Очерк (окончание).
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2007
Июнь 2005 г. Со среды живем на даче. С нами Лида и ее подруга Саша. После пяти дней дождя и холода наступила жара. Свезли на дачу кучу книг, тряпья, полки, доски. В сарайчике промокли журналы и газеты. Выложил на траву, чтобы высушить и сжечь. А тут трава пошла в буйный рост. Три дня подряд вставал на работу. Мечтал выспаться. В пятницу защита моих четырех девчонок. Даже та, что получила “отлично”, не сказала “спасибо”, а стала приставать, нет ли у меня на примете тепленького места.
Только сегодня привел в порядок домик, служивший прежним хозяевам летней кухней. Вымыл пол, застелил картоном от разделанных коробок. А тут и дети приехали, ночевали там. Маша — в бывшей гостевой, где теперь стоит большой книжный шкаф и висят два полушкафа из нашей кладовки, уже и здесь забитые книгами. Олег — в моем кабинете, где я за спиной моего стула составил восемь полок — на время, “на пока”. Вся наша жизнь — аПОКАлипсис.
К выходным — большим, потому что День России пришелся на воскресенье, понаехали соседи. Сержик подошел к забору, солидно поздоровался, рассказал, что Саша в летнем лагере, позвал маму: “Иди поздоровайся!” Ира сводила сегодня детей на озеро. Вчера Лида с родителями, а в субботу мне пришлось вести Лиду и Сашу на дальний пляж. Озеро зарастает травой, но отплывешь подальше — вода чистая, черная, холодная.
Новые соседи справа — парень-хозяин с отцом — за три дня сделали на веранде крышу, приладили боковины к стойкам. Работали споро, согласно. А женщина в черной майке и белом платке безостановочно копалась, ковырялась в огороде, и так уже ставшем нам ровно-зеленым укором.
Разбирая газеты, наткнулся на заголовок “Спешите делать добро”. Вспомнил родственника, который не раз заканчивал свое выступление по телевизору этой фразой — со ссылкой на первоисточник, доктора Газа. Я бы в этом призыве сегодня поменял одну букву и одно слово: “Спешите делать деньги” и “Спешите делить добро”…
Была самая короткая ночь, а мы с Лидой проспали 11 часов — с 11 до 10.
В среду выехали с ВМ в Тобольск. У него в купе мамаша с пацаном, обои привязались. А мой сосед похож на одного артиста, видимо, поэтому к нему приставали девчонки из ресторана, торгующие в разнос. Двадцать лет назад закончил в Куйбышеве (нынешней Самаре) вуз, распределился на Томский нефтехимический. Женился, жена — юрист, дочь-студентка. Сам в пуско-наладке, ездит на Север. Сейчас работает с нашей и английской компанией. Что та, что другая, экономят, чтобы себя, родных, не обидеть.
Вода, зелень… Березы сохнут в болоте.
Тобольск издалека блеснул новыми куполами. В одиннадцать было еще светлым-светло. Город из окна автобуса показался чистым, тихим, зеленым, красивым. Устроились в гостинице, спустились в ресторан, где сидела теплая компания во главе с ВВ. Я предложил тост за женщин — их было за столом четверо. ВВ выпила и стала объяснять в пространство, не мне, как получилось, что она не сразу вызвала меня на ГАК. Играл хороший оркестр: “На маленьком плоту…” Я станцевал с двумя дамами. Мне рассказали, что только что за соседним столом сидел Хозяин с журналистами из Тюмени, журналистка и сейчас тут. Я обернулся, увидел скучное лицо под свежевымытыми волосами. “Завтра они придут снимать нашу защиту”. Стали расходиться. Я вышел на крыльцо. За Кремлем висела яркая луна. Я пошел на луну и возле лесов храма увидел пышноволосую журналистку с двумя спутниками. Представился, разговорились. Они задержались, а я вышел на площадку. Блестела дорожка луны на Иртыше. К лаю собак внизу прибавлялось пение птиц. И насвистывала пичуга на стене Кремля, вдоль которой я шел к взвозу.
С утра мельком встретился с Хозяином, передал альманах. До обеда, не занятый в “экономической” комиссии, занимался со своими дипломниками. В первом часу появились телевизионщики. Я их встретил, провел. “Вы не член комиссии?” — с некоторым разочарованием спросила дама. “Я — послеобеденный член!” Позвонил Художнику. Трубку взяла Таня, пригласила назавтра на обед.
Пришел, стучусь, в ответ: “Она меня закрыла и ушла в магазин, а я ключа не найду”. Я обошел ближайшие магазины, вернулся. Художник кричит из окна: “Я ключи нашел!” и бросает связку в форточку. Я поднялся, открыл его. Посидели, выпили бутылку красного сухого вина. Я подарил ему альманах. Он захотел мне подарить картину — Тобольск на закате, завернул ее в газеты, но я не взял: Таня может не одобрить, я бы купил, но опять же деньги надо отдать Тане.
Уезжали в воскресенье, на Троицу. Седьмой вагон оказался тем же самым. Мои соседи, муж с женой, колготились всю ночь: он входил и выходил, включал свет, ел лапшу, пил чай, а она шепотом планировала день в Омске, как будут сдавать вещи в камеру хранения и т.д. Я вспомнил жену, как она пилила меня, за то, что я разговариваю сам с собой, планируя будущие действия…
Домой я не дозвонился и, подходя к дому, чувствовал тревогу. И она оказалась не напрасной: жена в больнице. Я тут же поехал к ней, потом на дачу. Лег рано и принял анаприлин. Проснулся в пятом часу. И не смог уснуть. Выпил рюмку коньячку — бесполезно. В шесть стал собираться на работу.
В издательстве за мою монографию насчитали 79 тысяч. Однако! При этом типографские расходы всего 15 тысяч.
— А нельзя ли без издательских расходов?
— Ну, что вы! — возразила редакторша. — Конечно, нет!
Все же пообещала тысяч на десять скостить. Я поднялся, мне хотелось пораньше уехать с Лидой на дачу, и пообедать уже там. И когда я стоял в дверях, неожиданно разговорились. Началось с того, что она спросила, кто меня направил к директору. Что я человек с улицы, она не могла допустить. “Один общий знакомый?” “А кто?” “Из писателей”. “А вы с ними как?” “Да я сам…” “Вы член союза?” “Документы в Москве”. “А что вы написали?” Я рассказал. “А какой смысл издавать книгу за свой счет? Ну, вот здесь понятно, для докторской… Лучше в Париж съездить, чем за книгу, как вы, тысячу долларов отдавать” “И в Париж я съездил, и ремонт сделал, а книгу окупил”. “Так вы шикарный богатый мужчина! А я тут распинаюсь, ищу способ уменьшить оплату!” “Спасибо за комплимент от шикарной женщины, которой я желаю богатства”.
Редакторша жутко напоминает дудинскую ответсекретаршу и вообще всех интеллектуалок. И, прощаясь, передала привет, конечно же, ЕМ, с которым вместе училась. Такое впечатление, что он учился везде и со всеми новосибирскими интеллектуалками.
Закат. Лучи вполнеба веером. Так вот, улеглись рано. Поднялись в одиннадцатом. Света нет. Лида поела пряники с молоком, а я на голодный желудок принялся полоть и окучивать “свою” картошку. Дали свет в двенадцать. Я попил кофе и занялся домашними делами. Поставил раковину между столом и печкой. Теперь надо купить рукомойник. Или бочку пивную прибить, но бочка есть, а кран утерян. На завтра обещают жару за тридцать градусов.
Таню выписали в пятницу. Я заказал такси, и мы уехали. Без Лиды. Дни стояли дождливые, ребята разъехались. В субботу закоптили стерлядку в новой коптильне. Я сделал лучины из сухого соснового полена, шкура оказалась просмоленной и горькой. Надо было, дураку, внимательнее читать инструкцию, в которой сказано: использовать щепу лиственных деревьев, кроме березы. В воскресенье пошел в киоск и увидел поваленную ветром осину. Сходил за ножовкой и отрезал у комля полено, да и еще и убрал осину с дороги с помощью одного прохожего.
То ли от усталости, то ли от низкого давления два дня ничего не делал, лежал, читал, смотрел ТВ. Потеплело. Привезли Лиду. Сходили с ней на озеро. Его гладь немножко освободилась от водорослей. Но вода теплая, не обжигает, как в первый раз.
Новые соседи работают допоздна: он веранду ладит, она в огороде пашет. Отбила косу и давай косить у забора. Такая и коня на скаку остановит.
По утрам не дают спать мухи и сороки. Как-то сосед Гена позвал, подошли с Лидой. Он показывает на вишню, что в его огороде рядом с забором: “Птенцы сороки! Надо их в лес унести, в свою среду”. В зеленых ветках неподвижно застыли три черных сороченка. Лида обежала наши проулки, и они принялись с Геной их ловить. Сорочата кричали, разевая алые рты. Потом Лида рассказала, что они поместили птенцов в корзинку, закрыли их тряпкой. “А, знаешь, деда, один сороченок меня укусил, как будто котик!” Сорочат выпустили на опушке. “Дядя Гена сказал, что сороки-родители полетают и найдут своих детей”.
Вот и лето прошло… А что я сделал? Дописал первую часть романа, взялся за вторую. И — не то. От третьего лица — не та интонация. А, может, от низкого атмосферного давления, когда не хочется ничего делать. Столько надо сделать, что хоть вешайся. Все же за полмесяца накатал около сотни страниц. В город езжу по средам.
Кот приходил после боев с рваным ухом, с ранами на шее, хромая на переднюю левую лапку. Когда он явился с выдранным когтем, Таня позвонила, приехала Маша и отвезла его домой. С нею отправилась Лида. И вот я хожу по мансарде, собираю ее вещи, вспоминаю и думаю, что человек вырастает, и что-то теряется.
А соседи строят, стучат, разбирают.
Октябрь 2005 г. Подтесово. В последнее воскресенье сентября ездили с АП за калиной. Я захватил ребрышек свиных, сразу запалил мангал. Собрали калину, тут и косточки поспели, но ни огурца, ни помидора не оказалось. Пришлось обращаться к соседям, которые уже баню ставят. Хозяйка вынесла тарелку с порезанным соленым огурцом и парой помидор, похожих по форме на перцы. Выпили, закусили, и я включил диктофон: “Давай, Саша, работать!” Третья и последняя часть “Воздушных движений” вышла самой трепетной, эмоциональной: прощание с театром.
Ехал в мужском составе. У одного из мужиков точно такая же сумка, как у меня. Рано утром за окном заснеженные поляны. В Кр-ске снега нет, зато идет противный холодный дождь. Но после обеда — солнце, желтые сопки, особенно красивые на фоне клубящихся за ними облаков. Прошелся по безлюдной набережной, где шествовали красивые толстые голуби. Потом вспомнил про билет и пошел пешком — до вокзала и обратно. Даже ноги заболели. И не очень комильфо — в затасканных черных джинсах и потертой черной куртке — чувствовал себя в богатых красноярских кварталах.
Посидели с Галиной, повспоминали своих. Старушка, которую сестра навещает, звонит как-то:
— Ты мне купи лекарство, чтобы к алкоголю не тянуло.
Галина записала название лекарства, сказала, что даже не знает, когда найдет время, чтобы купить да завезти.
— А как соберешься, так и четушечку прихвати!
Встречался с “аспирантами” в ранге одного из генеральных и зама. На другой день поехал к брату на дачу. Народу на “Заре” немного, все на виду, все свои, только выделялись двое — я да парень с мятым лицом. И вот одна пенсионерка, деловая, активная, видать, из руководства садово-огородного, спикировала на него:
— Вы куда едете?
— На Боровое.
— А зачем?
Тот обстоятельно объяснил, что работает на строительстве дома. “Зоркий глаз” отстала. “Заря” ткнулась в берег напротив Овсянки. Я на всякий случай удостоверился у соседа, что следующая остановка — моя.
— А вы что, первый раз едете? — насторожилась “Зоркий глаз”.
— Второй, — усмехнулся я.
