно время, чтобы люди успокоились, очнулись от “самоубийства”. Лучший рецепт от таких коллективных помешательств — “снова в природу вернуться”. Понимает дед и другое: Маркелу, которого словами теперь трудно переубедить, надо самому пройти путь правдоискательства. Он ведь и сам был таким когда-то: “Свой характер я угадываю в тебе”, — говорит он юноше.
И не только характер. Маркел прекрасно знает и чувствует природу. Она — его подлинная стихия, ему легче и интереснее общаться с лесными обитателями, чем с “красными” или “белыми”. Иногда даже кажется, будто мы видим двух разных Рухтиных — Маркела, когда он изучает следы животных на первом снегу (медвежьи “сметки” и “выпятки”, “крестики-наброды” глухаря и др.), делает уютную “нору” в стогу сена на ночлег, колядует, бегая от колчаковцев, и Майка Паруса, когда он говорит: “не глаголом, а каленым железом выжигать всякую нечисть” или “казенными, мертвыми словами” пишет воззвание: “Товарищи крестьяне! Совместно с рабочими мы скинули с плеч ненавистную власть царя…”. Эта двойственность, где участие в борьбе “красных” и “белых” кажется герою похожим на джеклондоновскую романтику (мог ли крестьянский паренек серьезно “подковаться” политически?), скорее всего, закончилась бы плачевно (вспомним Мечика из фадеевского “Разгрома”), если бы не история с вынужденным убийством браконьера Сопотова и изнасилованная колчаковцами Маряна, первая любовь героя. Кровь, зовущая к мести, повязала Маркела с партизанами сильнее “красных” идей.
То же чувство мести объединило и крестьян отряда Чубыкина. Все они — Макар Русаков, Спирька Курдюков, Фома Золоторенко и др. — так и остаются просто “мужиками”, “оскорбленными и униженными” властью Верховного Правителя. Чалдон ведь, как объясняет автор устами большевика Сыромятникова, “к плетке не приучен”, гордый он, и “постоять за себя умеет”. Вот эта-то чалдонская психология, а не приверженность большевизму, и привела партизан к успеху в их борьбе с колчаковцами. И, может быть, лучшим представителем этой чалдонской “нации” и был Маркел Рухтин, умученный врагом. Неслучайно позднюю свою книгу — переработанный текст “Сказания”, писатель назовет “Чалдония”. Там слово в свою защиту будет дано и Колчаку, и “третьей стороне” — представителям народодержавия.
Но это будет через двадцать пять лет. А в начале 80-х П. Дедов вернется к лирической прозе — лирической миниатюре и короткому рассказу, где человек живет, растет, мудреет совместно с природой, и только благодаря ей он — в своей стихии. Не зря и первая московская книга писателя состоит из тех произведений, где невозможно отделить человека от природы, литературу слова от музыки слова. Потому и вошедшая в книгу повесть “Моя голубая весна” (1982) (другое название повести “Березовая елка”), давшая название всей книге, сравнивается автором предисловия И. Падериным с симфонической музыкой, которую нельзя пересказать — можно только “услышать, увидеть, прочувствовать”. И когда он говорит о “сердечном слове” П. Дедова, “наполненном энергией ума”, мы вспоминаем о тех “действующих лицах” его произведений — ветре, костре, лебеде, лошади, вечерней заре, раннем снеге и т.д., которые сообщили прозе писателя эту “энергию” слиянности чувства, мысли, слова. При всей бессловесности этих “персонажей”. Потому-то писатель и должен быть музыкальным, ибо музыка не терпит “мертвых” слов. Потому-то в лучших произведениях П. Дедова главными “человеческими” героями являются дети, еще не успевшие “омертвить” слово, зашорить зрение, притупить слух.
