Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2007
Сибирское наречие в словаре Владимира Даля
1
На реке Лене был у меня добрый приятель Сергей Саввич Томшин. Жил он в деревне Суровой, что приткнулась по-над берегом, довольно крутым, — дремучая тайга, захватившая ближние предгорья, прижала ее к реке. Смотрю на фотокарточку Сергея Саввича: высок, подтянут, в добром костюме; лицо смуглое, худощавое, с неброскими усами; добросердечная улыбка теплится в чуть раскосых глазах. В русско-японскую войну служил он фейерверкером (артиллерийским унтером — по словарю Вл. Даля), имел Георгиевский крест и французскую медаль за оборону Порт-Артура и мог подробно рассказать о том, как русские войска под руководством генерала Кондратенко героически обороняли крепость, выдержали четыре штурма. После гибели Кондратенко Порт-Артур был сдан противнику генералом Стесселем.
Интересен Сергей Саввич был и тем, что в молодые годы служил писарем (смотрителем) на Суровской почтовой станции; его нанимало сельское общество, а почтовый староста, следивший за очередью ямщиков, работал бесплатно. Со множеством проезжающих встречался писарь, оформляя им подорожные — “открытые листы на получение лошадей” (Даль). Помню, как морозным днем шли мы по единственной (можно сказать, набережной) улице, и он показал мне просторное деревянное здание под железной крышей, в котором раньше помещалась станция, а теперь была начальная школа. Я взглянул на снежную гладь Лены: мне причудилась почтовая тройка, серебристо зазвенели колокольцы…
Однажды, когда я был у него в гостях, он, смущенно улыбаясь, протянул мне большую тетрадь:
— Вот мое жизнеописание. Сочинил, как мог, для внуков.
И задумчиво добавил:
— На большом веку, как на волоку: и насмеешься, и наплачешься.
Пословица мне очень понравилась, а позднее вариант ее нашел в “Толковом словаре живого великого русского языка”, составленного Владимиром Ивановичем Далем. Четыре тома словаря впервые увидели свет в 1863—1866 годы.
У Даля эта пословица звучит более кратко: “На веку, что на долгом волоку”.
У Сергея Саввича пословица была несколько переиначенной, но очень ценна тем, что дана более развернуто, с пояснением: “и насмеешься, и наплачешься”. Кто придумал этот вариант, сейчас не узнаешь, но я допускаю, что его сотворил сам Сергей Саввич, проживший “большой век”, до преклонного возраста. Это тем более вероятно, что Сурово находится у отрогов Березового хребта, отсюда недалеко до тяжелейшего Ленского волока, который пролегал от Илимского острога до Усть-Кутского.
Бережно храню письма ленского старожила, в которых он рассказывает не только о почтовой гоньбе на Ленском (Якутском) тракте, но и в целом о жизни приленских крестьян. Люди корчевали тайгу, пахали землю, растили хлеб, но нуждались и в дополнительном заработке. Осенью почти все мужчины уходили на охоту за пушным зверем: белкой, соболем.
Сергей Саввич пишет: “Жили не у ремесла, так у промысла”. Точь-в-точь такое же выражение, но с дополнительным пояснением есть у Даля: “Не у ремесла, так у промысла, звероловы, рыбаки”.
Все это подтверждает, что приведенные словосочетания, запечатленные Далем в словаре, взяты из живого народного языка и были известны в Сибири.
2
Владимир Иванович Даль родился 10 ноября 1801 года в семье датского врача Ивана Матвеевича Даля, принявшего русское подданство еще до появления на свет сына.
На вопрос, кем себя считает, “немцем или русским”, Даль отвечал: “Ни прозвание, ни вероисповедание, ни самая кровь предков не делают человека принадлежностью той или другой народности. Дух, душа человека — вот где надо искать принадлежности его к тому или другому народу. Чем можно определить принадлежность духа? Конечно, проявлением духа — мыслью. Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю по-русски”. Ни для соплеменников, ни для потомков Даль не был “обрусевшим”, он именно русский, и сейчас в его фамилии ощущается нечто раздольное, российское.
Даль беззаветно любил Россию, простого русского человека, меткость, гибкость, предметность, красоту народного слова, а это предопределило его обширную лингвистическую деятельность. В автобиографической заметке он так завершает рассказ о нравственном влиянии на него родителей: “Во всю жизнь свою я искал случая поездить по Руси, знакомился с бытом народа, почитая народ за ядро и корень, а высшие сословия за цвет и плесень, по делу глядя, и почти с детства смесь нижегородского с французским мне была ненавистна, как брюква, одним одно кушанье из всех, которого не люблю”.
