Окончание
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2008
Окончание. Начало см. в № 9.
Вернемся к Бейбулату. Лето 1818 г. у него прошло в жесточайших сражениях. 20 мая 1818 г. Ермолов отправит в столицу рапорт, убеждая, что покорение края надо начинать с чеченцев, которые “являются сильнейшим народом и опаснейшим…” (А. Айдамиров, с.34). А это значит, что все лето и до поздней осени Бейбулат будет втянут в кровавую мясорубку. 10 июня Ермолов закладывает крепость Грозную, что предвещало совсем иной характер войны: горцы должны были понять, что русские пришли сюда надолго, если не навсегда… Чеченцы ответили восстанием уже в августе. Греков не замедлил пригласить в крепость на переговоры 39-летнего Бейбулата, который должен был оценить мощь врага. Но перед ним стоял непримиримый враг…
Интересно, что после отъезда Марии с Кавказа в 1811 г. Бейбулат ни разу (!) не переходил на сторону русских, не считая известного приглашения его в 1829 г. на обед к Паскевичу в Грузию, описанное А. Пушкиным. Это не был переход на русскую сторону, это была встреча двух враждующих сторон: Паскевич демонстрировал свою громкую победу, психологически воздействуя на непримиримого Бейбулата, а Бейбулат демонстрировал личное мужество, прибыв в ставку победившего турков главкома с “двумя старшинами черкесских селений” (см. “Путешествие в Арзрум”)!
“Возвратившись в Тарханы, — пишет Толстая, — Миша сказал, что тоже хочет крестить (какое недетское желание! — М.В.) у крестьян, и с тех пор, с 6-летнего возраста, Лермонтов несколько раз был записан как взрослый в церковной книге”. Если до шести лет еще можно было слабого больного ребенка выдавать за малыша, то с девятилетним ребенком это становилось труднее. Похоже, ограничения в возрасте существовали для крестных. Но что значит “как взрослого”? Не могли же в церкви идти на подлог, записав его совершеннолетним! Почему не называют конкретную цифру из церковной книги, а дают общо: “как взрослый”. Вырыпаев подтверждает факт крестин в 1821 г. аж трех младенцев, крестным отцом которых был Миша Лермонтов. Не много ли крестников на одного маленького, больного, временами не ходячего ребенка? Или?..
Висковатов пишет, что, когда Елизавета Алексеевна Арсеньева со всей своей домашней челядью и братьями приехала в 1825 г. на Кавказ, она остановилась в имении своего отца “Столыпиновке” недалеко от Пятигорска. Знал ли уже в эту поездку Лермонтов о своем происхождении, можно судить по его детскому рисунку: на середине листа мальчик рисует широкую реку, которая сужается ближе к правой стороне листа. На месте сужения реки нарисован узенький деревянный мосточек. По одну сторону реки, вдоль всего берега — горы, за которыми сплошной белой дымкой стелется, надо полагать, туман, скрывающий снежные вершины более высоких гор. По другую сторону — в левом углу высокое дерево, похожее на тополь, ниже — две березки. В центре этого символически русского пейзажа нарисован довольно приличный холмик, на вершине которого стоит столбик, раскрашенный зеброй, с указателем, обозначающим, видимо, границу. С холмика спускается бабушка, опираясь на клюку. На ней голубая юбка и красная кофточка с длинными рукавами. А на той стороне, будто только перейдя мосточек, стоит мальчик и смотрит на бабушку, которая возвращается, проводив его до этой самой границы. Мальчик, наоборот, в красных штанишках и голубой рубашке. О чем этот рисунок? Не о том ли, что он узнал из дневника матери? “Хотя я судьбой (не по своей воле! — М. В.) на заре моих дней… отторгнут от вас!..” (не этой ли самой бабушкой?) — я сам к вам вернулся! — говорит маленький художник. Если кто-то захочет прочесть этот детский рисунок по-другому, ему надо очень напрячь свое воображение…
“Имение (Хастатовых. — М. В.) было расположено на границе (!) русских с горскими племенами”, поэтому приятели в шутку называли Хастатову — “авангардной помещицей”. “Шеколзаводск находился близ Георгиевска, в Терской области. Отсюда были видны снежные горы… (!) белоснежный Казбек. Хастатовы возили своих гостей на Терек… (!) Вокруг жили кумыки, чеченцы и другие горцы. Среди них было немало кустарей и торговцев…” (Т. Т.) Возникает вполне закономерный вопрос: чем в это время так занят Б. Таймиев, что не интересуется ни Хастатовыми, ни своим сыном? Согласно “Хронологии истории Чечено-Ингушетии” А. Айдамирова, 1825 год в Чечне был одним из самых тяжелых и кровавых. 25 ноября 1825 г. не удалась попытка Бейбулата взять в плен у станции Калиновской самого А. Ермолова. И следующий 1826 год Ермолов начинает карательной экспедицией в Большую Чечню. Освободительная борьба чеченцев под руководством Бейбулата Таймиева длилась непрерывно с 1818 по 1826 г. История не оставила свидетельств его личной жизни, а это значит, что он так и не женился и не имел других детей, кроме Михаила! Остались же сведения о сестре Бейбулата Жансари, которая стала второй женой святого Кунта-Хаджи Кишиева.
В декабре 1825 г. Елизавета Алексеевна “попросила Юрия Петровича Лермонтова собрать все документы и передать сыну на тот случай, если он будет поступать в какое-либо учебное заведение…” (Вырыпаев) Но то ли зять не спешил выполнить просьбу тещи, то ли просьба ее была невыполнима, во всяком случае, она вновь вынуждена была напомнить зятю о бумагах, только уже через внука. Михаил сам написал Юрию Петровичу письмо, чтобы тот привез ему документы для поступления. Юрий Петрович приехал с бумагами, но… “их оказалось недостаточно”, говорят биографы. Из чего следует, что просьбу он выполнил, но не в его силах было представить главный документ. Какой, узнаем чуть позже. Тянуть далее было нельзя: мальчику уже четырнадцать — по нашим данным, а в пансион брали детей с девяти до четырнадцати лет. Биографы избегают говорить, что главный документ, который нужно было представить в учебные заведения, носившие сословный характер, был документ “о происхождении”… В конце лета 1827 г. Елизавета Алексеевна с внуком переехали в Москву. Ему шел семнадцатый год, но как легко оказалось выдать болезненного юношу невысокого роста за четырнадцатилетнего отрока! Домашнее образование затянулось, но оно было настолько серьезным и основательным, что юноша был взят сразу в старшее отделение (четвертый курс). Сложнее оказалось зачислить его казеннокоштным студентом, а своекоштным студентом он не имел права жить при пансионе.
Чтобы обратить на себя внимание, Лермонтову нужно было быть лучшим из лучших! И он старался таковым стать, чтобы получить право быть переведенным в университет без экзаменов. Но 16 апреля 1830 г. после преобразования пансиона в гимназию, Лермонтову пришлось покинуть его, не окончив шестого курса. Первому пансионеру даже не дали окончить учебу: гимназия была исключительно для дворян! В период учебы в пансионе Лермонтовым написаны: “Кавказский пленник”, “Корсар”, набросок либретто оперы “Цыганы”, закончена вторая редакция “Демона”, “Олег”, “Преступник”, “Два брата”, “Исповедь”, “Джюлио”, около шестидесяти стихотворений. И никем не замечен? Поэту нужно было погибнуть, чтобы все прозрели?
