Повесть
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2007
От толчка я свалился на четыре точки, но не удержался, повалился плечом на асфальт и проехался по нему щекой.
— Что же вы стоите на пути у высоких чувств, молодой человек? — послышалось сверху, и я почувствовал, как кто-то меня тормошит.
Я оперся о какой-то столбик, поднялся на карачки, затем, поддерживаемый под локоть, сумел встать. От яркого дневного света глаза крошились и болели.
— Вы в порядке? — это был благообразный старичок, вроде профессора: в бархатном пиджачке, гладко выбритый и в круглых очках на кончике длинного носа.
— А я знаю?
Передо мной все плыло. Предметы, дома, люди — все стремилось улететь вверх или пуститься в бег по кругу. Как тот, кто меня толкнул. Пацан еще, юнец, лет двадцать, а то и меньше, сверкнув подошвами, свечкой взмыл с земли и исчез в раскрытом настежь окне пятого этажа. Только занавеска колыхнулась. Я сглотнул, сдерживая тошноту.
— Он же кричал, — произнес профессор, поправляя в нагрудном кармане смявшийся платочек. — Когда влюбленного юношу тянет к объекту его чувств, все стараются отойти с дороги.
— А я слышал? — моргнув, я начал крениться, подгребая ногами, в кусты около тротуара.
Старичок поцокал языком:
— Быть может, врача?
— Я в порядке!
Он изучил меня поверх очков.
— Если с вами все в порядке, отчего ж вы не тянетесь по делам? — в тараканьих его глазках зажглось подозрение. — Мне кажется, что не все так хорошо, как вам кажется…
— Слышь, старый, отвяжись. Не надо врача! Лучше скажи, че тут вообще происходит?
— Если вы неважно себя чувствуете, почему не тянетесь в больницу?
Он опустил взгляд, внимательно осмотрел мою обувь. Я тоже глянул на ноги. Колени были испачканы, я их отряхнул.
— Так-так… — протянул профессор, потер друг о друга пальцы и полез в карман за платком. — Да вы стоите на земле! Давно с луны свалились?
А вот он на земле не стоял: старичок завис в воздухе в нескольких сантиметрах над землей.
Пока я пялился на него, профессор схватил меня за плечо и закричал фальцетом:
— Милиция! Тут с луны свалившийся! Держите его!
Он вцепился сухонькими когтями в ткань рубашки, но я вырвался. Развернувшись, прыгнул в кусты и ломанулся по газону прочь… Я мчался, не разбирая дороги, перепрыгивая через живую изгородь и скамейки. На середине сквера оглянулся. Из потока прохожих выбрались двое в синей форме. Они направились в мою сторону, плавно перемещаясь по воздуху.
Двигалась милиция быстрее меня, это я понял, оглянувшись повторно. Я еще несся по дорожке, ведущей к обсаженной низкими липами аллее, а менты уже достигли середины сквера.
Из кустов высунулся всклокоченный седой бомж, заросший так, что не видно было лица — одни глазки, похожие на черносливины, да красный широкий нос. Я налетел на его нереально огромные кеды и растянулся во весь рост. Но немедленно поднялся, прихрамывая, побежал дальше.
— Шо таке? — заспанным сиплым голосом спросил он вслед.
Сзади засвистели.
Бомж вскочил, подобрал полы грязного зеленого пальто, приподнялся на цыпочках, подпрыгнул — задники его обуви загорелись, из них повалил сизый дым, — и бомж помчался вперед, обгоняя меня. Я трусил за ним, а с тыла неумолимо приближались милиция. Я чувствовал спиной их присутствие и наподдал.
— Шо тормозишь-та? — бомж обернулся, сделал нелепый прыжок в воздухе, сменив направление, и рванул нам навстречу.
Милиционеры прибавили ходу. Старик в рваных трениках с отвисшими коленками пер прямо на меня. Милиция поднажала, до меня им оставалось каких-то пару метров.
— Шо встал, вперед! — просипел бомж, выставляя левую ногу.
Из безразмерных кедов посыпались искры, запахло паленым. Он крутанулся, дернул меня за шкирку и потащил. Тело оторвалось от земли, повлеклось по воздуху, как надутый гелием шар.
— Ща мы им покажем, эх мы! — сдавленно прохрипел бомж, приседая.
Он катился над асфальтом в своих кедах, как лыжник с заснеженной горы. Из задников клубами шел дым, с шипением вырывались струи огня. И мы неслись вперед по аллее, милиционеры свистели, прохожие останавливались, оглядываясь нам вслед, кричали, махали руками, но мы свернули за угол, пролетели еще две улицы, сбив старушку, которая пыталась зацепить нас клюкой, и начали петлять по городу, уходя от погони.
* * *
В телевизоре пела давно забытая группа “Мираж”. Мелькающий сполохами красного и желтого экран скупо освещал край дивана и стола, спинку стула. Остальная комната тонула в тенях и пыли. И в этой темноте шевелилась, вздыхая, тяжелая туша тоски.
Болела голова. Во рту пересохло. Давно и безнадежно хотелось пить, но Санек боялся встать: тоска притаилась, поджидая, готовясь вонзить острые зубы в его ноги. Поэтому он продолжал смотреть в экран, где кривлялась певица, открывая и закрывая маленький, ярко накрашенный рот.
Однако в какой-то момент жажда и нужда пересилили страх. Санек нащупал провод от торшера, нажал выключатель. Тусклый желтый свет разлился над полом, вырвав из темноты круг паркета, тапочки и батарею пустых бутылок вдоль стены.
На кухне от забытой на полу горбушки во все стороны прыснули тараканы. Они торопливо бежали к плинтусу, заползали под шкаф и мойку. В пятнах жира и кетчупа на неубранных после ужина тарелках застряла муха.
Санек хлебнул воды из фарфорового кувшина, постоял, держась за шкаф. Его качало: вчера они немного посидели, Санек потом дрых до вечера, но все равно ощущал слабость в членах и легкое головокружение. Он открыл холодильник — новый, большой, неуместный посреди старой коммунальной кухни. Холодильник был не его, но Санек об этом даже не помнил. Он выгреб из пластикового контейнера горсть квашеной капусты, отправил в рот, пожевал вяло. Пряди соленья полетели на пол. Под холодильником шевелились усы.
Кто-то прошмыгнул на кухню. Санек краем глаза уловил движение.
— Пошли вон! — взревел он, падая на стул возле телефона. Ему было плохо.
Жена брата сунулась в холодильник, что-то взяла там и поспешно вышла. Санек мучался похмельем. Он со второго раза взял трубку, подпер голову кулаком и задумался, тыкая пальцем в диск. Затем решился.
— Алло, Настя? Привет. Как ты?.. Нормально? И я тоже нормально. Настя, давай встретимся сегодня?.. Что значит “не могу”?.. Идете с мужем в кино? А я? Настя, ты же знаешь… Не понял… Ах так, да? Ну ладно. Ладно… Нет, не поговорим потом, не надо, я все понял… Нет, нет, не надо. Все, ладно. Пока, я сказал!
Бросил трубку — аппарат звякнул. Потом снова поднял, набрал другой номер.
— Виталий Иванович? Привет, дорогой, это Санек… Да, сегодня свободен… Нет, завтра на работу не надо. Приходи, да… Не понял… Что значит — не можешь? Виталий Иванович! Ну что же ты… А еще друг называется… Ну ладно, ладно. Я все понял… Все, считай, больше не друзья… Нет, не надо потом говорить, я все понял. Все, прощай, бывший друг!
