Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 8, 2007
Стоит мне летом приехать на дачу и выйти на крыльцо или пройтись с собаками вдоль разномастных заборов, как тянет задрать голову и вглядеться в небо; оно почти всегда чистое, высокое и голубое; а по нему нарезают свои круги коршуны, чьи гнездовья где-то неподалеку, в лесопосадках за железной дорогой. Старшие птицы учат своих детенышей ловить воздушные потоки, ставят птенцов на крыло, о чем в свою очередь гласит стихотворение, несколько лет назад напечатанное аж в “Новом журнале”.
Нынешним летом было не до дачных красот, жизнь как-то не заладилась, после того как таинственным образом пропала крупная сумма денег, но об этом позже. Плохие времена, словно незамысловатая влага, проникают в любые щели. Внезапно умер давний мой знакомец, почти приятель.
Даниил Кротиков возник в моей жизни лет тридцать тому назад. Кажется, знакомство произошло в литинститутском дворике, познакомил нас Слава Злотников, который учился в МГУ, но обожал женские переводческие кадры из Средней Азии. Однажды он прожил у меня две недели с татаркой из Душанбе, которая была выше его на целую голову. Своей тогдашней жене он объяснил временное отсутствие на семейном ложе срочной командировкой в Воркуту.
Ежевечерне, прежде чем разойтись по комнатам, мы втроем славно ворковали за бутылкой коньяка и индийским “со слоном” чаем с “цэдээльскими” пирожными, чем, видимо, Слава оправдывал поднаем комнаты, впрочем, он еще выгуливал по утрам мою тогдашнюю собаку Джона, керри-блю-терьера; а вечером жизнерадостно докладывал о новых успешных знакомствах, заведенных с помощью кобеля-медалиста.
Татарка, ревнуя, скрипела золотыми зубами, но, как настоящая женщина Востока, словесно не выражалась. Когда же Слава, наконец, съехал, обнаружилось, что он и его подружка наговорили по межгороду более чем на три сотни рублей, и еще полгода я выколачивал из него погашение телефонного долга.
Пил я тогда довольно умеренно, а Даниил, напротив, постоянно пребывал в запое. Попав в столицу из солнечного Биробиджана, он, словно чукча, был совершенно неустойчив к алкоголю, что не мешало, а может, даже и помогало плести рифмованные кружева.
Поэт он был, что называется, от Бога, человек легкий, но после учебы в Москве не задержался. В очередные каникулы он сочетался браком, как оказалось, первым, с преподавательницей музыкальной школы в городе Братске, где я и навестил его во время какого-то литературного круиза по Сибири.
Даня трогательно растил сына-первенца, периодически “зашивался” и стремительно проделывал краткосрочную карьеру, рушащуюся с очередным запоем. Через некоторое время он переехал в Иркутск, стал главным редактором “комсомольского” дайджеста и успел напечатать одну из моих ранних повестушек. В перестроечные времена он прогремел в качестве чрезвычайно темпераментного публициста, оперативно откликавшегося на все зигзаги растерявшегося от внезапной свободы общества. Стихи писать он не бросил, они были все так же добры и отзывчивы, только с каждым новым сборником отчетливее пульсировала в них “хасидская” боль по утраченной бабушке, прожившей в Биробиджане чуть ли не сотню лет.
Неожиданно Даня стал депутатом областной думы, заматерел; очередная вшитая “торпеда” выключила его из круга моих постоянных клубных собутыльников, но, встречаясь примерно раз в год в подвальчике ЦДЛ, мы и под “минералку” охотно обменивались литературными новостями и читали друг другу новые “эпохалки”.
Два года назад Даниил, сложив депутатские полномочия, переехал в столицу, купил “двушку” на окраине, в Люблино, и стал полноправным москвичом. Только работу не мог долго найти и, наконец, устроился корреспондентом районной газетки. Служба была ему не в тягость, нужно было только набегивать “информашки”, зато можно было самому планировать день и особенно вечер; только платили мало, типа три сотни у. е. Одному на эти деньги худо-бедно можно прокантоваться, но содержать семью было сложно.