Отец Иван Матвеевич, служивший в Николаеве, был лицом значительным — главный доктор и инспектор Черноморского флота. Под его влиянием Владимир поступил учиться в Морской кадетский корпус, находящийся в Санкт-Петербурге. Здесь он получил первый на флоте офицерский чин — стал мичманом.
“Всякое дело до случая”. Мичман ехал из Петербурга в Москву на санях, новая, с иголочки, мичманская форма грела плохо. Ямщик, укутанный в тяжелый тулуп, ткнул кнутовищем в небо:
— Замолаживает…
— То есть как “замолаживает”?
— Пасмурнеет, — утешительно сказал ямщик. — К теплу.
Мичман достал тетрадь, карандаш, вывел на первой странице закоченевшими пальцами: “ЗАМОЛАЖИВАТЬ — иначе пасмурнеть — в Новгородской губернии значит заволакиваться тучками, говоря о небе, клониться к ненастью”.
В морозный мартовский день мичман принял решение — собирать народные слова, и оно повернуло всю его жизнь.
По пути на черноморский флот он снова пересек Россию, а тетрадь его заполнилась многими записями. Но морская служба не увлекла, хотелось повысить образование, заняться литературным сочинительством, “дабы быть на свете полезным человеком” — и он вышел в отставку.
Дальнейшие вехи его жизни такие: учеба в Дерптском университете, постижение медицины, хирургии, служба ординатором в подвижном госпитале 2-й армии, действующей на Дунае, в горах Балканских.
Даль признавался: преимущественно в турецком походе изучил он наш язык со всеми его говорами. Солдаты “из шестидесяти губерний и областей”, пройдя Молдавию, освобождали болгарские селения. “Солдату в походе, что ни день, то новоселье”, на привалах доктор заносил в записную книжку новый оборот речи или замечательное слово, книжек с записями накопилось столько много, что для них потребовалась особая подвода.
3
Осенью 1832 года доктор Даль, ординатор Санкт-Петербургского военно-сухопутного госпиталя, отправился к Пушкину с книгой своих “Русских сказок”, недавно изданных и вызвавших неудовольствие правительства, нашедшего в них политический умысел. Оставшиеся у книгопродавцев экземпляры “Русских сказок” были изъяты, автор допрашивался в Третьем отделении. В одной из сказок (всего их было пять) молодец Иван побивает царя Дадона, который “царствовал, как медведь в лесу дуги гнет: гнет не парит, переломит не тужит, и его “блюдолизов придворных” во главе с губернатором графом Чихирем, пятошной (пятикопеечной) головой. Из Далева словаря узнаем толкование имен: Дадон — “неуклюжий, нескладный, несуразный человек”; Чихирь — “беспутный пьяница, шатун и дармоед”. “Вот вам сказка гладка; смекай, у кого есть догадка”, — замечает автор.
Прежде Даль не был близко знаком с Пушкиным, писал об этом коротко: “виделся с ним раза два или три”, и теперь шел к поэту с понятным волнением и робостью.
Сам Даль так вспоминает о новой встрече на квартире Пушкина: “Пушкин по обыкновению своему засыпал меня множеством отрывочных замечаний, которые все шли к делу, показывали глубокое чувство истины и выражали то, что, казалось, у всякого у нас на уме вертится и только что с языка не срывается. “Сказка сказкой, — говорил он, — а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать, — надо бы сделать, чтобы научиться говорить по-русски и не в сказке… Да нет, трудно, нельзя еще! А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото! А не дается в руки, нет!”.
Пушкина порадовало собирательство Далем народных слов, пословиц и поговорок. Позднее Даль писал: “Я не пропустил дня, чтобы не записать речь, слово, оборот на пополнение своих запасов”. И дальше: “Пушкин горячо поддерживал это направление”.
По настоянию Пушкина Даль стал готовить словарь живого великорусского языка, и перстень, подаренный ему умирающим Пушкиным, — это дружеское напутствие, благословение на великий подвиг.
Даль был близок к человеку труда, прежде всего земледельцу, знал до тонкости предметы народного быта, мысли и чаяния простых людей, их психологию. “К особенностям его любви к Руси, — писал Белинский, —принадлежит то, что он любит ее в корню, в самом стержне, основании ее, ибо он любит простого русского человека, на обиходном языке нашем называемого крестьянином и мужиком. Как хорошо он знает его натуру! Он умеет мыслить его головою, видеть его глазами, говорить его языком”.
