Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 11, 2008
БОМЖ ВЕЛИКАНОВ
Бомжа звали по фамилии — Великанов.
О своей нынешней жизни — пятнадцать лет перестройки прошли, как пятнадцать суток! — он говорить не любит. Да и что говорить, если вся его нынешняя жизнь проходит возле мусорных бачков да в поиске пивных банок?
Но к вечеру, когда повезет, Великанов покупает пару пузырьков “Красной шапочки” и, отдыхая с товарищами у мусорного бачка, любит поговорить о своей семье…
Начало этой повести я пропустил. Когда в тот вечер я появился с помойным ведром в соседнем дворе (наши мусорные бачки по какой-то неведомой причине отсутствовали, а сваливать мусор на асфальт в такую прекрасную погоду я постеснялся), бомж Великанов уже повествовал о необыкновенной плодовитости своего деда.
Как я понял, у деда Великанова было двенадцать сыновей и шесть дочерей, и все с самого раннего возраста трудились в поле. И до женитьбы спину не разгибали, а когда поженились — за двоих вкалывали.
Если верить подсчетам самого бомжа, то с начала советской власти до войны сообща они триста лет стажа заработать успели. Ну, а если трудовой стаж зятьев и невесток прибавить — в три очереди ведь обедали, столько народу в семье было! — то как раз пять столетий получится…
Нельзя сказать, что я не обращал внимания на нашествие помойных людей, копошащихся возле помойных бачков. Но они существовали даже не безлико, а где-то за границами восприятия. Не обращая ни на кого внимания, рылись они в помойке, что-то извлекая из ее зловонных глубин, и у них, с их ответной приниженностью восприятия, просто не могло оставаться никаких человеческих воспоминаний. Поэтому-то так и заинтересовала меня история семьи Великанова, этого, больше похожего на романтических босяков из спектакля по пьесе Максима Горького, чем на наших современных бомжей, человека.
Слушая его, я, бумажка за бумажкой, выкладывал в бачок мусор, но как ни тянул время, мусора в моем ведре на всю жизнь бомжа не хватило.
— А ты чего здесь тусуешься? — спросил Великанов. — Если кирнуть хочешь, то у нас выпито все… — и он показал мне пустую бутылку.
К счастью, я нащупал в кармане своих спортивных штанов деньги. Вытащил купюру — это оказалось пятьдесят рублей.
Дальше уже проще было.
Собутыльник, подхватив бумажку, исчез, а я получил право усесться рядом с бомжом на освободившийся ящик. Густо пованивало от Великанова, и от мусорного бачка пахло прямо в нас, но я не обращал внимания на запахи — так захватила меня история этой русской семьи.
Война, будто катком, по семье Великановых прокатилась. Кто на фронте погиб, кто под бомбежками, кто в оккупации сгинул. Трое внуков Великанова и осталось всего от семьи… Но не растерялись. И сами выросли, и новых сыновей и дочерей нарожали; и так получилось, что больше, чем в предвоенные годы, семья стажа заработала.
Только кроме этого стажа в 1991 году ничего не осталось. Потому как пришли абрамовичи и березовские, захватили все заводы и фабрики, все газопроводы и нефтяные скважины. Ничего Великановской семье, кроме тысячи лет трудового стажа, не осталось.
Ну, и получилось так, что почище войны реформы по семье прошлись. Кто из необъятной семьи от паленой водки сгорел, кто от болезней…
— Да… — участливо вздохнул вернувшийся с выпивкой собутыльник бомжа Великанова. — Это ты верно говоришь. Не каждый сумеет при нынешних порядках от разрыва сердца удержаться.
— Да… — подтвердил и сам Великанов. — В общем, опять только трое братьев нас осталось от всей семьи.
— Работают где или на пенсии?
— Не… Бомжами все, как и я, устроившись…
Мы сидели в обычном городском дворике под больными деревьями. У наших ног ворковали голуби. Было тихо. Какой-то мягкий, чуть пованивающий гнилью покой обволакивал нас, и я, сам ужасаясь этому, подумал вдруг, что давно не видел таких счастливых людей.
И еще счастливее стали бомжи, когда увидели, что я не тронул протянутый мне стакан.
— Да… — сказал Великанов. — Вот так… Ну да что там…
И он чокнулся с приятелем.
— А чего? — миролюбиво сказал тот. — Если подумать, то очень даже неплохо ты, Великанов, устроился. Подвал хороший у тебя…
— Это да… Да… — подтвердил Великанов.
— Милиция-то не трогает? — спросил я.
— А чего милиция? — заступился за Великанова собутыльник. — Милиция уважает его.
— За тысячелетний стаж? — съехидничал я.
И Великанов, хоть и был уже пьян, обиделся.
— Ну, в бомжах еще тысячи лет не наберется, — неожиданно трезво сказал он. — Но ты все равно имей в виду, что занята эта территория. А когда я загнусь — вот он тут хозяином будет, — и он ткнул черным, как у негра, пальцем в своего собутыльника.
— Да я и не претендую… — я взял ведро и встал. — Я же просто так, мужики… Тут непонятка вышла. Я просто поговорить хотел, какую, понимаешь ли, жизнь Гайдар с Чубайсом для России устроили.
