Интервью Елены Елагиной с Алексеем Машевским
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 12, 2008
— Нынче повсеместно звучит термин “базовые ценности”, но, боюсь, не все четко понимают, что все это значит. Как это все понимает поэт и культуролог Алексей Машевский?
— У Мандельштама в одном из стихотворений сказано: “Есть ценностей незыблемая скала…”, причем интересно, что строчка эта появилась в тот момент, когда, как казалось, ценностей никаких не осталось. Ну а уж после революции, после террора 30-40-х годов были растоптаны все ценности цивилизованного человека. Кстати, эта проблема — возвращения ценностей, а точнее возвращения в лоно ценностей — так с тех пор и не решена.
— Мне все же кажется, что те ценности, о которых мы хотим говорить, начали утрачиваться с эпохи Просвещения. Только мы вступили в активную постхристианскую эпоху, как все и посыпалось и поплыло.
— Еще раньше. А в эпоху Просвещения дело просто стало уже ощутимо плохо в массовом порядке. В XVIII в. происходит знаменательное событие: в европейской литературе вдруг куда-то исчезает высокий герой. Например, Мариво начинает писать об удачливом крестьянине, неком Жакобе, который, ничего не имея за душой, кроме милой мордашки и желания — как у нас сейчас говорят? — жить на яркой стороне, вдруг выдвигается в центр событийной жизни. Перед нами душевный человек в чистом виде, имеющий эмоции и потребности, но не убеждения. Фактически, то, что по-английски называется “анимал”, зверюшка, но при этом парадоксальным образом наделенная способностью к разумным действиям. С XVIII в. и пойдет этот процесс измельчания, девальвации героя, приведший в ХХ веке к таракану Олейникова и Кафки. Какова его отличительная особенность? А вот: отсутствие устойчивой системы ценностей, готовность принять правила игры той социальной среды, в которую он попадает. Причем, любые правила, любой социальной среды. Главная задача в ней укрепиться и выжить, а по возможности и выдвинуться на первые роли. Переходя из одной референтной группы в другую, такой герой меняет “базовые” ценности, как наряд.
В том-то и дело, что с эпохи Ренессанса социальные “правила игры” перестали иметь отношение к подлинным ценностям. И понятно почему. Ибо, если для средневекового человека социум сакрализован и установления власти должны выражать Божьи заповеди, то для современников Макиавелли политика и жизнь общества базируются уже на совершенно иных принципах — практического успеха. А тогда единственной “базовой ценностью” для человека оказывается удовлетворение собственных потребностей, причем любой ценой. Что, впрочем, и обнаружила очень скоро духовная жизнь Ренессанса, порождавшая как титанов художественного творчества, так и образцовых злодеев — гениев предательства, любострастия и насилия. Разница в том, что для средневекового человека ценности принудительно спускались прямо с Небес, а возрожденческие личности были автономны в своем дерзании. Однако массовый человек всегда подчиняется не столько выстраданным и усвоенным ценностным приоритетам, сколько социальному диктату. Просто в средневековую эпоху этот диктат парадоксальным образом пытался себя с высшими ценностями отождествлять.
— Значит, модное ныне определение современности как “нового средневековья” — определение заблуждения?
— О новом средневековье с интересом говорили мыслители Серебряного века, в частности Бердяев. И не только у нас. Ведь таким “новым средневековьем” попыталась стать нацистская Германия. Впрочем, наша социалистическая родина тоже. Это была отчаянная попытка вернуться в то самое соборное, “общеценностное” состояние.
— Осознанная попытка или стихийная?