А вот что сказал Гоголь о Дале: “Каждая его строчка меня учит и вразумляет, придвигая ближе к познанию русского быта и нашей народной жизни”.
Народ дарил Даля словами, пословицами, песнями, сказками, легендами, прибаутками. Сопровождавший Даля в поездках по деревням Мельников-Печерский отмечал: жители были убеждены, что собиратель слов вышел из крестьянской среды.
Своему детищу — а это около двухсот тысяч слов — Даль отдал полвека своей жизни. Его словарь — это не склад, где тихо и мирно пылятся слова; открой его, и они начинают оживать, двигаться, тянуть за собой многочисленную родню. Слова начинают говорить, улыбаться, резвиться, дружить или соперничать, смеяться и плакать, могут завести в дебри или вывести на чистое поле.
Посмотрим, как определяет Даль СЛОВО: “сочетание звуков, составляющее одно целое, которое по себе означает предмет или понятие, речение”. А дальше есть ему развернутое толкование:
Слово еще —
и разговор, беседа (“о чем у вас слово”);
и речь (“взял слово”);
и сказание (“Слово о полку Игореве”);
и рассуждение (“слово о мздоимстве”);
и слово в Евангелии (вначале бе “Слово”, толкуется: Сын Божий; истина, премудрость и сила);
“Он, слов нет, хороший человек” — значит вправду, на самом деле.
“Гребись к слову!” — не отступай от него.
Много пословиц, поговорок, например: “Не женит отец — ин хоть словом потешит”; “Он за словом в карман не полезет”.
И много-много других значений.
4
Ответим на вопрос, который, надо полагать, уже созрел у читателя: как же изучал Даль сибирское речение, если в Сибири никогда не был?
Чтобы ответить на него, надо обратиться к другим вехам в биографии собирателя слов. После Петербурга он служил чиновником особых поручений при оренбургском военном губернаторе, в краю, где сошлись европейская Россия и Сибирь, Урал и казахские степи. Здесь жили переселенцы из разных концов России (в одном уезде — выходцы из двадцати губерний). Неподалеку от них — казачьи станицы с нетронутой, самородной уральской речью. В казачье войско переводили служить казаков из разных мест России, в том числе “из крайних сибирских слобод”. Посещая крепости Оренбургской линии, протянувшейся на восемьсот верст по Яику, Даль имел возможность изучать и язык сибиряков, их нравы и обычаи. При казачьем войске служили также “новокрещены” — татары, башкиры, мордва, черемисы, калмыки, тептяри, мещеряки. И у всех свой быт, свои обряды, свои слова, которые перемешиваются, получают новые оттенки и новый смысл. Чиновник особых поручений Даль много ездил по станицам-крепостям, по бескрайним “полуденным” степям. В сентябре 1833 года сопровождал Пушкина в его поездке из Оренбурга в Бердскую слободу, бывшую пугачевскую ставку, или, как будет сказано в “Капитанской дочке”, “пристанище”.
На оренбургских просторах развилась Далева одаренность и образованность, он проявил себя не только как увлеченный собиратель слов, но и как писатель, историк, географ, натуралист и этнограф. Это позволило изучать народное творчество широко и всесторонне.
Еще одна веха в жизни Владимира Ивановича — он стал чиновником особых поручений при министре внутренних дел, дослужился до действительного статского советника (генеральский чин). Министерство ведало полицией, делами о государственных преступлениях, попечением об исправном поступлении податей, народным продовольствием, общественным призрением, духовными делами иноверцев, государственной статистикой, дворянскими выборами, утверждением уставов обществ и клубов, разрешением публичных лекций, выставок и съездов, сооружением памятников и здравоохранением. Но и находясь на нелегкой службе, Даль отыскивал в большом количестве местные слова. “Пользуясь своим положением, он рассылал циркуляры ко всем должностным лицам внутри России, поручая им собирать и доставлять ему местные черты нравов, песни, поговорки и проч.”, — вспоминает писатель Григорович. На адрес Даля шли большие посылки местных слов, образчиков местного говора, пословиц и т.п. со всех концов России, в том числе из Иркутска и Тобольска.