С размаху опустил трубку на рычаг, встал, опираясь на тумбочку, шатаясь, добрался до сортира, потом, забыв выключить свет, ввалился в комнату и тяжело упал на диван. Его все предали, друзья бросили, он остался один, совсем один…
Телевизор мерцал, “Мираж” плакал и рыдал, заглушая тоску. Приподняв руку с пультом, Санек прибавил громкости — так, чтобы в ушах не звенело, не зудело одиночество. Звуковые волны омыли тело, голова поплыла, Санек расслабился, прикрыл глаза…
— Саша, сделай потише! — постучал в дверь брат.
— Да пошел ты! — вякнул Санек, но вяло, так, что его не услышали. Поворочался с боку на бок. Никто его не любит…
Тоска смотрела из темноты голодными глазами. И Санек не выдержал. Поднялся, натянул носки, вделся в кроссовки, взял куртку — и выбрался из дома, оставив дверь комнаты открытой.
Внутрь тихо просочилась мать, выключила телевизор. Злое чувство улеглась возле дивана, поджидая.
* * *
Упали мы где-то за мусорными баками в глухом дворе на окраине. За помойкой тянулся заброшенный стадион, полуразрушенный дом справа был огорожен забором, барак слева пялился заколоченными окнами.
— Ну шо, лунный, свалился посередь центра? — бомж выпустил мой воротник, приземляясь.
Я, не удержавшись на ногах, шмякнулся на какую-то рвань. А он уже деловито копался в мусорном бачке, выкидывая оттуда пакеты, коробки, тряпки…
— Шо замер? Помогай бутылки собирать, — он заперхал, схватившись за коричневый свитер на груди. — Шо? Я тебя спас, вот и ты помоги. Промеж свободных людей должна быть допомога.
— Че?
— Менты щас возвертаются, — просипел он, выуживая из мусора зеленую бутылку и придирчиво разглядывая ее. — Так шо давай.
Я поднялся, попав ладонью в какую-то дрянь. Вытер пальцы о траву, подошел к бачку.
— Че я, больной — с луны падать?
Он даже не оглянулся.
— Ты шо? — просипел он. — Я рази своих от лунных не отличу? Я ж так, шутейно. Вижу, шо ты настоящий свободный человек, вон как стоишь, только силком от земли и оторвешь.
Я украдкой посмотрел на свои ноги. Обычно стоял, как всегда.
— Давай, ищи, — пошарив под свитером, он вытащил мятый пакет, сунул бутылку туда.
Дедок быстро перелопатил мусор, обнаружив пять посудин. Одну из них, радостно заперхав, опустил в широкий карман пальто.
— Еще чего, в мусоре копаться!
Возле бачка стояла спортивная сумка. Я присел, осторожно расстегнул ее. Что только люди не выкидывают! Вот, например, полным-полно отличной одежды, которую еще носить и носить. Я поворошил рубашки и штаны и вытащил на свет склянку.
— Во! — продемонстрировал старику. И только сейчас заметил, что одно ухо у него больше другого, притом сильно оттопыривается да еще просвечивает.
— Багато улова! — бомж вцепился в посудину. Бутылка была странной формы, похожая на большую граненую пробирку с узким горлышком. Внутри плескалась ярко-оранжевая жидкость. Старик потряс бутылку, изучил на просвет. — Виски, что ль, какая заморская? — пробормотал он, задумчиво склоняя голову и касаясь оттопыренным ухом плеча.— Али сливовое китайское пойло? — покрутил ее и так и сяк, встряхнул. — Все одно, выпьем, — решил, погружая ее в бездонные карманы пальто. — Больше тама ничего такого нэмае?
Покопавшись в недрах сумки, я извлек еще два пузыря — на пол-литра и четверть. Второй — плоская выгнутая бутыль, первый — загадочной формы сосуд, помесь лампы Аладдина и водочного графина. Бомж вцепился в сосуд, также полный маслянисто переливающейся оранжевой жидкости:
— О це вещь!..
Кругом царили покой и умиротворение. Было тихо до звона в ушах, только редко-редко раздавался откуда-то из-за домов звук шагов или голос. За бачком притулился диван — продавленный, грязный, с потертой полосатой обивкой, сквозь дыры которой тут и там торчали опилки, поролон и пружины.
— Бутылочка… — нежно просипел бомж, опускаясь на сиденье. Диван застонал, загремели пружины, скрипнула ссохшаяся древесина. Старик прижал хрустальный бок к щеке, погладил сосуд. — Ридная моя…
Я осторожно присел рядом, оперся о спинку, поперек которой тянулся разрез, и лезли оттуда кудряшки стружек. Головокружение почти прошло, взгляд прояснялся. Пожалуй, самый подходящий момент выяснить, куда же меня занесло.
— Разопьем? — бомж зажал бутылку между коленей, начиная срывать пробку обломанными ногтями с черной полосой грязи под ними. Пробка была залита сургучом, запечатана.
Что-то блеснуло на солнце, резануло глаза. Сверху крикнули басом:
— Че вы делаете, суки позорные! А ну, быстро все на место и руки вверх!
С крыши дома выглядывала круглая бритая голова, рядом виднелось дуло винтовки, солнечные лучи играли на окуляре оптического прицела. Бандит махал нам кулаком.
— Ща спущусь, убью гадов! — гудел он, как из бочки, низким густым басом.
— Занатто! — просипел бомж и с надрывом закашлялся.
Бандит на крыше поднялся в полный рост, загораживая солнце.
— Тикаем! — хрипанул старик, подскакивая.
Пихнув бутылку в карман, он приподнялся на цыпочках в своих огромных кедах, хлопнул пятками — посыпались искры, пошел едкий синий дым, показались огоньки пламени.
— Эх мы!..
Бомж ухватил меня за воротник — и нас потащило. Носки моих кроссовок вычерчивали две кривые по песку. Гориллообразный бандит в сером костюме-тройке спускался по пожарной лестнице, на ходу изрыгая проклятия. Приподнявшись выше, старик присел на своей обуви, будто на лыжах, пару раз оттолкнулся подошвой от воздуха. Из задников с ревом изрыгнулась оранжевая струя, едва не обжегшая мне руку, искры фонтаном брызнули во все стороны. Дым повалил черный, ядовитый, он вонял жженой резиной, и мы рванули с бешеной скоростью.
Промелькнул внизу голый стадион, пустырь, заросший бурьяном и мусором, пронеслись маленькие, словно врытые в землю, домишки, окруженные чахлыми садами; и все это осталось далеко позади, кругом теперь мелькали поля, овраги и кое-где, проглядывая меж кустов, затянутые ряской пруды.
Затем впереди возникли холмы и поляны, составленные из старых ненужных вещей — перед нами расстилалась городская свалка. У границы ее стояло несколько серебристых мусорных баков, двое ребят в униформе лопатами выгребали из них мусор.
* * *
Распахнулась дверь, хлопнула форточка, по ногам проскочил сквозняк, брызнул свет, заливая комнату, выскочили из темноты трюмо, кресло, старая тумбочка с телевизором — и в комнату ввалилась подвыпившая компания.
— Давай, Марин, садись! — командовал раскрасневшийся Санек, толкая раскрашенную девицу на диван. — Петрович, куда, потом завалишься, дуй на кухню, притащи стул!