Героями этой книги, кроме уже известного нам Кареева из рассказа “Под звездами”, как раз и являются дети и детское. Таков глухонемой мальчик Василек из рассказа “Лось” — воплощение совести его отца, безжалостно задавившего машиной лося не на охоте, а по дороге домой. Теперь вряд ли сбежавший от такой охоты мальчик вырастет “справедливым, честным человеком”, как того хочет отец: не лося “сбил” он “с грохотом и костяным треском”, а своего сына, его веру во все доброе и справедливое. Таков и тракторист Иван из “Лунных полян”, которому “больше всех надо на работе” и которого не остывающий домашний борщ заботит, а внезапно открывшаяся картина “вечно живого мира”: большая луна, а под нею “звенит голубая тишина”. Дополняют “полотно” рассказа “брачная баталия” зайцев в разыгравшемся воображении героя и спящий сын со слепленной из пластилина “штуковиной, похожей на трактор” — подлинный портрет самого Ивана. Таков и директор химзавода Анохин из “Апрельского льда”, “доигравшийся” до того, что, только оказавшись на зыбкой кочке быстро тающего льда, приближающего его к смерти, понимает, что “сама природа мстит ему… за причиненный вред и поругание!”. Но вместо него гибнет тот, кто в первую очередь воплощает эту природу — старый рыбак Никитич, словно бы давая этим шанс Анохину исправить свои недетские ошибки.
Но свою новосибирскую книгу того же года П. Дедов называет не “Апрельский лед”, а “Лунные поляны” (1982). Будто писатель больше верит не в беспечно- преступных Анохиных, а в “лунных” Иванов, мир которых не ограничивается работой тракториста или домашним борщом. Так и эта книга не ограничивается только историями о людях, попавших в сложные ситуации, оставшись наедине с непредсказуемым миром природы. Как это происходит в рассказах “Тропа на болоте”, где человек отыскивает старую тропу благодаря “изуродованным вершинам” деревьев, “На острове Буян” (о странном волке, который хотел то ли съесть бакенщика Ефима, то ли стать ему верной собакой), “Бабушкины сказки” (о вчерашнем школьнике Лешке, для которого тайга предстала ожившими бабушкиными сказками, но где “все происходило без всяких чудес” и после которых “он почувствовал себя совсем другим человеком”).
Сам П. Дедов “разбавил” эти реалистические рассказы “сказками” из первой книги: “Оспан”, “Березовый ливень”, “Лебединый клик”, “Ванюшка”. Все они о тех, кто уже почувствовал себя “совсем другим”, кому доступно и ведомо то, что других пугает, отталкивает или вообще не заботит. И потому для них природа — сказка без чудес, со своими законами языка и жанра. Так, П. Дедов, впервые именно в этой книге, выделяет свои миниатюры в специальный раздел под названием “Сполохи”. Главная черта этих микрорассказов — краткость. Это вспышки выхваченного из неисчерпаемой бездны природы чего-то интересного, важного, поучительного, стоящего на грани реальности и сказки. Вот, например, щука, героиня волшебных сказок, в миниатюре “Барыня” оказалась не пудовой “барыней”, а обыкновенной. Но со своим норовом, так как “привыкла охотиться за вольной рыбой”, а не за живцом-красноперкой. А вот жар-птица из миниатюры “Перо жар-птицы” величиной с целую осень, которая дарит сказочно настроенному автору свое “перо” — последний теплый день, где “соломинки блестят серебряными вязальными спицами”. А вот и “Волшебный рожок” из одноименной миниатюры, игра на котором заставляет лилии на пруду сказочно расцвести. И лишь позднее волшебство дяди Троши было разоблачено: ученые книги поведали, что лилии всегда распускаются в одно и то же время.
Но много у П. Дедова и таких “сполохов”, которые высвечивают недоступность человеку сказочного мира природы. Один из таких — “Колодец”. О том, как, “вкусная, до оскомины” колодезная вода под замком скупого старика-владельца “стала умирать”. Вывод “пока отдаешь людям добро, душа чиста, глубока… не вычерпаешь” — делает миниатюру иносказанием-уроком, который природа преподносит человеку.
И все-таки главное впечатление от прозы П. Дедова — неисчерпаемая доброта и любовь ко всему подлинно живому, рожденному под солнцем. Как, например, не полюбить “Непокорный тополек” из одноименной миниатюры, который пробивается из-под асфальта, несмотря на усилия дорожных рабочих? “Будто само всемогущее солнце тащило его из-под земли!”. Таким же “топольком” выглядит мальчик-сирота из микроновеллы “Чистые глаза”, пользующийся нравственным авторитетом у деревенских жителей: его все уважительно величают по имени-отчеству, пропускают в магазине без очереди. И среди многих достоинств называют “чистые глаза” — признак чистоты не только душевной, но и природной. И то, что называется красотой, которой природа наделена изначально. По сути, все у П. Дедова в “Сполохах” красиво этой неподдельной красотой. Как жаль писателю тех, кто “никогда не знал радости тяжелого труда” (“Колоть дрова”) — они не познали подлинной красоты.