Судьба распорядилась так, что из Петербурга Даль переехал в Нижний Новгород — заведовать конторой удельных крестьян, живших по разным уездам губернии. (По его словарю “удел” означает: недвижимое именье, составляющее совокупную собственность царской семьи). И здесь он продолжал собирать слова и чеканные изречения русского народа, включая жителей Сибирской стороны. Ему пришла в голову дерзкая и прекрасная мысль — использовать для объяснения слов пословицы и поговорки, что придало необыкновенную живость готовящемуся словарю.
Сибирский говор он мог слышать изустно, побывав на знаменитой нижегородской ярмарке, где смешивались голоса, слова, разноязычные крики. Сюда приезжает из-за Урала много крестьян, ремесленников, купцов. Близ пристани Сибирской высятся горы чайных цыбиков (ящиков) — на девять миллионов рублей серебром (чай стоит дорого, его везут из далекой Кяхты до Перми на лошадях, а из Перми на судах по Каме и Волге). Торговцы-“чайники” ставят на столы свежезаваренный чай разных сортов — покупатели идут вдоль столов, прихлебывают из чашек. “Налей поболе, я чаевщик”, — обращается к торговцу казак, служивший аж на Камчатке. Стоящий рядом Даль записывает: “Чаевщик кмч. охотник до чаю”. Его интересует даже далекая Камчатка.
Даль значительно продвинул свой главный труд: обработал большую часть накопленных запасов, приступил к подробному толкованию слов. Подготовил к печати собрание пословиц русского народа, оно было опубликовано в 1861—1862 годы.
5
В “Толковом словаре” дано объяснение термину “наречие” (“наречье”): “местный язык, незначительно уклоняющийся, по произношению или переиначенным словам, от языка коренного”.
В статье “О наречиях русского языка” Даль сделал важнейший вывод: “Сибирское наречие составилось из смеси новгородского с владимирским, а потому окает, но на всем пространстве приняло несколько особенностей”, сложившихся “от долговременного и постоянного влияния севера (наиболее Устюга): первые купцы, земледельцы, посадские, ямщики, казаки, даже духовенство, все это приливало в Сибирь с севера”.
Он выделяет четырнадцать примет сибирского наречия, в том числе такие:
Оканье; слышно даже корета, робота, торелка, покостник.
Усекают глаголы на аю, яю, ею, во 2 и 3 л. единственного числа и в 1 и 2 множественного настоящего времени. Он не знат, ты потешь, мы гулям.
Вместо вопросительного что, говорят чего. Я чего-то не пойму этого.
Прилагательное женского и среднего родов часто употребляется усеченно: купил негодну лошадь, кака быстра река, перво дело, ланско (летошное) сено.
Утвердительный ответ ну, вместо да: Знаешь урок? ну, отрицательный, удвоенное нет. Пойдешь что ли? Нет-нет.
Даль объясняет, что “сибиряка более отличает по говору, по ударению, да по значительному числу своих слов” (“О наречиях русского языка”). Он дает, для образчика, 44 местных слова, которые в ходу до сих пор. Вот некоторые из них:
вошкать, -ся — мешкать, медлить; влазины — новоселье; обутки — башмаки; братан (сродный) — двоюродный брат; сестреница (сродная) — двоюродная сестра; сонопек — юг; живец — родник; приплески — уступы по берегу от воды; строганина — мерзлая строганая рыба; гольцы — голые, снежные вершины гор; молосный — скоромный; скудать — хворать; опечек — обмель; матербя — глубь, русло.
Даль пишет: “В сибирском наречии много слов обветшалых, утраченных, как: зарод — скирда; пленица — силок; огневица — горячка; тунно — тщетно; служилый — солдат; зарный — горячий и пр. Немало принято также от инородцев: татар, остяков, тунгусов, бурят, якутов и проч. Таких слов особенно много по роду местной жизни, промыслам, предметам естественным той местности и проч; и наконец, есть превосходно образованные свои слова, хотя далеко не все то, что помещалось иногда в росписях сибирских слов, принадлежит исключительно Сибири: солновосход, рекостав, водопуск, ледоплав, спарить (убить пару на заряд), тяни-гуж (дорога в гору), маньщик (чучело для приманки), непропуск (подводный камень), отпрядыш (отдельн. скала) и проч.”.