— И гайдаря ты, парень, не ругай, — не поддаваясь, сказал Великанов.
— Чего?! — позабыв, что собрался уходить, я поставил на землю ведро. — А Гайдара-то чего ты защищаешь?
— А того… — пошатнувшись, Великанов встал. — Того и защищаю, что Гайдар в мой мусорный бачок лазать не будет, как некоторые.
Похоже было, что Великанов всерьез меня за конкурента принял. И переубедить его в этом было затруднительно. Я не стал пробовать. Взял свое пустое мусорное ведро и пошел домой.
Был ясный и теплый весенний вечер…
В ОЖИДАНИИ ПЕРЕПРАВЫ
Возле паромной переправы на катушке от шлангов сидели девушки и мотали ногами, а возле них топтались заречные парни. Все они обсуждали и никак не могли решить: то ли им ехать на другой берег и выпить в “Русалочке”, то ли вначале вмазать здесь на берегу, а потом уже и ехать?..
Решить этот вопрос было не просто, потому что нагруженные смыслом слова почти не различались в густых зарослях матерщины.
— Ё-ма-ё, поедем, та-та-та… оттянемся, та-та-та…
— Та-та-та… Можно… та-та-та… Здесь… та-та-та… Вмазать…
— Ты совсем та-та-та?.. Из горла та-та-та?..
— Вы… та-та-та… Трезвыми еще два часа… та-та-та?.. Отдыхать… та-та-та… когда будем?
— Вы бы, ребята, аккуратнее выражались, — попросил наконец старик, сидевший на валуне недалеко от меня.
— Счас… — сказал прыщеватый парень, как-то нагловато похожий на Есенина. — Привыкать… та-та-та… дедуля, в твоем возрасте надо. Жизнь — не одни только пряники.
— Эх… — вздохнул старик. — Да если бы я к матерщине, парень, привычнее был, меня, может быть, и живого бы тут уже не присутствовало.
— Не надо, дед, та-та-та… лепить! Нам матерок, можно сказать… та-та-та… строить и жить помогает, а ты глупость… та-та-та… сморозил.
— Не знаю, внучек, глупость это или что еще, а только так и было, — сказал старик. — Если б, как ты, привычным был к матерщине, точно бы не жил уже…
— Ты чего, дед… та-та-та?.. — поддержал своего корешка парень, взгромоздившийся с ногами на катушку от шлангов. — Чего ты… та-та-та… нам гонишь?
Старик не стал отвечать, но тут уже заинтересовался и я.
— Расскажите… — попросил я. — Что это за история такая?
— Какая история! — отмахнулся дедок. — Недоразумение одно… В общем, отвели нас тогда с передка, но не в тыл, а так, тут же за передней линией… Но для нас и это ведь радость. В бане помыться, в сухом блиндаже спокойно посидеть… И вот и попал я в блиндаж с отчаянными матершинниками… Они, конечно, не как вы, ребята, матерились, а со смыслом, со значением; но все равно посидел я полчаса и чувствую, что дышать трудно стало. Ну, не стал я критику разводить, потихоньку выбрался из блиндажа. А там дождь льет… Встал я под деревом и сам на себя злюсь: ну что я за человек такой разнесчастный, завтра опять в окопы, может, последний раз выпало в тепле посидеть, а я вместо этого под сырой елкой от холода трясусь… И вот, понимаешь, думаю я так, а вверху над головой прошипел снаряд и — бух! — прямо над блиндажом взрыв встал. Когда я подбежал туда, от моих друзей-сотоварищей только кровавое месиво по поляне. Нога чья-то в сапоге валяется, рука… А прямо на дорожке голова нашего старшины. Глаза открыты и прямо на меня смотрят… Ну, потом собрали мы всё это и в одной братской могиле схоронили…
Старик замолчал. Слышно было, как тяжело заходила под досками причала вода, разбуженная подошедшим паромным катером.
— Страшная история, — сказал я, вставая. — Кажется, уже посадка началась…
— Да… — старик тоже встал. — Сколько потом видел всего на фронте, а от того недоразумения так и не смог отойти. До сих пор глаза старшины вижу…
И он двинулся следом за мной к парому.
Молодые люди — похоже, и в них попало тем снарядом — молча смотрели нам вслед…
ВЫВОРОТНИКИ
Уже загустевал темнотою болотный воздух, когда мы подошли к вырубке, на которой в прошлом году работали приезжие лесозаготовители.
Уж не знаю, какой техникой пользовались они, но вся земля была разворочена, из нее торчали обломки сухих стволов, повсюду, в сероватых холодных сумерках, темнели застрявшей в корнях землею пни-выворотники.
И хотя и сказала Вера, что слышала, будто оживают эти выворотники в сумерках, а все равно Валька Сигов замедлил тут шаг и, махнув нам рукою, дескать, идите, я догоню, шагнул в исковерканную глубину делянки…
Он догнал нас, когда мы уже спускались по дороге к реке.
Я спросил про “комбайн” — совок для сбора ягод, который Сигов одолжил мне; но он словно и не услышал, торопливо отодвинувшись, зашагал по обочине дороги.
Бледным и неподвижным было лицо его.
— Ой, беда, Николя… — прошептала шагавшая рядом со мною Вера. — У него же ни кровинки в лице нет…
— Может, заболел?