В 1829 г. Лермонтов пишет стихотворение “Покаяние”. Первое обращение к теме “незаконной” любви (см. позднее: “Договор”, “Сашка”), считают исследователи. Только ли об этом? Судите сами. К попу приходит Дева (ср. Дева и в “Азраиле”, ниже) “исповедать грех сердечный”, но не ради прощения и спасения души, как это принято. Так ее исповедь воспринимает и поп: “…грех простит великий Бог!..”, если это сердечное покаянье… Дева категорична: “Нет, не в той я здесь надежде…”, она приняла для себя решение и спешит лишь “исповедать” свою жизнь. “Чтоб не умертвить с собою / Все, что в жизни я люблю!” — говорит она. О чем речь? Ответим на этот вопрос, дослушав исповедь. Дева как никогда сильна духом. Она не нуждается в утешении. Это не поп, а Дева говорит попу: “…тверже будь… скрепися, / Знай, что есть удар судьбы; / Но над мною не молися…”. Она корит себя за то, что “Пылкой страсти вожделенью” не противостояла, за что (как христианка) предала себя “геенскому мученью”. Далее мы узнаем, что это была не просто страсть, это была все-таки любовь, если бы не… “Вскоре бедствие узнала / И ничтожество свое; / Я любовью торговала, / И не ведала ее”, — говорит Дева, не пытаясь найти для себя слов оправдания. Речь здесь не о продажной женщине. Здесь совсем другой торг! Она думала о себе, о своей любви, но появился плод этой любви, о котором она не задумывалась, поскольку была юна и искала утешения! А теперь не только она должна родить во грехе, но и ребенок ее должен жить с этим клеймом! Вот о чем идет речь выше в словах: “чтоб не умертвить с собою…”.
Вспомним драму Лермонтова “Странный человек”, первоначальный вариант которой закончен 17 июля 1831 г. (!) Признание матери сыну в своем грехе и его реакция на услышанное, составляет органичное художественное целое с “Покаянием”. Если в стихотворении мы можем слышать только муки матери, то в драме мы свидетели мук и матери, и сына: “Природа вооружается против меня; я ношу в себе семя зла; я создан, чтобы разрушать естественный порядок…”. Дева тоже не может носить в себе свои душевные муки, она пришла на исповедь просто выговориться. Она уже решила уйти из жизни, а это значит взять на душу еще один грех, более тяжкий! Она сознательно себя наказывает за свою ошибку, свой грех, и все, что ей нужно, — чтобы ее просто выслушали! Поп может лишь развести руками: “Если таешь ты в страданье (см.: “…в слезах угасла мать моя…”; “Ребенку”: “Страдания ее до срока изменили…” Это все один и тот же тип женщины) / Если дух твой изнемог, / Но не молишь в покаянье: / Не простит великий Бог!..” Но Дева сама себя не простила, ей просто стыдно перед Богом! Так войти в психологию согрешившей, но порядочной женщины, проникнуться ее грехом-стыдом, надо было дорасти хотя бы до ранней юношеской поры, поры осознанной влюбленности и стыдливости и Лермонтову здесь 16-17 лет, но никак не 14-15, когда чувства агрессивнее, демонстративнее выражаются теми, кто уже не ребенок, но еще не юноша. Скорее всего, автор все еще находился под впечатлением от прочитанного в дневнике своей матери, но эмоциональный детский взрыв сменился здесь юношеской терпимостью к страданиям той, которая ушла из жизни, будучи немногим старше его, по возрасту… 1828-м годом датируются стихи “Осень”, “Заблуждение Купидона”, “Цевница”; поэмы “Кавказский пленник”, “Корсар”. Но только в начале 1837 г. Россия вдруг прозреет и услышит девять лет пробивавшегося к ней поэта, по силе таланта с самого начала стоявшего рядом с первым поэтом века! Гений из разночинцев был вне поля зрения не только высшего света, но и литературного олимпа, разглядевшего гений Пушкина еще на лицейской скамье.
Летом 1829 г. состоялась историческая для Пушкина встреча со “Славным Бей-булатом”, “грозой Кавказа”. От кого был наслышан Пушкин о Бейбулате, если он говорит о нем, как о достаточно известной личности не только на Кавказе?! Не из российских ли газет, которые не могли не писать о громких подвигах Бейбулата? Пушкин был тоже в качестве гостя, хоть и незваного, на обеде у Паскевича. А значит, у него было время разглядеть, кто перед ним сидит: “…Бейбулат, мужчина лет 35-ти (??? — М. В.), малорослый и широкоплечий…” В 1829 г. Бейбулату 50 лет! А Пушкин видит в нем почти своего ровесника: каких-то пять лет разницы! Если Бейбулат, стареющий в вечной войне, выглядел так молодо — на пятнадцать лет моложе своих лет! — то надо ли удивляться, что его сын Михаил на 17-м году жизни поступил в Пансион, как 14-летний? Как пишет Висковатов: “Легко можно представить себе неловкого еще не то юношу, не то мальчика, который, несмотря на раннюю зрелость, (!) все же находился в переходном возрасте… Он был невысокого роста, довольно плечист (ср. с Бейбулатом), с не устоявшимися еще чертами матового, скорее смуглого лица…”
Ф. Боденштедт: “Характер Лермонтова был самого крепкого закала, и чем грознее падали на него удары судьбы, тем более становился он твердым. (Из всех Арсеньевых и Лермонтовых мы не найдем ни одного человека, о ком можно было бы сказать такие слова! — М.В.) Он был слишком слаб, чтобы одолеть ее (судьбу. — М. В.), но и слишком горд, чтобы позволить одолеть себя… Хотя он еще не достиг тридцатилетнего возраста (на пути к этому возрасту? — М. В.), но уже казался уставшим от жизни…”. Н. И. Лорер: “…Особенным неженкой он не был, а пошлости, к которой он был необыкновенно чуток, в людях не терпел… Над всеми нами он командир был. …никогда не бывал (в доме Озерских в Пятигорске. — М. В.), так как там принимали неразборчиво, а поэт не любил, чтобы его смешивали с… “русскими армейскими”, как он окрестил кавказское воинство…”. “Это в высшей степени аристократическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию… — писал Ю.Ф. Самарин И.С. Гагарину, — взор его тяжел, и его трудно переносить… я чувствовал, что он наделен большой проницательной силой и читает в моем уме…”
Стихотворение “Настанет день — и миром осужденный…” исследователи по заключительным строкам, близким к концовке стиха Д.В. Веневитинова “Завещание” (1829), нашли подражательным и датировали: “после 1829 г.”. Попытаемся конкретизировать дату написания стиха и определить, о чем пишет Лермонтов? Поэт верит, что обязательно “настанет день”, когда мир его осудит, и он, “чужой в родном краю, / На месте казни — гордый, хоть презренный…”, кончит свою жизнь. Он знает, что виновен пред людьми, не пред нею, к которой обращается, и “твердо” ждет “тот час”. Если адресат стиха не изменится душою, то поэт уверен: “Смерть не разрознит” их, потому что “Иная есть страна, где предрассудки / Любви не охладят”. Когда же “весть кровавая примчится / О гибели моей /И как победе станут веселиться / Толпы других людей”, — поэт умоляет ее хотя бы “единою слезою” почтить его холодный прах, не только потому, что он ее любил, но главное: он только ей “открыл / Таинственную душу и мученья, / Которых жертвой был”. Насколько страшную тайну поведал поэт ей одной, мы можем судить по заключительным строкам стиха, в котором один тяжелый, полный отчаяния выдох-проклятье, готовый вырваться из его груди и уст, если… “Но если, если над моим позором / Смеяться станешь ты / И возмутишь неправедным укором / И речью клеветы/ Обиженную тень, — не жди пощады; / Как червь, к душе твоей / Я прилеплюсь, и каждый миг отрады / Несносен будет ей, / И будешь помнить прежнюю беспечность, / Не зная воскресить, / И будет жизнь тебе долга, как вечность, / А все не будешь жить”.