В сибирском наречии есть наклонность изменять звуки в словах соответственно северному говору (это прежде всего), а также смеси других говоров. Например, в Ленском краю есть свои особенности произношения букв в знакомых нам словах. Однажды я был проездом в Качуге, райцентре в верховье Лены, не далеко от Иркутска, и на пристани в разговоре двух старушек услышал такие слова: “такши пришло”, “шкоро отъедет” — буква “с” заменялась на “ш”. Значит, не зря называют “леншким” выговор местных жителей, подумалось мне. Но я никак не мог понять, почему в деревнях, разбросанных на сотни верст ниже по течению реки, например, в Киренском районе, есть другая особенность — буква “ч” заменяется в слове буквой “ц”: “отдать цасы в поцинку”.
Ответ нашел позднее, на основе лингвистических исследований Владимира Даля. Ранее уже приводилось его заключение о том, что сибирское наречие составилось из смеси новгородского с владимирским, — и в этом ключ к разгадке различия в ленском говоре. Дело в том, что в городском наречии (Новгород, Тверь, Псков, Питер, Олонец, Архангельск, Вологда, отчасти Кострома) существовало цоканье, особенно в западных уездах Псковской губернии: цаска, ницево, а во Владимирском наречии (Владимир, Ярославль, Кострома, Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Оренбург, часть Вятской и Пермской земли, особенно во Владимирской губернии) буква “с” часто заменялась на “ш” (яшная погода).
Первые землепроходцы, промышленники и крестьяне (среди них было много поморцев) отличались новгородским наречием; они вышли на Лену реку недалеко от нынешнего Киренска через Чечуйский волок, начинавшийся в верховье Нижней Тунгуски. Но южная часть Приленья была заселена позднее, причем выходцами с более южных мест, и здесь стало распространяться владимирское наречие.
В Качуг из Иркутска, где было более смешанное наречие, вел тракт, по которому торговцы подвозили товары для сплава в Киренск и Якутск. Посещая Качуг, иркутяне называли местных писателей “леншкими”, в шутку, конечно.
6
Многие из слов, отнесенных Далем к обветшалым, к примеру, слово “зарод”, нам, сибирякам, не представляются такими, они укоренились в местном языке, вошли, так сказать, в плоть и кровь людей. Но вот слово “тунно” и впрямь можно считать устаревшим, хотя в “Толковом словаре” поясняется: “Тунный выстрел, сиб., неудачный, промах, или не убивший дичи”. (Несомненно перекликается с этим и слово “втуне”, то есть всуе, напрасно, без причины, пользы, без надобности).
Детство мое прошло в енисейском Присаянье, точнее сказать, в Идринском районе Красноярского края, и здесь бредень неистребимо называют “недоткой”. Последнее слово для меня, школьника, оставалось загадкой, и я его относил к словам искаженным, совершенно нелитературным, считал, что его могут использовать только безграмотные люди. Лишь спустя многие годы прочитал в словаре Даля: недотка (не-до-ткань) — бредень из рединки, самого грубого и редкого рядна (холста). Вот тебе раз! Слово “недотка”, оказывается, не производное от слова “невод”, а имеет свой особый смысл.
Моя мама, родом из Курагинского района, называла клубнику, растущую в изобилии на увалах и в логах, не иначе, как “глубника”, “глубеника”, “глубеница”, и я считал это ошибкой. Однако у Даля такое название клубники идет отдельной строкой, причем без всяких указаний местности. “Глубника, глубеника, глубянка, растение и ягода клубника, клубеника, клубница”.
Вместе с тем в “Толковом словаре” есть и само слово клубника, клубница — кстр. ягода, сродная с земляникою, но круглая, не островерхая, клубеника смб. ошибачно глубника…”. Но почему же “ошибочное” слово глубника (глубеница) приобретает у Даля самостоятельное значение? Ответа на это не было, ясно стало лишь одно: не моя мама лично его придумала.
Работая над очерком, я подумал: а не от другого ли корня, чем клубника, происходит слово глубника? Читаю в “Кратком этимологическом словаре”: “Клубника”. Собств.-русск. образовано от основы клубн — (ср. клубень) с помощью суф. -ика (ср. земляника, костяника и под.). Название дано по круглой (“клубневой”) форме ягод”. Обращаюсь к слову “клубень”: образовано от диал. клуб — “головка растения, нечто круглое” с помощью суф. —ень.
Даль не относит слово “клуб” к диалектным, и определяет его так: “шаровидная вещь, всякое толсто-круглое тело, особ. составное, сборное, смотанное”; а клубень — клуб природный, неделанный, шишка на кореньях картофеля, георгин нпр. И дальше: Клубника, клубница кстр. ягода, сродная с земляникою, но круглая, не островерхая.