Кротиков был женат уже вторым браком, обожал свою блондинку Тамару и дочку Дашу, радовался музыкальным успехам последней. Даша пошла, странным образом, чуть ли не в его первую жену и уже виртуозно играла на скрипке, но дальнейшая учеба помимо трудолюбия и таланта требовала все больше и больше денег. Даниил пытался находить дополнительные источники, переводил по подстрочникам казахов и киргизов, но все это было ненадежно; он внедрился в ряды поэтов-песенников, но выбивание гонорара за положенные на музыку строчки оказалось ему явно не по силам.
Общение с “лабухами” не прошло даром, Даня “развязал” и месяц назад, когда я обмывал очередную свою редактуру с подшефным поэтом-адвокатом, он подошел к нашему столику с двухсотграммовым фужером, наполненным водкой. Он осведомился, можно ли подсадить еще и даму, которая должна подойти с минуты на минуту. Согласие, естественно, было дано, минута ожидания затянулась как минимум на полчаса, и за это время Кротиковым было выпито явно больше, чем нужно, тем более что у нас на столе присутствовало “море разливанное”.
Дама оказалась мексиканской поэтессой, также закончившей Литинститут, давным-давно осевшей в Москве и вышедшей замуж за русского прозаика, последний, кстати, сильно разозлил меня странной антологией короткого рассказа, где жутко исказил один мой любимый цикл. Пила она скупо, сосредоточившись на “отвертке”, водке пополам с апельсиновым соком, зато щедро откликалась на наши удачные репризы.
Даня был, что называется, “в ударе”, он много и охотно читал свои ранние стихи и наиболее любимое из классики; я пытался отвечать тем же. Вечер пролетел незаметно, и мы расстались, договорившись, что я принесу ему в редакцию районки свои мини-рассказики из жизни столичной богемы, а также афоризмы некоего Гордина, ставшего моим героем и соавтором уже с добрый десяток лет назад.
С посещением редакции что-то не задалось, отвлекли другие, более срочные дела, тем не менее, чуть ли не каждый вечер мы созванивались и вели часовые душеспасительные разговоры. Я постоянно пенял Дане, что он напрасно оставил свой Иркутск, где вскоре вышел бы и его двухтомник, и дали бы очередную премию, да и меня мог бы принять на Байкале с его-то депутатскими полномочиями. Лучше бы в Государственную Думу баллотировался, жил бы тогда превосходно на два города. Но Даня чаще всего отмалчивался, а однажды признался, что его чуть не “замочили” за то, что не пролоббировал интересы тамошней водочной мафии.
— Здесь я худо-бедно жив, а там уж точно бы давно закопали, — высказал он в сердцах.
Естественно, крыть это утверждение было нечем. Вообще жизнь отдельного человека полным-полна неподвластного логическому разбору абсурда.
Один зарубежный писатель, сосредоточенный в своей тематике именно на этом разборе и даже получивший “нобелевку”, заметил, что в абсурде нет ничего непонятного, кроме противоречий в том, что касается проблемы убийства. При попытке выделить из чувства абсурда методику действий обычно выясняется, что именно из-за этого чувства убийство воспринимается в лучшем случае с безразличием и, следовательно, становится возможным. Когда ни во что не веришь, не видишь смысла ни в чем и не можешь объявить ценность чего-либо, тогда дозволено все, и ничто не имеет значения. При отсутствии доводов “за” и “против” убийцу нельзя ни осудить, ни оправдать. В общем, достоевщина полная, даже в высокоинтеллектуальной Франции.
Безразлично, оказывается, сжигать ли людей в газовой печи или посвятить жизнь уходу за прокаженными. Добродетель и злодеяние, таким образом, отдаются на откуп случаю и капризу. Случаю и капризу отдаются и человеческие взаимоотношения, и вся наша жизнь до последнего шпунтика.
Наконец все мои делишки были переделаны, “флешка” чуть ли не закипала от сброшенных на нее файлов, и я в очередной вторник уже без звонка поперся в редакцию Кротикова. Несмотря на все его пояснения, редакцию я не нашел, заплутал в люблинских магистралях, где каждая новостройка размерами напоминала министерство иностранных дел или “белый дом”. Мобильный телефон приятеля почему-то не отвечал, равно как и служебный. Вернулся я восвояси, как говорится, несолоно хлебавши.