Если он даже кому-то открылся, он не обрел душевный покой, как это должно было бы случиться. Напротив, он окончательно потерял покой, и потому может быть беспощадным к той, за которую не поручится, что она не посмеется над ним. Еще хуже, если она не сумеет сохранить его тайну, которую он называет своим личным позором. Представим себе, что этот стих — его отклик на “весть кровавую” о гибели Бейбулата 14 июля 1831 г., воспринятую в России как победу над Чечней. И вот в эту минуту Лермонтов понимает, что может настать тот день, когда и его, как сына Бейбулата, мир осудит, он станет чужим для всех и презренным. Но что ему суд этих людей, главное, чтобы та, которой он доверился, рассказав о тайне своего происхождения, “речью клеветы” не оскорбила “обиженную тень”. Смерть Бейбулата дала ему толчок проиграть всю ситуацию с тайной своего рождения, но даже тогда он понимает, что НИКТО не должен знать об этом!
Стихотворение “Отрывок” исследователи и составители двухтомника поэта (М., Правда, 1988 г.) обошли своими комментариями. Да и как можно комментировать то, что идет вразрез с официальной биографией поэта: “На жизнь надеяться страшась (а вдруг кто разоблачит? — здесь и далее ремарки в скобках мои. — М. В.), / Живу, как камень меж камней, / Излить страдания скупясь: / Пускай сгниют в груди моей. (Ср.: “…Или поэт, или никто!”)… / Хранится пламень неземной / Со дней младенчества во мне. / Но велено ему судьбой, (не бабушкой, а судьбой! Роком!) / Как жил, погибнуть в тишине…. / Для тайных дум я пренебрег / И путь любви и славы путь (так и отравил свою жизнь этими думами!.. Ни к кому особо не привязывался, никого не любил и с презрением относился к лит. творчеству!)… / Беднейший средь существ земных, / Останусь я в кругу людей, / Навек лишась достоинств их / И добродетели своей!.. / Две жизни в нас до гроба есть, / Есть грозный дух: он чужд уму; …/ Он точит жизнь, как скорпион. / Ему поверил я — и что ж!.. / Всмотритесь в очи, в бледный цвет; / Лицо мое вам не могло / Сказать, что мне 15 лет”. Здесь нет знака вопроса. Автор утверждает, что ему не 15 лет!..
21 августа 1830 г. Лермонтов пишет “Прошение” (Висковатов приводит его полностью), в котором обращается к правлению Московского университета: “…желаю продолжать учение мое в императорском университете, почему Правление оного покорнейше прошу, включив меня в число своекоштных (!) студентов нравственно-политического отделения, допустить к слушанию профессорских лекций”. Но Правление не сочло возможным удовлетворить просьбу своего лучшего студента. А нам дают сноску, которая тут же опровергает само существование такого “Прошения”: “Барон Бюлер на основании справки, сделанной тогдашним ректором университета С. М. Соловьевым, сообщил редакции “Русской старины” (1876 года, т. XV, стр. 221), что в университетском архиве нет ничего, кроме прошения Лермонтова об увольнении из университета, для перемещения в Петербургский. Действительно, в бумагах 1832 года за № 48 нет ничего, кроме упомянутой просьбы и затем чернового свидетельства об увольнении”.
Анри Труайя констатирует, не комментируя: “Императорским указом был закрыт Благородный пансион, и Лермонтов подал прошение о зачислении его в Московский университет на нравственно-политическое отделение. Но после экзамена 1 сентября 1830 г. сразу (!) перешел на словесное отделение”. Посмотрим, что из себя представлял университет во времена Лермонтова. “Московский университет. Здесь с сентября 1830 по июнь 1832 (на политическом, затем на словесном отделении) учился Лермонтов …перевелся с политического отделения на словесное, насчитывавшее 160 студентов; среди них преобладали разночинцы”(Лермонтовская энциклопедия. Далее — ЛЭ, с. 289). Вот она главная причина, почему Лермонтов после успешного поступления на политическое отделение вновь вынужден был, причем “сразу”, перейти к разночинцам! Главный документ так и не был представлен! А на политическое отделение разночинцы не принимались вообще. В эти годы он написал несколько поэм и драматических произведений: “Последний сын вольности”, “Азраил”, “Ангел смерти”, “Измаил-Бей” (оставим пока принятую датировку), “Испанцы”, “Странный человек”, которые связаны между собой одной нитью, ведущей к разгадке единственной тайны, так угнетавшей поэта. Объяснение биографов поэта, почему Лермонтов оставил Московский университет, не выдерживает никакой критики. У какого педагога-словесника поднялась бы рука на сверхначитанного студента, к тому же литературно одаренного? Но… “Лермонтов был вынужден написать 1 июня 1832 прошение: “По домашним обстоятельствам (?) более продолжать учения в здешнем Университете не могу, и потому правление Императорского Московского университета покорнейше прошу, уволив меня из оного, снабдить надлежащим свидетельством для перевода в императорский Санктпетербургский ун-т”. 6 июня 1832 выдано свидетельство об увольнении, а в ноябре в Петербурге Лермонтов поступил в Школу юнкеров (Висковатов). Почему Лермонтову не оформили перевод в Питер? Да все потому же: в императорский Питерский университет принимали детей только из дворянских семей!
Г.В. Арсеньев, брат Михаила Васильевича, “после смерти Ю.П. подписал прошение о внесении Л. в дворянскую родословную книгу Тульской губ. (1832)…” (ЛЭ, с. 38). Если при жизни Юрию Петровичу не удалось получить для “сына” этот документ, на что мог рассчитывать такой дальний родственник, как Г.В. Арсеньев? Смущает и то, что в этой фразе нет намека, что это повторное прошение (первое ведь подал Юрий Петрович?), во всяком случае, и в 1832 г. Лермонтов не был внесен в список дворян.
Л.Н. Назарова (ЛЭ, с.201) связывает замысел поэмы “Исповедь” (1830-1831) с записью поэта, относящейся к лету 1831 года. “Написать записки молодого монаха 17-ти лет…”. Но в “Исповеди” изображен не монах в монастыре, а преступник перед казнью за лишение чести той, которую любит! (Вспомним, что 14 июля был убит больной Б. Таймиев.) В монастырской тюрьме сидит молодой испанец и ждет казни. “Зачем, за что, / Не знал и знать не мог никто”. Но его обвинили в преступлении, а он не стал оправдываться, потому что знает хорошо, что не божий суд его настиг. “Всё люди, люди, мой отец…” — говорит он старцу, пришедшему его исповедать, — потому что “неправой казнью” можно пролить его кровь, но “Согреть им вновь не суждено / Сердца, увядшие давно…” Закон, по которому испанец себя оправдывает — утвержден его сердцем: “один / Он сердца полный властелин; / И тайну страшную мою / Я неизменно сохраню…” Опять тайна и опять “страшная”, которую не откроет никому! Если все знают, за что его судят и казнят, значит, не это тайна. Сам испанец не замкнулся в себе, а пылко отстаивает даже перед смертью свое право на любовь.