— Не, Николя… — Вера помотала головой. — Выворотник, наверно, его схватил…
Через неделю — все-таки нужно было вернуть “комбайн” — я зашел к Сигову.
Вроде, и не уезжал он никуда, а дом стало не узнать. Зарос косматой травой двор, открытая на веранду дверь висела на одной петле, и весь угол — они жалобно зазвенели, когда я проходил мимо, — был заставлен бутылками.
Сигов пил уже не первый день.
Часы в доме остановились, и когда я прикрыл за собой дверь, невозможно стало разобрать — вечер сейчас или день — за окошками висел тусклый сырой воздух, и одинаково серенький и днем, и долгими вечерами свет сочился в комнаты. Отовсюду ползла сырость, и в ней оживали запахи прежней жизни, которая когда-то совершалась в этом доме — запахи детей, выросших здесь, запахи кошек… Все время, которое копилось в этом доме, лезло из стен, мешая и путая привычный порядок бытия…
Катерина, жена Сигова, что-то делала у кухонного стола, но, кажется, и сама не понимала, где она — лезущее из старых стен время засасывало ее.
— Сигов-то что, загулял? — спросил я.
— А как вернулся неделю назад с леса, так и пьет… — ответила Катерина. — Дак ведь и пускай бы пил, как другие. А он по ночам на берег идет и сидит там под старой сосной до утра… — Сигова прижала к губам уголок косынки, пытаясь сдержать прихлынувшие с этим признанием рыдания.
Я отдал “комбайн” и простился.
Зачем ночами сидел Валька без сна у реки? Кого он ждал, чьего появления из темной глубины пространства?
Я не знал этого, но ночью, как раз перед моим отъездом, вдруг подул ветер, потом хлынул страшный дождь, а утром, когда я собирался, чтобы идти на автобус, прибежала Вера и сказала, что ночью Вальку задавило старой сосной.
Дорога на автобусную остановку шла мимо Сиговского дома, и Вера, которой надо было зайти к Катерине, увязалась со мной.
Я к Сиговым заходить не стал. Просто постоял немного на дороге, напротив рухнувшей сосны, которой и задавило Вальку. Мощные, вывернутые из земли корни загораживали всю реку, а в образовавшейся ямине уже дрожала тусклая дождевая вода.
— Неужели это вчерашний ветер своротил? — сказал я.
— Не… — Вера покачала головой. — Видно, это те выворотники и приходили вчера за Валентином.
— Те?
— Ага, те…
Вера вспомнила вдруг, что ей нужно что-то купить в магазине, и прошла со мною дальше, до угла переулка, ведущего к автобусной остановке. Здесь мы и простились.
Как-то нехорошо темнел раскорячившийся на берегу, напротив Сиговского дома, выворотник.
— Не знаю, как и ходить теперь будем, — словно услышав мои мысли, проговорила Вера. — Страшно…
Больше я не видел ее.
Месяца через полтора, уже в ноябре, я встретил в городе знакомого поселкового мужика. Мы заглянули в рюмочную, недалеко от автовокзала, и он рассказал среди других поселковых новостей, что Веру похоронили.
— Вот это да! — изумился я. — Она же здоровая была… Да и не старая еще… Или что? Несчастный случай?
— Можно и так сказать, что не очень счастливый, — согласился мужик. — Одним словом, в темёнках домой шла и в яму напротив Сиговского дома свалилась…
— Так там же не глубоко совсем! Я сам эту яму видел…
— Можно сказать, что совсем не глубоко… — сказал мужик. — Только Катерина утром пошла за водой и в этой яме и нашла Веру…
Не чокаясь, мы выпили еще по рюмке, и мужик заспешил идти на автобус.
— А может, ее того?.. — спросил я. — Может, убили?
— Может…
— А экспертизу что, не делали?
— Делали, конечно…
— Ну и что эксперты сказали?
— Чего они в наших выворотниках эти эксперты понимают… — сказал мужик и, простившись со мною, вышел из рюмочной.
А я стоял у пустого столика и смотрел в мутное окно, пока в сероватом дождике видно было спину уходившего к автовокзалу мужика. И такое ощущение было, как будто и не в поселок, а куда-то на край белого света собрался уезжать человек…
КЛУБ САМОУБИЙЦ
Люди носят в карманах деньги, записные книжки, документы, носовые платки, ключи, расчески, авторучки, сигареты и спички. Юра Шепетовский ничего этого не носил с собою, зато его карманы были набиты шнурками для ботинок, тюбиками с краской, медными шестеренками и другими столь же полезными вещами. Юра мог извлечь из своих карманов дамскую сережку, молитвенник издания 1908 года, воробья со сломанной лапкой.
Сегодня он вытащил из кармана хрустальную рюмку.
— Что это? — спросил я. — Ты выпить решил?
— Нет… — Юра покачал головой. — Сон приснился… Будто иду я по Большому проспекту, вдруг остановился, смотрю — кафе. “Клуб” — написано. А какой клуб — не видно. Там фургон стоит, закрывает часть вывески. Ну, я зашел. Там народ какой-то. На сцене певица. Что-то такое ужасно грустное поет. У меня прямо слезы на глаза навернулись… Я сел за столик, и передо мною сразу эту рюмку поставили.