Эти нераздельно-неслиянные красота-добро — черта подлинно национальная, русская. И это еще одно качество прозы П. Дедова: она русская по сути, по содержанию и форме. И если часто говорят о том, что русскую душу лучше всего выражает песня, то и проза писателя близка этому жанру, где музыка и слова составляют одно целое. Не зря в миниатюре “Русская песня” герой, услышавший мелодию песни, “простую, как земля и небо, проголосную и тягучую, как длинный ветер стелет”, отвечает своей “песней”: “И я увидел это поле, раздольное и печальное под луной. И темные тени облаков, призрачно скользящие по серебряным от росы травам, и одинокого путника, блуждающего по бесконечным дорогам своей земли… Что он ищет в ночи, этот путник, и какой неутоленной жаждой томится его душа, и какие новые дали ждут его за туманным горизонтом?”
Все эти темы — русская неизбывная “проголосная” грусть, русский человек с его неизменно нелегкой долей, но и необъяснимой родственностью природе, только в союзе с ней чувствующий полноту своего бытия в мире, красота и доброта его души, особенно ярко проявляющаяся в деревне, — потребовали, наконец, эпического воплощения. В сознании П. Дедова складывается идея автобиографического романа, где писатель мог бы в полном объеме представить свои творческие возможности. Очевидно, его вдохновлял и успех повести “Березовая елка”, которая получила “хорошую прессу” — положительные рецензии и отклики читателей, она восемь раз переиздавалась, в том числе и стотысячным тиражом. К тому времени писатель ушел с работы “на вольные хлеба” и смог достаточно быстро завершить трилогию, которую назвал “Светозары” (две повести трилогии вышли с интервалом в два года с 1982 по 1984 гг.), впоследствии отмеченную на Всесоюзном конкурсе Союза писателей СССР и ВЦСПС “За лучшее произведение художественной прозы о рабочем классе и колхозном крестьянстве” в 1984 году.
Основой второй повести “Светозары” (1982) будущей трилогии стал одноименный рассказ, открывавший предыдущую книгу. В нем уже известная нам бабушка Сергея Прокосова Федора едет с внуком проведать своего отца, на берег “великого озера Чаны”. Сергей попадает в обстановку чеховской повести “Степь”, только здесь подростка поражают зарницы — они “столбом уперлись в самое небо, и на миг высветило облака и стало спадать, рассеиваться по степи”. Сама природа, демонстрируя человеку свои необычные свойства, словно испытывает его способность к фантазии и творчеству. Если для бабушки светозары — это “Илья пророк серянки подмочил — чиркает, чиркает, прикурить не может”, то для Сергея они “громадное человечище в белом”. Касаясь облаков, он бежит, “весь дергаясь и приседая, падая и поднимаясь, прямо к камышам по черной воде, по далеким перелескам”. Этот образ напомнил Сергею вполне конкретного человека — соседку бабушку Кулину, “первой в деревне получившей похоронку на одного из четырех своих сыновей”.
Герой говорит, что утром он сочинил свое первое в жизни стихотворение. А автор повести “Светозары” воссоздал обстановку тех военных лет, где были и несчастная Кулина, и уже знакомые читателю нелюбимый сельчанами Илья Огнев, “шалопутные” Гайдабуры, разбитной и полукриминальный Сенька Палкин и, наконец, яркий и героический бригадир Федор Гуляев. Он и становится фактически главным героем, претендующим на высокое звание “положительного”. Но мы уже знаем, что П. Дедов чужд какого бы то ни было пафоса и монументальности — все его герои скромны внешне, зато сильны внутренне, глубинно. Гуляев же еще “глубиннее”: у него до уродливости обожженное лицо (“горел в танке” на войне), он не стремится командовать, напротив, во всем полагается на народ. Исход битвы за урожай, говорит он, “решают не там, — махнул он куда-то вверх и в сторону райцентра, — а решаем его мы с тобой да вон бабы с ребятишками”.