Казалось бы, в чем тайна? Не в имени ли девушки? В ее положении в обществе или в его месте в ее обществе: “…под одеждой власяной / Я человек, как и другой!” Испанец уверен, что сам старец, увидев ее, “решился б также согрешить, / Отвергнув всё, закон и честь, / Ты был бы счастлив перенесть… / Мое страданье, мой позор!..” (ср.: “Покаяние”). Опять — Он, Она и — Грех, Позор! И он, как и Дева в “Покаянии”, не молится о спасении: “Пусть вечно мучусь; не беда! / Ведь с ней не встречусь никогда! / Разлуки первый, грозный час / Стал веком, вечностью для нас!.. / Что без нее земля и рай?” Она, как видим, у него единственная!.. “Знай, может быть, ее уж нет…, — говорит он старцу, призывая его позвать палачей, поскольку для него: “Она не тут — и все ничто!..” Клянясь перед творцом, что не виновен ни в чем, он готов принять за нее смерть, но она должна знать, просит он старца, “Что с тайной гибельной моей / Я не расстался для людей… / Кого любил? Отец святой, / Вот что умрет во мне, со мной; / За жизнь, за мир, за вечность вам / Я тайны этой не продам!”
Почему это все еще тайна, когда все предельно вроде бы ясно меж героями? Что же он должен скрывать, если готов умереть за эту тайну? “…И он погиб — и погребен”. Не убит, не умер, а погиб. Как воин! Бейбулат тоже пал от рук врага — погиб. (Погибает и Измаил-Бей, которого русский обвинял в трагедии своей невесты, “обольщенной”, якобы, Измаилом. Хотя “ведал он, что быть не мог ее супругом, / Что разделял их наш закон” (!). Но буря чувств, вызванная в груди чеченца (это не описка!) известием о смерти девушки, выдает и его тайные чувства: “Лишь знает он да Бог единый, / что под спокойною личиной / Тогда происходило в нем. / Стеснив дыханье, вверх лицом /…Лежал он на земле сырой, / Как та земля, и мрачный, и немой!”) В ночь гибели испанца к ее обители ветер принес “могильный звон”: “В ее лице никто б не мог / Открыть печали и тревог… / В глазах был рай, а в сердце ад!” Она прислушивалась к шуму ветра, “Как будто должен был принесть / Он речь любви иль смерти весть!..” Ждала от него весточку или о нем? Она его тоже любит, но почему тогда и, главное, кто обвинил его в столь страшном преступлении? Мать девушки? (См. “Азраил”: Дева по воле матери должна выйти замуж за другого.) Когда в шуме ветра она услышала “унылый звон”, то, издав “слабый крик”, она утихла. “Дважды из груди одной / Не вылетает звук такой!.. / Любовь и жизнь он взял с собой”, — конец поэмы. Его казнили, и без него она не смогла жить. Они любили друг друга, как видим, но кто он, этот третий, кому удалось встать между ними? Об этом чуть позже.
“Каллы”, одна из “ранних кавказских романтич. поэм, примыкающая по содержанию к “Аулу Бастунджи” и “Хаджи Абреку”… часть текста утрачена. Никаких данных для точной датировки “Каллы” не имеется. Принятая датировка (1831) основана на том, что поэма, безусловно, более ранняя, чем “Измаил-Бей”, над которым Лермонтов начал работать в 1832 г.”. Если мы поймем, о чем эта поэма, то отпадут сомнения по поводу событий с 1830 г. по июль 1831 г. С.А. Андреев-Кривич считает, что в основу поэмы положено черкесское предание. Но таких историй на Кавказе всегда было немало. Мог ли интерес Андреева-Кривича к черкесским преданиям не распространиться на самую громкую историю об убийстве Бейбулата, на котором была кровь кумыкского князя Мехти-Гирея, ставленника Ермолова, убитого им у аула Старо-Сунженского в 1824 г.? До сих пор, когда речь идет о гибели Бейбулата, главным подозреваемым в подстрекательстве называют русского царя.
Название поэмы породило тоже немало толков: тюркское “Канлы” или осетинское “каллы”? “Кровавый” или “убийца”? Обратимся к содержанию поэмы. Подстрекаемый муллой, кабардинец Аджи убивает целую семью, а затем самого муллу, внушавшего ему, что он, Аджи, “на земле орудье мщенья, (“Кхел ица къолнаг” — чеч.) / Палач,— а жертва Акбулат!.. На грозный подвиг ты назначен…” (“Кхел йа” — чеч.). И Аджи убивает старика, стоявшего на молитве, сына его и спящую дочь. Затем в отчаянии идет к мулле и закалывает его. Возмездие (кхел) настигло главных героев поэмы.
“Кхел” такое же звучное название, как и “тезет” (чеч., с ударением на первом слоге) — три первых дня (время тезета) после смерти человека двор родственников умершего открыт для принятия соболезнований. Слово, ставшее в свое время для героя Пушкина именем собственным. Скорее всего, уроки чеченского давал Лермонтову Бота Шамурзаев, который “некоторое время служил переводчиком при начальнике левого фланга Кавказской линии”, но с которым Лермонтов мог быть знаком во время своих визитов к братьям Розенам еще до своей первой ссылки на Кавказ (ЛЭ, с.617).
У Висковатова читаем: “Всех подробностей истории своего рода Михаил Юрьевич не знал. Не были они известны и отцу его, который для того, чтобы поместить сына в Университетский пансион, хлопочет о внесении себя со всем родом в дворянскую родословную книгу Тульской губернии. Какие он представил документы в доказательство дворянского своего достоинства, мы не знаем…”. Возникает вполне закономерный вопрос: а чего ждал весь род Лермонтовых до сих пор? И как мог Юрий Петрович, не будучи дворянином, участвовать в событиях 1812 г. в составе Тульского дворянского ополчения? Не говоря уже о том, что он не только смог окончить Первый кадетский корпус в Петербурге еще в 1804 г., когда разночинцев и в помине не было, но и был оставлен в том же корпусе воспитателем кадетов, где дослужится до капитана! Мы знаем, что именно этот документ стал камнем преткновения для Л., который так и не смог получить образование в том учебном заведении, в котором хотел.
“Азраил” считают (1831) “фантастической романтической” поэмой, поскольку в ее центре — падший ангел Азраил. Согласимся с исследователями с небольшой поправкой: это поэма, находящаяся в одном ряду с автобиографическими произведениями поэта, но с элементами фантастики. Обратим внимание на следующую часть в комментарии к поэме: “в финале Лермонтов неожиданно переводит повествование в иронически сниженный план: Дева, которая, казалось, отвечала Азраилу взаимностью, по воле матери должна выйти замуж…” (Б. Удодов). (Вот, наконец, слова, подтверждающие наши предположения! А иронии здесь нет места — это самая настоящая трагедия.) Почему бы не сказать просто, что дева выходит замуж за другого? Почему нужно было уточнять: “по воле матери”, которая, в отличие от отца, как правило, бывает на стороне дочери? Читаем далее: “По-видимому, действие поэмы должно было происходить в Палестине до разрушения Иудейского царства”. И в скобках: “жених Девы — воин”. Запомним это уточнение. И далее: “Но ремарка “крест на груди у нее” (Девы) разрушает эту локализацию…” (!!!) Ничего не получилось у лермонтоведов, как не крутили с комментариями, и в результате бросили все попытки, так и не прояснив суть.
Из всего, что ранее нами было сказано, уже можно без особых усилий увидеть, что хотел сказать и сказал нам автор в этой маленькой поэме. Уточним время ее написания. “Копия поэмы сохранилась в тетради 20-й, где она следует за стихом “1831-го января”. Это стихотворение и отрывки из “Азраила” приятель поэта А. Закревский вписал 15 августа 1831 г. в альбом одного из своих знакомых (Ю.Н. Бартенева). Следовательно, “Азраил” написан до августа 1831 года”! Что и требовалось доказать. 14 июля убит Бейбулат — (воин!), на что обязательно откликнулась официальная российская пресса! И Лермонтов именно в 1831 г. обрушивается на потенциального читателя десятком поэтических вещей, посвященных своему отцу. Что исследователи и биографы не замедлили приписать Юрию Петровичу, умершему от чахотки в этом же году, но 1 октября.