При такой трактовке слова “клубника”, его синоним “глубника”, используемый в сибирской стороне, выглядит ошибочным, лишь случайно появившимся.
А не происходит ли слово “глубника” (глубеника) от слова “глубина”? Ищу у Даля последнее слово и … не сразу верю своим глазам: “Глубянка, глубеника ж сиб. клубника, растение и ягода”. Значит, в слове “глубеника” отразился сибирский говор, и оно происходит, скорее всего, от того, что эта ягода, в отличие от земляники, может залегать глубоко в траве.
Мы видим, как менялась мысль Даля, он подходил к слову с разных сторон, искал истину. А для меня слова “недотка” и “глубеника” связаны с самыми яркими впечатлениями детства. Они имеют право на существование одновременно со словами бредень и клубника.
7
В некоторых случаях Даль разбирает сибирское наречие во взаимосвязи с говором других областей России. Например, объяснение слова “шаять” (шаить) он начинает с определения границ его распространения: сев., сиб. (Попутно заметим: им приводится изумительное словосочетание по контрастному признаку: лед шает, изникает на месте).
Но мы видели, что сибирское наречие рассматривается Далем и в целом. Приведем еще пример: удоволь сиб. свобода, льгота, досуг, средства.
В то же время он делит сибирские речения — слова, изречения, выражения — на две большие части, например: “чернь” — зап.-сиб. густой, непроходимый лес, в вост.-сиб. тайга.
Эти два речения в свою очередь подразделяются на местные, например: лясить — ирк. балясничать, балагурить, пустословить, шутить и забавлять.
В корне русских слов Даль находит генетическое родство, ведет научный, этимологический поиск. Покажем это на примере слова “стан”; читаем в словаре: стар. станок сиб., ныне станция, селенье, где меняли лошадей (почтовых не было, а обывательских, позже ямских). На Сибирских станках приезжий находит готовые дрова, чтобы обогреться, и, по обычаю, сам должен припасти их отъезжая. Для чего стан заменено чужим, искаженным “станция”?
Как эта замена произошла, узнаем при определении слова станция: латн. фрнц. место остановки путников; место, где меняют, берут свежих почтовых лошадей, сиб. станок. Гл. стоять (как и лежать, сидеть нпр.) на слвнс. и на западн. языках общего снскртск. корня, почему и производныя, не будучи заимствованы, нередко сходны. По словарю получается, что латинское и французское слово станция очень близко сибирскому слову станок.
Иногда Даль включается в научную дискуссию о подлинном смысле того или иного слова, например, о том, что означает бабр: сиб. зверь, равняющийся по лютости и силе льву; тигр полосатый, королевский, царский тигр, на Амуре лют, лютый, он изредка появляется в Южной Сибири, в Кайсацкой степи, в Закавказье. Ученые ошибочно назвали бабром одного из барсов, а географы, даже в иркутском гербе, переименовали его в бобра.
Сибирские историки и в наши дни спорят о том, кто такой барб, но точка зрения Даля остается, на мой взгляд, предпочтительней.
Слово “челдон” получает в словаре определение совершенно неожиданное: ирк. мнгльс. бродяга, беглый, варнак, каторжник; и больше нет никаких пояснений. Примем во внимание, что зона использования этого слова охватывала лишь Иркутскую губернию и Монголию. В дальнейшем оно широко распространилось, а содержание его стало совсем другим.
Открываем краткий этимологический словарь: чалдон (сибиряк), заимств. в XIX веке из монг. яз. Монг. челдон — бродяга, каторжник. Создается впечатление, что это определение в сущности перекликается с Далевым, но вводится новое слово: сибиряк, который в “Толковом словаре” означает: житель, уроженец Сибири. Теперь к чалдону относят коренного сибирского жителя, и бытует версия, что это слово произошло от названия рек Чал и Дон. А кержак (по Далю) — сиб. раскольник.
При Дале Сибирь, в широком смысле, понималась как территория от Уральского хребта до Тихого океана. Но автор “Толкового словаря” относит Камчатку к особому — дальневосточному краю; например, камлея, камлейка сиб. кмч. верхняя, круглая (непоротая, нераспашная, глухая) одежда с куколем (наголовником), для защиты от мокроты; шьется из ровдуги, сивучьих горл и нерпичьих кишок. В данном случае сибирское наречие и камчатское упоминаются раздельно.