Вечером позвонил Даниилу домой, но дочка, с которой я был знаком только понаслышке, ничего внятного не ответила. На следующий день открылась очередная, девятнадцатая, книжная выставка, на которую я и отправился в надежде завести новые контакты с издателями и освежить прежние связи. Несколько неизданных рукописей “жгли” процессор.
Хождение особых успехов не принесло. По старому следу моего рецензентства получил в подарок несколько полунужных книг, купил очередные тома словарей 11-го и 18-го веков, мысленно посокрушавшись, что до завершения этих изданий уж точно не доживу, выпил пару рюмок с директором издательства, второй год не выпускавшего обещанный еще к юбилею стихотворный сборник юношеских творений, и совершенно вымотанный добрался домой, чтобы провалиться в забытье. Очередная подружка моя была в отъезде, навещала родителей; только кошка да такса согревали мой ночлег, периодически сражаясь за мое внимание.
Утром легко дозвонился в редакцию, попал на редактора, представился и сказал, что собираюсь в их края. Мимоходом осведомился: на месте ли Даня, как ему бегается?..
— А Даня умер, — озабоченно произнес редактор. — Сейчас срочно готовим в номер порученные ему информашки. А похороны завтра, вы позвоните после обеда, точнее скажу, где и во сколько.
Ни сил, ни слов для продолжения разговора у меня не нашлось. Охватила какая-то апатия, само собой пришло решение отказаться от действия вообще, что, продолжая ту же безразмерную цитату, означает практически соглашение с убийством, совершенным кем-то другим, и тебе остается лишь сокрушаться по поводу несовершенства человеческой природы. Абсурд, да и только.
И если принять эту установку, то все мы ежеминутно должны быть готовы к убийству ближнего, подчиняясь законам логики, а не совести, которая очевидно является только иллюзией. Итогом этого рассуждения должен быть, по мнению цитируемого мыслителя, отказ от суицида и добровольное участие в противостоянии вопрошающего человека и молчащей вселенной. Противостояние это может воплотиться даже в телефонном разговоре.
При последующем звонке выяснилось, что отпевание (а Даня, оказывается, успел новообратиться) пройдет в храме Космы и Дамиана, а похороны — в Переделкино и поминки тоже там, в столовой местного Дома творчества.
Утром к 11-ти успел в храм, соседствующий с рестораном “Арагви”, где в молодости протекло немало приятных часов. На асфальтовом “пятачке” сгрудилось несколько десятков литераторов в основном моего возраста, но встречались и молодые люди. Даня любил и умел опекать начинающих поэтов, к нему они тянулись за советом и помощью, хотя чисто официально от него мало что зависело.
Даня лежал в гробу с бледным отечным лицом, мешки под глазами не сумели убрать даже мастера макияжа. Выяснилось, что он вместе с женой побывал во вторник на вечере нашего общего приятеля. На традиционный послевечерний фуршет он не остался, плохо себя почувствовал и заспешил домой. На улице положил под язык валидол, защемило сердце, до того уже было два инфаркта. Боль не уходила. Жена вызвала “Скорую помощь”, которая добиралась 40 минут. Приехала фельдшерица, без всяких лекарств. Даню только успели положить на носилки, как он и умер. Видимо, случился третий инфаркт. Тамара от вскрытия отказалась, не захотела уродовать тело мужа, ему этим уже не поможешь.
Внутри храма с поникшими головами стояли и прохаживались тоже человек двадцать-тридцать. Редактор газеты встречал вновь пришедших и сочувственно пожимал руку. Редакция взяла на себя все расходы по похоронам и поминкам, а Даше, дочери покойного, пообещала стипендиальную поддержку.
Отпевание затянулось на полтора часа. В соседнем приделе проводилось венчание. Молодая празднично одетая пара в окружении родственников дожидалась отправления обряда.
Я вышел снова на улицу. Поэты моего и следующего поколения всё подходили и подходили. Кто-то нервно курил, кто-то перебрасывался новостями; большинство пришедших давно не пересекалось: на тусовочные премиальные фуршеты не очень-то пробьешься, в клубный ресторан выбираться литераторам тоже не по карману, на поэтические вечера продолжает ходить в основном окололитературная публика.