Послушаем самих героев поэмы: “Я опоздала, Азраил. Так ли тебя зовут, мой друг?” — спрашивает Дева и садится рядом. “Что до названья? Зови меня твоим любезным…” (см.: “Ребенку”: …Бледнея, может быть, она произносила / Название теперь забытое тобой… / Что имя? — звук пустой!”) “Кто ты?” “Изгнанник, существо сильное и побежденное…” (Бейбулат, перешедший в 1810 г. на русскую сторону, мог называть себя побежденным.) “О, я тебя люблю, люблю больше блаженства. (См. выше: почти те же слова в дневнике Марии!) Ты помнишь, когда мы встретились, я покраснела (Эта фраза могла быть в дневнике матери! Это то, чем она могла понравиться чеченцу. Застенчивость девушки в присутствии мужчины является чуть ли не определяющим при выборе жены чеченцем. — М. В.); ты прижал меня к себе, мне было так хорошо, так тепло у груди твоей. С тех пор моя душа с твоей одно. (Это тоже запись из дневника матери?) Ты несчастлив, вверь мне свою печаль, кто ты? Откуда? ангел? демон?” (Она первая видит в нем другую породу мужчины! Ср.: “дух ада или рая / Ты о земле забыл… ”) “Ни то, ни другое”. Дева умоляет его рассказать ей его “повесть”, и Азраил рассказывает (опустим фантастическую часть о сотворении мира…): “…Молился, действовал, любил. / И не один я сотворен, / Нас было много; чудный край / Мы населяли (Чечню?), только он, / Как ваш давно забытый рай, / Был преступленьем осквернен. (Войной?) / Я власть великую имел…” (Бейбулат действительно имел великую власть на всем Кавказе, не только в Чечне!) Но могущественный Азраил завидовал ангелам, которые “беспечно проводили дни, / Не знали тайных беспокойств, (какие сейчас гнетут и самого Лермонтова!) / их светлый ум… / Любовью грешной не страдал” (это Бейбулат, полюбивший христианку и вступивший с ней в незаконную связь?). “И начал громко я роптать, / Мое рожденье проклинать (чувства Лермонтова в этом мире, в высшем свете) / И говорил: всесильный бог, / Ты знать про будущее мог, / Зачем же сотворил меня?.. (сам Лермонтов вновь включается в монолог отца!) / И если я уж сотворен, / Чтобы игрушкою служить … (это самоощущение и самого Лермонтова! Бог допустил его рожденье!) / И наказание в ответ (не кара, а наказание! — не Бог, а люди осуждают!) / Упало на главу мою. / О, не скажу какое, нет!… / Приметь морщин печальный ряд, / Мой горький смех, мой дикий взгляд… / Я жил один, забыт и сир… / И ныне я живу меж вас, / Бессмертный, смертную люблю… / Доверчивое сердце я / Привык не находить давно… / Но нет, ты плачешь. Я любим…”. “Я тебя не понимаю, Азраил, ты говоришь так темно…. Я пришла сюда, чтобы с тобой проститься, мой милый. Моя мать говорит, что покамест это должно, я иду замуж. Мой жених славный воин…” (Вот тут Лермонтов меняет местами Бейбулата и Юрия Петровича, которого никак воином, тем более славным, не назовешь!)
“Вот женщина! она обнимает одного и отдает свое сердце другому!..” (Не это ли почувствовал Юрий Петрович, переступив порог барского дома в Тарханах, не это ли заставило его охладеть к жене?)
К 1831 г. отнесено и стихотворение “Русская песня”, во второй части которой мы читаем: “…Недавно милый схоронен… / Бледней снегов предстанет он / И скажет: / “Ты изменила”, — ей в лицо…”. Опять у Лермонтова один и тот же тип мужчины и женщины. Есть Он и Она! И одни и те же роковые отношения между ними и обстоятельства, которые сильнее их! При всем их сильном чувстве, при всей их взаимной любви, они обречены на разлуку и гибель! И не по Его вине!.. Так было и в жизни: Мария и Бейбулат погибают…
28 января1831 г. Юрий Петрович пишет завещание Михаилу, где просит его не пренебрегать своими способностями ума, талантом, за который он должен будет дать отчет Богу, благодарит его за любовь и внимание к нему: “… Бог вознаградил меня, ибо вижу, что я в сердце и уважении твоем ко мне ничего не потерял…”. Арсеньевой же он просит передать: “…несправедливости ее ко мне я всегда чувствовал очень сильно, ибо, явно, она полагала видеть во мне своего врага, тогда как я был готов любить ее всем сердцем, как мать обожаемой мною женщины…”.
Очевидно, приступ чахотки напугал Юрия Петровича, и он поспешил объясниться с Михаилом. Но Юрий Петрович прожил после этого еще около девяти месяцев! О том, что за это время он вносил в завещание поправки, никаких сведений нет. А значит, он сказал Михаилу все, что хотел сказать, и посчитал это достаточным. Посмотрим, что же им было сказано, якобы, родному сыну перед смертью. В этом большом благодарственном Слове “отца”, адресат всего лишь один раз назван: “любезнейший сын мой”. И тут же — “бесценный друг мой”. Оба обращения, по вложенному в них чувству благодарности за доброе сердце, за любовь и нежное внимание звучат как синонимы. Литературоведы считают стихотворение “Ужасная судьба отца и сына…” написанным на смерть Юрия Петровича. Однако в завещании мы не находим подтверждения тому, что Михаил и Юрий Петрович были лишены возможности общаться друг с другом: “Бог вознаградил меня…”. Значит, чувства были у них взаимны. Когда это могло происходить? “С сыном Ю. П. виделся в Кропотове в 1827 г., затем ежегодно в Москве”, — найдем мы ответ в ЛЭ. (С. 242) Но главное, сожалея о несправедливом отношении к нему Арсеньевой, Юрий Петрович пишет “сыну”, что его, Михаила, мать была его, Юрия Петровича, женщиной, которую он обожал! Почему он не пишет “сыну”, что любил “ее” как бабушку своего сына, а Марию Михайловну как мать своего сына, что он был той ниточкой, связывавшей их? Пишет же он, что готов был полюбить тещу уже за то, что она была матерью его …женщины?!
“Странный человек” Арбенина из автобиографической пьесы “Маскарад” любил свою жену, но потерял ее и “должен будет дать отчет Богу”. Эпиграфом к ней взяты слова из Байрона, “Сон”: “Женщина, которую он любил, была обвенчана с другим, но тот любил ее не больше…”. А в предсмертном признании Марьи Дмитриевны сыну Владимиру мы вновь наблюдаем знакомые муки: “Я виновна: молодость была моей виною… (см. “Покаяние”) Я прежде любила другого: если б мой муж хотел, я забыла бы прежнее. Несколько лет старалась я побеждать эту любовь… Мой поступок заставляет тебя презирать меня, и не одну меня… (Самого себя? – М.В.) С унижением я упала к ногам его… я надеялась, что он великодушно простит мне… Но он выгнал меня из дому…(ушла, мол, оставив его, сына.– М. В.) Ты не смотришь на меня?..”. Владимир в отчаянии, но весь свой монолог он произносит “про себя”: “…Природа вооружается против меня; я ношу в себе семя зла; я создан, чтобы разрушать естественный порядок… Здесь умирающая мать – и на языке моем нет ни одного утешительного слова, ни одного!..” И хотя в пьесе автор настоятельно повторяет, что Арбенин сын своего отца, хоть и проклятый им, (см.: Юрий Петрович тоже проклинает Михаила!) слова матери и буря чувств в груди сына недвусмысленно дают понять, что только незаконнорожденный ребенок есть “разрушение естественного порядка”, против которого сама “природа вооружается”! И здесь тот, “третий”, которого героиня знала еще до своего замужества!