Они вывалили на стол нарезку салями, помидоры и огурцы, пучок редиски, два клюквенных рулета, выставили бутылки — водка, вино для девушки, опять водка и снова водка, лимонад для запива. Тут же Санек достал нож с тарелкой, Марина подсела к столу, закинув ногу на ногу — короткая юбка уехала вверх, обнажая бедра в полный рост, — стала кромсать овощи; Петрович внес, ударив об косяк, табурет; Сергуня тоже пристроился возле стола, переставляя бутылки и стаканы, протирая их о футболку на животе.
Санек врубил музыкальный центр, отворил окно, подперев раму книгой.
— На чем мы там остановились? — он подрулил к компании и начал тыкать штопором в бутылку. — Сначала дамам!
Марина кокетливо хихикала, отводила взгляд, дрожа густыми, твердыми, будто пластмассовыми, ресницами.
— Но и про мужчин не забудем, — Петрович погладил обширную плешь, обрамленную почти прозрачною, нежизнеспособною уже порослью.
Сергуня взялся за водку и огромной лапой сковырнул пробку. Марина подставила рюмку, куда заструилось бурое в отсветах люстры вино. Мужчины сдвинули стопки.
— Вздрогнем, — деловито бросил Петрович и тут же хряпнул.
— А тост, тост? — запротестовал Сергуня, опрокидывая стопку, едва не заглотив ее.
Марина захлопала в ладоши.
— Сила! — крикнула она и захохотала в голос.
Санек поднялся.
— Тост, господа! Предлагаю выпить…
Зазвонил мобильник. Он мелко вибрировал, исходя переливами расхожей мелодии.
— Брось, Шурик! Отключи! — Марина положила ладонь ему на колено.
Санек смотрел, как трубка ползет, дрожа, к краю стола.
— Да ну, а вдруг… — он схватил телефон. — Алле!
— Я ей и говорю, — громким шепотом, наклонившись над тарелкой с редисом, заговорил Петрович. — А она мне…
Марина смеялась, откидывая голову. Санек отошел к окну.
— Саша, ты чего, ты когда на работе появишься? Ты чего делаешь? Пьян, что ли? Саша, да ты спятил! Третий день тебя нету, Сан Палыч уже о тебе только матом! Ты понимаешь, чего делаешь, Саш? Ты ваще думаешь головой? Придешь завтра?
— Хватит орать, — невольно повышая голос, ответил Санек. — Че привязался? Я занят. Мне некогда на работу ходить.
— Саш, ты чего? — собеседник явственно офигел. — Ты ваще работаешь или где? Если ты завтра не появишься, я все Сан Палычу расскажу, и он тебя уволит на хрен. Ты не понимаешь, чего ль? Это работа, тебе тут “бабки” платят, а не курорт! Саш, я серьезно, меня достало тебя прикрывать каждый запой. Ты больной, тебе лечиться надо!
— Я не пью! Я трезвый! — завопил Санек. — Вы меня заколебали со своей работой!
— Саш, ты чего, ты чего, да успокойся… — забормотал собеседник.
Марина, обернувшись через плечо, улыбалась, показывая желтые зубы. В прямых пальцах она держала сигаретку.
— Красавица! — Петрович подъехал к девушке вместе со стулом, припал к ее груди. — Богиня!
— Саш, но ты приходи завтра! С твоей трудовой, сам знаешь, устроиться сложно. Помнишь ведь, как Сан Палыч тебя брать не хотел? По полгода работаешь, ну кто еще возьмет? А я больше не могу прикрывать, Сан Палыч и мне не верит. Завтра сам с ним поговори, он придет. Ты понял? Саш, он завтра придет, ты должен быть на месте, иначе уволит, точно говорю!
— Да пошел ты! — проорал Санек и швырнул телефон об пол. — За-дол-бал!
— Шурик, ты чего? Иди к нам!
В дверь стучали.
— Саша, сделай музыку тише! — крикнул из коридора брат. — И не шумите там! Уже одиннадцать, и ребенок спит! Если не прекратите, я вызову милицию!
— Пугает, — авторитетно заявил Сергуня, опрокинул две стопки подряд и, повернувшись к девушке, стал поигрывать выпирающими мускулами. Рукава его футболки были давно вырваны с мясом, чтобы видны были бицепсы. Марина смеялась.
— Милиция? — Санек беспокойно завертел головой. Перед глазами плыло.
* * *
— Ну шо, вродь оторвались, — зависнув над насыпью из ржавых железяк, бомж меня отпустил.
Я ударился плечом и скатился на кучу полиэтиленовых пакетов, из которых тут же посыпался всякий хлам. Старик хлопнулся рядом, отчего пара пакетов лопнула, обдав нас канцелярской мелочью — пластиковыми скрепками, обрывками скоросшивателей да пустыми шариковыми ручками.
— Че нас все время преследуют? — я потер ушибленное место.
Бомж хмыкнул.
— Шо, шо… Не любять свободных людев, ясно шо.
— Почему?
— Тот, кто твердо стоит на ногах, тяжел на подъем, — философски изрек старик.
Покряхтывая, он начал спускаться на утоптанную поверхность мусорного слоя. То тут, то там торчали из-под ног рваные стаканчики, размочаленные книги, смятые коробки из-под сока. Бомж покрутил носком своей безразмерной кедины.
— А мы зато вон как могем, — с гордостью произнес он почти без сипа, но тут же согнулся в приступе жуткого кашля. Он хрипел и перхал, выдавливая из себя мокроту, корчился и давился.
— Не понял, — сказал я, когда он, устав, замолчал, повалившись лицом вперед в какую-то кофту без рукава.
Он махнул, не поднимая головы, и затих. Я сполз к нему, сел рядом. Кругом стояла первозданная тишина, нарушаемая лишь приглушенными шорохами — то падал в кучи, сползая по склонам к подножью, мусор, который перекидывали из бачков работяги в синей форме. И эти шорохи столь органично вписывались в окружающий ландшафт, что казались свойством самой тишины.
— Я ниче не понял, — сказал я. — За что менты хотели меня схватить? Че я не так сделал? Почему здесь все летают? Что за чушь?
Старик повернул голову, глянул на меня одним глазом, просипел, и мятая бумажка возле его рта колыхнулась.
— Видать, здорово ты приложился башкой к столбу, малой. Али все ж таки с луны свалился?.. Тяготеют. А мы — нет. Ни к какому делу не тянемся. Вот и болтаемся тута, на свалке, по будмайданчикам шаримся да помойкам. Этих чув, мусорщиков… Пашут тута больше пяти лет. Вот шо значит заниматься делом! Хоть кол на голове теши — а они все о мусоре. Кругом шо хошь может робытыся, они и не услышат.
Он тяжело перевернулся на спину и, заложив грязные руки за голову, уставился в небо.
— У меня батя алкоголик был, пьяница запойный, — хрипло произнес он. — Так я с издетства ни к какому делу не интересен. Из школы выгнали, дворником работал… мусорщиком вот иногда… нигде себя не нашел…
Замолк и долго ничего не говорил. Устав ждать, я сказал:
— А я актер был. Еще в институте когда в Таллинне учился — сломался на одной роли. Все мог играть, а любовь к больному брату не далась. Так и не раскрылся. Потом по театрам в Питере мыкался — везде давали роли заднего плана, нигде не получилось развернуться… А я молодой. Красивый. Девушек люблю. Денег нет. Славы нет. Какого хрена? Пошел на завод сначала. Хорошо зарабатывал. Потом туда, сюда… деньги есть, а радости никакой. Работы, работы… все уже не помню. Сейчас вот устроился — мебель делаю. Зарабатываю прилично, музыкальный центр купил, диван новый, телевизор большой…
Бомж приподнялся на локте, подмигнул:
— Надо обмыть это дело. Будешь?