— Думаю, полуосознанная-полустихийная. Я-то глубоко убежден, что в истории действуют очень мощные механизмы, проводниками которых становятся люди, далеко не всегда осознающие, что именно они пытаются сделать. Только отдельные гении, выходя за рамки своего времени, могут посмотреть ему в лицо и увидеть, что же за черты на этом лице явлены. Но не исключаю, что Иосиф Виссарионович кое-что понимал. Он вообще был нетривиальным человеком, таким извращенно-страшным умом. Мне кажется, он довольно осознанно и последовательно реставрировал монархию в России. Не случайны же такой пристальный интерес и такая нежная любовь к Ивану Грозному. В новых условиях железной рукой он проводил ту же самую монархическую идею, а монархическая идея, опирающаяся на идеологию, причем почти сакрализованную, это и есть необходимое условие для создания квазисоборности, квазиценностей средневекового традиционного общества.
С моей точки зрения, эксперимент был совершенно жуткий, за который заплачена страшная цена, и нашу страну он подорвал более чем основательно, если не окончательно. Мы ведь так и не можем после него выползти из глубокого демографического, а главное, духовного кризиса. Но этот эксперимент был очень значимым. И у нас, и в Германии. Значимым в широком культурологическом смысле — он показал, что вернуться напрямую в средневековье невозможно. История необратима — снова построить некую средневековую соборность не получается, потому что сегодняшний человек — индивидуалист, и он может только симулировать “единомыслие”. Симулировать с убежденностью, с искренней верой в провозглашенные идеалы до тех пор, пока это не касается непосредственных его нужд и личных интересов. Именно потому в Советском Союзе и можно было одновременно ненавидеть заграничных буржуев, построивших свое благосостояние на присвоенном народном добре, и одновременно по-тихому на своем рабочем месте то же самое народное добро разворовывать.
В этом смысле концлагеря, в которые можно было сажать всякого, существовали у нас совершенно закономерно. Ибо преступлением в данной системе является мышление вопреки социально заданной норме. Индивидуалист должен был думать и вести себя как носитель соборного мышления. Но это ведь все равно, что говорить себе: не думай о белой обезьяне. Попробуйте не думать при таких условиях! Ясно, что репрессиям в первую очередь должны были подвергнуться рефлектирующие.
Естественно, никаких окончательных запретов в истории не бывает, и на новом витке мы можем вернуться примерно в то же “соборное” состояние. Когда? Когда история возрожденческого индивидуализма будет завершена, когда он сам себя исчерпает. Как мне кажется, именно это сейчас и происходит. Ведь что такое постмодернистический дискурс? Это отказ от индивидуализма, когда автор объявляется незначимым. Настолько незначимым, что волен теперь заниматься тотальным плагиатом, пользоваться чужими мыслями, стилистическими приемами, да и самими текстами. Конечно, в основе такого подхода лежат прежние, правда, извращенные, модернистские установки. Однако нельзя не видеть, что тут авангардистское сознание доходит до самоотрицания. Это опыт искусства.
Но и на низовом уровне происходит полное самоотрицание. Наблюдаю это на моих студентах. С одной стороны, им вдолблено в голову, что они личности, а личность нужно уважать. С другой стороны, если их спросить, в чем же проявляется их личность, ответа не последует. Она не только никак не проявляется, она и не хочет каким-либо образом проявиться, потому что основным и главным мотивом существования нынешних молодых является боязнь выпасть из определенной группы, из социальной страты. И это очень характерно.
В то же время индивидуализм начинался ведь как выстраивание некой личной целостной системы мировидения.
— А разве это возможно?
— Конечно! Кто такие титаны Возрождения? Почему они титаны? Потому что каждый из них покушался на выстраивание мироздания — как Бог. Человек Ренессанса не мог отказаться от теоретического обоснования своего бытия. Удивительно продуманные художественные системы и жизненные стратегии — удивительно целостное человеческое сознание. Индивидуализм с этого и начинается. Но к ХХ веку возникает все больше затруднений. Оказывается, что исходя из индивидуалистических установок невозможно обосновать это целостное бытие, целостную ценностную систему. Потому уперлись в проблему смерти, неразрешимую в рамках индивидуализма.
— Мне всегда казалось, что базовые ценности “завязаны” на проблему обретения смыслов, а обретение смыслов возможно только перед лицом вечности в осознании вечной души.