Стихотворение “Пусть я кого-нибудь люблю…” — состояло из трех строф; третья строфа носила автобиограф. характер, звучащая как продолжение монолога Арбенина: “Я сын страданья. Мой отец / Не знал покоя по конец. / В слезах угасла мать моя; / От них остался только я… — / Ненужный член в пиру людском, / Младая ветвь на пне сухом…”. “Яростно зачеркнутые” в черновом варианте и позже восстановленные, они слишком красноречивы, чтобы их комментировать. Лермонтов писал правду, когда говорил: “Я в мире не оставлю брата…” или “…Младая ветвь на пне сухом”. По отцовской линии он был единственным в мире и одиноким, в отличие от многочисленных ближайших родственников по матери и бабушке с дедушкой: Арсеньевых и Столыпиных! Но в его творчестве лирический герой, как и сам поэт, — одинок, несчастен, не от мира сего, не понимаемый никем и т.д.
В стихотворении “Я видел тень блаженства; но вполне…” (1831) Лермонтов по-прежнему несчастен: “Нет! чистый ангел (Мать!) не виновен в том, / Что есть пятно тоски в уме моем; / И с каждым годом шире то пятно;… О, мой отец! Где ты? где мне найти / Твой гордый дух, бродящий в небесах? (Никакой гордости в спившемся Юрии Петровиче не было! — М. В.) / В твой мир ведут столь разные пути, / Что избирать мешает тайный страх. / Есть рай небесный! — звезды говорят; / Но где же? Вот вопрос — и в нем-то яд (он сын мусульманина, живущий в православном государстве, в христианской семье!); / Он сделал то, что в женском сердце я / Хотел сыскать отраду бытия”. Поэт не может жениться на любой девушке, которую полюбит, пока не откроет ей свое происхождение, и это отравляет его. От него, не просто не имеющего дворянских корней, но сына врага России, могут отречься, как только станет известно его происхождение! Но сам-то он гордится и Кавказом, и своим отцом.
В 1836 г. исполнилось пять лет со дня гибели Бейбулата, чьей доблести трудно и сейчас отыскать достойную награду. Посмотрим, о чем следующее стихотворение, которое относят к 1836 г., комментарии к нему дадим в скобках: “Великий муж! Здесь нет награды, / Достойной доблести твоей!.. / Но беспристрастное преданье (А настоящее еще долгое время будет весьма пристрастно! — М. В.) / Твой славный подвиг сохранит (Ср. выше: “Но ты свершил свой подвиг…” Славный подвиг! А не в смысле: завершил жизненный круг!), / И, услыхав твое названье, (См. “Ребенку”: “… Название теперь забытое тобой…” и в “Азраиле”), / Твой сын душою закипит (См.: “… и его, дитя, не прокляни!” — “Ребенку”. А здесь не о проклятии речь, здесь буря чувств: гордость за отца, любовь к нему, и злость, и проклятие в адрес тех, кто не сумел оценить его при жизни!), / Свершит блистательную тризну / Потомок поздний над тобой (Любой чеченец! Или его, поэта, может быть, сын!) / И с непритворною слезой (А ему сейчас приходится притворяться. См. “Эпитафия”: “…легче плакать, чем страдать / Без всяких признаков страданья”) / Промолвит: “он любил отчизну!” (За нее, Чечню, и умер! Ею одной и жил! А любви он себя посвятить не мог. См.: “Измаил-Бей” и “Зара”.) Только имея большое воображение, можно было в этом стихотворении увидеть П.Я. Чаадаева, А.П. Ермолова, Н.Н. Раевского и, наконец, русского полководца М.Б. Барклая-де-Толли, погибшего в 1818 г., как это считали некоторые исследователи… Но официальная версия все же ближе к истине: “К кому обращено стихотворение, до сих пор не установлено”. Это, по крайней мере, честнее, как и то, что следующий стих так же оставался без комментария: “Я не хочу, чтоб свет узнал / Мою таинственную повесть (Повесть не о любви. Знак препинания “;” говорит сам за себя); / Как я любил, за что страдал, / Тому судья лишь Бог да совесть!.. / И пусть меня накажет тот, / Кто изобрел мои мученья (Бог допустил встречу М. М. и Б. Т., и рождение Лермонтова! См. “Азраил”: “…Зачем же сотворил меня?..”); /Укор невежд, укор людей (Невежды цепляются за предрассудки!) / Души высокой не печалит;… / Он никому не вверит думы…” (см.: “…Кто толпе мои расскажет думы?..”).
Ни даты, ни комментария нет к стихотворению “Гляжу на будущность с боязнью, / Гляжу на прошлое с тоской / И, как преступник перед казнью, / Ищу кругом души родной!… / Я в мире не оставлю брата, / И тьмой и холодом объята / Душа усталая моя; / Как ранний плод, лишенный сока (Подтверждает ли он, что он шестимесячный? — М.В.), /Она увяла в бурях рока / Под знойным солнцем бытия”. (Душа увяла не от чего-то, зависящего от него, а от Рока!!! См. “Исповедь”: “Таков был рок! — зачем, за что, / Не знал и знать не мог никто…”) Наши комментарии ставят это стихотворение в один ряд со всем, что написано поэтом, дополняя и уточняя единый образ лирического героя, восходящего к самому поэту. Но если рассматривать стихотворения автономно, вне связи их друг с другом, то и комментировать их будет невозможно: сплошные тайны и загадки!
Поэма “Измаил-Бей”. Оставим пока споры о времени написания, поэма большая и очень интересная в исследовательском отношении, а это требует отдельного разговора. Отметим только, что, несмотря на то, что Лермонтов прямо говорит, что “старик чеченец… Когда меня чрез горы провожал / Про старину мне повесть рассказал…”, исследователи кинулись искать прототипов главных героев в Кабарде. И, главное, — нашли. Почти сто лет непрерывно идет война в Чечне, и подобных сюжетов там — море, а чеченец рассказывает поэту о героях-кабардинцах! Мыслимо ли? Тем более что в поэме почти дословно Ермоловскими словами о героической защите жителей Дада-Юрта говорится об уничтожении села, откуда родом был Измаил-Бей. Приведем лишь одну цитату, в которой Лермонотов, как позже Л. Толстой в “Хаджи-Мурате”, не сможет скрыть своего генетического родства со своей “Любезной родиной”, которую уничтожает враг: “…Аул, где детство он провел, / Мечети, кровы мирных сел — / Все уничтожил русский воин. / Нет, нет, не будет он спокоен, / Пока из белых их костей / Векам грядущим в поученье / Он не воздвигнет мавзолей / И так отмстит за униженье / Любезной родины своей. / “Я знаю, вас, — он шепчет, — знаю, / И вы узнаете меня; / Давно уж вас я презираю; / Но вашу кровь пролить желаю / Я только с нынешнего дня!” (Ср. выше: Лермонтов ведет себя как “враждебно настроенный иностранец…”).
И еще. Согласно традиционной версии, закончив поэму 10 мая, спустя полгода (!) Лермонтов пишет к ней “Посвящение”, в котором признается: “Твоим горам я путник не чужой… / Как я любил, Кавказ мой величавый, / Твоих сынов воинственные нравы…”. Почему без этого признания в любви Лермонтов считал и эту свою поэму не законченной? Комментарии нужны?