“Нет-нет… — говорю. — Я не хочу”.
“И все равно надо выпить… — говорят мне. — Все уже выпили…”
Ну, раз надо выпить, то чего же… Выпил. Сижу. Слушаю певицу. Очень она красиво пела… Вдруг смотрю: один мужик на пол падает, подергался немного и затих. Потом другой.
“Что это с ними?” — спрашиваю пробегающего мимо официанта.
“Умерли! — отвечает официант. — Они же первыми яд приняли”.
“Яд?”
“Яд… — кивнул официант. — А чего вы удивляетесь? Здесь все яд принимают”.
“И я?!”
“И вы!”
Официант отошел от меня, и тут рядом со мною мужик упал. Страшно мне стало. Встал я.
“Вы уже уходите? — подскакивает ко мне официант. — Ну, что ж… Если вы одиночество любите, то не смеем задерживать. Одни на людях умирать любят, а другие, — официант глупо хихикнул, — наоборот… Но презент, пожалуйста, от нашего клуба самоубийц!” — и протягивает мне эту рюмку, из которой я яд выпил.
Схватил я рюмку, засунул в карман и выбежал из клуба…
Юра замолчал, лицо его побледнело.
— А ты в больницу не ходил? — спросил я.
— Н-нет… — прошептал Юра и вдруг, покачнувшись, начал заваливаться набок.
Я вскочил из-за стола, но подхватить его не успел. Юра уже лежал на полу, судорожно дергаясь. Он толкнул стол, и на пол посыпалась посуда. С каким-то протяжным звоном разбилась рюмка, которую принес с собою Юра.
— Помогите! — закричал я. — По-мо-оги-и-те-е!
И проснулся…
Не смолкая, звенел телефон.
— Да! — сказал я, схватив трубку.
— Юра Шепетовский в каком-то клубе отравился! — раздался голос приятеля.
— Откачали?
— Нет… Умер…
Ноги у меня стали ватными, и я опустился на диван. Телефонная трубка выпала из разжавшихся пальцев.
— Ты меня слышишь? — голосом приятеля кричала трубка. — Что с тобой? Ты меня слышишь?
Я не поднимал трубку.
Не отрываясь, я смотрел на журнальный столик. Рядом с телефоном стояла рюмка, которую в моем сне принес из кафе Юра Шепетовский. Только сейчас она была до краев наполнена какой-то зеленоватой жидкостью…
ЛЕКАРСТВО
Кое-где в огородах жгли ботву, и в осеннем воздухе разливалась горечь.
— Ты один пойдешь? — останавливаясь возле дома с шиферной крышей, спросила жена.
— Давай вместе зайдем, — попросил Максим Григорьевич.
Старуха уже ждала их. На крашеном деревянном столе стоял пузырек с сероватой жидкостью.
— Бери, милый, — сказала старуха. — Специально для тебя делала.
— Уж так и специально? — усмехнулся Максим Григорьевич.
— А как же… Иначе нельзя. Для каждого свое подходит, а общего ничего нет. Для тебя, для тебя составляла…
— Эх, бабушка… Даже профессора не могут сказать, чем я болен, а ты лекарство специально для меня сделала.
Максим Григорьевич сказал так, но пузырек взял. Отчего же не взять, если специально за ним и приехал из Москвы.
— Врачи много чего не знают, — вздохнула старуха. — А может, наоборот, лишнее знают. Тоже нехорошо… А лекарство — для тебя. Лекарство, которое правильное, всегда к человеку тянется. Видишь, как оно розовеет у тебя в руках? Значит, правильное. Значит, для тебя…
— Спасибо, — равнодушно ответил Максим Григорьевич. — Это вам за хлопоты, — и он вытащил заранее приготовленную двадцатидолларовую купюру.
— Ты чего приуныл? — спросила жена, когда вышли на улицу. — Болит?
— Зря мы сюда ездили… — вздохнул Максим Григорьевич. — Убери… — и он отдал жене пузырек со снадобьем.
До станции шли молча, а потом долго стояли на платформе, ожидая электричку. Синеватая прозрачная дымка висела над путями. Воздух был холодным и горьким…
— Ой! — испуганно воскликнула жена. — Видишь?
Она смотрела на пузырек, жидкость в котором снова сделалась серой.
Максим Григорьевич осторожно взял пузырек в руки. Повертел его, посмотрел на просвет.
— Чертовщина какая-то… — пробормотал он.
Он продолжал держать пузырек в руках и в электричке, глядя, как проносятся за окном облетевшие перелески, пустые, затянутые дымкой поля.
— Оно розовеет, видишь? — сказала жена.
Максим Григорьевич ничего не ответил. Бережно сжимал своими желтыми пальцами скляночку с розовеющей жидкостью, и лицо его было сосредоточенным и отстраненным.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила жена, когда шли к стоянке такси. — Не устал?
— Нет… — Максим Григорьевич покачал головой. — Я прекрасно себя чувствую. Все-таки молодец она, эта старуха. Может, действительно поможет? Как ты думаешь?
— Конечно, поможет, — ответила жена и осторожно взглянула на пузырек, в котором плескалась розовая непонятная жидкость…
МЕДВЕДЬ
Вера Сергеевна на лесном озерке медведя встретила. Он шел по другому берегу озера и тоже, как и Вера Сергеевна, брал ягоды.