В бане попарились еще засветло. Перед закатом на облачном небе появилась чистая полоска пронзительного бирюзового цвета. Только мы сели за стол, позвонила Галина, чтобы мы встречали машину с перегноем. На улице уже была кромешная мгла. Брат ушел за фонарем, а мы с водителем сняли створку новых ворот. Брата не было долго, наконец, издали ударил свет фонаря. Но, пока он дошел, энергия иссякла, так что заезжал водитель в ограду на ощупь. Только проводили его, заявился сосед. Я не смог скрыть неудовольствия, тот почувствовал, стал извиняться, что помешал, но не ушел. Но в одиннадцать я все же выпроводил его.
На филиале-факультете все что-то не так, не по мне. Вечером в вагоне на меня пахнуло прелыми носками. Сидят два мужика, один покрупнее, другой поменьше. На столе железнодорожные удостоверения. Мало-помалу разговорились; они поведали, что сдали какой-то экзамен. На столе появилась закуска, бутылка. Пришлось присоединиться. Подъезжали к Козульке. Я сказал, что сюда, на берега Чулыма, приехали мои родители еще детьми с берегов Волги. “Так у нас тоже вся деревня оттуда!” — воскликнул крупный. Вдобавок ко всему, он оказался одной фамилии со мной.
Вечером небо очистилось, но с утра пасмурно, капало время от времени. Меня встретили на шикарной иномарке. На подъезде к паромной переправе обогнали велосипедиста с коробом за спиной — едет в подтесовские болота за клюквой. В Подтесово у студента за рулем исчез роуминг. Но, видимо, не у всех. Девчонка кричит в трубку с балкона пятого этажа: “Подъезжай к пяти часам на переправу!”.
Весь день морок, но к вечеру в окно моего 111-го ударило солнце. А уже в девятом — темная ночь.
Теплый октябрь. В воскресенье прошелся на берег. Отходил “Восход” до Ярцево. Шкипер — тот самый мужик из февраля, сбривший бороду. Прошел по берегу до стоянки списанных судов: РФ, ОТы, кран. Из сторожки вышла белоголовая женщина. На улице Калинина ковер из листьев. На месте водокачки — колонка. У старой “новой” школы высокие деревья — даже на том месте, где была волейбольная площадка. Выпил кружку неплохого пива в кафетерии. Под столом улеглась собака с большими ушами. Пожилой, но на вид крепкий мужик, а рядом с ним деваха, которая называет его дедом, хотя явно не внучка. Продавщица сегодня вся из себя, с подобранными волосами, что только подчеркивает ее явное пристрастие к тому, что на Руси составляет веселие.
Утром туман. Слышно, как в затоне, в Барде, то ли швартуется, то ли отходит судно. В огородах нелепо торчат кочаны капусты. Днем тепло и пасмурно. Женщины лицея пригласили к себе на “посиделки” в честь Дня учителя. Ведет стол зам по УВР — деловая, стройная, нарядная.
Иду в ДК. Из кабинета выходит молодая полная женщина в черном и длинном. Ее можно было бы назвать красавицей, если бы… Этих “если бы” набралось достаточно много. Поздоровались, пригласила пройти. Она и вела концерт, перемежающийся поздравлениями. Выступил новый глава поселка, мой когда-то самый ближний сосед. Он на “Ракете” работал, возил людей в Енисейск, потом был начальником цеха. Я нашел ведущую, попросил включить в число поздравляющих. Вышли из ДК вместе с главой. Он рассказал, что родители и братья умерли, остался один, живет с семьей на Калинина. О поселке:
— Убрали деревья возле ДК, хотим перенести сюда центр. Елка будет, милицию перенесем в центр.
Он невысок, но голова крупная, руководящая. Попрощались, я зашел к однокласснице, чтобы поздравить и ее. Она мне про своих девок. Обе не замужем. Но с детьми. Проблема с внучкой: вечная депрессия. И что делать? Я что-то говорил, объяснял, советовал…
После экзамена по статистике поехали со студентами на берег Енисея, к переправе. Было тепло, солнечно, весело. И на другой день солнце и жара. Дал студентам задание и сходил в одном пиджаке в Барду, которая рядом. Прошел на высокий косогор, где мальчишками встречали весну. Мусор, бутылки, тетрапаки. Справа Енисей. Все блестит, все ровно. Закончил занятия, пошел по поселку до пристани. Огромная площадка, где когда-то стояли столовая и магазины, не обустроена. Собрались строить церковь или что-то еще. Стадион не используется, больших ворот нет. Две тетки поинтересовались:
— Вы кого-то ищете?
Я им рассказал про “Зоркий глаз”.
У магазина встретилась та самая лопоухая собака. Возле ДК жгли листья, и я понял, чего мне не хватало: запаха дыма. Спал неожиданно хорошо, и так не хотелось вставать.
В воскресенье все солили капусту. Наконец-то убрали кочаны у забора.
В понедельник замша снова в новом наряде. То она в оранжевом костюме, то в длинном, до пят, бежевом приталенном пальто, то — “вся в черном, вся стерлядь, вся стрелка”.
Завтра домой.
Декабрь 2005 г. Тобольск. Перед отъездом ездили в гости. Андрюша, открывая “стол” отметил разные приятные события, в том числе мой “прием”. “И еще ремонт”, — добавил я. Все рассмеялись: ремонт — событие, актуальное для всех. Наутро пошел в магазин, набрал печенки, говядины. Печенка маленькими кусками, я стал объяснять, что надо убрать маленький кусок и положить побольше. “Мужчина, выражайтесь яснее!” — выговорила мне аккуратно одетая пенсионерка за мной. Собирая свои покупки, услышал ее тщательно выговоренный заказ: “Будьте любезны, взвесьте мне пять сердец”. “И мое в придачу…”.
И вообще меня надо водить за руку. Издательство бомбардировало заказами на встречи с детьми, но моя простуда отвела некоторые из них. Но все же на одну я согласился. И произошло то, что произошло: вместо гимназии № 13 я оказался в лицее № 13 и сорвал встречу. А гимназия, как оказалось, располагалась прямо перед Андрюшиным окном.
Лида болела, но уже веселая, бесится.
В купе — последнем, у туалета, куда заносило дым курящих, — нас было трое весь путь до Тобольска. Татарская пара едет из Н-ска в гости в Кагалым. Железнодорожники живут в Инской. Проснулись за Омском. Снега почти нет и тепло. А в Н-ске довольно снежно и по прогнозу морозы до 15. Но когда я дошел скорым шагом до вокзала и увидел на табло — 9, страшно удивился: мне было жарко!
Сосед угостил меня пивом, я его за обедом — водочкой и салом. Сала он есть не стал, а водки выпил. За Тюменью частые и длинные стоянки, но к Сузгуну пришли вовремя, проехали над черным незамерзшим Иртышем, и я стал собираться. На остановке грязь, слякоть, ничего не поставишь на землю. Так и стоял с сумками и пакетом в руках. Подошел мужик, сговорились за сотню. В гостинице ремонт, администраторша сидит в закутке гардеробной. Устроился на третьем этаже, в номере буквой “Г”. Спал головой к холодильнику, так лучше видно ТВ. Холодильник гремит, на ночь выключил. Ложе оказалось с выпирающей основой. Спал хорошо, но бокам больно.
В обед забежал в бухгалтерию, заглянул к директрисе. Она сидела за большим столом в толстой кофте с открытой шеей. Пригласила сесть, предложила кофе. “Если только с коньяком”, — сказал я. Она послала секретаршу за коньяком, той долго не было. Потом звонит: “Ближние магазины закрыты”. Ждем, разговариваем. Между делом сообщила, что кафедрой теперь заведует ЛП. Ну что ж, вот и прекрасно. Ай эм фри, ай эм фри эт ласт… Секретарша снова позвонила: “Коньяк есть, но дорогой”. “Бери!” Подходило время занятий, я стал подниматься. “Посидите, сейчас приедет!” Выпили по чашечке неплохого кофе. Директриса рассказала, что вот вроде не хотела, но надо готовить день рождения, все хотят поздравить, и как бы пригласила меня на юбилей. Время шло, она сама позвонила на сотик секретарше, и та сообщила, что вот заедет за компьютером и приедет. Директриса стал возмущаться, а я поднялся: “Пора, меня студенты ждут”. К вечеру чуть приморозило, деревья стояли белые и пушистые. Но под ногами все еще была слякоть. Лег рано, спал долго. Шел мимо академических особняков, выстроенных, но еще не заселенных. А на углу возводится здание лаборатории. Скоро все будет готово к переселению Осипова на родину, прямо в тот же угол, где стоял дом его родителей.
На другой день забежал за деньгами, заглянул к ВВ. Она была в шикарном платье с шарфиком. Тут же появились кофе и коньяк. Я обмолвился, что не успел пообедать, и подали бутерброды с хорошей колбасой. Мне было передано официальное приглашение, отпечатанное на толстой бумаге. Сказано, что посиделки с коньяком удосуживаются из приезжающих преподавателей немногие. На работу в общежитие меня отвезли на шикарной иномарке. Я расцеловался с ВА, но она была не тронута, а шокирована, по-моему. На стене висело ее грозно-укоризненное: вынуждена указать преподавателям… Вдруг появилась моя милая соискательница ЗТ. А я уж подумал, что она на Севере с мужем, и как-то смирился с этим. Она сидела в шляпке, когда я закончил занятия, чтобы поговорить. Оделись, вышли, дошли до кафе, устроились наверху, где не так доставала “живая музыка”. Я попросил ее не снимать шляпку. Она рассказала, что они продали квартиру, потом купили новую — четырехкомнатную, ближе к гимназии, где учится Барри. Я заказал себе запеченный судак, его принесли в длинном судке в форме рыбы. Судак оказался чудесным, о чем я попросил официантку донести до повара.
Воскресное утро было морозным и ясным. Днем солнце не проглядывалось, но день был светлым. На табло с удивлением увидел, что — 12. Опустил уши. После занятий пообедал в “Экспрессе” и пошел привычной дорогой, зайдя по пути в театральную кассу и на рыночки, постригся и подравнял бороду в доме ЦК, купил рыбы, яблок, шампунь. Обошел вокруг Кремля. Соборы в ремонте, один окутан зеленой сетью. На смотровой площадке установлены новые тумбы с цепями, Иртыш схватило белым полем повыше переправы, но ниже — еще черная вода.
Зашел к Хозяину. Тот в расстройстве: глава наобещал денег, а тут его в Тюмень переводят вице-губернатором. Вспомнил про деньги за “Провинцию”. Я предложил вариант: я беру две картины Художника, а Хозяин отдает деньги ему. Я тут же снял со стены две одинаковых по размеру картинки — вид Тобольска и “Тобольский вечер”: снежная улица, дома, дымы. Картину с видом Тобольска я наметил подарить, а свою тут же повесил в номере на гвоздь, где висела табличка “Не беспокоить”.
Морозы за тридцать. Выхожу из гостиницы как раз в момент восхода солнца. Днем оно за “фирменными” тобольскими облаками серебряное, а не рыжее и золотое. Поздно вечером небо в звездах.
На занятия с третьим курсом пришла одна староста. Валерий Константинович шутит: “Занятия с первого по четвертый отменили!” Пошла названивать, пришли еще четверо-пятеро. В три часа консультация. Одна девочка принесла хорошую работу. Призналась, что новенькая, трудно в группе. Пришлось прочитать лекцию про общение. Вспомнил свой опыт обучения в Дублинской Кар Коммуникэйшн.
Вечером юбилей ВВ. Незнакомые мужчины. Пришлось представиться. Полный мужик, помедлив, подал руку: “Проректор пединститута”. Разговорились, он рассказал, что служил в Н-ске, в дивизии МВД, инструктором по комсомольской работе. Похвастался, что с него лепили лицо солдата, что стоит на площади перед оперным. Сидел рядом с его женой. Утром на работу — как умереть.
Январь 2006 г. Подтесово. Перед Новым годом обошел свои литературные конторы. В Союзе сидел рядом с НВ. Ему понравились мои очерки в “Огнях”:
— Вы тот самый Никифоров? Очень, очень рад!
