Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2008
ПРОЩАНИЕ С ПИТЕРОМ
Ну что тебе сказать, мой Питер,
друг? Уж месяц нет тебя, а я узнал
сегодня. Ты не любил стихов и
праздных вздохов. Лишь говоря
о древних предках и о том, кого
мы звали “наш великий князь”,
твои глаза достойно увлажнялись.
Ну кто теперь спагетти в башне мне
переперчённые подаст с гербами на
старинном серебре и кто бургундское
нальёт в звенящие столетьями бокалы?
Оревуар. Прощай. Ауффидерзеен.
Ну что тебе сказать, мой Питер,
брат? Здесь пасмурно и льют дожди.
Ты ёжился от этакой погоды. Пустой
Париж, а море под окном всегда
поёт в твоей последней Ницце.
Во славе католических небес, я знаю,
ты не изменил ни воспитанию, ни
перечню манер и ни литой, как статуя,
породе, и на латыни горний Ганимед
тебе предложит прейскурант
отборнейших нектаров и амброзий.
Оревуар. Гудбай. Ауффидерзеен.
Ну что тебе сказать, мой Питер,
вдруг? Ты лучшим был из всех земных
баронов, и горсть таблеток запивал
хорошим виски с крошкой ледяной,
сверкнув фамильным перстнем тем
с печаткой. Уходит то, что не пройдёт,
и остаётся то, чего не будет. И там,
и там, где наш великий князь, ему ты
поклонись, а мне, прошу тебя,
приснись с улыбкой детской той под
аккуратными тевтонскими усами.
Оревуар. Пока. Ауффидерзеен.
УТРЕННЕЕ
Целуя звезду на плаще Приснодевы
и лоб прижимая к коленям Христа,
прорежется утро. А после — всё после:
сторонние люди, порожние полдни,
и было, что будет, и смылится мыло,
и небо прорежут косые морщины,
чтоб вновь, упадая до вогнутых круч,
мы рваные сны разводили руками,
чтоб как-то и где-то, за что-то-нибудь,
уст полуотверстых отнюдь не касаясь,
палили блаженства танталовых мук.
…За тех, кто спит на свете
этом, за всех, кто жнёт на бреге
том, за страх и сомненья, за светлые
рати, за маму и брата, за вражии
волшбы и даже, и даже, вотще
уповая, за русские дали
и детский народ…
Пылится дорога, молчит колокольчик,
надорванный серым кроссвордом дорог.
О чём он поёт, растревоженный
ельник? О чём замолчал откудесивший
слог? Все бури недвижны, все камни
как камни: текут ли иль дышат
в затылок шершавый постылых надежд,
чтоб снова легло оглашенное утро
обвалом обратным благих облачков,
целуя звезду на плече Приснодевы
и лоб подставляя ладоням Христа.
ПРАЗДНИК
К. Д. Померанцеву
Зимний день. Без неба. Наберу
старую статью о вашей смерти. Разве
вы до сей поры мертвы? Разве мы
об эту пору живы? Что-то
мне и вправду не того… Помните,
как с вас сорвали шапку русскую
в парижском переходе гулкого
посмертного метро?.. К пеплу
вашему намедни заходил — в нише,
что за стенкою от Каллас, и попал
на праздник Всех святых. Сколько
же их там по всем углам
стояло! Да и вам не спа
лось
в белый полдень во слепых угодьях
Пер-Лашез. Да и вам чего-то
не хватало в праздничной и траурной
толпе, в раскурчавых жёлтых хризантемах,
в мраморном лесу крестов и стел,
обелисков, ангелов на склепах,
конных статуй, лопнувших могил —
в тех пустых и пыльных иммортелях,
что, засохнув, вроде бы не вянут
никогда, как в раю, в Артеке
всех святых, собранный старательно
гербарий. Зимний день, без неба
и без дна. Зимних душ
святое поминанье.
ПОЕЗД
Отправляется поезд с вокзала.
“По вагонам! Просим, господа!”
С небывалого вокзала отбывает
в навсегда. И костюмы всех
столетий не мешают в нём друг
другу. Служат дамам кавалеры,
подавая с поклоном конфекты, а
мороженные фрукты запивают
кофе-глясе. “Как свежо тут!
Не правда ли? Только… только
пар не идёт изо рта” “По
лно
врать-то! Оставьте. Пустое. Вот
извольте потрогать: под фраком
у меня шерстяное трико”. Есть
и детские вагоны, где голубенькою
лентой подвязали крестик белый,
где недвижно юлы вращенье, только
поезд не ждёт никого. “Осторожно,
господа! Отправленье неизбежно!
Первой станет остановка “Воздухо-
плавательный парк”. Кто-то машет,
роднее родного, и зовёт нас, почти
улыбаясь. “Что ж ты плачешь?”
“Так. Тебя там, братишка, увидел…”
Отправляется поезд с вокзала.