Шорох мусора за насыпью стих, работяги начали переговариваться вполголоса, послышался скрежет, глухой алюминиевый звон. Вытащив из кармана пальто граненую пробирку, старик царапал по сургучу обломанными ногтями.
— Мож, горлышко отбить? — предложил я.
— Та ты шо, с луны свалился? — вскинулся бомж и прикрыл бутылку локтем. — Актер… Видали мы таких актеров, — он с подозрением уставился на меня. — Небось и верно свалился? — сипло спросил он. — То-то, смотрю, и балакаешь как-то смурно, и мысли у тебя липкие, не как у свободных людей…
— Да ты че, старик? — я потянулся к бутылке. В горле давно пересохло. — Давай, открою.
Пальцы его скрючились, вцепились в горлышко, бомж спрятал руку с сосудом в глубине своих лохмотьев.
— Точно не оттуда? — он кивнул в небо. — А то чув я тута сдвиг силовых линий…
Вдалеке послышались свистки. Их почти заглушили скрежет баков, двигаемых мусорщиками, и их голоса, однако старик встрепенулся, приставил распрямленную ладонь к своему сильно оттопыренному уху.
— Як менты скоро-то… — озабоченно просипел он. — Занатто! — и посмотрел на меня: — Тебя ищут, малой.
Я вскочил.
— Где тут спрятаться?
Он заперхал, хватаясь за грудь: смеялся.
— Шо толку прятаться? Не, точно лунный! Це ж менты! Их к тебе притянет!
Но тут с другой стороны раздались крики — знакомый басовитый с хрипотцой голос. Бомж побледнел под коркой грязи на морщинистом лице.
— Ох, лышенько… — по-птичьи быстро оглядываясь, пробормотал он. — Ох, отберет…
Работяги кончили выгружать мусор. Из-за насыпи показались четыре бака, подталкиваемые мусорщиками. Один волочился сзади, открытый, из него торчали черенки лопат; цепь, которой контейнер крепился к другим, натянулась, конец ее болтался внизу, позвякивая. Мусорщики, приближаясь, понемногу набирали ход.
Милиционеры вынырнули из-за большого, разъеденного дождями, фанерного щита. Их было уже трое: летящие впереди двое, надувая щеки, свистели, еще один махал полосатым жезлом.
За спиной бомжа показался бандит, чью сумку мы разворошили, за ним мчался другой, похожей комплекции. Я видел, как блестят на солнце их бритые макушки.
Старик больно ткнул меня кулаком под ребра.
— Прыгай! — велел он, кивая на громыхающий мимо последний мусорный бачок. Мусорщики, не обращая внимая на вопли, свистки и несущихся с двух сторон милиционеров и бандитов, невозмутимо переговаривались, глядя перед собой, толкали вперед контейнеры.
— А ты?
— Не пропаду! — старик с силой толкнул меня, и я полетел прямо в разверстую пасть бачка, ощерившуюся черенками лопат.
Я зажмурился, зацепился плечом за край контейнера, услышал, как затрещала рубашка, и свалился на вонючее дно. Сверху что-то упало мне на голову. Потом я услышал слабый крик бомжа:
— Она там, там, у него!
Менты и бандиты столкнулись с ревом и грохотом. Взорвались и смешались выстрелы, вопли и стоны, удары, звон — но все это заглушил нарастающий свист воздуха вокруг. Я пошевелился, переворачиваясь, чтобы сесть, меня кинуло назад, вдавило в стенку… На поворотах по железному дну, страшно грохоча, каталась пустая бутылка.
* * *
— Поч-ч-чему она всегда так быстро конч-ч-чается?.. — Сергуня тряс бутылку над полупустой стопкой. Несколько капель разлетелись над столом.
Петрович сполз с дивана, где лежал на коленях у Марины.
— Надо сходить! — заявил он, тряся головой, словно отгоняя одолевающих его мелких бесов. — Киоск, я помню, прям под домом? — худосочный мужчина добрался до окна, животом навалился на подоконник. Перегнувшись, выставился наружу: — О, точн! Вот он, родимый! Срежем дорогу?
— Петрович, ты че, седьмой этаж! — завопил Санек, неверной рукой хватая мужчину за рубашку.
Марина завизжала, прижимая ладони к щекам. Тогда неторопливо, как бык-производитель, спускающийся к стаду с холма, поднялся Сергуня. Обхватил Петровича за торс и рывком втянул внутрь.
— Тебя там эта, как ее… сила тяготения съест, — авторитетно объяснил он, ставя Петровича на ноги. — Ногами дойдем, не слабо.
— Мариночка, ты с нами? — мужчина заюлил вокруг девушки, подавая ей то курточку, то сумочку.
— Ребят, вы че, вы куда? — Санек с трудом оторвался от стены возле окна. Его покачивало.
— Спокуха, Шурик, — Петрович уже застегивал темно-синий пиджак с пятном от помидора на кармане. — Сгоняем за добавкой!
— Я с вами… — Санек ползал под столом в поисках куртки, но пока что найти не мог.
— Вот же она! — Марина указала на гвоздь, вбитый в стенку шкафа.
Санек дважды провернулся вокруг себя, ища выход, стукнулся головой о полированную ножку и завыл. Девица засмеялась в полный голос.
Дверь открылась, на пороге стоял брат Санька, бледный от злости молодой человек лет двадцати трех.
— Если вы немедленно не выключите музыку, я вызову милицию! Двенадцать часов ночи!
— Антон, Антон, ну ты че, — забормотал Санек, выбираясь из-под стола на голос, поднялся, держась за стулья. — Ну ты че, Антон, мы уже уходим, не надо только ментов вызывать…
— Но мы еще вернемся! — выкрикнула весело Марина. Она чувствовала себя ведьмой на метле.
— Если вы вернетесь, — Антон достал из кармана трубку, — вас будет ждать дежурный наряд. И ты, Санек, опять будешь ночевать в вытрезвителе. Я больше повторять не буду.
Петрович загородил дорогу набычившемуся Сергуне.
— Ты че, парень, нарываешься? — прогудел Сергуня, сжимая кулаки.
Антон отступил в прихожую и дальше, к своей комнате.
— Я сказал, — предупредил он. — На тебя уже два заявления лежат в отделении.
И скрылся за дверью.
— Никто меня не любит… — заныл Санек. Марина накидывала куртку ему на плечи.
— Забей, — пробасил Сергуня. — Кишка тонка.
— Ага, опять побьют, деньги отберут… — пожаловался Санек, вслед за приятелями выходя на лестничную площадку. — С-суки…
На столе осталась валяться пустая бутылка, вино разлилось по скатерти, превращая рыжую поверхность в бурое болото. То тут, то там высились над ним кочки редиски и помидоров. Растерзанная упаковка являла миру полусъеденный дешевый чиз-кейк.
Из соседней комнаты, оглядываясь, выползла мать. Она выключила музыкальный центр, подслеповато щурясь и тыкая наугад, затем погасила верхний свет и прикрыла дверь.
* * *
По дороге мусорщики перекидывались редкими фразами:
— Моя смена была, когда “Арго” ставили. Подошел я к капитану, заговорил. Он спросил: не надо ли сувенир?
— Сам, что ль, предложил?
— Ага. Так я не стал стесняться, попросил звездный ветер в бутылке.
— А он?..
Под их унылый разговор я задремал. Очнулся оттого, что на голову посыпался песок. С перепугу я закричал.
— Кто здесь? — послышался недовольный голос.