Нечто подобное было и в “Огнях”.
На Новый год Андрюша доставал Таню “Мастером и Маргаритой”. Мне тоже пришлось встрять: “МиМ” — это, прежде всего, слово!” Таня смотрела на меня плохо, а потом выговаривала, что я молол чушь… Лида с родителями уехала на Алтай, наступили морозы, и мы все дни валялись перед телевизором, ели, пили, читали. Я съездил на Рождественский вечер, который сам же и придумал два года назад, в библиотеку на Гагаринской, народу было много, но как-то все было не так; слово мне в первом отделении не дали и в перерыве я ушел, вручив жующим теткам две свои книги. На другой день похороны Гая. Он лежал маленький и желтый. Я не смог не выступить.
Уезжал десятого вечером, за пять часов до прибытия детей и внучки. В купе двое мужиков разбираются с сумками, а девица перед дверью названивает по мобильнику: “Я в купе с тремя мужчинами, но все будет в порядке”. “Не уверен”, — пробормотал я. Девушка оказалась словоохотливой, пока мужики околачивались в коридоре, мы уже успели пообщаться, а началось с кроссворда. Поговорили вроде бы ни о чем, но задушевно. Потом парни сели пить пиво, мы уступили им место. В конце концов, я откупорил свою фляжку, один из парней, статный, видный, составил мне компанию. Им под сорок, побывали в горячих точках, сейчас юристы, не служат, но погоны носят. Мои капли подействовали, что ли, только “видный” сходил за добавкой, но принес лишь четвертинку и тарелку богатой закуски. Который попроще посмотрел на него адекватно. Выпили, они поднялись и пошли в ресторан. Я дал им сотенную, надеясь, что они пошли гонцами. Но они засели там до двух часов ночи. Что, в общем-то, оказалось кстати, появилась возможность снова пообщаться с девушкой, которую зовут Анжелика, она из закрытого города, долго не могла привыкнуть к Н-ску, сейчас едет в свой закрытый город к родителям за ребенком. Работает дизайнером, и муж в хорошей коммерции (по черному металлу). Мужики пришли никакими и не давали спать до четырех часов утра. “Простой” облил меня горячим чаем, полез в Анжелике. Она забралась наверх, там ее стал доставать “видный”. Но надо отдать девушке должное: она не скандалила, а увещевала, уговаривала с улыбкой… Я иногда включал свет в изголовье: “Мужики, вашу мать!..” “Дядь Вова, мы тебя разбудили? Извини!” В Кр-ке мы дошли с Анжеликой до остановки ее автобуса. Я попрощался, усмехнувшись: “Поездка оказалась незабываемой”. “Да-да, — сказала она и провела варежкой по моей руке. — Всего вам хорошего. И до свиданья”.
Оправляясь в дикий холод, я еще подумал, что привезу мороз в Кр-ск. Однако он прибыл лишь в четверг, чуть приотстал и навалился в пятницу. Я всю субботу провалялся в постели, вышел около шести вечера. В городе туман, но перемещаются люди, ходит транспорт. У вокзала две елки и ледяные фигуры. Два курсанта-речника прощаются с одной девочкой. В вагоне заняты три купе в центре: начинают продавать с лучших мест. Нас трое, мои соседи — мама и дочка. Обе с крошечными мобильниками. У дочки, по виду студентки, в руках небольшой плотный томик. С него и начался разговор: “Уже и в Лесосибирске читают Куэльо?” Мама в это время рассылала эсэмески. Для девочки по имени Ксения, оказывается, Коэльо открыл мир. “Да, сказал я, в стране Чехова…” Она искренне ответила, что Чехов устарел, читать его невозможно. Разговор затянулся до самого Ачинска, она рассказывала о своих экспериментах над сверстниками, педагогами, клиентами (она работала риэлтером: “Все врут!”), несколько раз повторяла словосочетание “гражданский муж”, уверяла меня, что за два года все разительно изменилось к лучшему, она уверена, что всего добьется; я подумал: кого же она напоминает, вспомнил одну знакомую мать-одиночку и мне стало жалко Ксению. В Ачинске дал прочитать ей свой рассказ “Дайте мне Москву!”. Она прочитала и сказала: “Я удивлена”. Я не стал допытываться сразу, спросил утром. “Жестокий рассказ”, — сказала она. Над этими словами надо думать. Кстати, она обмолвилась, что пишет детектив.
В пятидесятиградусном Лесосибирске меня подхватил студент и довез прямо до места. Слева катилась луна с намечающимся ущербом. Машин ни встречных, ни попутных. Я бросил вещи в стылой комнате и побежал к Жене. Там ждал меня неприятный сюрприз — квартира вся в ремонте. Я дождался НЕ в лицее, договорился по обогревателю, набрал в магазине закусок. Над туманным морозным поселком вставало серебряное солнце. В умывальнике ремонт, придется умываться в кухне, но душ работает. Принял горячий душ, лежу под одеялами рядом с калорифером и пишу на компьютере конспект лекций по эконометрике — рукопись забыл дома. Пришли преподаватели с занятий, перекликаются. Надо выйти, попросить картошки.
И вот я уже пятый день на родине. Мороз отпустил было позавчера, но стало еще хуже — сиверок. Ходил давать телеграмму сестре Тамаре. Туда еще ничего, а обратно, против северного ветра, — сил нет. Переехал в свою родную 111-.ю. Устроился, поужинал, почитал. Все бы хорошо, но пахнет свежей краской из умывальника. Заболела голова. Пошел в магазинчик за углом. Симпатичная, чуть навеселе, продавщица жаловалась покупательнице на сына. “Женить его надо”, — сказал я. “Да он молодой еще”, — оживилась продавщица. “А сколько ему?” “Двадцать только”. Женщина ушла, я купил минералки и яблок. Продавщица смотрела мне вслед с большим сожалением. Луна висела над нашим бывшим домом на Северной.
А утром она над Бардой, уже заметно ущербная. Днем яркое солнце, мороз, но тумана нет. Мои енисейцы каждый день в столовой устраивают стол. Только сегодня обошлось, потому что они добились своего, — я разрешил им свободное посещение лекций по менеджменту. Они и обрадовались: сегодня почти никого из них нет на занятиях. За день в моей новой комнате настыло, я включил калорифер и залез под ватное одеяло.
Был в гостях у НС. Он один, жена в больнице. НС взял под запись в магазинчике заводоуправления водку, пельмени, минералку и… шпроты. Они оказались не лишними, потому что в рыбном краю рыбы на столе не было. По морозному пути говорили об удобстве покупок под запись. Я вспомнил статью в газете про Норвегию, где покончили с коррупцией, введя безналичные расчеты.
Дома НС рассказал про свое увлечение В. Мегрэ. Я не стал спорить, благо, вскоре он перешел на более интересную тему: свое прошлое.
— Я был секретарем парткома, а БН был директором, и если бы нам дали, мы бы из поселка сделали сказку. Детский городок, спортплощадки, скверы… И тут мы попали под “машину”, условно говоря. Из Москвы приехала комиссия…
— Кто-то навел?
— Нет, как оказалось, по слепому случаю. А тогда на заводе и в поселке процветало пьянство, а, значит, и прогулы, и все другое. Выводы комиссии были ужасающими. В первую очередь для начальника пароходства и председателя баскомфлота. Практически их судьба была решена. Жалко было…
— Председателя я бы не стал жалеть…
— Меня за прогулы то и дело на пленуме горкома песочили. Стали думать с БН, что делать, и решили ввести талоны на водку. А на свадьбу и на похороны — бери, сколько хочешь. Объявили поселок зоной трезвости. Название не очень удачное — зона, но результат сразу и налицо. Прогулы в три раза уменьшились, женщины свободно вздохнули, а то ведь все время ко мне в кабинет прибегали, жаловались. Тут корреспондент как на грех оказался, растрезвонил на весь Союз. А меня взывали на совещание в крайкоме, которое вел сам Федирко. Приехал, меня направили к секретарю по идеологии Силковой. И вот я напишу, она все переправит, напишу — переправит. В конце написал я восьмой вариант, она уже и смотреть не стала: что будет, то и будет. Сидим рядом. Федирко сделал доклад, потом один выступает, другой: все не о том, все не по делу. Тут до меня очередь дошла. Силкова тяжело так вздохнула: “Иди уж…” Я вышел, разложил бумаги, а от волнения ничего не вижу, буквы расплываются. Стою, молчу. И в зале тишина: все на Федирко смотрят. Ну, я тут махнул на все рукой и начал. “Товарищи, говорю, я тут послушал предыдущих выступающих: один просит компьютер для учета пьянства, другой на несознательность жалуется… А я вам расскажу, как мы проблему пьянства решаем”. Рассказал все, там меня чуть ли не аплодисментами проводили. Силкова сияет: “Молодец! Не зря мы с тобой готовились!” После я уж узнал, что Федирко тут же запросил на меня данные на предмет перевода в транспортный отдел крайкома. К нам на завод приезжали из крайкома, ознакомились со всеми делами, мне говорят: “Ну, все нормально, там тебе уже квартиру подыскивают”. И тут опять мы под каток попали… Кто-то написал анонимку в ЦК, приложил к письму талон, при чем не подтесовский, а лесосибирский, где по нашему примеру перешли на талоны. А в ЦК, сам знаешь, сидели и ждали анонимок. Организовали комиссию, причем не свою, через профсоюз. Те приехали и давай: все помойки перерыли, со всеми алкашами переговорили. Утром встают у проходной и все сумки проверяют: не несешь ли водку на рабочее место. И ведь нашли! Один слесарь собирался после смены, не заходя никуда, ехать в деревню в гости, как раз пятница была. И вот эта бутылка в сумке все и решила. Припомнили нам и название: “Что это за зона? Вы что, тридцать седьмой год хотите вернуть?” Собирают горком, но Колпаков не стал вести, поручил третьему секретарю. Та встает, так и так, по итогам работы комиссии предлагается исключить из партии директора завода, секретаря парткома и председателя завкома. Кто за? Ни одной руки. “Кто за строгий выговор?” Снова ни одной руки. Крики: “Не отдадим своих!” Она — на Колпакова. Тот встает: “Мужики, давайте хоть за выговор проголосуем”. Уговорил, его уважали. Ну, думаем, правда свое взяла. Но тут приезжает из пароходства зам по кадрам. Так и так, говорит, все равно тебе не дадут спокойно работать, решили тебя спрятать на время, директором лицея поставить. Как все утрясется, так тебя вернут. А тут такое завертелось, что я в лицее почти десять лет проработал. Думаю, что не зря. А у БН скандалы пошли. Уехал он, а при новом все хуже и хуже. Как-то приезжает ко мне в училище начальник пароходства, все осмотрел, остался доволен, пришли ко мне в кабинет. Он и предложил мне стать директором завода. А потом пошло разделение, сейчас вот снова слили…
Утром плотный морозный туман, уже шестой по счету дом не виден. Я шел в десятом часу. Вставало в восточном конце улицы Калинина большое красное солнце.
…Шел домой на склоне ясного и морозного дня, солнце зависло над заводом. Сейчас бы в баньку, подумалось, но — увы! В номере настыло, я включил калорифер, забрался под одеяло, да так и не вылез до утра. Перечитал найденную на полке в офисе книгу одного нашего преподавателя, изданную пять лет назад, к юбилею вуза. Помню, я еще тогда отметил язык, настроение, мысль. А в студенчестве своем я отметил ее автора как лектора. Он читал, на мой взгляд, идеально: спокойно, четко, внятно. А потом вдруг куда-то пропал, и вдруг эта книга. И вот я сейчас думаю над его судьбой. Сорок пять лет после вуза прожить тихо, скромно, а он и умница, и мужик настоящий.