Поэт Паша Красильников появился с двумя крупными розами, поцеловал руку жене Рейна, который почему-то отсутствовал, и взволнованно поведал мне о своих многомесячных проблемах, в довершение попросив вглядеться в его глаза. Его недавно прооперировали по поводу катаракт (рука не поднимается написать: старческих — он же мой ровесник), вставили искусственные хрусталики. Один зрачок был по-кошачьи удлинен, наверное, ущемили радужку, чтобы улучшить отток внутриглазной жидкости, видимо, катаракта осложнилась еще и глаукомой.
Отпевание прошло чинно и благопристойно. Прозаик Битов в силу возраста устал стоять около гроба и большую часть обряда просидел на массивной скамье, продолжая держать свечу, вставленную в бумажный листок. Малоизвестный литератор Мелин рыкнул на меня, когда перед самым началом я обменялся приветствием с поэтом Дудочкиным. Этот Мелин был с очередной, чуть ли не восьмой, супругой, по виду сущей школьницей. Стоит заметить, что он вовсе не исключение, многие писатели регулярно меняют своих спутниц, чтобы подстегивать тускнеющее воображение.
После прощания с Даней, когда я не решился ни поцеловать усопшего в лоб, ни погладить край гроба и даже не перекрестился, одиноко прошел к автобусу, сел на сиденье возле окна и еще раз взглянул на выходящих коллег. Все они как-то сиротливо и испуганно жались друг к другу, словно цыплята, почувствовавшие тень парящего на изготовке коршуна. Кто следующий? — брезжил невысказанный вопрос.
Именно в этом году нам пришлось провожать в последний путь не своих учителей, мэтров и подмастерьев, а — ровесников… Некоторые были моложе меня на несколько лет.
До Переделкино добрались где-то за час, пробок почти не было. Почему-то мне подумалось о том, что и я вполне мог бы оказаться на месте Дани. Впрочем, нет, не мог. Если бы я воплотил бесконечные мысли о суициде, то меня нельзя было бы отпевать, да и вопрос о кладбище был бы спорным. Самоубийц ведь хоронят с внешней стороны погоста.
О самостоятельном уходе из жизни я стал задумываться лет в 12-13, когда меня сильно обижали родители и жизнь не ладилась. Думал, вот наглотаюсь каких-нибудь таблеток и умру, пусть всем будет плохо. Сидел на ступеньках крыльца и плакал, воображая испуг соседей и домашних. Потом мысли о суициде периодически возникали почти ежегодно, останавливало нежелание приносить неприятности семье, дочери, внукам, и вообще показывать запретную дорожку в иной мир не было резона.
Суицид — позорное бегство от мира, отказ от него, признание собственной неспособности к выживанию. К тому же, жизнь — единственное подлинное благо, позволяющее твари дрожащей на равных разговаривать и с вселенной, и с Богом. И если даже ничего нет, кроме голого выживания в холоде и мраке космоса, если любая цель по большому счету абсурдна, то только живая личность, обладающая сознанием, во плоти, так сказать, может позволить себе настоящее утверждение.
Отказ от суицида, по сути, является отказом от любого мотивированного или немотивированного убийства, своеобразной прививкой от убийства. Повторю рассуждения предшественника о том, что убийство и суицид — две стороны одной медали, то есть несчастного сознания, которое выбирает мрачный экстаз, где сливаются в уничтожении земля и небо, и настоятельно отказывается от мучительной ограниченности человеческой судьбы. Отрицая доводы суицида, невозможно найти их в пользу убийства…
Ранняя весна этого года прошла под гнетом ремонта. Дочь, ликвидируя тещину квартиру, отказала мне свою новую стильную мебель, многочисленные шкафы-купе, куда порекомендовала переселить книги, в неисчислимом количестве разбросанные по трехкомнатной квартире со всеми ее закоулками.
Часть давних своих накоплений я еще полгода назад, опасаясь воров, отнес на сберкнижки, а еще какие-то захоронки стал обнаруживать во время переноса книг и их складывания в картонные коробки. Была у меня такая привычка: закладывать зеленые американские купюры между страницами книг.