Я открыл глаза: кругом темно, сверху — синеющее вечернее небо в бледных звездах. На краю окоема показались две головы — одна лохматая, другая лысая. Мусорщики уставились на меня.
— Ты как тут? — спросил тот, что повыше, лысый. — С луны, что ль?
— Нет-нет, что вы! — я пошевелился, застонал: тело затекло и болело.
— Так вылазь! — грубо потребовал второй, лохматый. Он едва доставал напарнику до плеча.
Две пары крепких рук схватили меня за локти и запястья и вытащили наружу. Ох! Припадая на правую, совершенно онемевшую ногу, я отковылял от бачка.
— Где я? — спросил тупо, хлопая тяжелыми веками. В глаза будто песка насыпали.
— На космодроме, болван, — отозвался лохматый. — Убирайся, бомжатник!
— Я нормальный!
— Не спорь, мужик, давай отседова, — лысый похлопал меня по плечу. — Ты нам тут не нужен. Еще скажут, чего привезли. Ты как попал-то к нам?
Набрав в грудь ставший прохладным воздух, я собрался было рассказать, как…
— Хрена ли лысого слушать еще! — возмутился лохматый, забирая из бачка лопаты. — У нас график, братка! Пусть чапает в терминал и там объясняет охране, как пробрался на территорию. Пошел, залетный! Чтоб мы тебя тут не видали больше…
Последние слова он произносил, отвернувшись от меня. Лысый состроил сочувствующую мину, разведя руками, после чего, подхватив пару метел, отправился за напарником.
— А где терминал-то? Эй, куда идти-то? — спохватившись, крикнул я.
Не оборачиваясь, лохматый махнул в сторону. Я разглядел низкую громаду какого-то здания, понурившись, побрел туда. Подходил к концу, но еще не закончился сомнительный какой-то день. Чувствовал я себя фаршем, натуральным фаршем с глазами.
В длинном прямоугольнике терминала возник желтый квадратик: открылась дверь. На ее фоне мелькнул черный силуэт. Вышел человек, и свет исчез. Я быстрее двинулся вперед и даже перестал хромать.
Ухнуло где-то рядом. Темнота ожила. Вокруг засвистел ветер, он нарастал, превращаясь в ураган. Воздух закручивался между ног. Меня потянуло куда-то, понесло, подошвы оторвались от земли… Я закричал. Ревущий поток поднимал меня и тащил вверх, крутил и засасывал, втягивал в какое-то невидимое жерло, неведомую пасть…
Но тут кто-то схватил меня за ноги, повис на мне, секунду мощный воздушный пылесос еще пытался утянуть нас обоих — однако не сдюжил, и мы сверзились. Песок набился в рот, а тот, кто схватил меня, навалился сверху, вдавливая в землю. Я с силой зажимал уши, чтобы хоть как-то защититься от какофонии — казалось, то ревет и воет само пространство, — однако вибрации рвали тело, проникали внутрь, минуя уши.
И вдруг все стихло. Давление сверху исчезло. Я потряс головой, сплевывая траву и песчинки. Человек встал и помог мне подняться. В слабом свете звезд я разглядел юное безусое лицо, волевое, с крупным подбородком.
— Романтик? — неприветливо спросил он.
— Нет, нет, — на всякий случай поторопился откреститься я, смущенно отряхивая рубашку на животе и джинсы.
— Ну да, вы еще молоды, — согласился он, присмотревшись. — Как же вы очутились на поле?
— Да я заснул в мусорном бачке, и ребята приволокли…
Наклонив голову, он изучил мои ноги.
— С луны свалился? — с подозрением спросил он, отступая на шаг.
— Да нет же! — я даже руки поднял для убедительности. — Я из этих, как их… свободный я, во.
— Бомжатник… — скривился парень. — Ну да чего теперь. Давай тогда зайдем, чайку дернем. Я раньше пришел, экипаж еще не подъехал, скоротаем времечко. Небось, давно нормально не ел?
Через каких-то двадцать шагов по полю он толкнул дверь, и я зажмурился от яркого света. Это была ракета. А я даже не заметил ее корпуса, он сливался с темнотой. Перед тем как шагнуть через порог, я отступил, запрокинул голову и вроде бы разглядел. Она уходила вверх, узкая, стройная, чуть серебрящаяся по контуру, красивая, как детская мечта.
Мы попали в небольшую уютную комнатку. Стены, пол, потолок — все металлическое, посередине стоит деревянный стол, вокруг пластиковые стулья, и у входа — глубокое кожаное кресло. Хозяин гостеприимно усадил меня туда, сам начал открывать встроенные шкафчики, методически доставая оттуда на стол термос, стаканы в подстаканниках, кусковой сахар в хрустальной сахарнице, алюминиевые чайные ложки. Потом достал еще булку, масло, колбасу и сыр.
— Странно, что вы о них не знаете, — рассказывал он, подавая мне дымящийся стаканчик. — Они лет двадцать как появились, даже больше. — (Ему самому было от силы девятнадцать, лет на десять младше меня). — Романтики — это старики, которые летать сами уже не могут, тяги не хватает. Но еще хотят. Вот и приходят сюда, смотрят, как мы стартуем. Их притягивает к ракете воздушным потоком и уносит в открытый космос.
Я поежился, сообразив, чего избежал, и искренне поблагодарил юношу. Он тем временем нарезал бутерброды.
— Вам повезло, что я как раз шел, — спокойно отозвался он.
— А куда летите? — поинтересовался я.
— К М-51 Гончих Псов.
— Ого! И что там? — название ничего не говорило ни уму, ни сердцу.
Он прищурился, высокий лоб его пересекла морщина.
— Да вы точно не свалились? Об этом только все и говорят. Нашли там несколько планет предположительно земного типа. Вот, будем исследовать на предмет внеземного разума…
Я почувствовал, что совершенно теряюсь в мире. Везде меня принимали за чужака, негде приткнуться, не о чем поговорить — может, я и впрямь с луны свалился, да так головой приложился, что все забыл? Только вот что тут делают с этими свалившимися?
— Да…
— А не то я и врача могу вызвать… — он потянулся к столу, поставил наполовину опустошенный стакан. Красновато-коричневая поверхность заходила мелкой рябью.
— Да что вы, что вы!
— Ну, вы смотрите, если вдруг…
Посмотрев на дверь — успею ли в случае чего выскочить, — я постарался сменить тему:
— Так с вами можно попрощаться? Больше не увидимся…
— А вы приходите встречать, — он поднялся, подошел к шкафчику. — Все-таки, может, по глоточку чего покрепче не помешало бы? — пробормотал он, поворачиваясь ко мне с металлической фляжкой в руке. — Будете?
— Конечно! — я напряг остатки памяти. — Когда встречать?.. Межзвездные полеты — это же годы, столетия… На каком принципе, кстати, работает ваш корабль? — я начинал склоняться к тому, что попал в параллельный мир.
Он замер, держась за крышечку фляги.
— Что значит “на каком”? — и обежал взглядом всю мою скрючившуюся в кресле фигуру, от пыльных кроссовок до взъерошенной макушки. — На собственной тяге, как обычно… — парень сделал шаг к дверям.
— Я не понял. Ведь есть же земное притяжение, и чтобы его преодолеть, требуется приложить огромную силу, потратить массу энергии, сжечь тонны топлива… Вы летите через ноль-пространство или через гиперпространственные тоннели?
— Зачем же, просто летим, — промямлил он, передвигаясь к выходу. — Погружаемся с командой и летим себе.
— Но какая же сила вас движет? — допытывался я.
