Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2007
ВЫЧИТАЕМЫЙ ВЕК
Вновь я посетил…
А.П.
Не отчий дом, но всё-таки родной,
поскольку с первым проблеском сознанья
существовал во мне и жил со мной,
как образец земного мирозданья,
как невообразимое сиянье
лучей над крышей, над печной трубой.
Куда ж ты лезешь? Лестница скрипит
рассохшимися от жары пазами.
Всё шире открывающийся вид
глотая изумлёнными глазами,
заметишь: в небе тонкими штрихами
стремительная ласточка сквозит.
И облака… всё те же облака
к непрошеному равнодушны гостю.
Нырнув в нагретый сумрак чердака
(не напороться б головой на гвозди),
ладонью тронешь выпуклые грозди
тугих чулок с запасом чеснока.
Как шелковиста лука шелуха
на ощупь в пыльных залежах опилок!
Возможно, что тогда (беда лиха)
вдруг ощутил, что укротить не в силах
волну от позвоночника в затылок,
рождённую предчувствием стиха.
…На стук явилась женщина с грудным
ребёнком на руках. Как на картине,
крестьянская мадонна со своим
младенцем, утверждающим отныне,
что этот дом его. Другой в помине
здесь жизни нет — растаяла, как дым.
* * *
Была и не была… От лета и до лета —
твой мимолётный век. Сквозь узкие зрачки
в болотистую мглу слепящий ливень света
ворвался наугад, врасплох и вопреки
безбрежным временам, теченью вечной ночи.
У бережных ресниц гори, гори, звезда!
Не пролитой слезой холодный луч отточен.
Нет смысла вопрошать: откуда и куда
течёт весь этот свет? Пусть бабочка порхает
легчайшим лепестком подаренного дня.
В полях, где никогда никто не умирает,
ты кисточкой хвоста взмахнёшь, узнав меня.
У озера
Обойтись без булавок, иголок,
без пронзающих насмерть заноз.
Летний полдень стремительно долог.
Воздух молнии синих стрекоз
прошивают бесшумно, штрихами
покрывая поверхность воды.
Вместо марли пленить бы стихами
кружева шелестящей слюды,
тонкий трепет летучих мгновений,
чтоб потом, завершая свой путь,
с лёгким сердцем с последней ступени
в тёмный омут без страха шагнуть.
Рукопись
Самому бы в себе разобраться, а тут
добровольно суёшься в чужие потёмки.
Из отмеренной ткани приличный лоскут
вырван с мясом лишь ради того, чтобы тонкий
луч надежды забрезжил. Родная душа
существует одна среди всяких и прочих,
еле слышным скольжением карандаша
выбираясь из мрака графитовой ночи.
Последние известия
Псков, Иркутск, Петрозаводск, Самара…
Сколько вновь за сутки полегло
по России за флакон “Трояра”,
не страшась токсичного угара,
похмеляясь всем смертям назло.
Из груди прокуренной наружу
рвётся сердце. Теплится свеча.
Круглый год и в дождь, и в зной, и в стужу
исцеляя, отпеваем душу
огневой капелью первача.
До последней капли без обмана
разливай, уже не помня про
всё, что сквозь гранёный край стакана
смутно светит. Голос Левитана
“от советского информбюро”
говорит притихшему народу:
отступили… сдали… понесли…
Победили, обрели свободу
для того ли, чтоб упасть по ходу,
чтоб на нет сойти с лица земли?
На смерть соседа
Как все суетился и строил судьбу,
ходил в магазин и на дачу.
И вот из подъезда в стандартном гробу
выносят. Отмучился, значит, —
вздохнёт кто-то рядом. А ты поскорей
шмыгнёшь мимо скорбного места,
не веря, что следом в какой-то из дней…
Нелепая мысль! — что из тех же дверей
тебя… из того же подъезда.
К портрету
Усмиряющего балахона
белый купол накрыл с головой.
Русской прозы шумящая крона
неужели могла быть другой?
Не откройся какая-то дверца,
не случись подконвойный этап,
не коснись обнажённого сердца
лютый лёд люциферовых лап.
Во спасенье души поединок
против гибельной своры страстей.
Скул монголо-татарских суглинок
узнан ветром сибирских степей.
Из песка, из просёлочной тверди,
из гранитных торцов — изнутри
цепкий взгляд, говорящий, что смерти
не бывает. Не веришь? — Смотри,
как сияет одно из распятий
сквозь клубящийся солнечный дым,
бледный воск перепаханных пядей
рассекая лучом золотым.
Через тернии по-достоевски
оживает в душе красота
светоносной мелодией фрески
в загрунтованной сути холста.
Ночью
Не всё ли едино — по эту, по ту…
идти по земле, заполнять пустоту,
казённой кирзою выделывать скрип.
И чья тут вина, что попался в ощип,
как чучело в перьях? Пятнадцатый год
вживаешься в местоименье свобод.
По-прежнему вместе с гурьбой и гуртом
ворованный воздух безропотным ртом
хватаешь, как свой в беззаконной толпе.
Ещё один круг по запретной тропе
осталось пройти. Фонари, фонари…
Идёшь вдоль забора, сжимая внутри
желанье рвануть на нетронутый снег.
Отпущенный срок, вычитаемый век —
всё разом смешалось, как жребий с судьбой.
Светлеющий дым над высокой трубой
развёрнут, как флаг. Как простой следопыт,
по небу полуночи ангел летит
с надкушенным яблоком спелой луны
над спящими с той и с другой стороны.
* * *
Памяти Матвея Ананьевича Копкина
Вместо чёрной маруси мог быть расписной тарантас,
конфискованный у кулака-мироеда,
на котором нечистая сила в полуночный час
подкатила к избе по наводке соседа.
До архивных раскопок не знали, что именно так:
по велению ирода шли разнарядки,
на местах дополнялись. Опричная свора во мрак
уносилась людские пропалывать грядки.
Вороной, рыжий, белый и бледный… библейская весть,
дикой конницей полубезумного Стаха
меря вёрсты российские, необъяснимую месть
упреждала волной вездесущего страха.
На крыльце деревянном подкованный топот сапог.
Сколько времени надо собраться с вещами?
Возле печки в углу наготове заплечный мешок.
Только где взять слова для бесслёзных прощаний?
До рождения двадцать три года… И мне, отродясь
не видавшему прадеда, видится снова:
золотой лист кленовый впечатан в осеннюю грязь
сапогом людоедского тридцать седьмого.
На строительстве собора
Словно луковица золотая,
вырос сказочный шлем из земли,
в глубину нас с тобой забирая,
серебрится в морозной пыли.
Мы уйдём, но останемся вместе
сквозь летящий над площадью снег
в ожиданье волнующей вести
в этом дне отражаясь навек.
Словно дети — ладонью в ладони,
словно мудрые старцы — волхвы,
мы на время уйдём от погони,
глядя на чудотворные швы,
что, скрепляя надёжные латы,
раскалённой сверкают дугой.
В зимнем небе посланец пернатый
возвещает о жизни другой.
Постоим до звезды на Востоке,
до того, как ручьями вода
разольётся, исполнятся сроки
в этот раз навсегда… Навсегда
над грехами суетного мира,
над зимою, сгоревшей дотла,
по волшебному возгласу “вира”
вознесутся его купола,
чтобы летнего неба объятья
нас встречали горячей волной
под сияющим солнцем распятья
высоко-высоко над землёй.