С небывалого вокзала отплывает
в навсегда. “По вагонам! Просим,
торопитесь! Объявляем отправленье!”
“Это где ж?” “Да там, в посадке…
Только ты не садись, не садись!
Не садись в него сам никогда”.
И ТЫ, МОЙ САД
На свете ластится осенний ветерок,
и мой гамак качается под яблоней
над бездной, и ты, мой сад, меня
переживёшь, как пелось в позабытой
песне тем голосом, который звали
мы, когда был зыбок мир, как этот
свет, Валерий Ободзинский.
Всё реже письма прошлое нам шлёт,
всё глубже сон дневной и яростней
глазастые его кошмары, стучащие
под утро в нашу дверь, на все
закрытую засовы, как храм лесной,
где по ночам всё гуще плачут чёрные
иконы об этом и о том.
Всё слаще плоть хрустящая плодов,
и нежный мозг орехов молодых,
нашаренных в траве, всё крепче
пахнет йодом. Всё радужней
кружа
тся паруса, всё ласковей
качает ветерок под яблоней меня над
зёвом светлой бездны.
Всё строже письма прошлое нам шлёт.
Как прежде, пригвождён ко времени
и к месту, и ты, мой сад, меня
переживёшь, как пелось в позабытой
песне тем голосом, который звали
мы, когда был зво
нок мир, как этот
свет, Валерий Ободзинский.
ПРОВОДЫ
И провожая чужих друзей туда,
где их давно не ждут,
на полупьяном вокзале мы речь
ведём задумчиво и вкрадчиво
о том, чего не помним и не знаем;
и возвращаемся так торопливо,
как будто есть к кому
и для чего, и поднимаемся
скрипучей навощённой лестницей,
как в прошлом липком сне,
и открываем настежь в небо,
в небо, в небо мансардное окно
и слушаем мучительно непрожитую
музыку, не забывая, что
на карнизе обшапранном, узком
всю ночь и всё утро, мигая
тяжким белым веком, умирающий
голубь всё боится уснуть.
СКВОЗЬ ШЁПОТ
Сквозь шёпот зимних дней,
дыша туманами, плывущими
с распухнувшей реки, я различаю
ближний берег и невесомый дом
над ним, и белый срез немого неба,
и звуки языков земных, как хруст
пустых орехов под ногой, под
скользкими коврами листьев,
сопревших в чёрную немыслимую
слизь, и сквозь леса железные
бессонниц пробравшись до
забитого окна, я пью луну Ли Бо
неспешными глотками, и лица
наши вороша в давно потерянном
альбоме, я вижу: прошлого разбиты
зеркала, утрачен ржавый ключ от
тающей аллеи, и я один дослушиваю
музыку начала у тёплых,
неприснившихся руин, лаская
синий мох челом у берега над
вспухнувшей рекой, и я один,
дыша полночными туманами
сквозь шёпот зимних дней,
дописываю вязь серебряных
стихов, развешанных, как сны,
по ломким голым кронам.
ИСКУССТВО ЖИЗНИ
О, если вы ещё не жили, а всё собирались да страстно
тужили, научитесь жить в Париже, где, принимая нокаут
фортуны, лишь вздыхают глубоко и выпускают с шумом
воздух сквозь любезную улыбку, где шарфик подбирают
в тон перчаткам, а галстуки, конечно, по контрасту,
где старинные лики великих романов проплывают в лунный
полдень мимо пьющих терпкий кофе с колониальным горьким
шоколадом. Упражняйтесь жить в Париже: антрекот с багровой
кровью разжевать светло и плотоядно, глядя вдаль и мимо
жизни, мимо мира сквозь сверкающие стёкла, сквозь навеки
завешенный полог полых вежливостей и куртуазностей
велеречивых. Даже утром, после вчерашнего, когда “волосы
болят”, научитесь особой смесью у надраенной цинковой
стойки, как они, “сполоснуть поросёнка” — с достоинством и
блеском господина. Наловчитесь по-парижски никогда не менять
своего утверждённого Институтом пяти академий мнения и,
слушая всех, никому не внимать, процедив сквозь зубы “да?” и
“неужели?” Если вы ещё не жили, научитесь умирать, укладывая
всех своих друг на друга, как в слоёный пирог, как в копилки
их бетонных могил, уставленных горшками анемонов, роз и
иммортелей, но на вечную дорожку непременно пропустите
стаканчик вязкого бордо. Если вы давно не жили, навостритесь
жить в Париже, где всякий миг земной того вкуснее, крепче и
дороже, который (благодаря Творца, как варвары, на “ты”) по
неумению вы толком не прожили. Над золотым горячим
круассаном, у Сены, в маленьком кафе бессмертен каждый
жест в Париже, где нежно и упрямо практикуют искусство
жизни, смерти и любви у злого неба прямо на виду. О, если
вы ещё не жили, а лишь собирались и наяву себе не снились
на этих ломких берегах, — оревуар, бонжур и о-ля-ля!..