— Да обычная же, сила тяготения, — вяло отбивался он. Его волевой подбородок как будто сник. — Нас просто тянет туда, потому что мы хотим туда попасть.
— А я, положим, тоже хочу?
— Если тяга достаточная… — бормочет он. — То, конечно… Вы не против, если я сбегаю за ребятами? Вам будет интересно познакомиться с ними.
И сбежал. Небось, за ментами помчался, падла. Но они меня фиг найдут! Пока прочесывают космодром, я уже улечу вместе с ребятами, и никакие сволочи в форме потом меня не достанут!
Я выбрался из помещения и пошел искать укрытие. Внутри ракеты был небольшой лабиринт коридоров, что-то вверх-вниз, налево-направо, и помещения — будто кубики. Никакого центра управления, приборов никаких только жилые помещения. Полки с книгами обычными, шведские стенки. Всякое… Побродил я там, в дальней комнатке открыл какую-то дверцу, залез и затаился.
Ноги замерзли. Мне показалось, что я задремал. И — голоса, теперь снаружи звучали голоса, они были отлично слышны. Я насчитал человек семь — веселая компания, молодые пацаны.
— Давайте осмотрим, — предлагал один.
— Пора лететь, бросай свои шутки, штурман, — говорил другой.
— Кроме шуток, он с луны свалился! — клялся мой голубоглазый спаситель.
— Капитан, ты ему веришь? — возражал кто-то еще. — Всех лунных отлавливают еще на улице!
Капитан приказал:
— Три минуты на обыск! Время!
И пацаны забегали, начали хлопать дверями, топать, переговариваться… Я затаился…
Получилось, что я хорошо спрятался. Через три минуты капитан отзвонился в диспетчерскую, и ему скомандовали старт. Юнцы собрались в соседнем помещении и трепетно дышали. Я прислушался, поднеся ладони к ушам: сейчас заведут двигатель, он взревет…
Ничего не происходило.
— Почему не взлетаем? — вякнул кто-то.
Первым сориентировался капитан.
— На борту посторонний! — крикнул он. — Прочесать корабль еще раз! Проверить все системы жизнеобеспечения! Быстро!
— Я вам говорил, говорил!.. — судя по голосу, штурман бежал впереди всех.
Опять захлопали двери. Я вжался в стену. По ногам сквозило. Осторожно, почти не дыша, я пошарил справа и слева. Там было пусто. Не забрался ли я в какую-нибудь вентиляцию?.. Задрав голову, разглядел сеточку светлых полос. Я вытянул руки и поводил ладонями по металлу вокруг себя. Пальцы нащупали холодные скобы по сторонам от входного отверстия.
— Тут смотрел? — спросил голос у самого виска.
Заскрежетала, поворачиваясь, ручка. Я сжался, вцепившись в скобы. Одна нога норовила соскользнуть. Если дверь откроется, я попаду вошедшему пяткой в глаз.
— Доктор, его нигде нет! — крикнули подо мной.
Я вздрогнул и поджал ногу. Они что, вызвали… психиатра?
Дверца открылась. Я видел, как всунулась в мою темноту кудрявая голова, видел ее силуэт на фоне желтого прямоугольника на полу, видел розовое ухо. Голова покрутилась и исчезла.
— Тут никого! — отрапортовал юнец подо мной.
— А это что? — спросил его капитан.
Мы одновременно посмотрели на пол. Там, на пыльной решетке, остались два моих следа.
— Все сюда! — разнеслась команда по открытым настежь помещениям и коридорам.
Сжав зубы, я пополз вверх. Железо скрипело под ногами.
— Он движется в сторону камбуза!
Я с размаху влетел макушкой в преграду. Мир наполнился звоном.
— Остановился!
Десяток бегущих топочут как будто по ушам. Судорожно вцепившись в скобу, я шарю по стенам и по решетке над головой. Подо мной металлический колодец глубиной несколько метров. И снизу кто-то лезет! Хоть какое-нибудь бы отверстие, хоть малюсенькое, хоть защелка или замок — я сломал бы их голыми руками!
— Успокойтесь, вам не причинят вреда, — говорит голос снаружи.
В стене открывается окошечко, сквозь дырочки я могу разглядеть лицо человека в белом халате, который, наклонившись, высматривает меня сквозь множество мелких отверстий.
— Бревед! — гнусавит санитар.
Я отшатываюсь, теряю равновесие, соскальзываю…
* * *
Темнота выползла из углов, разлеглась вокруг тусклого круга света от торшера, она ждала момента, когда можно будет вонзить зубы в это пространство, чтобы съесть, поглотить его без остатка, зажевать и выплюнуть комком смутных теней. А за спиной темноты присела, сложив лапки на груди, прикрыв красные глазки, хмурая беспробудная тоска.
Санек вошел тихо, стараясь двигаться осторожно, но все равно задел стул, и тот с грохотом полетел на пол. Во всей квартире было темно, только у матери из-под дверей выбивалась полоска света. Там едва слышно играла музыка и переговаривались почти шепотом. Перед глазами ходили круги. Из глубин организма поднимался вал тошноты, давя органы, просился наружу. Санек держался. Он рухнул на диван и затих, бессознательно шаря вокруг. Случайно задел выключатель торшера, и слабенькая сороковаттка, будто охнув, погасла.
И тогда темнота сделала шаг вперед, и заполнила комнату, и села на грудь, а тоска, подобравшись с полу, забралась в голову.
— Меня никто не лю-юбит… — простонал Санек, слепо вглядываясь перед собой. Постепенно глаза привыкали, и он разбирал в слабом свете с улицы очертания громоздкой мебели.
Тоска давила на виски и глаза, застилая взгляд. Тоска была всегда, всегда, когда он оставался в комнате один. Даже телевизор не помогал. Санек нашарил наконец ленивку. Засветился экран, замелькали на нем люди, лица, огни, желтое, красное, синее, звуки, формы — там была жизнь, там были счастливы, улыбались и пели, а тут… тут была тьма, и одиночество, и ничтожество, и бессилие — они насели на человека, царапая мозг острыми злыми когтями.
Санек скатился с дивана, на карачках подобрался к окну, подтянулся к подоконнику и положил лицо на него, щекой о прохладную шершавую поверхность. Он вдыхал свежий воздух и не мог надышаться, он пил ветер, впитывал шорох машин и цокот каблучков, голоса поздних прохожих, которые и не знали, что он страдал тут, наверху. Никто не знал, что он есть, мир отверг его, забыл про Санька, плюнул, а он, Санек, утерся, потому что делать — что он мог сделать, когда вместо приветливого ласкового лика давно уж видел злобный оскал?
Голова кружилась, пол поднимался и опадал, стены клонились в разные стороны, в такт дуновению ветра. Сквозняк развозил грязь по морде мира, в морщинах его скопились злобные чертенята, они показывали розовые языки, тянули, вытягивали, будто хотели достать до Санька.
Что он мог?
Санек подтянулся выше, цепляясь за карниз. Металлическая полоса отогнулась, царапнув большой палец.
Только ответить тем же. Поднявшись во весь рост, Санек забрался коленями на подоконник, упираясь ладонями в проем, высунулся на улицу. Внизу стоял киоск, где продавали водку, пиво, сигареты и чипсы; огни его перегораживали тротуар. Из-за поворота, визжа шинами, вывернула черная иномарка и, набирая скорость, проехала мимо. Санек, покачиваясь, выдвинулся дальше, копя во рту слюну.
Потом нагнулся и плюнул.