Ради них он идет наперекор начальству, устраивая внезапный выходной или даже всеобщее застолье, продав для этого свой велосипед. И всегда и везде он в белой рубашке: как будто и выделяется он среди всех, но словно его и не существует. Таково свойство белого цвета — быть “собирательным” для всех цветов радуги и в то же время не быть “цветом” вообще по причине прозрачности. Так и Гуляев — он и есть, его можно представить во плоти, особенно с таким “плотским” прозвищем, как “Живчик”. Но с другой стороны, его нет как фигуры, обобщающей сибирское крестьянство, готовое сгореть, как в танке, на своей неподъемной работе, но выполнить все директивы. Потому что “Родине нужен хлеб сейчас, как воздух”, — говорит Федор. И он действительно умирает на работе, во время ночной сверхурочной вспашки. Эти простота и демократичность, этот героизм в борьбе за свой колхоз очень напоминают шолоховского Давыдова, вливающего в Гуляева часть своего обаяния и силы.
Можно предположить, что для мечтательного, но принципиального Сергея Федор является образцом, и потому в повести он не выделятся чем-то исключительным. Он — рассказчик, рисующий картины из жизни родного села, а не репортер-хроникер, гоняющийся только за “горячими” новостями. Читатель так и не дождется от многих эпизодов “Светозаров” драматичных развязок, и, например, стащенная Ванькой-шалопутом бутылка водки с общего стола не приведет в первый раз отведавшего алкоголя Сергея к драке или скандалу, а Сенька Палкин, купивший, а не заслуживший медали и кортик не станет зэком. И только эпопея со сдачей колхозного урожая на некоторое время увлечет читателя. Происходит такая “беззлобность” автора от того, что ведом ему особый склад русского сибирского народа, наиболее очевидный в Сеньке. Он и “брехун, матерщинник”, но и герой; нелюдимый, угрюмый, затравленный, чуть было не угодивший за решетку, но и “врожденный начальник”, сумевший быстро организовать сдачу зерна. И вот оно, коренное качество всякого русского: “Воистину неистребима вера русского человека в лучшую долю свою! Как ни трудно ему, как ни горько, но чуть лишь засветилась вдали надежда, он снова готов простить все и всем, снова готов голодать и холодать, идти на любые лишения, не щадя живота своего”.
Чем больше взрослеет Сергей Прокосов, тем больше в трилогии, уже обвиненной в недостаточности показа руководящей роли партии, “больших социальных проблем”. Тем уверенней он выдвигается в главные герои. В заключительной повести “На заре туманной юности” (1984) Сергей уже не поэт-романтик, а “бригадный учетчик”, поставленный на должность за знание математики. Мелькают цифры денежных сумм и в истории с покупкой Прокосовыми коровы. Но автор и его герой рады оттеснить на периферию сюжета эту “математику”, за которой кроются и корысть и тщательно скрываемое добросердечие односельчан. И вот, по закону чередования горестей и радостей, писатель дарит нас охотничьей главой “В камышах” и маленьким шедевром “Песня над плесами” — главой о женщине, в трагедии которой виновна война и бросивший ее возлюбленный. В то же время эту главу (которая выходила и отдельным рассказом в сборниках писателя) можно назвать прологом к взрослой жизни Сергея, переступающего порог своего отрочества.
Любовь к Марусе Чаусовой чуть было не меняет траекторию его жизненного пути. Прокосов поступает в бригаду “шабашников”, зарабатывая деньги на учебу в университете, где мог бы совмещать уже две любви — к девушке и к учебе. Все могло измениться еще в “шабашке”, когда Сергей стал квалифицированным плотником и едва не сменил Марусю на казашку Фатиму. В эпизоде гонки двух соперниц — Фатимы на степном скакуне и Маруси на мотоцикле, побеждает дочь степей. И это знамение того, что природа возьмет верх над цивилизацией в душе и жизни Прокосова. Так оно и случилось — герой, после ряда неудач, возвращается в село и становится школьным учителем. Он знает, что должен учить детей не только наукам, но и жизни: “Пахать пашню, сеять хлеб” — всему, что умеет он сам. А еще “бескорыстно любить свою землю, порой неласковую, не балующую роскошью деревьев и буйством трав”, но, может быть, оттого и особенно дорогую ему.