— Конечно, базовые ценности — это ценности экзистенциальные, которые, вообще говоря, не выводятся ниоткуда. Они трансцендентны, т.е. выходят за пределы земных социальных обоснований. Поэтому, если мы действительно будем грамотно вдумываться в свою природу без всяких марксистских, фрейдистских и других завихрений, то мы с неизбежностью обнаружим удивительный парадокс: человек — это существо, которое обусловлено тем, чего для него, в общем-то, нет, заинтересовано в том, что принципиально выходит за границы его разумения.
Это прекрасно понял Паскаль. Он говорил, что величье человека тем и велико, что он осознает свое ничтожество. Дерево своего ничтожества не сознает. Имеется в виду следующее: дерево растворено в имманентном. Так же как лягушка, собака или обезьяна. В этом плане они вполне адекватны своим биологическим целям и среде обитания. А вот сыну человеческому негде преклонить голову (Евангелие это хорошо формулирует). Почему? Потому что в отличие от животных мы не просто совершаем те или иные действия, обеспечивающие поддержание жизнедеятельности, но и хотим знать, зачем мы их совершаем? Хотим знать смысл, то есть, в конечном счете, Истину. Знание же Истины предполагает видение мирового континуума таким, каков он есть в своей тотальной необъятности. То есть, короче говоря, всеведение, доступное лишь Богу. Человеку невозможно знать, но он, тем не менее, хочет знать. В этом и состоит наша парадоксальная раздвоенная, устремленная за границы собственной природы сущность. Трансцендирующая сущность.
Животное ограничено, но оно ничего не знает о своей ограниченности. Мы же через желание владеть смыслом, приходим к знанию этой своей принципиальной ограниченности, и более того: мечтаем преодолеть ее, прорваться к тому, что для нас неосязаемо, невыразимо, неосознаваемо. Любой собаке или кошке до этого и дела нет. Но человеку есть!
Мы все время пытаемся вступить в контакт с ничто, предполагая что оно нечто. Мы хотим обладать целостным смысловым бытием. И это абсолютно этическая задача, с которой и начинаются базовые ценности. Ведь что такое этика? Это желание и способность поступать правильно. Но желание и способность поступать правильно вытекает только из целостного видения мира. Знаменитая история царя Эдипа, который желал поступать правильно, показывает, к чему такое намерение приводит ограниченного своей природой человека. Ведь это история каждого из нас. Можно питать в душе самые добрые намерения, но стать убийцей своего отца и супругом своей матери. Не в намерениях дело, — говорит Софокл. Без знания недоступной нам Истины ты — слеп и способен натворить самых черных дел. Ведь никто еще в истории не стремился к злу. Все всегда хотят только добра, другое дело, как они его понимают.
А раз так, я должен всю свою жизнь искать возможность вступить в коммуникацию с тем сверхсущностным, которое укажет мне правильный путь, даст целостное представление о мире. Те самые базовые ценности, о которых мы ведем разговор. Своими силами я этого, конечно, сделать не могу. Но на то человечество и придумало религию как практику обращения к трансцендентному, сверхсущностному.
— А что кроме веры? Философские системы? Буддизм, который тоже философская система?
— Это тоже вера. Особенно в своих махаянских вариантах он превращается в развитую религию. Хинаяна, конечно, скорее система жизненных правил.
На чем зиждется вера? На чуде. На отождествлении нетождественного, осуществлении невозможного. Например, на утверждении, что ограниченный потенциально открыт контакту с безграничным. И вот в буддизме. Что такое срединный путь Будды? Его спрашивают, как надо правильно жить: быть аскетом или предаваться радостям жизни? А он отвечает: следуйте срединному пути. Причем, понимать надо не так, что сегодня постимся, а завтра чревоугодничаем, сначала немножко грешим, потом немножко каемся. Линия срединного пути не вычерчивается как логическая граница между этим и тем. Предлагается на первый взгляд алогичное: и аскетом быть, и радоваться жизни. Следовательно, быть открытым бытию в его целостности. И здесь самое трудное: в каждый наличный момент ты должен сам понять, как поступить, эту целостность не нарушить своим деянием.