И, может, потому, что ходил медведь за темной еловой водою, а может, просто потому, что так хорошо она его увидела, но никакого испуга Вера Сергеевна не почувствовала. Перекрестилась и снова нагнулась к усыпанной брусникой кочке.
Время от времени Вера Сергеевна поглядывала на медведя, но тот не уходил никуда, наедался на зиму.
На хорошей ягоде бруснику легко собирать — немного и времени прошло, а уже наполнилась корзинка. Прощаясь, Вера Сергеевна снова на медведя посмотрела, и защемило, защемило сердце от немыслимой красоты Божьего мира. Проглянувшее солнышко высветило елки, заиграло в озерной воде, а тут еще легкий ветерок пробежал по верхушкам деревьев, и посыпались, посыпались с берез и осинок золотые листья. И хоть и ушло солнце за тучу, но вода в озере, засыпанная золотом листьев, словно бы впитала в себя солнечный свет.
— Спаси Господи люди Твоя и благослови достояние Твое… — прошептал Вера Сергеевна.
И медведь, словно бы почувствовав что-то необыкновенное, остановился, внимательно посмотрел на женщину, а потом покачал тяжелой головой и, переваливаясь, неторопливо пошел по озерному берегу в другую сторону…
Из леса Вера Сергеевна как с праздника вернулась. И усталости никакой, и на душе светло, как на озере, когда его осветило проглянувшее солнышко… Даже не удержалась Вера Сергеевна, похвастала соседке Шуре Великановой, что будто на иконе побывала, так хорошо…
— Где-где? — переспросила Шура.
— На иконе… — сказала Вера Сергеевна. — Медведь ходит рядом, а потом ветерок дунул, и так листья посыпались, что золотым сразу все стало… Как на иконе.
— Ага, — сказала Шура. — Медведя увидишь, так не только икона со страха привидится.
— Да я же не про страх говорю, а про то, что на душе светло стало…
— Ягод-то набрала? — думая о своем, спросила Шура.
— Да набрала, набрала. Ягода в этом году хорошая.
— Слышь, Василий? — Шура заглянула в комнату.
— Слышу, — раздался из комнаты недовольный голос Шуриного мужа. — Белая, небось, еще брусника?
— Не, белой и нет почти… — сказала Вера Сергеевна. — В этом году раньше ягода пошла.
— Я говорила, а ему хоть кол на голове теши, — недовольно проворчала Шура. — Две корзинки от дочери заказаны, так сколько времени по ягодке собирать будем, когда всю бруснику выберут?
— А сама-то не приедет?
— Да куда ей на восьмом месяце бруснику собирать?
— Наберем, — сказал из комнаты Великанов. — А ты, Сергеевна, чего со мной-то не здороваешься? Или Шурка не пускает?
— Да я на минутку только забежала, — сказала Вера Сергеевна. — Я и не знала, что ты дома.
И, посмотрев на Шуру, заглянула в большую комнату.
Василий Егорович за письменным столом у окна сидел, и на тарелке перед ним лежали серые осиные гнезда. Великанов ломал гнезда над столовой ложкой, а потом растирал в пыльцу и завертывал эту серую пыль в хлебный мякиш.
— Зубы болят? — спросила Вера Сергеевна.
— Всю ночь не спал. Совсем замучили.
— К зубному тебе надо.
— Так в райцентр ведь за день не обернешься, — вздохнул Василий Егорович. — Сама говоришь, что брусника поспела, когда же идти за ней?
— Да, теперь с любой болячкой в райцентр надо ехать, — сочувственно вздохнула Вера Сергеевна, но тут же легко улыбнулась. — А что, Василий, если бы тебе, когда мы по распределению прихали сюда в поселок работать, сказали бы, что ты осинными гнездами зубы лечить будешь, поверил бы?
— Так и ты бы не поверила, что по иконам бродить пойдешь, — улыбнулся и Василий Егорович. — Эх, Веруха-Веруха… Совсем мы тут стариками стали… А ведь давно ли еще на танцы с тобой бегали?
— Ты, Вася, шаль-то не вспоминай всякую, — раздался с кухни Шурин голос. — И ты, Вера, не забывай свой пенсионный возраст…
— С тобою забудешь, Шура, — недовольно проговорил Великанов. — А куда ты, Вера, ягоды-то на озеро ходила брать? К старым вырубкам?
— Не… На Игумновой топи была.
— Это там ты медведя видела? — Василий Егорович потянулся, взял с подоконника лесхозовскую карту и развернул ее, отыскивая лесное озеро. — Здесь, что ли?
— Ага… Вот тут на берегу лесовоз с выбитыми стеклами стоит. А медведь с другой стороны озера и вышел.
— Это он со стороны Чащобы пришел, — задумчиво сказал Василий Егорович, глядя на карту. — Не очень и далеко получается.
Вера Сергеевна еще водила пальцем по карте, а сама уже почувствовала, что зря она это рассказывает, поняла, что Василий Егорович — все-таки сорок лет в одной школе проработали, тридцать лет в одном доме бок о бок прожили! — как-то нехорошо задумался.
— Да ты что, Вася? — спросила она, глядя соседу прямо в глаза. — Чего надумал-то?