В книге есть удивительные страницы про Валеру Малкина. В 1961 году он приехал в Подтесово по распределению мастером, но больше блистал на танцевальных и спортивных площадках, несмотря на свои 160 см. Я в то же лето бросил техникум и приехал в родной поселок стилягой в узких брюках с заплатами — не по нынешней моде, а просто целых не было. Валеру избрали комсоргом цеха, он собирался всколыхнуть сонную жизнь деревни, меня уговаривал остаться, а сам уехал чуть ли не вслед за мной. Как пишет автор, следы его затерялись… А я помню, как ходили на дежурство в милицию. Я надел отцовский американский комплект: меховую куртку и меховые штаны. Валера одобрительно, со знанием — американское! — оглядел меня, и рассказал в скромном кабинетике начальника милиции разные истории, в том числе про американские (а, может, не американские) джинсы, в задний карман которых ребята обычно (как в кино) совали паспорта и кошельки и частенько оставались без оных. Сам Валера ходил в полупальто и высокой шапке пирожком. Про дубленки тогда и он еще не помышлял. Попади Валера в техотдел, да женись… А тут еще вот этот момент срабатывает: три года отработки, это как дембель, как выход на волю. А Валера, пожалуй, больше всего любил свободу, которая для него была, как у некоторых моих знакомых, с тоской вглядывавшихся в турецкий берег Черного моря, понятием географическим.
Ночью прошел легкий снег, с утра бело и тихо. Помню, что сорок лет назад в такие воскресные дни оживленно было на Камне, а потом все прятались по своим теплым домам, и такая тоска наваливалась… После обеда вышло солнце, небо очистилось. А я шел от одноклассницы и думал, что все здесь располагает к неспешному, несуетному, особенно зимой, когда радуешься самому простому: теплу, свету, горячей картошке, стопке водки; только где грань между несуетным и сонным? Спросил симпатичную хозяйку гостиницы-общежития, чем будет заниматься в выходные. “Да чем — диван да телевизор”. Пожалуй, следует вернуть некоторых в первобытное состояние, когда за теплый дом да за крепкий сон надо было повкалывать.
Рассказал однокласснице про Серегу, уехавшего из Подтесово и оборвавшего последнее, что связывало его с женой, а она — про одного знакомого, впавшего в тяжелую болезнь: “Брат мой, когда тот после смерти своей жены сошелся с другой женщиной, сказал: “Так у них все прекрасно, что даже страшно — как бы чего не случилось…” А я только сейчас, через неделю после приезда в Подтесово, стал ощущать себя здесь и сейчас, как это говорится. Стоял у администрации, читал объявление: “Продается дом на Пушкина, 21” и думал, что вот купить дом — ради бани, с утра готовиться, пилить и рубить дрова, возить воду из колонки, топить печь и нетерпеливо ждать, пока нагреется парилка…
В понедельник так шлепнулся на крыльце, что все еще болят кости, вздохнуть полной грудью не могу. Во вторник Саша пригласил в гости. “А в больницу мы сможем заехать?” “А у меня в гостях будет врач — лучший невропатолог города”. Невропатолог, муж одной из студенток, оказался парнем лет тридцати пяти с симпатичным полным лицом и большим рыхлым телом пожилого человека. Тело я увидел в новой бане Александра. В снег я не бросался, только обтирался. В бане пахло пихтовым маслом. Доктор помял мне ребра и успокоил, сказав, что грудная клетка обычно болит долго.
Сидели впятером. Жена Александра, красавица Ирина, оказалась племянницей… моего друга юных лет. А девичья фамилия — Шадрина, по имени деревни моих родителей. Но село с таким названием есть и напротив Подтесово, нас туда из школы возили на картошку.
Дозвонился в Озерное. “Районный” писатель на охоте. Надо передать альманах да встретиться. Луны уже меньше чем половинка. Вчера день был солнечным и не очень морозным. Доцент долго прогуливался перед входом в лицей в своей боярской шапке.
Февраль 2006 г. Красноярск. Вспоминаю, что было дальше. Сходил в ДК. Готовятся к спектаклю, который ставит директриса. Я подарил альманах, она разохалась: “Вы даже нашего Тагира напечатали! А я его еще по детсаду помню!” Рассказала, что Тагир закончил институт культуры, да там в Кемерово и остался, правда, с “девочкой” не получилось. Ага, так он свою актрисочку увез, да и бросил? Я попрощался, а она стала переобуваться из валенок в туфли, чтобы идти репетировать на сцену. Зашел в пустой кафетерий, выпил пива. Под столом все та же собака с торчащими ушами.
Приехал еще один новосибирец. Громогласно и раскатисто хохочет. Иногда кажется — ненатурально. Три дня общения всей колонией в самом просторном тринадцатом номере, где год назад мы жили с Женей. В пятницу сварил борщ, как год назад: купил банку заправки, тушенки, накрошил картошки. Ели вплоть до понедельника. Морозы были за 40, но переносились легко. Я даже в воскресенье к однокласснице сходил, как было договорено. Правда, коленки потом словно ошпаренные. Пришел в свой номер и залез под два одеяла. Самый мороз в понедельник утром — за 50. Серебряное солнце в тумане. А вечером тонкий серпик луны — наступил китайский Новый год.
Во вторник увезли на поезд, рано утром в Кр-ске встретили пятикурсники, ребята из Енисейской МЧС на джипе (как бы мы жили, не будь ЧС?). Всего минус 35, но жуткий жесткий ветер. В аудитории терпимо. Рабочий день начинаю или заканчиваю в пароходстве. Вечера после ужина с Галиной провожу на диване, один глаз устремив в газету, другой в телевизор, где кажут Мельникова в маске Остапа.
В полдень вхожу в учительскую и вижу женщину в роскошной норковой шубе. Я остановился.
— It’s me, — улыбнулась НА.
Изголодавшись по общению, тут же поведала о своих отрицательных впечатлениях от “Золотого теленка”. Все правильно, но зачем-то же его поставили!
В пароходстве народ толчется в предбаннике, собирается бюджетный комитет, а я жду, когда освободится мой высокопоставленный аспирант. Подхожу к заму по финансам.
— Рад, — говорит он, пожимая мою руку.
Вспомнив подтесовские разговоры, тут же говорю, что на него обижаются за жесткую экономическую политику.
— Это кто? — вскинулся он. — Назовите!
И даже приподнялся на носках, чтобы стать повыше, посолиднее.
А я уж не помню, кто, да и не сказал бы.
— ВП, это говорят те, кто радеют за пароходство, за его будущее!
Он обнажил в улыбке мелкие зубы:
— У нас только один человек радеет за будущее — генеральный директор!
Потом все же мы вполне конкретно поговорили, он “с цифрами в руках” доказал мне, что никогда еще на развитие пароходства не отпускалось столько средств.
Побывал у “бывшего”. Он всучил мне за 250 рэ свою книгу и дал почитать материал в газету под названием “Местечковое творчество речников”. Я сделал два замечания: начать с Ивана Михайловича Назарова, начальника пароходства и писателя, и поменять название, ну, например: “На творческой вахте”. А из книги кое-что почерпнул, например, как дважды за последние три года происходила смена власти. Правда, все это происходило на моих глазах.
Встреча с курсантами. А я уже и забыл, что осенью сам напросился на это. Их долго собирали в читальном зале. Наконец, зал полон. Я говорил минут сорок. Некоторые вставали и уходили. Устроительница хватала их за руки, а они: “На вахту”. Вопросов не задавали, хлопали, свистели. То ли одобряя, то ли освистывая. Библиотекарша стала им говорить, что вот какой разносторонне развитый человек к ним пришел, надо брать с него пример, а вы?
— Да они ведут себя совершенно адекватно, — сказал я, — приходит какой-то дядька и лезет им в душу.
Тетки изливались в благодарностях, а я почему-то не мог забыть взрослого уже парня, который встал первым и прошел мимо меня, как мимо стула. А я в это время рассказывал, как моя мать работала трактористкой в колхозе. Я — законченный садомазохист: все знаю, но все равно выступаю, пишу, доказываю.
Почему-то вдруг вспомнил жалобу подтесовского начальства: никто не идет в токари за три тысячи. Лучше сидеть на шее у жены, которая вкалывает за те же деньги да еще ведет хозяйство. А все затем, чтобы сказать: “Да я в гробу видал, чтобы горбатиться за три тысячи, когда другие “Челси” покупают!”.
В газете “Мир новостей” интервью с Михаилом Шемякиным под заголовком “Я приезжаю в Россию, как в громадный сумасшедший дом”: “…жить дальше так, как сегодня живет Россия, просто невозможно”.
Большего врага, чем мы сами, нет у нас. И погубим мы себя сами.
Март-апрель 2006. Тобольск. Поздним воскресным вечером (а день был первым по-настоящему весенним: ярко-солнечным, теплым) загрузился в одно купе с ДК. С нами коротко стриженый парень до Омска, а потом ввалился молодой суетливый таджик. На постель ему не хватило, все отдал за дорогой купейный билет. Я лег головой к двери: и так нос заложен. Ночью проснулся от холода и надел носки.
После Омска долго завтракали с ДК, оставив молодому таджику пару бутербродов. ДК смотрит в окно, за которым солнечно, голо, скучно, и рассказывает про брошенные фермы. А я в ответ, что лучшего сельского хозяйства, чем в Омской области, пожалуй, не было — то ли благодаря первому секретарю Манякину, бывшему на “ты” со всем Политбюро, то ли трудолюбивым переселенцам, немцам Поволжья. Проснулся сосед, отказался от наших бутербродов, достал кульки с кишмишем и курагой, поклевал, снова залез на полку. Перед Тюменью купе убирает молодая проводница с прямыми волосами.
За Тюменью снежные поля и чахлые лески. Наплыла большая туча. Долго стоим в Усть-Тавде, где нас обычно обгоняет нижневартовский поезд. Где-то около восьми вечера солнце выкатилось из-за облака и красиво ушло за горизонт.
Едем. Мост над заснеженной Тавдой. И снова потянулись снежные болота. Допили с ДК коньячок и понесли сдавать постель прямоволосой. Перед Тобольском нами вдруг заинтересовались две женщины из соседнего купе: “А вы не преподаватели?” “Интеллигентно очень выглядите!” Да, интеллект не пропьешь… Показал им огни кремля, видные от Сузгуна.
Солнечное морозное утро. На одном из “академических” домов повесили доску — памятник зодчества. Но я сам видел это зодчество полтора-два года назад. В аудитории жарко, в окне такое солнце, что не видно ничего на экране компьютера. С обеда повалил снег, но к вечеру прояснилось, и я снова в 20:00 наблюдал закат, на этот раз правее кремля. И вот сейчас чистое, сизо-розово-бледно-голубое небо.
Ждали затмение, а я его пропустил. Каждое мгновение казалось, что свет померк, ветер поднялся, в голове плывет. А солнце то и дело терялось в облачках. И закат был не тот, что вчера. Да я его и не видел на пасмурном небе.
В группе ровно одна треть (семеро) отличников на первом ряду. Как обычно, есть масса, есть лидер, есть старушка-аутсайдер. Вчера лидерша пришла в черном костюме и отпросилась на похороны. Сегодня чему-то нервно смеялась.
А потом ночью снег, днем снег, пасмурно. Студентки:
— Вы так читаете, что спать хочется…
А что было в Н-ске? Подарил ТИ … Толину книгу. Что делать, пока своей новой нет. “А я жду вашей. Мне у вас нравится интонация”. Об интонации я впервые подумал (и написал) несколько лет назад: главное — поймать интонацию. Доцентша: “А я в восторге от Мураками. А вы читали Мураками?” “Нет. Не смог”. “А вы почитайте. Так на вас похоже”. Зачем же тогда читать?
Живу в дорогом номере — но без телефона. Купил хорошего вина — впрок, для гостей. Смотрю “Последний раз в Париже” с Элизабет Тейлор — и вспоминаю одноклассницу Наташу; я не видел ее с пятнадцати лет, но слышал не раз про ее неописуемую красоту. Год назад в моей записной книжке появился ее адрес, но в своем романе я уже все написал… Роман я задумал серийный, по тонкой книжке в квартал, но с изданием дело не движется: нет спроса. Дама из “Топ-книги” даже встречаться со мной не захотела.