Круг завершен. В конце трилогии П. Дедов возвращается не к ее началу, а к началу своего творчества, книге “К солнцу незакатному”, “Песни о Родине”. Собственно, это и было завершением первого и главного круга творчества писателя. В 1987 году в Москве и в 1990-м в Новосибирске “Светозары” выйдут в полном виде, со страшной и трогательной (среди ссыльных было много детей и стариков, которых приютили местные жители) главой о репрессированных калмыках, размещенных в Ключах. Впоследствии главу напечатали в одной из газет Элисты, о настоящем подвиге сибиряков и о писателе П. Дедове узнали и в этом уголке России. Книгу в самом конце своей жизни заметил наш выдающийся критик Н. Яновский, который при тщательном разборе романа-трилогии пришел, как будто бы, к взаимоисключающим выводам: он уверенно зачислил прозу писателя в разряд “поэтической” (“наша лирическая проза не иссякла”), но с той же уверенностью отметил ее “историзм”. “В ней, — писал Н. Яновский, — дана характеристика жизни страны в 40-50-е годы” и созданы “такие социально значимые типы, как Крот, Яков Гайдабура со своим семейством, бабушка, Марья Прокосова, да и сам рассказчик”. Тем самым авторитетный критик вольно или невольно подтвердил, что П. Дедов не только выполнил давний заказ на изображение “больших социальных проблем”, но и сохранил верность лирическому показу природы и человека в его сосуществовании с природой.
Это требование полноты показа действительности, где “историзм” естественно сочетался бы с “лиризмом”, писатель попытался воплотить в повести “Чалдония” (2003). После большого перерыва в тринадцать лет П. Дедов вернулся к своей “юношеской” книге “Сказание о Майке Парусе”, переделав ее во “взрослую”. Если сюжет, за небольшими исключениями, остался в прежнем виде, то содержание, и особенно идеология, изменились. Об этом говорит уже новое заглавие: вместо одного человека, пусть и героя, явилось имя собирательное сибиряков-чалдонов как целостности в союзе с природой, того, что не терпит никакого насилия, в том числе и со стороны власти. Юного Маркела-Майка, которому автор в новой книге дал больше простора для сомнений в правоте марксистских идей (“Откуда у таких, как Сыромятников непоколебимая ясность и уверенность?”), теснят взрослые герои. Наряду с дедом Васильком появляется еще один “лесной человек” Надий Медведев, который и говорит сокровенное, чалдонское: “Да это просто пыль — твои меньшевики-большевики… Ветры-суховеи поднимают прах и носят его промеж землей и небом — такое черными бурями у нас называется… Так вот и твои меньшевики-большевики: от матушки-земли оторвались, и носит их нелегкая, мельтешат и застят людям глаза, мешают робить”. И долго потом будет мучить еще верящего большевикам Маркела другое рассуждение таежного “анархиста” о том, что “каждому человеку еще до рождения предопределено свое место под солнцем — свой кусочек земли, свое пространство. Это что ж — богатым больше, бедным меньше? А где же Божья справедливость? Или для того и революции делаются, чтобы время от времени восстанавливать эту попранную справедливость?”.
И вот уже своему большевистскому другу Сыромятникову заядлый партизан Рухтин говорит: “Нет, Кузьма, разуверился я, что жизнь можно переделать искусственно, по составленному в чьих-то головах плану”. А перед своей казнью приходит к выводу, к которому и сам автор шел на протяжении тридцати с лишним лет своего творчества: “Историю делают не Ленины или Колчаки, а народ…”. Та же тема беспокоит П. Дедова и в попытке переосмыслить личность А. Колчака в публицистических вставных главках “От автора”. Слишком мало знал Верховный Правитель сибирского крестьянина, чтобы попробовать запугать его насилием — “можно только обозлить”. Но в своем роковом заблуждении он все-таки был, считает писатель, “глубоко русским человеком”, “плоть от плоти своего мечтательного и доверчивого народа”. Намеренно или нет, но тем самым П. Дедов срифмовал личности Майка Паруса и Александра Колчака. Только один гибнет за “красную” идею, а другой — за “белую”. И если принять во внимание, что еще в первой главке “От автора” писатель почувствовал в Маркеле “родственную душу: крестьянское происхождение, влечение к природе и красоте родного слова, ранние раздумья над смыслом бытия”, то тем самым здесь высказывается мысль об общей доле для всех русских. Об этом понятии “Русской доли” П. Дедов задумывался еще в “Светозарах”, когда писал о вечной надежде-иллюзии вечно страдающего в бунтах, войнах, революциях, междоусобицах, голоде и разрухе русском народе.