Все религии, вообще-то, только об этом и говорят. Правда, практика достижения целостности в буддизме другая, нежели в христианстве. Вопрос всегда сводится к одному: как мне достигнуть состояния целостности (можно назвать его и просветленностью), в котором я понимал бы, что мне надлежит делать вот сейчас, в этот момент, как поступать этически?
Это и есть мандельштамовская “ценностей незыблемая скала”. Она висит даже не в воздухе, а в вакууме. Она находится за пределами моего понимания, нащупывания, моего называния. Я могу только иногда какими-то моментами к ней прикасаться, прозревать. Условиями таких прозрений выступает то, что на всех языках называется верой.
Однако здесь нам на помощь приходит не только вера. Потому что эти сполохи, эти моменты, состояния духовного озарения достигаются, например, в любви, или при встрече с великим произведением искусства, или в каком-то твоем бескорыстном жизненном поступке, красивом поступке. Есть же совершенно гениальная форма в Библии: и увидел Он, что это хорошо. Ты делаешь что-то, и вдруг видишь: это хорошо. Вот на чем держится “ценностей незыблемая скала”.
Замечательно, что этический момент оказывается неразрывно связан с эстетическим, а они вместе — с этой софийной, философской в своей основе проблемой трансцендирования (трансцендирования как устремленности к Истине). То хорошо, что красиво, значит, истинно.
Христианство с его исповеданием Бога как Троицы, все время актуализирует понимание этого “неслиянно-нераздельного” существования основных духовных феноменов. Вера в Истину, тяга к Добру и стремление к Красоте. Вот это и есть три кита, на которых держатся базовые ценности человека. Парадокс, однако, в том, что они, эти базовые ценности, не могут никаким образом быть “пойманы”, переведены в имманентную форму, т.е. предъявлены, записаны, зафиксированы на века. Они могут быть только явлены — в то мгновение, когда ты сам совершаешь этический поступок. Кто-то пришел на помощь ближнему, или написал шедевр, или влюбился — то есть осуществил прорыв к целостности бытия. И в этот момент “ценностей незыблемая скала” выступает из тьмы неизвестного.
Но сделать ее памятником, поместить в музейную залу для всеобщего обозрения, чтобы каждый мог подойти и пощупать, — нельзя. Невозможно также организовать вокруг нее какое-то сообщество. В этом вся проблема. Потому что проявление трансцендентного в имманентном это всегда мгновенная живая связь, рвущаяся сразу, как только мы захотим ее автоматизировать. Если, правда, само имманентное не понимать как проявление, продолжение того, что далеко выходит за его пределы.
На таком понимании и основана практика “коллективного” трансцендирования традиционных обществ. Явленность Истины соединяется с социальной практикой. Существует институт церкви, и все средневековое сознание сосредоточено на ожидании чуда. Запредельное как бы введено в социальную практику. Это не делает, конечно, средневековых людей какими-то особо моральными или духовно развитыми. Человек остается человеком в любых условиях. Но, в отличие от нашего времени, в Средние века существовала иллюзия предъявлености базовых ценностей, их фиксированности. У сакрализованного общества и этики был один источник — Бог.
В наше же время социальная и этическая сферы разошлись окончательно, откуда и возникает ощущение смыслового хаоса, постоянно наблюдаемого противоречия между тем, что говорит тебе твоя совесть и тем, как приходится поступать на практике. Совесть ведь требует соответствия духовно-смыловой целостности, а социальные нужды — участия в огромном количестве бессмысленных мероприятий, обусловленных “чисто конкретными” частными мотивами. Каждый из нас пусть даже неосознанно сегодня систематически подвергает себя смысловому насилию, выдержать которое можно лишь не думая, не распространяя свое человеческое “зачем?” далее самого элементарного ответа: потому что все так делают. Но подобное обоснование жизни и означает полный крах индивидуалистического дискурса. Если потому, что “как все”, то причем же тут моя лелеемая и якобы уникальная индивидуальность?!