Элизабет — скверная актриса. Вернее — никакая. И почему-то в фильме о Париже нет Парижа…
А роман надо просто писать и не думать об издании. И писать, как для себя. Только лучше.
Днем был у Хозяина. Он весь в делах — правда, в мелких: краска, карточка оплаты: “Извини, я пошел работать!” А я, значит, бездельник. У меня уже это бывало не раз: был доллар, да упал в цене…
А кино все идет, Тейлор благополучно умерла, а фильм, как водится, кончится подписанием миллионного договора. Свояченица Мэрион… Сейчас возникнет любовь… Или ненависть…И вот он что-то ей объясняет, и что же она скажет ему? Она припомнит ему все! За то, что он сделал… И тут — благородный муж Мэрион все ей объяснил, и она прибежит и покается.
Так и есть! Они уходят, а агент с миллионным контрактом так и не появился. Зачем же тогда снималось кино?
Первого апреля еще не было и шести, когда в коридоре раздались крик и топот многих пар детских ног: это приехали дети на уикенд. С утра был жуткий мороз, пришлось даже у своей прославленной (в книгу “Последний пароход” попала!) кепки опустить уши. Снег в дециметр. А потом: солнце, белый снег, такая прелесть! Прошел вокруг Кремля. На скамейках пьют пиво, как будто не было федерального закона. Вспомнил, как в Монако прятались с банками пива за кустами, где была скамейка с видом на море и княжеские дворцы.
Отличница задает вопросы, лучше всех отвечает, а старушка-аутсайдер вдруг подошла ко мне в перерыве и наклепала на нее: и такая она, и сякая.
В “Тоболке” большой материал под названием “Развитие Тобольска — дело государственной важности”. Состоялось совещание по вопросам разработки мер по развитию Тобольска как туристического центра. “Понаехали тут” депутаты Государственной и областной дум, местные олигархи, новый глава администрации (прежний стал главой города) и его чиновники. Архиепископ Тобольско-Тюменской епархии Владыка Дмитрий говорил о значимости Тобольска как духовной столицы Сибири. Среди участников упомянут Хозяин.
И еще прочитал, что дом КПРФ решили снести. А я как-то в мороз и снег шел мимо и раздумывал, что надо что-то с ним делать: надстроить, изменить фасад…
Вечером на трех каналах в одно и то же время — Задорнов. А у меня с собой ни плеера, ни диска с фильмом. В передаче про римейки прозвучала фраза: нет музыки. Нет, есть. В наших детективных сериалах (“Бандитский Петербург”, “Каменская” и т.д.) она прекрасна, только вся на одну колодку, что Айги, что Сегле, что Иванов, что Корнелюк.
Солнце садилось за бывшей тюрьмой, и был красивый послезакат.
Такое впечатление, что все правильно понимает и честно говорит лишь отец Кирилл. Подняли истерический крик об убитом иностранном студенте (Господи, да всех одинаково жалко, и черных, и белых, и своих, и чужих!), когда гибнет целый народ!
Фильм про бомжа с бомжихой — подобие французского про калек, высмотренный мной в Париже, только там такие фильмы — в обычай, а здесь — редкое исключение. Бомжиха читает и чтит “то самое”: Хемингуэй, Скотт Фитцджеральд, Ремарк, Булгаков… Верной дорогой идете, товарищи читатели.
Начал понимать западных пенсионеров. Смысл завершения — не уход, а достойная жизнь в старости. Выбирал на прилавке в магазине самое красивое яблоко и думал при этом: вот я все Лиде да Лиде, а у нее сколько еще этих яблок будет, а у меня оно, может быть, последнее…
Новая группа: все одинаковые, все вместе. Чуть что — хором:
— А мы вас не поняли!
— А вы нам обещали!
Несколько солнечных и морозных дней после пасмурья. Два дня назад вызвал “скорую”: дико болела голова. Приехали двое: парень в “моей” куртке, похожий на теперь уже не молодого Лемешонка, и молчаливая красавица, видимо, влюбленная в коллегу. И вот — давление нормальное, кардиограмма — в норме, температура — 36,7, а голова болит, и нос распух. Купил по совету врача таблетки “Новиган” и прочитал про головные боли мигренозного характера. А я-то думал, что мигрень — это выдумка барышень, страдающих от безделия и невнимания.
Зашел в “Тобольский дворик” и съел судака в судке. Потом дошел до “Славянской”: захотелось увидеть того швейцара, который два года назад за мои пятьдесят рэ услужливо распахивал дверь. Красавица в рецепции сказала, что швейцара у них нет, прежний уволился, а нового еще не нашли.
— Уволился такой старик с бородой?
— Нет, он был не старый и без бороды.
Рядом с остановкой опять новосибирский зоопарк. Прочитал потом в газете невеселый репортаж: “… главное, чтобы тоболяки пошли в зоопарк, хотя погода этому и не благоприятствует. Если же не будет сборов, не на что будет кормить зверей”.
Между тем меня втянули в культурную жизнь. В музее открытие выставки молодого художника. Я прибежал, там уже кучковались. Стоим с Петровичем, разговариваем, на нас нацелена камера. Подбегает Журналистка, с ухоженным лицом, в тесных джинсах:
— Вы стоите, прямо как…
— …на подиуме, — подсказал я.
Открыла выставку Лена. Рядом с художником сухонький старичок с орденской планкой — его башкирский папаша. Я тоже выступил, потом подошел к отцу, поздравил. С опозданием явилась власть в лице статной чиновницы. Георгий служит здесь сторожем. Договорилась с ним наведаться в кабинет Николая II. Георгий сказал, что его отец мальчишкой видел царя. Вечером в номер пришли ЗТ и Бари. ЗТ попросила альманах.
Последний день занятий с экономистами. И все на черном юморе. Для ролевой игры предложил им разбиться на группы.
— А можно нас в группе девять будет?
Нет, отвечаю, девятого надо закопать.
— А у нас будет перерыв на обед?
— Я же предупреждал: нет.
— Мы вымрем!
— Кладбище рядом.
— Ну, у вас и юмор!
Устроили крик, что я не ставлю зачет автоматом, пригрозили “французской” забастовкой. Пришлось записать на доске 16 вопросов, в том числе: “Чем отличается дилер от киллера?” Слышу, переговариваются, обсуждают:
— Дилер выступает от своего имени и за свой счет, а киллер — от чужого имени и за чужой счет.
После такого юмора я вполне закономерно оказался на кладбище. Для этого пришлось лишь пересечь улицу Ремезова. Постоял у могил Ершова, Кюхельбекера, Михаила Знаменского.
ЗТ пригласила на обед и сказала со вздохом, возвращая альманах:
— Прочитала, лежу и думаю…
— ?!
— С какими людьми нам повезло общаться.
— Да уж!..
Дала кучу старых “АиФ”. Еще одному — на этот раз греку — стыдно за Россию: “…ну разве не стыдно смотреть на народ, позволяющий наглым, полуобразованным выскочкам-журналистам унижать великую русскую культуру, позволяющий педагогам и директорам русских школ навязывать русским детям всякую дрянь и нечисть…”.
В воскресенье подъехали ребята на уазике.
— На иномарке не проехать, — объяснили мне.
В салоне пахло бензином. Проехали знакомой мне трассой до сворота на Абалак. Потом мост над узким заснеженным Иртышом, великолепная трасса на Тюмень. И до Сумкино вполне приличная дорога. Баржи в протоке, док, краны. На слипе буксиры. Слева пятиэтажки и девятиэтажки. Едем прямо, по татарской деревне. День теплый. По льду протоки идем пешком. Посреди снежного поля “Нива”. Мужики при нашем приближении начинают суетиться. Потом успокоились, показали скудный улов: щучки, окуньки. Ловят они так: опускают в одну прорубь мелкую сеть, через другую вытаскивают. Спрашиваю, как удалось протащить шнур.
— А с осени!
Возвращаемся к машине, едем вперед. Деревня с мечетями. В селе Маслово подъезжаем к большому новому дому. Во дворе ребята у мангала. Топится баня. Обратно выехали вчетвером на “десятке”, а остальные семеро разместились в уазике. Перед выездом на федеральную трассу дорогу перебежала кошка. Пришлось развернуться и пересечь место задним ходом. На трассе стояли “гаишники”. Наш водитель тут же связался по мобильнику с уазиком, сказал, чтобы пробирались объездной дорогой, и свернул, чтобы встретиться. Когда возвращались вместе, нас уже ждали. Те же самые ребята в ливреях. У нашего водителя проверили документы и отпустили, а парнишку с уазика пригласили к себе в машину. Темнело. Я подошел к одному из гаишников.
— В чем дело?
— Обычная проверка документов. А вы можете ехать, к вам претензий нет.
Слава богу, и уазик не стали задерживать.
Сегодня были с Георгием в кабинете Николая II. Георгий увидел белые стулья:
— О! Это наши стулья!
Его отцу было 12-13, когда привезли в Тобольск царя. Он бегал к Александровскому саду, смотрел сквозь решетку, видел своего сверстника-цесаревича.
Я отломил у вербы под окнами губернаторского дома маленькую веточку. Георгий показал, где был ресторан “Иртыш”, почта (там она и сейчас), свой бывший дом.
На горе снесли, наконец, халупу на углу перед мэрией. А я еще в декабре видел старушку-хозяйку с собачкой.
Снова снег, метель. Потом два теплых пасмурных дня, и все потекло, поплыло. В среду обедал в “Экспрессе”. Все то же, и та же официантка. Только все дороже. Отдал за скромный обед 63 руб. Рассольник подорожал, да еще 10 руб. берут за обслуживание. Пошел в кассу. Билет продали только от Тюмени. До Тюмени не дали, потому что разница между прибытием одного и отправлением другого меньше двух часов. Кассирша с хитрой улыбкой посоветовала взять билет в другой кассе. И я на другой день поехал на автовокзал. Он оказался почти напротив “Славянской”. Купил билет, иду по улице Менделеева, потом, по другой стороне Комсомольского проспекта, не там, где “Тобольский дворик” и “Экспресс”, и вижу кафе “Лунный свет”. Захожу. Встречают, раздевают, приглашают пройти. У стойки бара сидят три девчонки, в зале пусто. Я сажусь, заказываю суп с домашней лапшой и муксун по северному, в горшочке. Мне настойчиво предлагают что-нибудь заказать в ожидании. Я заказываю. Чай с лимоном. На стене напротив входа старый и новый Тобольск под деревянной луной. По вечерам она, видимо, светится, иначе как объяснить название кафе. Лучше бы картину Художника повесили.
На одном пятачке три кафе. Думаю, что в “Лунном свете” завидуют “Дворику”, а “Экспресс” считают забегаловкой… Три девчонки у стойки, как я определил еще при входе, местные работницы. Так что кафе работает на самообслуживании, как это часто бывает. Сцена из “Не родись красивой”: обсуждают, что кто-то из клиентов сумел заполучить “книгу” и что-то написал, вроде бы про громкую музыку. Я бы от музыки не отказался. И она появилась: “Не смотри, не смотри ты по сторонам, оставайся такой как есть…”. И суп, и рыба оказались вполне съедобными. Я рассчитался, вышел. С одевавшей меня молодой женщиной состоялся разговор. По повадкам это была, по меньшей мере, администратор. Меня пригласили приходить, я ответил, что чаще всего обедаю на другой стороне, в “Экспрессе”.
— А, в забегаловке!
Она засмеялась и тут же захлопнула рот с отсутствующим зубиком. Я объяснил, что “Экспресс” меня удовлетворяет: там действительно быстро, прилично и недорого. Ну, а когда есть время, иду в “Дворик”.
— Ну, и как там? — живо поинтересовалась хозяйка.
Я похвалил судака, заодно поблагодарив за вкусную рыбу по-северному. Она просияла:
— Наше горячее хвалят! А вот нарезку иной раз ругают: не очень свежая…
— Я их понимаю. Муксуна второй свежести не бывает.
— А как там цены?