Василий Егорович — точь-в-точь как в школе, когда она напирала на него, — не сразу ответил.
— Видишь, Сергеевна, — сказал он, отводя глаза. — У зятя-то лицензия на медведя взята. А куда за ним ехать — не знает. Вот я и подумал…
— Да ты что, Василий Егорович? — возмутилась Вера Сергеевна. — Я же не для этого рассказывала.
— Ну, не ты, другой бы кто рассказал… — сказал Великанов, стараясь не смотреть на Веру Сергеевну.
— Но ведь рассказала-то я, — Вера Сергеевна возвысила голос, и он предательски задрожал. — Нет, Вася… Нет! Я не согласна!
— Совсем ты, Верка, как Николая Петровича не стало, с ума съехала, — перебила ее Шура. — Чего ты медведями тут распоряжаешься? Это что, твой личный медведь, чтобы согласие у тебя спрашивать?.. А ты, Василий, не слушай ее. Сейчас прямо и звони Игорю, пока он в другое место не уехал. Зинке вот-вот рожать, а он ведь не успокоится, пока медведя не сыщет.
Василий Егорович кивнул.
— Действительно, Вера, — примирительно сказал он. — Медведи в лесу живут. Права на них у всех одинаковые.
И он решительно взял мобильник. Начал набирать номер.
— Да как вы можете так? — только и смогла выговорить Вера Сергеевна. — Да я…
Слезы хлынули из ее глаз, и она выбежала из Великановской половины.
Что в этот день делала Вера Сергеевна — она и сама не помнила. Вроде, за водой на реку сбродила, потом затопила плиту, картошку вариться поставила. Но все это не она, кто-то другой за нее делал, а мысли Веры Сергеевны жили там, на озерке, где, как на иконе в книжке, переваливаясь с боку на бок, бродил между елками медведь.
Уже когда стемнело за окнами, Вера Сергеевна села к столу, на котором распущенная брусника сохла, начала перебирать ягоды. Слышно было, как за стеной включили Великановы телевизор, но что смотрели — не разобрать было. Зато телефонные звонки Вера Сергеевна хорошо слышала. Раза три звонили, и всё по межгороду.
Катились пунцовые ягоды, падали в тарелку, оставляя на полотенце налипший лесной мусор, а порой вспыхивали в электрическом свете слезинкой. Тогда утирала Вера Сергеевна глаза, вздыхала.
И не услышала даже, как вошел в комнату Василий Егорович.
Сел напротив.
— Ты этого… — сказал. — Ты не бери лишнего-то в голову… Скажи лучше, зять-то завтра с приятелями приедет… Может, тебе с городу чего привезти надо? Не стесняйся…
— Ничего не надо, — сказала Вера Сергеевна и опустила голову, чтобы не видно было слез.
Василий Егорович усмехнулся.
— Расстраиваешься?
— А чего тут расстраиваться… Правильно Шурка твоя говорит, что совсем я, когда Николай Петрович мой помер, полоротой стала. Знала ведь, что у вашей Зинки мужик на охоте сдвинулся, могла бы и остеречься.
— Да чего ты медведя-то жалеешь этого? — досадливо сказал Василий Егорович. — Ну, повезло тебе, мирно встретились, а ведь могло бы и иначе быть. Теперь зато не будешь бояться в лес ходить.
— Дак я ведь и не боюсь, Вася, — сказала Вера Сергеевна, и так сказала, словно позвала на помощь.
Но снова не услышал ее Великанов.
— Ну, это ты шальная такая, — проговорил он. — А другие очень даже опасаются и, между прочим, правильно делают. Ничего хорошего, что медведь так близко к поселку подошел. Это ж не из сказки медведь. Жрет себе и жрет, и ни о чем больше у него не думано.
— Не знаю, — сказала Вера Сергеевна. — Только без медведей, Вася, совсем бы мы в Африку превратились.
— При чем тут Африка? — вытаращился на нее Василий Егорович.
— Так в Африке-то медведей нет, вот и не осталось там никого, кроме негров, — то ли подумала, то ли сказала вслух Вера Сергеевна.
Василий Егорович, услышав это, едва со стула не свалился — такой хохот на него напал.
— Правильно Шурка говорит, что ты совсем с ума съехала! — сказал он, отсмеявшись. — Чего же без медведей неграми все станут? А в Европе чего, в культурных странах? Во Франции, например?.. Ты что думаешь, там много медведей?
— Так по телевизору-то показывают, что, кроме негров, и народу другого там тоже немного осталось, — опять то ли подумала, то ли вслух сказала Вера Сергеевна.
— Эх, Веруха-Веруха, — вздохнул Василий Егорович. — Выдумщица была, выдумщицей и осталась…
Он встал и вышел, не прощаясь. Захлопнулась за ним входная дверь на крылечко.
Вера Сергеевна прокатила по полотенцу еще горстку ягод, потом поставила тарелку с чищенной брусникой на стол и встала. Надо было закрыть входную дверь и спать ложиться.