Сейчас массовый “индивидуалист” не рефлектирует, он боится рефлексии, потому что всякая рефлексия требует обоснования. Массовой человек боится той игры, в которую играет с ним трансцендентное.
В чем опасность этой игры, в чем опасность этического бытия вообще, не опирающегося на социальную доктрину и норму? В том, что тебе надо быть готовым каждый миг начинать все заново, заново обосновывать смыслы и действия. И это пугает более всего, потому что человек готов заплатить любую цену, но так, чтобы уж раз и навсегда, а потом спокойно получать дивиденты за свое геройство. Купить “автомобиль” четких жизненных правил — и ездить на нем с ветерком, не мучаясь, не страдая. Это ведь ренессансный гуманизм сказал, что борьба идет за счастье человека, а счастье в избавлении от страданий.
— А современный человек вообще знает, что за все надо платить и чем дальше, тем больше и больше?
— Я уже сказал: он готов платить. Но только за то, чем потом можно будет пользоваться. Духовность же устроена удивительным образом. Ею нельзя пользоваться. Разница в том, что в сфере подлинных смыслов, подлинных ценностей речь идет не о плате, а о жертве. К сожалению, наше гуманистическое постренессансное сознание полностью утратило понимание, что такое жертва. В этом-то и проблема.
Все настоящее не покупается, а завоевывается и дается. Опять парадокс: завоевывается только то, что само по себе уже тебе дано; но и дано лишь то, что ты способен завоевать, обусловив своей жертвой. Вообще жизнь — это всего лишь цепь добровольных и вынужденных жертв, и, как мне представляется, главный вопрос, с которым мы сталкиваемся, сводится вовсе не к тому, будешь ли ты счастлив. Хотя принято думать, что это как раз и есть главный вопрос.
— Но совместим ли индивидуализм с жертвенностью? Ведь в последнее время упорного культивирования партнерских отношений не принято говорить даже о жертвенности материнства. Куда уж дальше?
— Несовместим, конечно. Проблема в том, что начиная с Ренессанса, а еще точнее, с Нового времени, человек попытался жить исключительно имманентным. А в рамках имманентного никакую жертвенность не обоснуешь. Потому что в рамках имманентного бывают только конкретные, конечные, “рыночные” обоснования: то-то стоит столько-то. А жертва — это плата бесконечной цены за то, что с обыденной точки зрения является весьма сомнительным приобретением.
— Что вы имеете в виду, произнося формулу “в рамках имманентного”?
— Имею в виду тот мир, который находится в досягаемости, который открыт нашей чувственности, нашему сознанию. Но в отличие от лягушки (видящей лишь движущиеся предметы, поэтому почитающей неподвижное не существующим), мы знаем, что есть еще другой мир — для нас запредельный. Мы знаем это просто потому, что иначе необходимо было бы предположить, что человеческое сознание обладает, так сказать, бесконечной спектральной характеристикой, то есть способно всеохватно постигать универсум. Допустить подобное означало бы считать себя всеведущими, то есть Богами. Подобному взгляду препятствуют даже элементарные эволюционные представления. Так что остается предполагать, что помимо явных для нас вещей существует множество не явных и принципиально непредставимых.
Я уже говорил о том, что базовые ценности корнями своими уходят в трансцендентное, в то, что лежит за пределами открытого нам бытия. Без понимания этого невозможно обосновать ни один из духовных феноменов — ни любовь, ни веру, ни этику.
— Какие прогнозы можно сделать, исходя из анализа сегодняшней ситуации?