Именно так, “Русская доля” (2007), озаглавил свою новую, недавно вышедшую книгу П. Дедов. Ее можно назвать “Избранным”, состоящим из лучших, ранее написанных произведений и новых, недавних, от “Лебединого клика”, “Под звездами”, “Оспана” до “Саши Вампилова” и “Несбывшейся мечты”. Но как и в “Чалдонии”, писатель “поверил гармонию” своей “поэтической” прозы “алгеброй” публицистических размышлений о судьбах Родины, русского народа, литературы, духовности. Открывает книгу одноименный очерк “Русская доля” с рассказом о своей родословной, где многие нам уже знакомы по “Светозарам”. Но, будто продолжая трилогию, автор ставит их перед реалиями современной цивилизации, которая явно проигрывает старине: “Отними у них (либеральных российских политиков. — В. Я.) возможность разглагольствовать — и они ничто, нуль, обыкновенные пустобрёхи, — как говаривала бабушка Федора”. Вот и пожилая уже мать автора не может понять новую, враждебную ей эпоху: “Рынок — это кто кого обманет, а мы так не могём”. И теперь уже не юный Сергей Прокосов из 40-х, а писатель Петр Дедов возмущенно пишет: “Новые хозяева-демократы дикими зверями набросились на самое доступное и дармовое, на природу. Не только качают нефть, загребают уголь и металлы, но и уничтожают русские леса — этот зеленый рай. Наступление на природу ведется с какой-то тупой носорожьей яростью — долларовая зеленка затмила все на свете”.
И, словно в пику этим новым хищникам, П. Дедов вновь публикует свои рассказы и миниатюры о красоте сибирской природы. Вновь мы перечитываем рассказ о цветении лилий под музыку (“Волшебный рожок”) и “Светозары о загадочных зарницах”, лебединую “Верность” и “болотное” “Под звездами”, вспоминаем друга лебедей казаха “Оспана” и нечаянно-нарочно убитого “Лося”. И, конечно, лирические миниатюры, без которых П. Дедова представить уже невозможно. На этот раз они объединены в три цикла: “Очей очарование”, “Дедовы сказки” и “Когда цветет черемуха”. Первый — ближе к “Сполохам” по мозаичности жизненного и природного материала, второй в какой-то мере утоляет потребность писателя в сказках, где действует, однако, запрет на чудеса. А третий, под занавес книги, славит весну как главную надежду человека, особенно русского, на возрождение: “Снова земля молодая в цвету. Человеку бы так…”, — говорит пожилой герой миниатюры “Цветет черемуха”.
И не хочет он знать и думать о вечном самообмане русского народа, все равно, при царе, Колчаке, Ленине-Сталине или либералах он живет. Воодушевиться ради того, чтобы потом разочароваться — неужто в этом судьба и доля русского народа, без страданий и крушений уже не умеющего обходиться? И напрасно П. Дедов так рьяно ругает современных политиков-демократов, как будто забывая слова своего Надия Медведева о пыли, которой не вечно летать между небом и землей. Пока есть они, эти небо и земля, пока есть такие радетели, защитники и печальники русской природы, как замечательный писатель Петр Дедов, до тех пор будет жив народ — ее главная составная часть.
И пока есть Караканский бор — не исчезнут его егеря. Даже если, как в повести с одноименным названием, избушку династии лесников Тришкиных постоянно поджигают злобствующие браконьеры. “Если оставаться здесь, то дом надо строить кирпичный”, — думает молодой Иван Тришкин, глядя на догорающий домик. Этот образ надежного каменного дома, созданного для защиты и заботы о дикой, но такой родной природе (откроешь двери — и окажешься в бору, на солнечной поляне, вблизи глухариного гнезда или заячьей норы) — образ творчества самого П. Дедова. Дома, который писатель строил на протяжении почти сорокалетнего творческого пути.