В сенях Вера Сергеевна долго смотрела на щеколду на входной двери и все не могла сообразить — щеколда была задвинута! — как же так получилось, неужто приснилось ей, что Василий Егорович приходил? Странно, конечно. Очень уж явственным сон был. Но, с другой стороны, чего это она там во сне про медведей и Африку плела? Этого Вера Сергеевна и сама уже толком не могла вспомнить. Похоже, что и впрямь задремала, перебирая ягоды… Хотя чего этому удивляться? Такое уже бывало с ней, когда они еще холостыми с Василием Егоровичем гуляли. Правда, тогда молодыми они были, а теперь в пенсионном возрасте оба.
Да, спать надо ложиться, а не сидеть за полночь, как раньше за тетрадками сидела. Не те уже силы…
На следующий день к вечеру приехал на джипе из города муж младшей Великанихи с приятелями. Вера Сергеевна видела, как ходят они по двору, перепоясаные патронташами, с упакованными, будто музыкальные инструменты, ружьями, и чувствовала, как набухает воздух во дворе смертью, и страшно было выйти из дома.
Потом заревел джип, и охотники уехали, но страшное осталось в воздухе и не рассеивалось никуда, только загустевало с ночной темнотой… И все отчего-то вспоминалась Вере Сергеевне книжка про пионера-героя, которую много лет назад читала она ученикам. Там, в книжке, предатель был, но не настоящий, а просто проговорился по простоте и выдал. Как она сейчас.
Всю ночь с этими мыслями Вера Сергеевна промаялась, а с утра, как страшный сон, потянулся, не кончаясь, день, почерневший совсем, когда вернулась компания из леса.
Вера Сергеевна смотрела в окно, как носили охотники на Великановскую половину полиэтиленовые мешки с мясом, а потом вытащили из багажника огромную бурую шкуру и, бросив на штабель досок, стали отчищать ее и засыпать солью. Лица у всех раскраснелись, голоса стали громкими, возбужденными. Даже сквозь закрытое окно было слышно, как пахнет от охотников водкой и кровью.
От этого запаха крови, от пьяных возбужденных голосов совсем худо Вере Сергеевне стало. Отступила она от окна и, схватившись за буфет, осела на пол.
Великанов, что притащил с собой полиэтиленовый пакет с мясом, едва не упал, споткнувшись о нее.
— Ты чего это, Веруха? — поднимая ее, спросил он. — Голову скружило?
— Не-е… — Вера Сергеевна помотала головой. — Запнулась тут да упала.
— Ну ты даешь, девка, — Великанов усадил ее на стул. — Все цело-то? Ничего не поломала?
— Не-е…
— Ну и ладно тогда… А у меня, Веруха, просьба к тебе. Мясо-то в наш холодильник не лезет. Можно у тебя пакет положить до ночи? У тебя морозильная камера большая…
— Положи! — сказала Вера Сергеевна и, накинув жакетку на плечи, вышла на улицу.
Хотела было выйти к реке, но дорогу туда преграждал вставший у калитки джип, и Вера Сергеевна побрела через огород в другую сторону. Мимо школы вышла на пустырь за домами и зашагала к темнеющему вдалеке лесу.
Шла и не думала, куда идет, не разбирала дороги, и только когда замерцали звезды среди голых ветвей облетающего березняка, остановилась, опустилась на землю.
“Спаси, Господи, люди Твоя!” — пробормотала она и закрыла глаза.
Только на следующее утро нашли ее бышие ученицы, которые пошли за ягодами. Вместо ягод и вытащили на дорогу свою учительницу и отвезли в райцентр в больницу.
Здесь Веру Сергеевну через неделю навестил Василий Егорович Великанов.
— Ну, как ты? — спросил он, раскладывая на тумбочке продукты. — Жить-то будешь?
— Врачи говорят, поживу еще, — слабо улыбнулась Вера Сергеевна. — А ты-то что? Шурка тебя к зубному отпустила?
— Один я сейчас, Веруха. В город уехала Шурка.
— Погостить?
— Зинка родила у нас…
— Поздравляю… — Вера Сергеевна действительно обрадовалась. Младшая Великанова, хоть и шебутной была, а все равно всегда нравилась ей, и когда в школе училась, и когда взрослой стала. — Мальчик? Девочка?
— Не-е… — Великанов покачал головой. — В общем, как ты и говорила тогда.
— Чего это я говорила? — удивилась Вера Сергеевна.
— Ну, это я так, фигурально выражаюсь… — Великанов наклонился к ней. — В общем, в тот вечер, когда Игорька вызвал на медведя, я выпил маленько с расстройства. Ну, и хотел к тебе пойти. Но сам в кресле оформился и задремал… Вот мне и приснилось, будто ты сказала, что если Игорь медведя убьет, то негр у них родится.
— Я сказала? Когда?
— Да во сне, я тебе говорю… В том сне, который мне приснился тогда.
— Ну и что?
— А ничего… Как ты сказала, так и получилось. В общем, негритенок родился у Зинки, вот что.
— Так, может, она…
— Не-е, не… Она клянется, что никого у нее в то время кроме Игорька не было.
— Может, перепутали тогда ребенка?
— Может, и перепутали… — вздохнул Великанов. — Только, когда я Шурке рассказал про наш разговор во сне, она сказала, что из-за тебя это и случилось.
— Игорь-то как?