Я вспомнил сумму счета:
— Очень терпимо. У нас в Н-ске…
— А я сразу поняла, что вы не здешний! Наши так не говорят!
Я хотел возразить, что в отличие от московского, нижегородского, уральского, тобольский говор не сильно отличается от новосибирского.
— Наши говорят односложно. И вообще интеллект наших мужчин оставляет желать лучшего…
Я объяснил, что есть два обстоятельства в пользу тоболяков. Во-первых, я преподаватель, следовательно, моя речь — это мой инструмент, во-вторых, она имела дело с приезжими, командированными, то есть с определенной прослойкой.
— А вы бы знали, — говорю, — какая у нас окраина!
Но она уверяла, что по вечерам здесь собирается молодежь одного пошиба: нигде не работающие, ничем не занимающиеся.
Прогулялся вокруг Кремля. Солнечно и тепло. Но все удовольствие прогулки было убито коммунальщиками, которые завезли на смотровую площадку землю. И вот красиво выкрашенные урны и скамейки оказались погребенными. Едет юркий бульдозер. За рулем, по всему видать, гастарбайтер. К двум иду в худмузей. Лена приглашает посмотреть коллекции женского художества и поучаствовать в разговоре на гендерную тему. Об этом и говорил после Лены и филологини-художницы, про гендерных психологов, политологов с их птичьим языком. Сказал, что все это чушь собачья. Хотите рисовать, писать стихи — пишите и рисуйте. Рассказал о дочери и внучке, чьи картины висят дома рядом с произведениями знаменитого профессионала. Об особенностях женского творчества: что женская поэзия существует, всегда была.
Перед моим выступлением пришли Хозяин, молодой художник с красавицей-женой и еще один, с аккуратной бородкой. Чудесный портрет художника, выполненный его женой, стоял прямо передо мной на стуле. И я говорил о том, что нельзя жить “для кого-то”, отдавать свою жизнь “творцу”. Рассказал об одной семье, в которой жена совершила подвиг, подняв мужа, но и сама осталась творцом и деятелем. И сейчас значит не меньше его, а, может, и больше… Говорил, что все мы, собравшиеся здесь, вступаем в пору завершения.
— …Завершать — значит вершить, ставить крышу, иными словами, — мы дошли, добрались до вершины, и пусть кому-то она покажется совсем не высокой, каждого из нас она приближает к Вечному, и в момент приближения душа освобождается от мелкого и суетного, остается только то, что приближает, и мы понимаем, что надо жить красиво: мы живем плохо только тогда, когда живем некрасиво.
Хозяин приехал из Москвы, где опять собрались косторезы. Со свисающим животом он был адекватен. Трудно представить его сухим, как художник-башкир. Их спутник оказался уфимским художником, переехавшим на север. Аккуратный, ладный, рядом то ли дочь, то ли жена-любовница. Посидели в “Арт-кафе”. Северный художник атаковал меня рассказами про тюркские корни современного искусства. Куда до тюрков угро-финским племенам! Сам-то я кто, тюрок или финно-угор? Оказалось, тюрок.
А на филиале предстояло самое неприятное.
В преподавательской не приткнуться, пришлось с экзаменационными листами сесть у входа в аудиторию, где шла социология. Девочки выступали с рефератами про алкоголизм и женское неравноправие, мальчики играли в карты. Социологиня, знакомая моя по общежитию, порвала карты и выгнала парочку ребят. Во всем оказался виноват я:
— Тут сидит преподаватель из Новосибирска, профессор, а вы играете в карты!
Пошел в сторону Иртыша. На заснеженной улице Свердлова девочки палками играли то ли в лапту, то ли в бейсбол. На крыше новых сеней дома Художника сидела кошка. “Неужели та самая?” Я постучал в новую калитку. Кошка замяукала, но никто не вышел. Я постучал еще и хотел было уходить, как хлопнула дверь.
— Здравствуйте, Таня!
— А Тани нет! — сказала полная молодая женщина, видимо, та самая “поджигательница”. — Они вчера только уехали в Москву.
— Надолго?
— До первого мая не будет.
Вышел на берег, постоял над снежным простором. Обидно, конечно, что не пришел сюда на два-три дня раньше, но за Таню с Художником можно порадоваться: дом стоит, поехали в свои Мытищи, значит, все у них в порядке.
Июнь-июль 2006 г. Новосибирск. Мой поезд шел до Тюмени без остановок, три часа сорок пять минут. В Тюмени ремонтируют вокзал. Восточная часть уже сияет стеклом и гладким камнем. Устроился заполночь в купе. Внизу спали мужчина, седой головой к двери, и женщина. Утром я услышал гортанный голос, увидел молодую китаянку с мобильником в руках. Не мог вспомнить китайское приветствие, поздоровался по-русски. Разговорились с седоголовым соседом. Он оказался завлабом из ИГД, ездил избираться директором института. Не хватило четырех голосов.
После Тобольска был в Кр-ске по научным делам. Прошел по старым местам к управлению порта, и в самом здании побывал, у милых женщин на втором этаже получил два отчета на дискете и прошел к дому, где жил во время практики в шестьдесят седьмом году. Те же тополя так же машут ветками. Вышли два парня в начищенных туфлях, сели в иномарку. Возможно, молодые инженеры: сегодня защищаются механики.
Созвонились с другом детства, встретились наутро в пароходстве. Он вошел в вестибюль — темноволосый, гладко выбритый, в пиджаке и водолазке. Мы обнялись, и я повел его к лифту. Там перемещался на свой этаж Большой начальник. Он пригласил к себе в гости. Обделав дела (руководители двух служб посоветовали обратиться к частникам, дали телефон), поехали к начальнику. У него прекрасный вид из кабинета на все левобережье: “на мэрию и на роддом”.
— Что будете пить? Сам-то я не могу, прохожу обследование…
Вот ведь: всего добился, а глаза надо лечить, печень, то да се.
Друг отказался (за рулем), а я сказал, что предпочел бы виски. Виски нашлось. Потом друг свозил меня в свой загородный дом, где тепло круглый год, а вечером привез в баню, где по пятницам встречается с главными врачами города. Один из них — его дядя. Уехал в Израиль, купался в деньгах, но тут сын развелся с женой, та вернулась в Россию с детьми (его внуками!), он — тоже. За столом возник спор, обычный в России, между успешным бывшим директором радиозавода, на его развалинах основавшим свой бизнес, и главврачом самой большой и самой бедной больницы.
Договорился с братом, и он приехал в Н-ск, и мы сделали новый пол в кухне на даче, старые плахи использовали для террасы под калиной, начали балкон и покрыли шифером крышу. Так умотался — все дни на ногах да на жаре, то в город, то из города, звонки, оформление договоров, один из которых с зарубежьем, — что не поехал на вокзал его провожать, простились у машины. Утром в пятницу бегу за билетом в Казахию, а билетов нет. В России как раз три выходных, все ринулись в гости или домой. Взял на субботу, но это оказалось даже лучше. Проведем в Усть-Каменогорске рабочий понедельник.
В субботу уже не так жарко, ветерок. Садимся в довольно потрепанный иномарочный автобус, едем. Через академгородок, Бердск, мимо Искитима. На первой стоянке нас зазывают поесть шашлыка, пельменей, окрошки. Но мы уже закусили в автобусе бутербродами из “Подорожника”. На красивом закате выпиваем остатки из фляжки, закусываем огурцами и помидорами. Быстро темнеет. Слева огромная круглая луна. А мы с братом любовались под калиной на зарождающуюся почти две недели назад. Пытаюсь уснуть. Сквозь сон соображаю, что остановились и долго стоим, вроде бы в Рубцовске. Проходим — по–настоящему, со всеми формальностями — две таможни, нашу и казахскую. На нашей сидят капитан и прапорщик. Перед казахской долго держат в автобусе. Чернильное небо. Потом ждем в зале ожидания. На крыльце и в зале несколько казахов, ждут неизвестно чего. Две чистенькие двери туалетов. Я толкаю “М”. Казахи смотрят на мои действия с большим интересом. Дверь не поддается. Удобства — домик на улице — удалось посетить только на казахской земле, когда уже рассвет занимался над плоской землей. В 9 утра пересекли речку Уба. Плоские поля с черными складами чего-то. Чем ближе к Иртышу, тем гористей. Станицы с неожиданно бедными строениями. И неожиданно — здание типового Дома культуры. Въезжаем в деревянный Усть-Каменогорск по улице Бажова. В центре чисто и зелено.
Гостиница. Шлюз. Знакомства. Бортовой компьютер, приборы спутниковой съемки. Поездка на судне на воздушной подушке вниз по Иртышу на 100 км. Остановки, где, наконец, закусили. Вода холодна, да к тому же северный ветер, и все же я окунулся. На мысу стоят брандвахта и катера, а на месте будущей прорези земснаряд. У командира-казаха выясняю, что у земснаряда три якоря. Нет, говорю, надо четыре. Возвращаемся по ветру, но идти ничуть не легче. Поднялась волна. Пытаемся перейти с правого на левый берег; волна ударила в штевень, нас закрутило, накренило, в салон хлынула вода. Вернулись к левому берегу, обсудили ситуацию. Наконец, перешли. Но тут проблема — бензин на исходе. Подошли к яру правого берега под селом, выскочили на берег рядом с ржавым баркасом. Наш казахский работодатель поднялся с канистрами наверх, вернулся с пустыми руками: “Отдал бакенщику, съездит на заправку”. Железный баркас оказался лодкой бакенщика. Вот оно — GPS и допотопное (не дай Бог!) плавсредство.
Ужинали вдвоем с коллегой в ресторане “Изба”. Кроме нас посетителей не было. У бара пялился в телевизор, где шел футбол, пузатый казах, то ли владелец, то ли из обслуги. Я заказал овощное ассорти и по судаку по-царски. В ассорти оказался вкусный сыр. Я поинтересовался у русской официантки, что за сорт, по вкусу похож на немецкий. Она выяснила у повара: точно, немецкий. Судак оказался действительно царским, а цена обеда смешной. Те же 1500 на двоих, только не рублей, а теньге по курсу 4,4 за рубль.
На другой день представления, знакомства, китайский ресторан. Деловая директорша (закончила Томский ТИАСУР, работала главным бухгалтером), два зама-казаха, один постарше (главный инженер), другой — по экономике — совсем молод. Пришлось много говорить по теме и не по теме, в том числе и про отношение к Казахстану: “Мне кажется, что ни с одной из бывших советских республик нет у России таких хороших отношений!”. И снова автобус, границы, таможни.
В Н-ске дали почитать книгу “Верхний Иртыш”. Автор жил в селе Предгорное, мимо которого мы проезжали на автобусе и на СВП. Я читал очерк “Мой друг Иртыш” и жалел, что не вгляделся в село, не помню его. А для автора оно — единственная на всю жизнь любовь: “Я спрашиваю себя: зачем наша семья покинула эти места и лишила себя жизни на природе? Зачем мы уехали в пыльный, грязный, утопающий в песке Семипалатинск?”
После Казахии холод и дожди. А к Лиде приехала Саша. Без теплого одеяла. Улеглись сами, утром я поднялся их проведать и не нашел Саши на ее кровати. Они спали, крепко обнявшись, на Лидиной. Я накрыл их сползшим на пол одеялом. Вечером ради смеха предложил им полушубок и бушлат армейский. Они с радостью улеглись в них спать. В пятницу потеплело. И — “понаехали тут”. Кругом топят бани, жарят шашлыки. А давление низкое, дым стелется по земле. Дышать трудно. Я пришел в дом и лег. И тут грянул ливень. Но народ ухитрялся тусоваться и в дождь.
В субботу родители увезли Лиду в летний лагерь, я пошел за справкой о недвижимости в правление.
— А вы взнос за дорогу уплатили? — спросила меня пожилая членша, когда я разговаривал с председателем, и я вспомнил “зоркий глаз”…
В понедельник сдал бумаги в турагентство.
— Чай? Кофе?
— У меня нескромное желание.
Девушка сделала большие глаза и отошла. А я имел в виду рюмку коньяка.