Мне довелось готовить очерк о якутском казаке Владимире Атласове, который “с товарыщи” присоединил к России полуостров Камчатку. Я изучал географию Камчатки, но один вопрос стал для меня тупиковым: почему южная оконечность полуострова называется мыс Лопатка? Я считал, что имя мысу дал кто-то из русских мореплавателей, впервые его увидевший.
Пролило свет на этот вопрос одно суждение Степана Крашенинникова в его основательном труде “Описание земли Камчатки”. Привожу его: “Южный конец Камчатского мыса называется лопаткою по некоторому сходству с человеческою лопаткою…”. Значит, кого-то здесь осенило прибегнуть к необыкновенному сравнению.
Но сомнения у меня до конца не развеялись, и я решил заглянуть в “Толковый словарь” Даля:
Лопатка кмч. плоский широкий мыс; сиб. песчаный нанос перед устьем рек, подводная коса.
Так вот в чем дело! Сибирские казаки, осваивавшие Камчатку, называли лопаткою любой мыс, лишь бы он был плоским и широким; к тому же у сибиряков было и другое значение этого слова, близкое к первому. Южная оконечность Камчатки, представляющая собой огромный мыс, стала называться Лопаткою (с большой буквы), и нет резона искать того, кто первый это сделал.
8
В Сибири есть ученые (филологи, лингвисты), продолжающие дело Даля — они изучают живой русский язык, в котором отразилась народная философия, мировоззрение людей, понимание ими добра и зла, правды и лжи. Они знают, что родная речь подобно животворному источнику влияет на полноценное духовно-нравственное воспитание, развитие патриотизма.
Сибирским отделением РАН (институт истории, филологии и философии) издан “Словарь фразеологизмов и иных устойчивых словосочетаний русских говоров Сибири” (составители Н.Т. Бухарева, А.И. Федоров. Под редакцией члена-корреспондента РАН Ф.П. Филина). Этот словарь, составленных на основе исследований отдела филологии и преподавателей лингвистических кафедр вузов, содержит около 4000 сибирских диалектных сочетаний. Нельзя, например, не восхищаться словосочетанию “хлесткий на ногу” (т.е. быстрый, резвый), которого нет даже в словаре Даля. А вот поговорка, записанная на Енисее: “Тайга кого выручит, кого выучит”.
На реке Лене мне довелось встречаться с настоящей подвижницей в сборе сибирских сказок и песен Еленой Ивановной Шастиной, профессором кафедры филологии Иркутского педагогического института. В научных целях она не раз выезжала со студентами в Качугский и Жигаловский районы, находила сказочников и беседовала с ними. Здесь еще сохранились песни и сказки во многом похожие на те, что записывал А.С. Пушкин в Михайловском, под Псковом. В результате неутомимых поисков вышла в свет книга “Сказки Ленских берегов”, красочно оформленная, с портретами исполнителей, многих из которых я знал лично.
В предисловии автор книги пишет: “Вполне понятно, что представления о добре и зле, правде и справедливости были разными и противоречивыми у приленского крестьянства дореволюционных лет. Борьба с суровой природой закаляла характеры людей, делала их отважными и выносливыми. Сибирское хлебосольство не раз отмечалось путешественниками и ссыльными”. В то же время изоляция от внешнего мира, почти поголовная безграмотность, отсутствие элементарной медицинской помощи, произвол властей “неизбежно рождали невежество, будили суеверие и жестокость, которые проявлялись подчас необычно и дико”.
Нельзя не согласиться с Е.И. Шастиной в том, что отношение к словесному фольклору не может быть однозначным. Мы отвергаем то, что носило в крестьянском речении, фольклоре отпечаток рвачества, раболепия, национальной розни, угнетения женщины, ханжества и других уродливых проявлений, характерных для тогдашнего общества.
Известно, что литературный язык может обогащаться за счет языка народного. Вячеслав Шишков в 1911 году проводил инженерно-изыскательские работы на Нижней Тунгуске и был в восторге от услышанных здесь русских проголосных песен, многие из которых он записал. Отрывок из одной старинной песни взят в эпиграф к его знаменитому роману:
“Уж ты, матушка Угрюм-река,
Государыня, мать свирепая”.
Словосочетание “Угрюм-река” сразу дает представление читателю о бурной реке, пробившей горы таежные, об угрюмых скалах, в грудь которых бьет неудержимый поток, белогривом шуме порогов… Выразителен у Шишкова и такой сибирский фразеологизм: горьма-горела тайга.