— Дак он не видел еще девочки. Ему сказали, что полежать надо Зине… Вот он и ходит каждый день под окна роддома, все спрашивает, чей носик у нее… А чей носик — его, конечно… А глазки? И глазки, дочка говорит, твои… Шурка-то рассказывает, что и в самом деле курносенькая девочка, кареглазая, только черненькая вся… Не знаем, в общем, как и сказать… Шурка мне велела ехать к тебе, гостинцев отвезти…
— А что я? Что я могу?
— Да я это и сказал Шурке… — вздохнул Великанов. — Медведя-то, говорю, все равно не вернешь назад.
— Не вернешь, — Вера Сергеевна и сама не заметила, как ее рука легла поверх руки Василия Егоровича. — Не вернешь, Вася…
— Не вернешь… — Василий Егорович чуть сжал ее пальцы.
— Не вернешь…
НАЦПРОЕКТ
Помню с детства страшную историю, как волки пришли в соседнюю с нашим поселком деревню, зарезали в хлевушках несколько овец, порвали двух собак… И людей совсем не боялись.
Наш одноклассник Саша Фанькин три дня тогда не ходил в школу, а когда пришел, рассказал, что волки всю дорогу за ним, как собаки, бежали.
— Как же ты прошел? — замирая от страха, спрашивали мы. — Они ведь и загрызть тебя могли.
— Я этого… — сказал Фанькин. — “Отче наш” всю дорогу читал.
— А что это? — не поняли мы.
— Ну, молитва такая… — объяснил Фанькин. — Бабка меня научила, чтобы я до школы дошел.
Рассказ его так поразил меня, что я часто представлял себе занесенную снегом деревню, волков, бегающих в огородах по сугробам, Фанькина, который, читая “Отче наш”, бредет по лесной дороге в школу.
Потом эта история позабылась, а снова всплыла в памяти уже в наши годы, когда я ехал к приятелю попариться в баньке в его деревенско-дачном доме.
Уже наступали сумерки, когда мы свернули с гострассы на не тронутый асфальтом проселок. Снег тут был чистым даже у дороги.
— Что это за чудеса у вас? — спросил я, когда мы въехали в совершенно безлюдную деревню. — Вроде следы кругом, тропинки протоптаны, а людей никого не видно.
— И не увидишь теперь никого, — вздохнул приятель. — Прячутся.
— Прячутся? От кого?
— От банков, — сказал приятель. — Банки на нас напали… Вначале, понимаешь, здешним мужикам кредиты предлагать стали. Первое время по глупости несколько человек взяли у них по пятьдесят тысяч, а потом, когда расплатились, оказалось, что им еще по сто тысяч отдать надо.
— Н-да… — сказал я. — Такое и в городе бывает. Попали, что называется… Но другие-то поумнее оказались? Не брали больше таких кредитов?
— Не брали, конечно… Только от банков этих куда денешься? Разослали, понимаешь, всем карточки с деньгами как бы в подарок, а тоже как кредиты оформили. В общем, сейчас у нас в деревне редко кто меньше миллиона банкам должен.
— Да ну тебя… — сказал я. — На кой хрен банкам эти развалюхи нужны?
— Не знаю, — сказал приятель. — Говорят, таджиками наши деревни заселять собираются… Или китайцами… В общем, такой вот у нас деревенский нацпроект осуществляется. В райцентре уже и судебных исполнителей завели. Теперь местные прячутся все, боятся, что приедут из райцентра и из домов выгонят.
— Но ведь это же мошенничество, — сказал я. — В суде можно доказать, что кредит обманом оформлен. Да и из жилища не имеют права выселять судебные исполнители. Тоже можно в суд обратиться.
— Можно, — согласился приятель. — Если у тебя деньги есть, можно и того, что ты на самом деле должен заплатить, не платить. Ну, а без денег, без адвоката — чего в теперешнем суде докажешь?
На это мне возразить было нечего. Молча смотрел я на пустынную деревенскую улочку, на темные окна домов.
Вот деревенская улочка кончилась, потянулись вдоль дороги корпуса ферм. Ослепшими глазницами выбитых окон смотрели они на мехдвор, где темнели в сумерках заржавевшие остовы тракторов и комбайнов.
И горький комок встал в горле.
Ну, да…
Можно, конечно, подобно нашим либералам, рассуждать о русском разгильдяйстве и пьянстве. Только ведь одним деревенским разгильдяям и пьяницам в одиночку не сотворить было такого. Тут надобно было условия создать, чтобы пьянство и разгильдяйство в такую силу вошло. И кто же, спрашивается, условия эти создал? И где, не среди же местных, прячущихся от банков мужиков искать подлинных виновников этой разрухи?
— В Москву надо ехать эту нелюдь искать, — сказал приятель, словно услышав меня.
— Наверное, — согласился я. — Только чего же в такую даль дорогу мять? Телевизор включи и увидишь.
— Не-е… — приятель покачал головой. — В телевизоре этого не видно. Телевизор любую нелюдь как людей показывает. Ни за что не отличишь, если по телевизору смотреть.
Я не стал спорить.
— Отче наш, иже еси на небесех! — вспоминая своего одноклассника Фанькина, проговорил я. — Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…
Тяжелая сырая темень уже лежала по обе стороны дороги. Лишь изредка вспыхивали в этой тьме слабые огоньки недогрызенных русских деревень…