Шатнулся, пальцы заскребли по дереву, собирая занозы под ногти, — и улица приняла его. Подхватила полными руками ветра, нежно, как когда-то мать, с любовью и заботой. Санек расслабился и улыбнулся, отдаваясь последней ласке.
Но напоследок его все-таки больно толкнули в спину.
* * *
— Но штурман ловит вас и живым и невредимым доставляет к санитарам, а они привозят вас к нам. Ну что, теперь укольчик? Успокоительный.
— И так я попал к вам, — закончил Санек и с укоризной посмотрел на врача, который, в свою очередь, с сочувствием изучал покрытого синяками и ссадинами пациента.
Молодой человек в грязной клетчатой рубашке и в синих джинсах сидит над кушеткой, держась за бок, парит в двух-трех сантиметрах над простыней.
— Только не укол, — стоит он на своем. — Мало ли как ваши лекарства на меня подействуют. Вон, видите, я уже тоже летать начинаю… Доктор, это что, заразно?
— Вам просто необходим отдых, — полная рука тянется к шприцу, который давно лежит на салфетке рядом с карточкой Санька, куда доктор записывал его рассказ. — Но вы настолько возбуждены, что вряд ли заснете самостоятельно. Вы изведетесь, растратите нервы… Один укол — и наконец отдохнете.
Санек смотрит в окно. В кабинете горит электричество, поэтому молодой человек не заметил, что за белыми ситцевыми занавесками светает. Солнце еще не взошло, но небо уже голубое, почти как днем. Санек поникает и позволяет доктору приблизиться. Двигаясь мягко, как умеют иногда именно такие грузные врачи, доктор подносит шприц, и Санек подставляет под иглу руку.
— Может, и впрямь перебрал? И мне только кажется, что я летаю? — спрашивает он покорно.
Рука доктора дрогнула.
— Да нет же, не кажется, вы действительно куда-то тяготеете, но, видимо, никак не решитесь.
— Тяготею? Но, доктор…
— Иван Борисович.
— Я не понимаю, ну как желание чего-то может пересилить притяжение земли?
— Да ведь на тяге весь мир держится, молодой человек.
— Саша. Меня зовут Саша.
— Оглянитесь, Саша. Посмотрите вокруг. Юноша так любит, что летит к возлюбленной: его тянет к ней. Как магнитом. Что такое хотя бы магнит, вы знаете?
Санек кивает. Глаза у него красные, лицо осунулось, но он слушает, покачивая ногами и сам покачиваясь над кушеткой.
— А как же иначе? Как бы иначе они жили друг с другом? А те же космонавты как летали бы к звездам? — Иван Борисович, крупный, седой уже мужчина, отступил на шаг, сунув руки в карманы белого халата.
— На топливе!
— Не смешите, Саша! Как иначе, если бы сила притяжения имелась только у планеты, поклонники находили бы талант, музыкант — слушателей, артист — зрителей? Вот где тяготение! А вы говорите: земля. Как по-другому люди избирали бы себе дело по душе, если бы существовало одно ваше земное притяжение? Как изучали бы поведение перелетных птиц?
Санек задумался.
— А вас куда тянет, доктор? — спросил он, потирая глаза и сонно моргая.
— Честно? Сейчас — в кровать.
— Почему же вы сидите здесь, со мной?
Доктор присел на стул возле окна. Из форточки дуло, и занавеска слегка колыхалась на свежем предутреннем ветру. Белый медицинский шкаф у другой стены поблескивал стеклами, за которыми выстроились шеренгами разные пузырьки.
— Вы мой пациент, — ответил он, поглаживая подбородок.
— Ну и что? Вы так любите свою работу?
— Да я, собственно…
Доктор отвел глаза и положил шприц на стол. Санек висел уже в центре комнаты. Один шнурок у него развязался и болтался над кушеткой.
— Но вы же видите, что вас куда-то тянет? — обратился к нему врач.
Молодой человек, обхватив себя руками, зябко поежился. Там, в воздухе, без опоры под ногами, он чувствовал себя очень неуютно.
— А знаете, Саша, давайте проверим, — оживился вдруг доктор. Уставшие глаза за толстыми стеклами заблестели. — Когда у нас сомневаются, то делают так, — он начал отпирать окно.
— Эй, зачем это? — испугался Санек. — Я прыгать не буду! Я не самоубийца!
— Когда вы окажетесь за окном и отпустите себя, вас утянет в нужную сторону, — объяснил доктор, убирая с подоконника на стол бегонию и раскрывая створку. — Может, не сразу, правда…
— Я же упаду! — заверещал пациент, забиваясь под потолок.
— С чего же? — доктор попытался поймать его за штанину. — Ведь не падаете же вы сейчас. Не дурите, Саша, идите за окно!
Как только Санек оказался наверху, он вдруг ощутил, что чувство, которое он испытывал целый день — будто его рвет изнутри на части, тащит во все стороны сразу, — изменилось.
— Или укольчик? — предложил доктор снизу.
— Иван Борисович, меня, кажется, тянет! — крикнул Санек. — Помогите!
— Куда, куда тянет?!
— Не знаю! Но если вы не схватите меня за ногу…
Он как будто снова оказался на космодроме. Кругом нарастал рев воздушных струй, Санек становился все легче…
— Спасите! — закричал он.
И его утянуло.
* * *
Санек лежал на полу.
Он огляделся.
Дома, конечно же, он дома! Вот недавно купленный новый диван, вон трюмо и тумбочка, вон стол с остатками пиршества, за ним свисает родной обрывок обоев, у стены шеренга пустых бутылок, они стоят навытяжку, как оловянные солдатики. И запах, тяжелый запах застоявшегося воздуха, пустоты и одиночества.
Санек вскочил. Снаружи виднелась звездная ночь, фонари не горели. На полу лежал квадрат лунного света, в углу валялся одинокий носок. Молодой человек поспешил открыть окно, впустить в комнату ночную прохладу и свежесть. За стеной негромко играла музыка, звучали приглушенные голоса. Санек вдохнул полной грудью. Значит, он хотел домой?
Он перегнулся через подоконник, посмотрел вниз. Куда теперь его тянет?
Седьмой этаж. Под ним, почти у самого подъезда, стоит круглосуточный ларек. Если высунуться подальше, то можно разглядеть черную крышу и полоску света на асфальте.
Раздался нерешительный тихий стук в дверь. Санек отпрыгнул от подоконника.
— Да! — крикнул он. Сердце бешено колотилось. Что его притягивало, когда он выглядывал, — киоск с водкой или земля?
Дверь приоткрылась, показалось мятое лицо. Музыка стала громче. Пьяный, будто простуженный, голос произнес:
— Я не поме… шала? Санек, у тебя не оста… лось водочки? После друзей-то…
— Одни пустые бутылки, можешь посмотреть, — Санек пропустил мать в комнату.
Она вошла, пошатываясь, с виноватым лицом. Придерживая подол полурасстегнутого халата, надетого поверх спортивных штанов, мать присела на корточки возле посуды. Она приподнимала бутылку и разглядывала в свете тусклой лампы, просачивающемся через щель в дверях, наклоняла каждую и трясла. Но все были пусты.
— Ничего… нет, — запинаясь, произнесла мать и поглядела жадно на стол, но там только расплывалось пятно от пролитого вина. — Ниче… го… — держась за стенку, она с трудом поднялась. — Прости, сынок. Я не помеша… ла? Ты же знаешь, что я тебя… оч… очень люб… ик! Тебе не скучно? Приходи к нам…
— Нет, не хочу, иди!