Неожиданно в один из самых первых дней ремонта я между антикварными конволютами обнаружил ни много, ни мало — три с половиной тысячи у. е., как это принято сейчас выражаться; если уж быть точным — три тысячи шестьсот. Поскольку находка была весьма кстати, и радостный порыв был, соответственно, не слаб. Повертев в руках белый конверт с увесистой денежной массой, несколько раз пересчитав купюры, я засунул конверт в старую кожаную перчатку и бросил в ящик стенки, прямо под телевизором. В другой перчатке несколькими часами раньше я поместил сто тысяч отечественных дензнаков, снятых в сберкассе для покупки ремонтных причиндалов и задатка рабочим, производящим ремонт.
Проделывал эти подсчеты и перепрятывания я во время обеденного перерыва, когда сосед, прокатывавший водоэмульсионной белой краской потолок в маленькой комнатке, ушел перекусить. Стенка находилась в большой проходной комнате.
Возвратившись, сосед обратился ко мне с просьбой немедленно привезти с рынка краску и еще какую-то мелочь. Не подумав о последствиях, я помчался на строительный рынок и отсутствовал часа полтора. Потом вместе с женой соседа, пришедшей на подмогу, обдирал обои до самого бетона, счищая скребком сцепившиеся намертво многолетние бумажные пласты.
Вечером возвратилась с дачи моя подружка. После развода я жил довольно разгульно, пока не сошелся с молодой особой, приехавшей в столицу из славного города Сочи для продолжения учебы.
Ольга окончила с отличием музыкальную школу, пробовала себя в пении, мечтала о карьере оперной певицы и приехала поступать в консерваторию. Я встретил ее случайно, прогуливаясь по вечерней Тверской вместе с приятелем-поэтом, тоже книголюбом. “Дипломат” мой был заполнен бутылками со спиртным, мы с Валентином как раз собирались ко мне домой посмотреть новые книжные приобретения и как следует выпить. Ольга охотно приняла приглашение, мило разыграла роль хозяйки дома, готовя салатики и нарезая закуску, и без жеманства осталась на ночь, когда приятель, отчаянно завидуя и для вида ворча на распущенные нравы современной молодежи, отправился восвояси к опостылевшей за долгую связь супруге, не без оснований дико ревнующей его к любой шевелящейся натуре.
Однако, оставшись наедине с девушкой, мне пришлось какое-то время потрудиться, убеждая ее уступить моим намерениям. Оказывается, год тому назад ее, подпоив, изнасиловал сосед по лестничной площадке, молодой балбес, долго потом куражившийся своим подвигом. По ее словам, с того времени она видеть не могла своих сверстников с их развязными манерами, с постоянными сигаретами, криво свисавшими из углов рта, с нередкими пивными бутылками, с запахом и почесываниями бабуинов; и только проявленная с тщанием отцовская нежность и неспешность сближения могла ее устроить. Кстати, родной отец умер в раннем ее детстве, мать же замуж больше не вышла, посвятив оставшуюся жизнь своей единственной крохотулечке.
Остановилась Ольга в Москве у дальней родственницы и с удовольствием переехала ко мне, тем паче, что от меня до консерватории было чуть ли не рукой подать. Я тоже встряхнулся с юной прелестницей, стал с удовольствием посещать музыкальные вечера, написал повесть в виде балетного либретто и стал подумывать о возможной работе с композитором над либретто оперы на историческую тему.
Конечно, настоящих денег на содержание будущей дивы у меня не было и в ближайшем будущем не предвиделось. К тому же, за долгие годы у меня сформировалась привычка легко расставаться с деньгами только при покупке книг и алкоголя, а остальные траты я считал бессмысленными. Ольге же хотелось всего сразу: и поездки на заграничные курорты, и норковую шубку, и всех тех милых женскому сердцу вещиц, которые только и делают дамскую жизнь осмысленной. Конечно, она по-своему привязалась ко мне, меньше пугалась неистовых вторжений в ее слабоотзывчивую плоть и неожиданных перверсий, и, кажется, даже стала мечтать о ребенке, от чего я настойчиво ее отговаривал. Мне, помимо прочих жизненных тягот, не хватало только снова погрузиться в бесконечные хлопоты по воспитанию малого дитяти, чего я уже нахлебался в своей молодости.