— Подозреваю, что нас ждет утрата целостности человечества. Раскол рода людского. Мне встречался термин “людены”. То есть как бы люди, но такие, у которых уже не возникает этого принципиального, человеческого вопроса “зачем?” У них — своя социальная жизнь, свои потребности, эмоции, заботы по выкармливанию потомства. Вероятно, они весьма жизнеспособны… Но дух в них уснул, сгнил, как сгнивает пораженный кариесом зуб. Между прочим, такие зубы не всегда сильно болят, так — ноют время от времени, но жить можно. Вот и тут то же самое. И конечно, сообщество люденов по принципам своего существования ближе к миру природы. Для них нет и не может быть никаких незыблемых “ценностных скал”.
Но, полагаю, найдутся и те, кто не сдастся. Для кого стремление к невозможному окажется важнее возможных реализаций. Ведь что такое подлинная этика? Не следование десяти заповедям или моральному кодексу строителя коммунизма. Нет. Не букве, но духу Закона призывал нас придерживаться Иисус. А апостол Павел и вообще сказал вещь удивительную, даже крамольную: чистым все чисто. То есть не внешнее деяние твое, может быть идущее вразрез с фиксированными установлениями, определяет этичность поступка, а внутренний побудительный мотив. То, что Сократ называл голосом своего даймониума, а христианин — Божественным откровением, а мы, как правило, теперь зовем голосом совести. Заметим, что все эти определения толкуют об одном: от человека требуется каждую секунду быть готовым к парадоксальному и невозможному в рамках имманентного нашего бытия контакту со сверхчувственным. Человек все время должен быть готов к честному, открытому видению Истины. Помните, как в гефсиманскую ночь Христос призывал апостолов бодрствовать?
— Но кому это по силам, если даже не было по силам апостолам?
— Если человек такое существо, которое вышло из своей животной экологической ниши и приняло на себя груз смысловой ответственности за мир, то уже поздно говорить, что это ему не по силам. Мы живем в ситуации непосильности наших задач. Дальше вопрос только в том, принимаем мы это или нет. То есть, ощущаем свой грех или притворно от него отказываемся. Все было более-менее стабильно, пока существовала социальная структура, которая не лицемерила в данном вопросе, но, будучи иерархически выстроенной, освобождала простого человека от непомерного груза духовной ответственности. Смыслами заведовали власть предержащие и клир. Остальные следовали их указаниям, надеясь, что добрый пастырь вдохновляем свыше. Я не идеализирую средневековье, не говорю, что в нем не было зла, бедствий и преступлений. Их было сколько угодно, вероятно, гораздо больше, чем сейчас. Но люди в массе своей не страдали от той бессмысленности жизни, которая сегодня сделалась неотвратимой.
— Человек мог быть счастливым?
— Да, он мог быть счастливым, по крайней мере, ему была доступна целостность осмысления бытия. А потом оказалось, что ни один иерарх ни за что не отвечает, что отвечаешь за все только ты сам. Вот тут-то раскол человечества и начался, потому что большинство боится именно ответственности. Очень хочется, чтобы кто-то скорее дал тебе в руки путеводную нить, сказал, как и что делать, избавил от необходимости думать.
— Но это же типичный страх свободы.
— Это не страх свободы… Свободы все хотят, на словах, по крайней мере. Это страх той ответственности, которую свобода неизбежно на тебя налагает. Это страх в следующую минуту заснуть, причем именно тогда, когда надо бодрствовать. Страшная острая боль совести подстерегает нас всех. И дальше начинается раскол на тех, которые мужественно еще пытаются оставаться людьми, и тех, которые этим страхом так измочалены, что хотят обо всем забыть, от проблем отрешиться. Отсюда все эти бытующие выражения: “не грузите меня”, “не пудрите мне мозги”, “если обо всем этом думать, так и с ума сойти можно”. Эти формулы выражают состояние, близкое к выходу за пределы человеческого поля: одно желание — забиться в норку понятных повседневных действий.