— Вы выглядите очень усталым, — сказала ведавшая моими делами Олеся.
Еще бы! Это было уже в четвертом часу дня, а я проснулся в пять утра и не ел с семи.
Картинки из жизни.
Идут мимо нашей калитки трое с кирпичной кожей: битюг, коротышка, девочка. Соседка:
— Здравствуйте! Где ж вы так загорели?
— На юге.
— Какие молодцы! А на каком юге?
— На юге Африки.
— Дайте, пожалуйста, глазные капли.
— Возьмите левомицетин.
— А для правого глаза ничего нет?
Родители поехали к Лиде, привезли фруктов.
— Лучше сто рублей дайте.
В магазинах не могу избавиться от самоубийственной фразы:
— Здравствуйте! Мне — как всегда!
Это принимают за выпендреж и издевку (“Каждого не запомнишь!”, “Мужчина, не задерживайте очередь!”), а я действительно беру всегда одно и тоже: в хлебном — “Кишиневский” и “Карельский”, в гастрономе — “Любительскую”, в молочном — молоко и кефир.
ВА, уехавший на Запад и сгинувший, точно его не было никогда, восстал, словно из гроба. Точно такой, какой был. Живет в Ганновере, “жалеет страшно”: у дочери нет работы из-за недостаточного знания языка. Говорит уже с акцентом, с задержкой, подыскивая слова. Но удивило другое. От него ничем не пахнет. Совершеннейшая стерильность.
Жара. Только вечером отрада, перед самым заходом солнца. Все еще не могу привести в порядок дачу. Сегодня закончил с кухней: покрасил свое (!) сооружение из деревянного остова и деталей старой кухни (столешница, двери, раковина). Барахлит насос. Не смог отвернуть гайку, чтобы поменять прокладку, зато она выпрямилась и стала работать лучше. Иногда просто достаточно поколотить и встряхнуть.
Окучивал картошку, поливал огород, потом срезал и убрал траву перед домом. Поливкой и уборкой занимался синхронно с соседкой. Потом стал разбираться с люстрой, и у нас вырубило свет. Разжег в огороде печь, сварил яйца. Поужинали на террасе. Кошмарные сны. Проснулся в пятом часу от духоты и мух. Открыл форточку и накрылся рубашкой. Утром вскипятил в огороде чайник, позавтракали, разобрались с припасами. Попросил соседку принять ношу в ее холодильник и пошел к электрику, тому самому, что живет в желтом аккуратном домике на Малиновой. Он все такой же собранный и золотозубый. Эдакое дежавю. Вот только столб с тех пор одряхлел, скрипит, шатается под его “когтями”, как говорит Лида. Добрался до половины:
— Дальше не полезу!
Я замер. Но он все же полез, закрепился цепью, занялся проводами. Ожидая его прихода, я сжег в печке (варил мясо) кусты и деревья (яблоня сохнет), прибрался вокруг печки. Во всем есть что-то хорошее. Не отключись свет, эта куча сколько бы еще лежала. Жена мою работу по очистке площадки вокруг печки одобрила:
— Это самое лучшее, что ты сделал…
К концу июня, наконец, завершил уборку и во дворе-огороде. Сделал Лиде солярий на крыше сарайчика и “шалашик”. Даже компостную яму соорудил: вырыл яму, на нее сверху ящик без дна. Из-за холодной и сухой весны мало комаров. Маша говорит, что и ландышей не было. Вчера ливни; один из них застал меня в городе, когда я только собрался ехать на дачу. В автобусе высох. Вечером собирал жимолость. Потом ели с женой — она “голую”, я с сахаром.
Наконец, наступил зной. Уже в 9 утра душно. Ничего не хочется делать. Но все же вырвал редиску, отремонтировал Лидин велосипед. Оказывается, она ездила на колесе, которое не вертится.
Разбираюсь с казахскими данными. Работа предстоит большая и страшно интересная. Вдруг вспомнил, что при выборе мной НИИВТа не последним было наличие там специальности “гидротехническое строительство”. Сказал жене, что мог бы стать великим гидротехником:
— Это так интересно, ведь река — она живая!
“На улице идет дождь, а у нас идет концерт…”. На ТВ выступали талантливые (Юля Савичева) и неталантливые (Лазарев) недоучки, а сейчас вот две “наследницы” учат теток стильно одеваться, заучив то, чем их консультанты напичкали. Только вопрос — зачем? Страна сошла с ума, распалась связь времен. Нет царя в голове…
Вспоминается и додумывается диалог.
— Зато нам дали свободу. Ты вот раньше о загранице мог только мечтать.
— Свободу нельзя дать, как колбасу, и порезать на кусочки. (У нас за свободой ломились, как за колбасой). Она либо есть, либо ее нет. А насчет заграницы… Пушкин никогда не был в заграничной Европе, но он был большим европейцем, чем те русские, которые не вылезали из Баден-Бадена и Рима. Моя жена не наездилась по заграницам, но ее Париж — это действительно праздник. И мой Париж — это уголочек в сердце, который я заполнил, побывав на Монпарнасе, пройдя маршрутом Хемингуэя.
“Понаехали тут”… Каждый раз в автобусе наши бывшие соотечественники. Видимо, обосновались в Кудряшах, ездят в город на работу. Молодые уже с мобильниками, не похожи на тех, что мостят улицы или подметают их. Последний раз на площади Маркса ввалилась целая группа: видимо, натурализовавшийся вызвал своих земляков. Те с большими сумками с надписью “Россия” (!), озираются по сторонам — темнолицые, в возрасте, с плохими зубами.
Ночью четвертушка луны. Вспомнил, как месяц назад под такой же луной сидели с Витей. Утром разморозил холодильник, убрался наверху. Включил старый пылесос, и тут вырубило свет. Жена в крик. Но у соседки тоже нет света. Вечером качал воду, и сорвалась гайка. В общем, все на соплях. Вспомнил, как зять меня учил: надо заниматься только одним. Он прав, я и сам этому учу, но ничего уже не поделаешь, я привык все делать “по пути”: иду, скажем, за одним, а по пути вылью воду, вверну лампочку, вымою чашку, забью гвоздь… Задача бродячего торговца с минимальной суммой2 (а у меня — с сумой).
Залез, наконец, на крышу, чтобы прибить последнюю шиферину. Посмотрел, как все чисто и аккуратно у соседей — даже под картошкой ни сорнячка. Слез, принялся за свой огород. Теперь хотя б следы работы видны.
Дни не очень солнечные, но теплые. Свет какой-то рыжий, словно смотришь через очки с розоватыми стеклами. Особенно в лесу, тем более из-за высохшей хвои под ногами. Солнце задолго до заката висит темно-розовым кругом. Ходили с Лидой купаться. Вода затянута травой, но сегодня все отнесло от берега, чисто. Над озером легкий туманчик. Купающихся мало. Молодая женщина с двумя детьми, самый младший канючит, не разжимая губ. Я долго не мог найти источник нытья. Мужик в кепке и засученных брюках в сопровождении двух женщин и ребенка. Которая полная и постарше, живо и с удовольствием каталась на матрасе. Вода в озере чистая и по составу — бьют родники. Купающихся немного. Взрослый парень сорвался с “тарзанки”, шлепнулся о берег и скатился в воду. Потом сидел с грустным видом, потирая локоть и коленку. В открытую дверь тесной насосной виден пожилой мужчина в клетчатой рубашке. А наша насосная работает на автомате.
Задорнов по ТВ: “Говорить, что в России все плохо, — банально и неталантливо”. То есть талант в том, чтобы возвестить всему миру: в России, наконец-то, сбылась мечта идиота.
Собрались увозить Мишеля. Но он, предчувствуя это, скрылся. Проводив Машу, Олега и Лиду, мы с женой долго не спали: били мух, читали, смотрели глупую передачу с кучей новосибирцев: Лазарева, безголосый и безмозглый Шура, “Гости из будущего”. Часто выходил в ночь. Кот появился в половине второго. Наутро я его выпустил в шесть часов. Через полчаса начался дождь. Я приоткрыл дверь, выключил холодильник и лег досыпать. Он появился к десяти. Я запер дверь и позвонил Маше. Пока я возился с холодильником, они приехали с Лидой и забрали кота.
Это был воскресный день. Сбылось штормовое предупреждение. Ветром обломило две (из трех) крупные ветви яблони. На изломе живого места нет, все отмерло. В субботу, после отъезда детей и внучки, резко похолодало. На сегодня, на вторник, обещают не больше 17.
В воскресенье видел принаряженную и накрашенную ИН. Ильич уехал на родину, на Волгу.
— Что ж он меня не взял?
— А он искал напарника.
Да я бы все равно не поехал. А съездить надо бы. И удобно вдвоем. Только вот надо у теток узнать, как их деревня называлась. В паспорте у отца и у матери местом рождения обозначено село, куда они все переселились в 1921-м: Шадрино Козульского района Красноярского края.
За две недели написал “Наследник–3”. Включил туда два Таниных сна: про Сталина и про Израиль. Работал с восьми утра до полуночи, прерываясь на домашние дела. Дожди, иногда температура доходила до 22 градусов, но наш каменный дом не прогревался, особенно холодно в Танином углу. Полнолуние, звездочки видны.
Лондон-Париж…16 августа сел в поезд Новосибирск-Москва. Накануне отъезда было прохладно, до 10 градусов. С утра солнечно, но в Барабинске дождь. Наш вагон в самом хвосте, станций не видно. Соседей трое: отец, симпатичная дочь в кепке, скрывающей низкий лобик, и сын с бледным до синевы лицом и глазами, которые казались подведенными. Брат не сводил с сестры своих прекрасных глаз и общался только с ней на языке, понятном лишь им двоим, — жестами, как глухонемой. Они вышли, мы разговорились с отцом. Они из С-Петербурга, дочь уже закончила юрфак, а ее брат еще студент. В детстве он выпал из окна, его выходили, но теперь он не может ни съесть ничего лишнего, ни пропустить прием лекарств: тут же на лице сыпь и струпья…Есть еще один сын, старший, десять лет живет в Чикаго. Прошлым летом приехал в Питер с намерением обосноваться и… вернулся в Чикаго.
В вагоне прохладно. На стеклах струйки дождя. Я проспал до Омска. Стояли на втором пути, потом ушел кисловодский поезд и открылся вокзал. Его правое крыло ломают и перестраивают. Иртыш узок и темен от ветра.
Потом Москва, Смоленск.
Стоим в Бресте. Кроме нас, еще 6-7 туристских автобусов, соседняя полоса забита легковыми автомобилями. Там начались разборки: “Я буду жаловаться!” — кричит женщина — неизвестно кому и не известно на кого. Во фри-шоп закупил фляжечку виски, теперь пережидать будет полегче, а что еще сделаешь в такой ситуации. У меня уже появилась конкурентка, Ирина Леонидовна из Иркутска, которая записывает свои впечатления аккуратным почерком в общую тетрадь. Она сидит в автобусе впереди меня, а моя соседка это — Марина Петровна, сотрудница института физики, дама примерно моего возраста, весьма разговорчивая, сейчас общается с Ириной Леонидовной о своих поездках, у каждой на счету не меньше шести.
Наконец, прорвались сквозь кордон. По трансляции красивая польская музыка. Поздно ночью размещаемся в отеле, в котором нет ничего лишнего: ни ресторана, ни бара, ни горячей воды. Вернее, ее не хватает на всех, поскольку одновременно заехали две группы и все сто человек бросились принимать душ.
С утра в автобусе длинный разговор Ирины Леонидовны, Марины Петровны и Владимира Семеновича о литературе, о том, что в России сейчас читать нечего, что все было прочитано в семидесятые годы. Мысль не оригинальная, а теперь еще и спорная: вон сколько новых имен появилось, а ведь раньше всех знали и успевали читать.