Кстати, дочь моя отнеслась к появлению Ольги снисходительно, только настоятельно попросила ее не прописывать и не вздумать оставлять никаких благотворительных завещаний. А так, что ж, папочка, в твоем возрасте уже следует заботиться о здоровье, регулярно справлять нужду, и одна нормальная девушка, конечно, лучше всевозможных случайных связей…
Так вот, когда соседи, отработав очередной задел, удалились к себе, я порывисто обнял Ольгу и сообщил о неожиданной находке, после чего полез в ящик за деньгами. Их в запомнившейся перчатке не оказалось. Я вытащил ящик из стенки, вытряхнул все его содержимое на пол, перебрал все перчатки и шарфики, но конверт с деньгами точно корова языком слизала. С третьего захода, уже вошедший в раж, я обнаружил рублевую заначку в одной из перчаток, но американских купюр так и не нашел.
Ольга пыталась меня успокоить, говорила, что, наверное, я просто переложил конверт куда-то в другое место, может быть, снова в одну из книг, которые рассовывал по картонным коробкам, или даже, что, может, мне просто померещилось, и никаких денег просто в природе не существовало.
“Милый, ты такой фантазер и чудила, что мог все это сочинить и потом сам уверовать в свою же придумку”, — сказала она удивительно бархатным шепотом, увлекла на кухню, разлила водку по рюмкам и подарила неожиданно восхитительную ночь. Все мои последующие разговоры о том, что, скорее всего, конверт украл остававшийся один в квартире сосед, она пресекала решительно, упрекая меня в безосновательном наговоре…
А для меня прошедшие полгода оказались наполнены несказанных мучений. Я постоянно думал о своей промашке, о том, что следовало бы сразу отнести деньги в сберкассу, о том, что следовало бы спрятать их на кухне, оставив под присмотром своенравной таксы или, на худой конец, среди множества книг в третьей комнате, где сам черт с ног собьется искать. Или лучше бы я носил их с собой, в кармане или за пазухой. Думал о том, сколько всяких разностей можно было бы накупить на эту сумму, например, заменить все старые окна на пластиковые, как предлагала чистоплотная Ольга, обновить домашние аксессуары, привести в порядок тот же туалет; да мало ли всякой всячины можно приобрести сегодня, когда практически отсутствует дефицит вещей и есть только нескончаемый дефицит денег и времени.
Ольга, на удивление, меня нисколько не корила и всячески поддерживала, призывая забыть о досадном промахе и лучше заняться новыми проектами и новыми заработками. Именно с ее поддержкой я взялся за давно волновавшую меня историю взросления молодого человека отцовского поколения, перенесшего сталинские лагеря, самую тяжелую войну прошлого столетия и восстановление народного хозяйства разоренной и разграбленной захватчиками страны, из которых самыми злостными расхитителями и погромщиками были, есть и, кажется, надолго останутся чиновники и бюрократы, неимоверно расплодившиеся особенно за последние годы.
Сочинение романа, умственное напряжение и, конечно, механические усилия по набору на компьютере почти трехсот страниц текста счастливо отвлекли меня от денежных треволнений. Но когда роман был дописан и отложен для дальнейшей доводки, размышления об утрате стали мучить меня чуть ли не постоянно. Я стал приглядываться к соседу и его жене. Мне стало чудиться, что они ведут себя как-то нервозно, видимо, чувствуя мое внимание, мои подозрения.
Я стал вспоминать их поведение в тот злополучный вечер, то, как сосед отводил свой взгляд и лицо от моего встречного оглядывания, как его жена буквально влетела в квартиру с широко раскрытыми глазами и была неистово весела, словно скрывая подлинные намерения.
Я стал сочинять различные сценарии уличения их в краже. Понимая, что в милиции вряд ли примут голословные мои обвинения, к тому же не желая регистрировать заведомый “висяк”, мечтал найти дополнительные улики. Хорошо бы поставить квартиру соседей на “прослушку”, вдруг да и проговорятся соседи между собой по сути, особенно, если я их спровоцирую на такой разговор.
Я надумал заманить соседа для разговора, тем более что у нас остались незавершенными кое-какие ремонтные дела, и напрямую уличить его в воровстве. Было только несколько боязно его неожиданной реакции: вдруг он шарахнет меня сковородкой по голове или с перепугу пырнет кухонным ножом. При Ольге я заводить такой разговор не решался, она своим вмешательством могла все испортить, а вмешивать друзей не хотел, да и кто, собственно говоря, захочет добровольно встревать в такую коллизию?