В 1832 г. Лермонотов выедет с бабушкой в Питер для поступления в Школу юнкеров! Мечтал об императорском университете, а едет в Школу, куда тоже принимали только из дворянских семей! Почему? Для справки: Школа юнкеров (на Мойке) была создана в 1823 году по инициативе великого князя Николая. Надзирал за Школой великий князь Михаил Павлович (ЛЭ, с.62). “Школа имела вид скорее военного университета с воспитанниками, жившими в стенах его, наподобие того, как жили казеннокоштные студенты в Московском университете… Казеннокоштные студенты университета были люди из бедных семей, в Школе же это были сыновья богатых и знатных родителей”, — вот так витиевато высказался Висковатов по поводу того, что юнкерами могли быть только сыновья дворян.
Перед отъездом из Москвы Лермонтов пишет стих.: “Я жить хочу! Хочу печали / Любви и счастию назло; / Пора, пора насмешкам света / Прогнать спокойствия туман…”. Похоже, он решил бросить вызов официальной жизни и свету, не принимавших его без какой-то бумажки, несмотря на очень влиятельных родственников и могущественных друзей его бабушки.
14 ноября Лермонтов зачислен на правах вольноопределяющегося (!) унтер-офицера лейб-гвардейского гусарского полка. А это означало, что Столыпины и Арсеньевы, послужившие и служившие и ныне своему отечеству, уговорили вел. кн. Михаила Павловича взять юношу к себе, чтобы он вообще не остался без образования. Он опять живет вместе с бабушкой! Ничего не изменилось от перемены столиц. Не тогда ли узнал Николай I от своего брата, что Лермонтов “неблагородного” происхождения? И не доискался ли царь до тайны рождения своего гвардейца, к которому стал питать личную неприязнь, как это свидетельствуют современники поэта? Вряд ли это было отношение общества к незаконнорожденному: и Жуковский, и Полежаев тоже были неблагородного происхождения, но они не были сыновьями врага Российской империи! Отношение царя к участникам последней дуэли Лермонтова было более чем демонстративно показательным. Н.И. Лорер (“Из записок декабриста”): “В то время, когда дуэли так строго преследовались, с убийцею и секундантами обошлись довольно снисходительно. Мартынова послали в Киев на покаяние на двенадцать лет. Но он там скоро женился на прехорошенькой польке и поселился в собственном доме в Москве”. Глебова и князя Васильчикова отпустили без всякого наказания. Ни в какое сравнение не идет это с тем, как поступили с Данзасом, секундантом Пушкина, сосланным на Кавказ, и Дантесом, — высланным из страны навсегда!.. Не говоря уже о печати проклятия на века поставленной на всем роде Дантесов поздними потомками россиян, предавших забвению убийство Лермонтова, едва успело остыть тело поэта…
“Когда, по окончании Юнкерской школы, Лермонтов вышел корнетом в лейб-гвардейский гусарский полк и впервые надел офицерский мундир, бабка поэта заказала художнику Будкину его парадный портрет…”, — без всяких сомнений уверенно пишет якобы Висковатов! Но мог ли о Будкине писать Висковатов еще в конце ХIХ века, когда авторство Захарова было “поставлено под сомнение” впервые только в 1944 г.! Нужно ли комментировать эту цифру? Для несведущих напомним, что это год депортации всего чеченского народа, когда само слово “чеченец” было под запретом и изъято почти из всех источников.
“С полотна пристально смотрит на нас спокойный, благообразный гвардеец с правильными чертами лица… очень похож и один может дать истинное понятие о лице Лермонтова” (М. Лонгинов). Зная, что речь идет о портрете Лермонтова, написанном не каким-то там безвестным провинциальным художником Будкиным, а самим П. Захаровым, которого К. Брюллов называл вторым после себя портретистом в России, зададимся вопросом: о чем могли говорить два умных творческих молодых человека за все это время, проведенное вместе? Перед Лермонтовым, который к этому времени написал почти все свои кавказские поэмы, стоял художник с ярко выраженными кавказскими чертами лица, хотя и салонными манерами. Мог ли Лермонтов не заинтересоваться своими героями, материализовавшимися в лице одного художника с русским именем, не заинтересоваться, откуда он родом? Из уничтоженного “Аула Бастунджи”? Из родового села “Измаил-Бея”, превращенного русскими в пепелище? Откуда? Не тогда ли Лермонтов услышал историю Дада-Юрта и мальчика, вывезенного А.П. Ермоловым сначала в Грузию, а затем уже в Питер? По крайней мере, свою следующую поэму о кавказском герое он назовет “Бэри” (ребенок, мальчик — с чеченского)! В “Дневнике” Ю.Ф. Самарина есть запись: “31 июля (1841) тут (на обеде у Гоголя. — М.В.) он читал свои стихи — “Бой мальчика с барсом””. Не тогда ли они договорились написать свои автопортреты в бурке, раскрывая тайну своего рождения? По крайней мере, через два-три года (1837-1838) Лермонтов пишет свой акварельный автопортрет: “на фоне Кавказских гор, в бурке, с кинжалом на поясе, с огромными печально-взволнованными глазами” (Висковатов). А в 1843 г. в бурке, но только не с кинжалом, а с ружьем за плечами и с жестким, но трагическим взглядом напишет свой автопортрет Петр Захаров.
Еще в 1837 г., в свою первую ссылку на Кавказ, Лермонтов мог слышать, что “…За каждую голову Вельяминов платил по червонцу и черепа отправлял в Академию наук. Поэтому за каждого убитого горца шла упорная драка, стоившая порой много жизней с той и другой стороны…”, — читаем мы у Т. Ивановой. В своей картине “Сражение при Валерике” Лермонтов рисует именно такой эпизод, когда отчаянно смелые, дерзко отважные чеченцы, голыми руками противостоя русским напирающим штыкам, вытаскивают из боя убитых и раненых! И симпатии автора картины и стихотворения “Валерик” однозначно на стороне этих мужественных воинов!..
О чем же стих “Как часто, пестрою толпою окружен…”? “Когда передо мной… / Мелькают образы бездушные людей, / Приличьем стянутые маски…”. — Для Лермонтова его общество — пестрая толпа, безликие маски, прячущиеся за “приличием”! Как будто он не один из них! Так смотрят на среду, чуждую тебе! (Ср. два года назад: “И, как преступник перед казнью, Ищу кругом души родной…”) Все фальшиво, все ряженные, играют в высший свет! — Не о маскарадных масках речь и не о маскараде вообще, поскольку поэт окружен ими “часто”! На Кавказе, откуда Лермонтов вернулся чуть больше года назад, самоценен человек! Здесь же он ничто, если нет титула и средств! “Наружно погружась в их блеск и суету…” — Формально Лермонтов вынужден принимать условности света! Это не его, это ИХ блеск и суета! И, забывшись среди этих ряженных, поэт мысленно переносится в свое детство, но что он видит? Не люди родные, не человек родной, не бабушка, не отец, а “места” вспоминает поэт: дом, сад с теплицей, пруд, село, туманы над полями, темную аллею, вечерний луч, желтые листы и… “робкие шаги”! Тоска по матери, боль за нее, любовь к этому ангельскому существу, теснят ему грудь, он плачет. “…Когда ж, опомнившись, обман я узнаю / И шум толпы людской спугнет мечту мою… / О, как мне хочется смутить веселость их / И дерзко бросить им в глаза железный стих, / Облитый горечью и злостью!..” —- Обман в том, что он иного происхождения. Он — не то, что о нем думают в свете. Исчезает образ матери, когда он еще не был снедаем этой странной тоской. Смутить! Открывшись в этом чопорном, манерном, приличьем прикрывающемся обществе, что он не один из них, но среди них! Это действительно дерзость занимать в обществе место, тебе не принадлежащее! Горечь и злость. Только эти чувства и могут превалировать в его положении! Эти чувства душили Пушкина, стоявшего на балах всегда в сторонке, поглощая мороженое; это испытывал Ермолов, еще при жизни ставший легендой, но не приблизившийся на великосветских балах ни на йоту к этому избранному кругу! “Я сам забавляюсь моим в Петербург приездом… Весьма необыкновенное дело человеку, дожившему до моего чина, быть не знакомым в столице и в обществе представлять одинокую фигуру с трухменцами, Башкирами и другими тварями, которые к вам приезжают. Иначе, как по делам, я никуда ни шагу; парады наше дело!.. люди, разбору коих я принадлежу, есть некоторый род карикатур…” — писал он А.А. Закревскому 5 дек. 1820 г. из Тифлиса (Махач-Кала 1926, Типо-лит. над. “Терек” Терокрисполкома. Письмо № 12).