Она покинула комнату, осторожно, двумя руками, прикрыв дверь. Санек залез на подоконник. Уж лучше земное притяжение, чем беспросветная тоска.
И шагнул в окно. Земля стремительно затягивала, ветер свистел в ушах…
Санек вспомнил. Вот как он там оказался, в том странном мире! Вот так же просто сошел с подоконника. Но не умер, а… Куда его затянуло? Эх, жаль, что он не успел там ничего сделать! Наверное, это прикольно — изучать в небе перелетных птиц…
* * *
На городской свалке было тихо, только ветер шуршал старыми пакетами. Одна из куч мусора приподняла голову, приставила руку к уху, оттопыренному заметно более другого. Ни звука не доносилось от мусорного вала, ни звука, свидетельствующего, что тут есть люди. Тогда старик, кряхтя и постанывая, выбрался из-под завала.
Он отлежал себе ногу, однако переждал стычку в безопасности. Милиционеры и бандиты столкнулись прямо над его головой, схватка была жаркой и быстро закончилась. Почти все участники были повержены, один оставшийся в сознании раненый милиционер вызвал по рации подмогу… Никто из приехавших служителей порядка старика не заметил, как и водитель старенькой санитарной линейки, что следовала за тачками милиции. Тела погрузили и увезли; люди в форме еще долго стояли, переговариваясь, а бомж все лежал под перевернутым диваном, куда заполз в самом начале столкновения, лежал и прижимал к груди две бутылки.
И вот наконец все стихло. Старик подождал еще для верности, затем вылез, поднялся, оглядываясь. Мусор вокруг был изрыт, потревожен, на высыпавшихся из пакета исписанных рваных бумагах виднелась кровь.
— От так, — сипло пробормотал бомж, поглаживая наполненные ярко-оранжевой жидкостью сосуды. Сел, вытянув ноги в безразмерных кедах, и начал терпеливо выколупывать пробки. Как только справился с этим — перевернул каждую из бутылок. Жидкость, пузырясь, с журчанием пролилась в мусор, впиталась в него, как в песок, просочилась вниз, к земле. Старик пристально, придирчиво осмотрел бутылки, глянул на просвет — стекло блестело в густых маслянистых лучах заходящего солнца. Поднялся, покряхтывая, и побрел вглубь свалки.
За грудами старой, изъеденной жучками и грибком мебели стояла сколоченная из обломков шифера хижина. Из-за нее высунулась трясущаяся голова с длинными седыми космами.
— Ну что, есть добыча? — пропитым тенором спросила голова.
— Таких у меня еще нету! — ответил бомж, светясь от неприкрытой радости. — Ты глянь тока, шо за экземплярчики! — и продемонстрировал бутылки, в том числе похожий на стеклянную лампу Аладдина сосуд.
— Блеск… — протренькала голова, выходя из-за хижины. Она принадлежала худой высохшей старухе, длинной, но согнутой почти вдвое и потому едва достающей бомжу до плеча. — Ну, покажь, покажь все-то…
Бомж бережно, любовно отодвинул грязную тряпку, прикрывающую вход в хижину. Там оказалось много полок — и все они были заставлены самыми разными бутылками: богатство форм, размеров и окраски поражали воображение.
— Знатная коллекция… — вздохнула старуха. — А этикетки мне, да?
Старик добавил новоприобретенные экземпляры в коллекцию и отступил на шаг, любуясь.
— А то, — просипел он.
И они замолчали, погрузившись в лицезрение. Низкое темное солнце играло на стеклянных боках и горлышках.
* * *
Доктор задернул занавески, но окно закрывать не стал. Белая ткань шевелилась на ветру. Доктор выкинул одноразовый шприц, снял халат и повесил в платяной шкаф у двери, вымыл руки. Перед тем, как выключить свет, он обвел кабинет долгим взглядом. Он проработал здесь пятьдесят лет и ни минуты не пожалел о том. Но сейчас… сейчас он больше не чувствует тяги. Полвека он почти не выходит из клиники, даже квартиру купил в доме напротив, чтобы ни секунды не отрывать от дела, от работы. Неужели вся жизнь была ошибкой?
Тяжело, как никогда, спускался доктор по лестнице. Ему показалось даже, что он ощущает ту неведомую силу земного притяжения. Как будто на плечи навалилась глыба, к ногам привесили чугунные гири…
Тяга не ошибается!
Но человек меняется.
И, в конце концов, возраст. Наверное, пришла старость.
Доктор вышел из клиники, запер дверь. Опустил ключ в карман и медленно зашагал через улицу домой. Просто сейчас его зовет постель, и вчерашний ужин нашептывает что-то заманчивое…
Остановившись на середине улицы, по которой тянулись первые прохожие, доктор понял, что он прямо сейчас может повернуться и уйти, куда глаза глядят, и даже не вспомнит о постели. Если тяги больше нет — он стал свободен. И может распоряжаться своим временем как хочет!
Тогда он развернулся и пошел. Тяжело переставляя ноги, направился вдоль улицы. Куда? Его ничто не держало и не тянуло — ни назад, ни вперед, ни вверх, ни вниз. Доктор просто шагал по улице. Его обгоняли, кто-то несся навстречу, огибая грузную фигуру, бредущую посредине тротуара. Пять лет не ходил доктор ни в ту сторону, ни в другую, а только ровно поперек, от крыльца до крыльца, от подъезда до подъезда. За это время появились новые магазины, вывески, даже, кажется, новый дом — или это старый отремонтировали?
Улица закончилась, началась другая — совсем незнакомая. Доктор шагал и шагал. Еще одна улица, и еще… и еще… Да вот вроде и город кончился, а ведь есть и другие города. Там, впереди, не лес ли? Он не видел леса двадцать лет!
И доктор, покинув город, направился туда.
Как много деревьев! Трава, кусты, папоротник — это же папоротник? А что тут растет? Да посмотрите, разве это не земляника? Доктор присел, осторожно сорвал толстыми пальцами крохотную алую ягодку и сунул в рот. Покатал языком, надавил… В груди, в районе солнечного сплетения, возникла давно забытая легкость. Она стремительно нарастала, охватывая тело целиком. Доктор не успевает распрямиться, повернуться — все это он делает на лету.
— Хо-хо! — кричит доктор в восторге. Он летит к домам, к улице, расталкивая прохожих, мчится назад, к клинике.
— Совсем спятил! — кричат вслед.
* * *
Санек поднимается, отряхивает колени. Он все еще жив — да сколько же можно! Сколько можно влачить это жалкое существование, и когда оно закончится? Обида и злость одолевают Санька…
И тут его больно толкнули в спину. Молодого человека закрутило, он зашатался, взмахнул руками, ища, за что бы схватиться — но его бережно поддержали под локоть.
— Вы тут? — удивленно спрашивает Иван Борисович. Он светится и движется дальше, не шевеля ногами, увлекая за собой Санька. — Вы нашли то, что искали?
Глаза против воли наполнились слезами.
— Не только не нашел ничего, но еще и потерял! Себя! — пожаловался Санек.
— Ну что же, отлично! — вскричал доктор. — Это повод еще раз обрести! Вам нужно срочно чем-нибудь заняться. Не хотите ли зайти со мной в клинику и за завтраком обдумать?..
Его неудержимо влекло по улице.
— Быть может, я мог бы попробовать медбратом? — застенчиво спросил Санек.
— Хо-хо! — воскликнул Иван Борисович и понесся пузом вперед.
Криво, шатко и валко, но Санек тоже летит, поспевая следом.