В своих сумбурных мыслях я доходил до того, что готов был пырнуть соседа ножом, пусть потом придется отсидеть лет пять за покушение, но куда невыносимей было думать, что он блаженствует, владея моими кровными, и вот-вот поедет за границу, как недавно сообщил мне в доверительном коридорном разговоре, оказывается, у его жены давным-давно живут в Германии родственники, переехавшие туда из Казахстана. Для меня было неожиданно узнать, что Валя наполовину немка.
Мелькала мысль, что, может быть, лучше сначала поговорить с ней по душам, усовестить ее не держать грех на душе и вернуть похищенное, чтобы не доводить меня до крайности, до сведения счетов посредством насилия и возможного последующего суицида…
С этим моральным грузом я и доехал до Переделкино, изредка проваливаясь в дремоту, которая почти всегда накатывала на меня во время автомобильного переезда. Вестибулярный мой аппарат с рождения был ни к черту, меня в детстве тошнило даже в трамваях, я не мог летать на аттракционных самолетах, выгибался, чуть не выпадая, в крутящемся кресле, вообще не переносил высоту, поэтому и жил поближе к земле, на первом этаже.
Окраина переделкинского кладбища встретила нас осенней тишиной. День был приветливо солнечным: ни дождевой слезинки, ни пролетной тучки на небе. Оба автобуса остановились на дороге чуть поодаль. Гроб поставили на каталке на небольшой лужайке между оградой с одной стороны и возвышающейся насыпью дороги с другой.
Приехали не все бывшие на отпевании, но зато добавились местные, переделкинские аборигены. Ощущение цыплячьей скованности и сбитости в пульсирующую стайку не проходило. Прозвучали последние прощальные речи. Дочь покойного, с виду сущий подросток, стояла с остекленным в рамке портретом Кротикова, на котором тяжело выделялись большие подглазные мешки. Жена-блондинка не проронила ни слова, только судорожно сжимала кулачки, крепясь, чтобы не разрыдаться. Покойный лежал царственно спокойный, словно уяснивший, наконец, какую-то очень важную для себя суть. Лента, опоясывающая лоб, отсвечивала на солнце сусальным золотом. Покрывало было тоже солнечно торжественным.
Неподалеку пахло взрыхленной глиной, и виднелся чернеющий зев свежей земной ямы между уже обихоженными могилами, на крестах которых я прочитал несколько знакомых имен недавно умерших литераторов. На полпути между каталкой и местом упокоения стояла врытая в землю бочка, из которой безостановочно журчала струйка воды. Здесь был родник, на который отвлекались вниманием почти все собравшиеся. Речи прощавшихся с Даней литераторов были трогательно заученными, как обязательный школьный урок.
Внезапно родник замолчал, в краник попал особенно крупный листок или же сплетение травинок. Миновали одно или два мгновения, прежде чем одна из поэтесс выдернула из носика крана зеленую затычку. Вода снова зажурчала с прежней веселостью и настойчивостью. Окружающие, словно очнувшись от минутного забытья и оцепенения, задвигались и заговорили друг с другом, уподобляясь журчащему роднику.
Гроб подвезли к могиле, опустили на веревках внутрь и споро закидали влажноватой глиной. Узкой тропой провожающие прошли мимо могилы, бросив по полагающейся горсти земли. Затем погрузились в автобус и приехали к Дому творчества, где в столовой и прошли поминки. Человек пятьдесят по-язычески вкусили различных яств, стол был отменный, все оплатила редакция газеты. Правда, на поминках и главный редактор, и его заместитель отсутствовали, они были люди достаточно пожилые и, конечно, изрядно утомились за почти полный рабочий день, не говоря уже о предварительных хлопотах по организации всей процедуры похорон.
На поминках, было, схватились один классик-прозаик и поэт-переводчик моего поколения, повод был относительно давний — преждевременная смерть тоже одной переводчицы, но соседи по столу не дали перерасти словесной перепалке в грандиозный скандал. Мексиканская поэтесса сидела почти напротив, рядом со своим мужем, и под конец трапезы наконец-то рассмотрела меня и, светясь доброжелательной улыбкой, сказала несколько любезных слов, и, показав на меня мужу, добавила, что мы с Даней хорошо читаем стихи и много помним наизусть. О Дане она говорила в настоящем времени, как о живом…
Вернулся домой я почти засветло, достаточно хмельной, и добавил дома еще водки, прощаясь с Кротиковым окончательно и бесповоротно. Шел к нему, живому, пару недель и, наконец, дошел, чтобы утратить навсегда. Остались его книги, которые разыскать в моем бедламе весьма затруднительно.