На самом деле происходит чистая анимализация. Точно так же, как животное сливается со средой обитания, люден ищет “экологическую нишу” в виде той или иной референтной группы, подключившись к которой он может чувствовать себя нормально. Ну, а дальше нехитрые символические действия: купить правильный мобильник, слушать правильную музыку, посещать правильные клубы… И все. По сути дела, ситуация, подобная средневековой, когда ответственность передоверялось кому-то, кто был “ближе к Небесам”, а ты просто жил, особо не рассуждая. Беда только в том, что теперь совершенно не ясно, кто к этим самым “Небесам” ближе. Неужели пресловутые “звезды”? В это, похоже, не верят даже фанатки Димы Билана.
Теперь возникают кластеры слабо связанных между собой групп и группок, и в рамках каждой циркулируют какие-то свои нормы, свои символы, свои словечки, позволяющие опознавать окружающих по принципу “свой-чужой”. Если ты не носишь прическу ирокезом, — уже чужой.
Недавно в метро я наблюдал, как старшеклассник с продырявленными губами, щеками, ноздрями и всем прочим, объяснял двум своим таким же перфорированным подругам, какой он крутой, поскольку вчера пришел в школу с розовыми волосами, а позавчера с зелеными. Разговор их был наполнен эмоциями, являлся для собеседниц содержательным, и слушали они его с замиранием, будто им раскрывали глубочайшие тайны мироздания. Это тоже смысловая деятельность, но чисто имманентная, полностью спроецированная на социальную практику. И он так рассказывает, и они его так слушают, потому что это не что иное, как способ социализироваться, утвердиться в рамках данной референтной группы. Решается задача, подобная биологической: занять соответствующее место в определенной “экологической нише”, в подвернувшейся подходящей норе.
Пока распад человечества сдерживает рынок, объединяющий массы производством и потреблением. Но феномен человека имеет духовно-смысловую, а не рыночную природу. Рекламой и макдональсами единства не удержать.
Другой полюс в рамках этого процесса сепарации — люди. Видимо, их немного, и они для сегодняшней социальной среды начинают становиться как бы прозрачными, призрачными. Почему? Потому что они, конечно, принимают участие в жизни общества, ходят на работу, ездят в транспорте вместе со всеми, даже смотрят те же передачи по телевизору. Но делают все это “не вкладываясь”, не растворяясь. Так же, как все мы по необходимости ходим в туалет, но не придаем своим естественным отправлениям особого смыслового статуса. Для людей подобного типа социальная жизнь начинает становиться квазибиологической, и они в ней участвуют лишь постольку, поскольку пребывают в данном социальном теле. Но значимость этого социального тела для них не выше посещения туалета. Слишком очевидна квазисмысловая, недуховная основа всех игр, которым предается сегодняшний социум, начиная с президентских выборов или распределения нобелевских премий и кончая борьбой в защиту национальных, конфессиональных, сексуальных, интеллектуальных и прочих прав.
— Картина малоутешительная в перспективе.
— Тем не менее, мне она представляется исторически закономерной. Происходила же когда-то дивергенция видов, или смена одного типа жизни другим. В незапамятные времена существовала исключительно одноклеточная жизнь. Были сообщества отдельных объединившихся клеток — сине-зеленые водоросли, губки и т.д. Между прочим, в истории Земли был длительный период, когда эти колонии одноклеточных очень активно заселяли всю биосферу. Но — наступила новая эпоха. Эволюция пошла по другому пути, гораздо более прогрессивному.
Каждый человек сегодня — этакое духовное одноклеточное, замкнутая в себе монада воли, стремлений, осознания мира. Быть может современная ситуация лишь пролог к возникновению нового духовного многоклеточного существа? Соборность, — не средневековая, а та, о которой говорил Христос, — ведь как раз и предполагает подобное духовное разделение: “где двое или трое будут собраны во имя Мое, там буду и Я”. И поиск истины осуществляется уже не одним человеком, а несколькими, многими, но не в рамках социальной деятельности, а на базе вот этих самых базовых ценностей, о которых мы говорим.