… Встретившись с Жуковским на берегах Урала, Даль предложил ему сравнить два способа описания одной и той же живой картины. Человек, привыкший говорить “по-книжному”, скажет: “Казак седлал лошадь как можно поспешнее, взял товарища своего, у которого не было верховой лошади, к себе на круп и следовал за неприятелем, имея его всегда в виду, чтобы при благоприятных обстоятельствах на него напасть”, — длинно и скучно. Зато очень точен и емок язык казака уральского: “Казак седлал уторопь, посадил бесконного товарища на забедры и следил неприятеля в назерку, чтобы при спопутности на него ударить”. Но употребление диалектных слов-архаизмов в художественном произведении может затруднить понимание читателем текста. Разбирая “Сельское чтение”, Белинский писал: “Избегая книжного языка, не должно слишком гоняться и за мужицким наречием… Простота языка должна, в этом случае, быть только выражением простоты и ясности в понятиях и мыслях”. И вряд ли читатель поймет приведенное Далем сибирское слово кекур, которое означает камень столбом, на берегу или над водою, у берега; скалистый одинец (монолит).
9
Весьма актуально для наших дней высказанное Далем напутное слово: “Мы начинаем догадываться, что нас завели в трущобу, что надо выбраться из нее поздорову и проложить себе иной путь. Говоря просто, мы уверены, что русской речи предстоит одно из двух: либо испошлеть донельзя, либо, образумясь, своротить на иной путь, захватив притом с собою все покинутые второпях запасы”. Он стоял за то, чтобы язык русский, созданный веками, становился еще богаче.
Язык, — писал Даль, — “совокупность всех слов народа и верное их сочетание для передачи мыслей своих”. Он открыл и сохранил множество слов областных, из глубин народных, и они были им обновлены, засветились жемчужно, и в верном их сочетании привносили в язык (мысль) своеобразие говоров, тончайшие оттенки, живость и бойкость.
Мы свидетели того, как в последние годы испошляется русский язык, теряет свою выразительность от обилия иностранной лексики. Понятно, что зарубежные слова могут вживаться в любой язык, слово “спутник”, например, вошло в лексикон всех народов мира. Даль внес в “Толковый словарь” новое слово “активный”, то есть “деятельный, действующий, жизненный, живой, не косный, не мертвый”; оно укоренилось в русском языке.
Процесс взаимодействия языков усиливает научно-техническая революция, использование Интернета. Но с чем столкнулись мы: на улицах сибирских городов, обряженных СУПЕРрекламой, можно почувствовать, что находишься в другой стране. Жонглирование иностранными словами заполонило и разговорную речь, ими насыщены печать, теле- и радиопередачи.
Это дает пищу для разных смехачей-зубоскалов (зубоскалить, зубоскальничать — по Далю — хохотать или грубо и пошло насмехаться). С одной стороны, юмористами, сатириками затрагивается злободневная тема, а с другой — постигшая язык беда превращается в забаву, увеселение.
Язык засоряется не только чужеродными словами. Возьмите, к примеру, слово “бабки” и спросите у своих знакомых, откуда оно появилось, но вряд ли получите правильный ответ. А еще Даль объяснил, что слово “бабки” означает “деньги”, но только на воровском жаргоне, оно было в ходу у мазуриков. Один из героев недавней телепередачи, говоря о деньгах, удивил зрителей новым вариантом — “бабло”.
Много оригинальных слов используется в молодежной речи, некоторые из них со временем могут усилить образные средства литературного языка. Употребляемое молодежью слово “продвинутый”, которого нет в словаре Даля, широко вошло в сибирский разговорный лексикон. Вместе с тем в молодежном сленге много слов и речений пошлых и грубых, типа: чувак, чмо, кодла, до лампочки, прикинулся шлангом, рубануть, иметь кайф и др.).
Не прекращаются попытки писателей (погрешил даже Виктор Астафьев) легализовать матерные ругательства, что — по Далю — является делом безнравственным; в “Толковом словаре” матерщина охарактеризована так: похабство, мерзкая брань. Обращение к названию человеческих детородных органов как ругательству Даль считал вульгарным и непристойным.
Вспоминаются слова П.А. Вяземского, современника и друга А.С. Пушкина и В.И. Даля:
Язык есть исповедь народа —
В нем слышится его природа,
Его душа и быт родной…
Оберегать родной язык мы должны учиться у Даля.