Ольга пришла за полночь, подозрительно веселая, с легким запахом алкоголя и с красивым букетом цветов. На мой молчаливо вопрошающий взгляд она отмахнулась, сказав, что отметила с подругами очередной зачет; поставила цветы в вазу и, присев ко мне на колени, спросила, почему я такой грустный и пьяный.
Отчего-то грубо я сказал, что только что с похорон, что потерял настоящего друга, а потом вдруг перешел снова к истории с кражей и заявил, что хожу, что называется, по лезвию ножа, что готов “замочить” соседа и честно отбыть потом наказание. Ольга в ответ не проронила ни слова, отправилась спать и только выбросила мне подушку и простыню с одеялом, чтобы я устроился в большой комнате на диване, указуя тем самым на мое прегрешение. Мол, пить надо меньше. Кажется, это было основным в наших мелких ссорах и недоразумениях…
Наутро меня ждала записка на кухне. Ольга неожиданно раным-рано сорвалась в Сочи, к матери. Вечером она мне позвонила и как-то глухо сказала по телефону, чтобы я не дурил, не грешил понапрасну на соседа, что деньги взяла она, что совесть ее вконец замучила, и что оставшиеся доллары она отдаст через несколько дней, когда вернется. На мои расспросы она сказала, что это не телефонный разговор…
Когда она вернулась, то уже через несколько минут положила ополовиненную зеленую пачечку на ноутбук на письменном столе. На мои расспросы она отвечать отказалась, обронила только сквозь зубы, что деньги в белом конверте она нашла среди папок в одной из коробок, куда я их явно сам переложил, одержимый непонятной манией все от нее прятать и скрывать. Мол, я совсем ее не люблю, живу только для себя, трачусь лишь на свои нужды, а что до нее, то даже не заблагорассудился ее за год совместной жизни прописать; и вообще, если бы она не боялась оказаться на улице после моего возможного заключения под стражу после правонарушения, то ни за что не вернула бы деньги, на которые имеет полное право.
На очередной мой вопрос, откуда взялось это право и почему денег только половина, ответила, что право имеет, потому что фактически живет со мной гражданским браком, а невозвращенные доллары потратила на себя, поскольку на каждый месяц пришлось даже меньше трехсот долларов, которые нормальные мужики всего за один дамский визит отстегивают. Доводы были убийственные, крыть было нечем.
Я замолчал, подушку и одеяло на этот раз взял сам и спал на диване, осознавая свою бесконечную вину, без простыни, тем более что ложе было недавно застелено свежим покрывалом. Такса лежала рядом, как грелка, согревая левый бок, и громко по-бабьи храпела. Философские сомнения, конечно, не для животных, они не умеют запечатлевать слова, которые Бог или дьявол пишет вилами на поверхности воды.
Собачий храп явно призывал прекратить игру зеркальных отражений и примкнуть к неодолимому самоопределению абсурда. Зеркала прошлого были разбиты, и ничто не могло дать ясного ответа на вопросы эпохи. Абсурд сомнений ведь абсолютно чистая доска. Он, как и любое сомнение, только может обращаться к собственной сути и снова и снова отправлять нас на поиски и заставлять кричать о своем неверии и о бессмысленности мира. Понятно, что собственный протест под сомнение я поставить не смогу, только отныне все равно любое мое действие можно будет приравнять к убийству…
В девять дней я не пошел на поминки по Дане к нему домой, тем более что приглашала не его супруга, а жизнерадостная мексиканка; и выпил за его память в собственной квартире, а потом, несмотря на протесты вернувшейся с занятий пораньше Ольги, овладел ею грубо и решительно. Мне почему-то показалось, что уж накрытого одеялом и занятого экзистенциальным, по сути, действом меня вряд ли заметит вездесущий коршун.
12-19 сентября 2006 года