…Иду по трехэтажному Амстердаму. Много зелени. Цветок, напоминающий ветку черемухи, пахнет незнакомо одуряюще. Вышел на крыльцо с деловым видом мужчина, посмотрел на меня почему-то с испугом и ушел обратно. Женщина поливает из белого кувшина цветы на балконе. Из дверей фирмы вышли на ленч четверо женщин, одна из них в длинных, до колен, замшевых сапогах. А вот интересное транспортное средство: велосипед, а впереди в коробчонке сидят ребятишки и смотрят на маму, которая крутит педали. Сижу на скамейке в сквере, пью пиво с кириешками и мелкие крошки бросаю птицам.
Сижу, кормлю сибирским хлебом
Простых голландских голубей.
Голуби запрыгивают на скамейку и смотрят на меня, а у одного голова с проплешиной — следом хорошей драки. Потом они дерутся за мои крошки, борьба идет не на шутку, да только у меня в пакетике пусто.
Стою на мосту рядом с уголком Рембрандта, подо мной канал, где проходит корабль компании “Редерей”, моей знакомой еще с 1993 года, но я на корабле не поехал и бесплатно слушаю музыку.
В Амстердаме много улочек, похожих на парижскую Хушет, — та же ширина, те же двери ресторанчиков, только столы не выставлены, но, возможно, вечером и здесь их выставят на улицу.
…Подъезжаем к парому. Звучит французская музыка. Во внутренних помещениях парома тепло и уютно. Я не часто бывал на паромах, поэтому помню их всех.
Я счастлив, что когда-то на пароме
Переплывал далекую Тубу…
Десять лет назад ждал паром на белом и стылом берегу Енисея, покрытого розовым туманом, и едва успел на похороны матери. А теперь вот — Ла-Манш… Лондон подавил и ошеломил. Утром за завтраком об этом же сказала девочка Лиза: “Я почувствовала себя здесь чужой”. Я успокоил ее, что это нормальная реакция.
Я вышел на Пиккадили… Улица Пэл-Мэл, которая ничего общего не имеет с названием сигарет, парк Сент-Джеймс, Старый Бонд, Новый Бонд; переговорил с одним молодым поляком, возле скамейки, где между Рузвельтом и Черчиллем есть место для вас, ко мне обратились украинцы, мол, ар ю инглиш, не могли бы вы показать дорогу к музею. Я справился с этой почетной обязанностью, а сам с трудом нашел Бейкер-стрит: оказалось, что она начинается на Бонд Сквэ. В магазинчике напротив квартиры Шерлока Холмса продавщица почему-то загляделась на мой значок клуба капитанов. Рассматривая сувениры, я невольно пробормотал: “Какая пошлость!” “Так вы русский! — обрадовалась она. — А я из Тюмени!”
В одном из дворцовых залов не смог пройти мимо рослой, гренадерского сложения служительницы в темно-зеленой униформе:
— Не тяжело так вот стоять целый день?
Она призналась, что тяжело, спина затекает и болит.
— Выходные-то бывают?
— О, да! Целых два дня!
Я рассказываю про свое ощущение: будто я в Версале, но все же здесь мне лучше, комфортнее, здесь есть что-то такое…
Ее глаза загораются, и она произносит одно короткое слово:
— Сhic!
— Да, — соглашаюсь я, — именно шик.
Покидаем Лондон солнечным утром с диким сожалением. В галерее Кардиффа изумительный Клод Моне. Стаффорд-на-Эйвоне — игрушечный городок с игрушечной рекой, игрушечными мостиками и пароходиками. В баре Эдинбурга румяный старичок у стойки советует: “Возьмите вот это пиво! Я пью его уже пятьдесят лет!”
Октябрь 2006 г. Подтесово-Красноярск. Приехал в Россию, и навалилось: болезнь, ремонт, усталость.
Подарили шеститомник Куприна (у нас “зачитали” четвертый том, где “Гранатовый браслет”). Повез в субботу на дачу пять томов. Открыл в дороге наугад шестой том, почитал про Чехова, который не любил кошек, а потом попал на очерк про Финляндию — глубоко аналитически-провидческий:
“Финляндия поистине демократична. Демократична вовсе не тем, что в ней при выборах в сейм победили социал-демократы, а потому что ее дети3 составляют один цельный, здоровый, работящий народ, а не как в России, — несколько классов… И, кажется, в этой-то народности — я бы сказал — простонародности, — и коренится залог прочного, крепкого хозяйственного будущего Финляндии”. Написано не вчера, а ровно сто лет назад.
Перед отъездом был на тусовке. Убила одна, возникшая из небытия. Когда-то она работала у нас, потом ушла в богатый вуз, можно сказать, выросла. А я посмотрел: дура дурой, олицетворение пошлости: “Я всем говорила: учите английский язык! Я сама в сорок лет стала учить. Зато теперь — в Калифорнию, и не за свой счет!” На другой день — с Сашей и Валей поехали на концерт. Было тепло, я вышел в майке и джинсовой рубахе. Пол-седьмого Саша подобрал меня на своей новой машине — “Калине”. Он сидел за рулем в бежевом плаще-пальто с высоким воротом, а Валя в демисезонном пальто, похожем на шубу. Быстро потемнело. Ехали близ Оби мимо ажурных оград и глухих заборов богатого “новостроя”. В пустом вестибюле санатория встретила стройная нарядная женщина в брюках, провела в пустой зал. Саша настроил гитару, Валя села продавать билеты. А я сидел и думал, зачем же я сюда приехал. В моем цейтнотном положении каждая минута на счету. Собралось человек сорок в возрасте от сорока и выше. Саша объявил мою песню неожиданно рано, назвал автора слов. Мужик за моей спиной склонился к моему уху, дыша перегаром: “А Никифоров — он раньше в газете не работал?” “Нет”, — сказал я. Песня прозвучала неожиданно хорошо. Выходили в ночь, на крыльце стояло несколько благодарных слушателей: “Спасибо! “Приезжайте еще!” От группы отделился тот, что дышал мне в затылок: “А Никифоров в войну на “Сибсельмаше” не работал?” “Нет, — сказал с улыбкой Саша, — это другой Никифоров”.
Назавтра пошел дождь, потом снег. Я вышел из дома в полпятого утра. Стыло, морозно, скользко. Но вагон оказался теплым, а я один в купе. Проверяла билеты симпатичная и пьяная проводница. В Ачинске, где стояли шесть часов, она пришла ко мне с бутылкой шампанского — но всего лишь для того, чтобы я снял пробку без взрыва. Потом, уже в полночь, они все там рассорились, с матюгами, со слезами. Наконец, угомонились и проспали все остановки. Меня встретили. За рулем пышноволосая дама. На восьмичасовой паром не успели, заехали к ней завтракать. Занимают полдома. Долговязый парнишка с кадыком. Таких акселератов в больших городах уже нет. Учится в одиннадцатом классе. Мама жалуется: “Совсем учиться перестал! А до девятого класса — одни пятерки”. “Значит, что-то произошло”, — сказал я, но она не расслышала или не хотела слышать. И вот я устроился в 113-й, где огромный старый телевизор и целых три кровати. Но довольно чисто и тепло. Во всяком случае, в толстом свитере даже жарко.
С утра все заснежено, березы и тополя в листве. А к вечеру сыро и грязно. И ходить некуда, кроме как к однокласснице. Она рассказывала про свою жизнь, а я вдруг позавидовал: как у нее все здорово расписано, на все хватает, а тут получаешь на порядок больше, а радости все равно нет. И понял, что уже не надо ничего, поздно, за теми, что живут в “новострое”, все равно не угонишься, а свое растеряешь, да и много ли тебе надо? На самом-то деле, много, но это все в другом, ведомом лишь твоей душе.
Потом три дня в Красноярске, и все три дня с Павлом, сыном дяди Лаврика, самого близкого человека для моих родителей; они вместе, еще детьми, приехали всей деревней “из России” сюда, на чулымскую землю. И вот мы едем в Шадрино, а перед этим выслушали штормовое предупреждение. Тяжелый выезд, потом широкая трасса, но у нас никогда нет ничего совершенного: начинается дорога с широкой прибрежной полосой, и вот по этой полосе, которая вся в лужах, пронесся, обгоняя нас, “мерс” и обрызгал стекла грязной водой. На мгновение у Павла в глазах все померкло, он что-то включил, плеснули струйки, задвигались дворники, и передо мной снова стало ясно, а перед ним стало еще хуже. Перед Козулькой замигали встречные: будь осторожен, ГАИ! Проехали Козульку, мост над трассой, и вот едем там, где я сорок шесть лет назад добирался пешком и на попутках, а на обратном пути меня даже выбросило из кузова вместе с зерном. Рощи, березовые колки и черные, заросшие сорняками, брошенные поля. Только перед Шадрино появились следы сельскохозяйственной деятельности: неубранная солома в валках. Неожиданно возникли горы, а я забыл, что они здесь есть.
У Павла в Шадрино тетя и двоюродная сестра. У белой мазанки забрали тетушку и поехали по деревне. Остановились у большого дома с новыми воротами. Вот тут я впервые увидел своего деда, только мне тогда показалось на миг, что сидит на скамеечке у ворот мой отец с наклеенной бородой и вместо обычной “беломорины” курит короткую трубку. Вышел парнишка, открыл калитку. Мои родственники используют эту усадьбу как дачку, вот и сейчас приехал мой двоюродный племянник на джипе с друзьями. Кружным путем — мост обветшал и развалился — переезжаем на другую сторону речки и входим в дом с красочными наличниками. Помню, пришел сюда из другого дедовского дома, да и загостился у маминых родителей, пока за мной не прибыл сам дед Никифоров. Теперь здесь чужие люди, но толстая хозяйка долго не хочет нас отпускать.
Только подъехали по пьяным дорогам к кладбищу, как прогнозируемый снежный заряд разорвался над нами. “Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь…”. На могиле бабушки Яковлевой поправляю покосившийся крест. Имени не разобрать, и я со стыдом и ужасом понимаю, что я его не помню. Вот ведь: Пушкина мы больше знаем и чаще вспоминаем, чем своих прародителей.
Потом пришлось посидеть в донельзя скромном доме тети Вали: низкая дверь, маленькие окна. По полу дует, тетя Валя в толстых носках и калошах, а ее муж в валенках. Они оба глубокие старики, и я долго смотрю на них откуда-то из другого возраста, пока вдруг не понимаю, что они старше меня всего на пятнадцать лет.
Приехали к сестре. У ворот встретил мужик в камуфляже, заговорил, не дав слова вставить, провел во двор, где гуляли рыже-красный петух и две черные курицы. Потом за столом в большом, чистом и устроенном доме рассказал, что сам из Черепаново, закончил лесной техникум, потянуло в тайгу, то есть в Приангарье, но там его особенно не ждали; ушел в армию, а потом друг его, ставший лесничим в Шадрино, позвал его в помощники, соблазнив охотой, рыбалкой, и он до сих пор на этом посту.
Из города приехали на выходные двое детей. Дочь заканчивает пед, сын — техникум, и мы долго разговаривали с моложавой мамой, что с ними делать и как помочь. Она сама и без работы сидела, и бухгалтером в сельсовете была, а теперь специалистом по социальной работе. Ей дают на лето безработных, они убирают крапиву, делают ремонт, за это им платят по 800 рублей, но они работать не хотят. Совхоз развалился, что можно, растащили.
Отправляемся с Павлом в баню. Низкий потолок, печь посреди, того и гляди — обожжешься. Но зато пот потек быстро, а Павел умело попарил мои старые косточки. Потом я лежал и думал, что вот и завершаю свой очередной командировочный круг, на земле моих родителей, ставшей им второй родиной, и сколько еще таких кругов у меня — кто знает…
Годы катятся. Тело старится.
Молодость не удержать.
И уже не хочется париться
Надо просто лежать, лежать…
Что-то думать, а лучше не думать
В этот час ни о чем, ни о ком.
По-собачьи зализывать душу,
На прощенье надеясь тайком.
Печь остынет ночью печальною,
Погасившею свод голубой.
Все когда-нибудь да кончается —
Деньги, радость, здоровье, любовь.
Но огонь на земле и на небе
Снова вспыхнет в назначенный час.
Все когда-нибудь да начинается —
Нынче с нами, завтра без нас.