20 марта 1840 г., находясь под арестом, Лермонтов пишет стихотворение “Журналист, читатель и писатель”, в котором мы найдем объяснение некоторым своим вопросам: Писатель находится не в творческом, а духовном кризисе: “О чем писать?.. / Бывают тягостные ночи… / Болезненный, безумный крик / Из груди рвется — и язык / Лепечет громко без сознанья…/ В очах любовь, в устах обман — / И веришь снова им невольно… / Тогда пишу. Диктует совесть, / Судья безвестный и случайный, /Не дорожа чужою тайной, (тайной матери! — М.В.) / Приличьем скрашенный порок (!!! Бабушка прикрыла порок, но он остался. — М.В.) / Я смело предаю позору; / Неумолим я и жесток… (как писатель! Но он еще и сын!) / Но, право, этих горьких строк / Неприготовленному взору / Я не решуся показать… (Это глубоко личное. И Лермонтов достаточно за эти 10-12 лет “приготовлял взор”…) / Скажите ж мне, о чем писать?.. (если все окрашено личной трагедией!) / К чему толпы неблагодарной / Мне злость и ненависть навлечь, / Чтоб тайный яд страницы знойной /Смутил ребенка сон покойный (как произошло это с ним, ребенком, после чтения дневника матери!) / И сердце слабое увлек / В свой необузданный поток? (См. реакцию Лермонтов на дневник матери!) / О нет!.. / Такой тяжелою ценою (Лермонтову это отравило всю жизнь!) / Я вашей славы не куплю”.
15 июля 1845 г. Плетнев пишет Коптеву: “О Лермонтове я не хочу говорить потому, что и без меня говорят о нем гораздо более, нежели он того стоит… Придет время, и о Лермонтове забудут, как забыли о Полежаеве”. (“Русский архив”, 1877 г., № 12, стр. 365) Почему Плетнев сравнил Лермонтова именно с Полежаевым? Плетнева раздражала широкая известность и популярность этих незаконнорожденных сыновей?
Наступил-таки 1841-й и последний год в жизни поэта. “Люблю отчизну я, но странною любовью!… / Ни темной старины заветные преданья / Не шевелят во мне отрадного мечтанья…”, — пишет Лермонтов, как видим, думающий о России постоянно, но не находящий в себе тех чувств, которые хотел бы обнаружить. Более того, стихи, посвященные России, ни в какое сравнение не идут со всем тем, что посвящено Кавказу. Русские предания, т. е. русская история, не трогают его! Может, поэтому он так категорично, хотя и с болью, рвал с ней последнюю связь: “Прощай, немытая Россия, / Страна рабов, страна господ, / И вы, мундиры голубые, / И ты, им преданный народ…”. — Поэт покидает Россию, не оставляя себе надежды вернуться, иначе он не бросил бы вызов всесильной жандармерии всей страны! “Быть может, за стеной Кавказа / Сокроюсь от твоих пашей, / От их всевидящего глаза, / От их всеслышащих ушей”. — Кавказ — спасение для него от всего и от всех! Почему Кавказ? Почему он не сожалеет, что не может уехать в Европу, куда так рвался Пушкин? Желание поэта именно на Кавказе скрыться от “всевидящего глаза” и “всеслышащих ушей” царя и великих князей (пашей), выдает то, что царствующему дому Романовых известно его происхождение! Несмотря на то, что Лермонтову на Кавказе грозит явная гибель на “вечной войне”, он говорит о Кавказе, как о “стене”, которая защитит его, как сына. Так бы оно и случилось, если бы не дотянулись до поэта их длинные руки, о которых он забыл здесь упомянуть.
“Благодарность”, стихотворение позднего Лермонтова, “в котором… подводится итог отношений поэта с “непринявшим” (!!! — М. В.) его миром… выливаются в дерзко-иронический вызов богу, основавшему несовершенный и парадоксальный мир… “Ты” (бог) и “Я” (поэт) — два противостоящих друг другу, но равновеликих и могучих духа…”, — дается комментарий к стихотворению в ЛЭ, но то, что казалось уместным в устах исследователя-атеиста в советское время, то не может быть принято, когда речь идет о Боге, верующим человеком, каковым был поэт. “Дал динчуна хастам бо ас”, — говорят чеченцы, т. е. “благодарю Бога за все”, и далее по тексту. Сколько раз на дню мог Бота Шамурзаев произносить эти слова, в том числе и самому Лермонтову, пытаясь примирить его с самим собой, поскольку все в жизни происходит только по воле Бога! И поэт благодарит Бога за все, что было у него в жизни, но он слишком устал от такой жизни, чтобы желать ее продолжения: “…Устрой лишь так, чтобы тебя отныне / Недолго я еще благодарил”.
Д.С. Мережковский подметил полное или почти полное отсутствие имени Христа в сочинениях Лермонтова. Одно из редких исключений — ироническое “я люблю врагов, хотя не по-христиански” в “Герое…”. Может, Лермонтов не знал, (как и Л. Толстой до его приезда на Кавказ) как он должен обращаться к своему Богу? Возможно, и об этом говорили они с П. Захаровым. Трехлетним ребенком попавший в православное государство и православную семью, он писал своему опекуну, будучи зрелым художником, в ответ на приглашение на рождество в Москву: “Вы же знаете, что с тех пор, как я стал осознавать себя, я не разделяю этого праздника с православными…”. В этом отношении интересно стихотворение “Спеша на север издалека…”, в котором поэт, обращаясь к Казбеку, просит его: “…Но сердца тихого моленье / Да отнесут твои скалы / В надзвездный край, в твое владенье, / К престолу вечному Аллы. / Молю, чтоб буря не застала… / В ущелье мрачного Дарьяла / Меня с измученным конем…”
Лермонтов был “свободолюбивой натурой”, — пишет Висковатов. Вырасти в семье, где не было ни у кого свободы выбора: ни у деда Арсеньева, ни у матери, ни у Юрия Петровича, где превалировал диктат его бабушки над всеми и всем, о каком свободолюбии можно было говорить? В такой семье болезненный, некрасивый мальчик должен был вырасти с кучей комплексов, а он вознесся над всеми своими сверстниками, над своим поколением, над обществом, над Временем! Откуда была в нем эта несгибаемость и воля к абсолютной, космической свободе? “…Именно органически присущее поэту свободолюбие, чувства гордости и независимости, вражда ко всякой “нивелировке личностей” сделали его чужим окружавшему его дворянскому обществу, в особенности же высшим, придворным его кругам…”, — считает Висковатов.
“…Кто с гордою душою родился, тот не требует венца…” — отвечает ему поэт.