Очерк
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2007
Ноябрь 2004 г. Тобольск. Снежным морозным туманным утром добрался до старой знакомой — гостиницы “Сибирь”, устроился в номере, напоминающем “славянский”, — та же буква Г, но размером еще меньше. К тому же узкий стол стоит неудобно, сидеть за ним придется спиной к окну и телевизору, глазами в стенку. Холодильника в номере (за 650 рэ!) нет, пришлось пакет с припасами вывесить за окно. Напротив темные в послепраздничный выходной день окна профтехучилища. После обеда по пути на занятия свернул к Кремлю. Золотые купола скрываются в низких облаках.
Впервые в Тобольск я приехал в январе 1970 г. в свою первую научную командировку, и эти купола, тогда тусклые, без позолоты, деревянный город под слоем морозного тумана на склоне короткого зимнего дня показались ершовской сказкой. А через тридцать лет я увидел обычный город, разделившийся на старый, ветшающий, разваливающийся, и новый, с одинаковыми девятиэтажками и пустыми неуютными холодными дворами. Я написал статью “Город. Который мы потеряли?”, и она два года ждала печати, а я тем временем познакомился с местными журналистами, Краеведом, Искусствоведом, Писателем, Режиссером, владельцем художественного салона (Хозяином), который свел меня с Художником. Я купил одну картину и увез ее домой, а другая, которая привлекла меня необычностью освещения и теплотой, несмотря на то, что изображена была там зимняя лунная ночь, оказалась проданной, но Художник пообещал сделать копию.
Всю ночь капало на карниз и мешало спать. Утром за окном туман — густой, близкий; вечером, в огнях, было необыкновенно красиво. А назавтра снова солнечно, под лучами тепло, но ветерок влажный, холодный. Мой кулек за окном атаковали синицы. Вечером вынимаю колбасу — в срезе дырки. Отрезал вместе с дырками, бросил на карниз.
Занимаюсь в две смены, с утра — пятикурсники, с обеда — моя любимая группа теперь уже четверокурсников, где Данияр, Кирилл, Вольдемар, Рома, Настя. Она все так же крутится и подначивает ребят. На этот раз Вольдемар сидит рядом с ней, а не с Данияром. Тут же попросили меня принести на занятия ноутбук, и вот уже два дня балую их музыкой с их дисков. На практике по логистике они пишут, считают, рисуют схемки и болтают, а я облекаю их болтовню в стихотворную форму:
Караван идет большой,
Солнце стало над баржой.
Появляется пират —
Негр по имени Марат.
Он берет на абордаж,
Убивает экипаж…
В преподавательской негде даже повернуться, все занято математичками, историчками, “иностранками”. Верховодит ими пожилая сопроматчица; я как-то услышал ее размеренный голос в аудитории: “Когда я работала в оборонке…”. Угнетает их школьная суета-возня: обсуждают проведенные занятия, жалуются друг другу на студентов. А мне работать не хочется ни днем, ни вечером в номере. Смотрю утром и вечером ТВ и с грустью вспоминаю Подтесово и Дудинку, когда мне хватало кассеты с песнями Саши Орлова. На ТВ по-прежнему вездессущий Швыдкой, а теперь еще пошлые “няни”, Задовы, неприличный концерт в день милиции. Единственное, что не раздражает, — “менты” из “Улиц разбитых фонарей”.
В “Новостях” Путин скучным усталым взглядом смотрит на вождя башкиров Шакирова. В Украине фифти-фифти, Запад-Россия. Но выберут, должны выбрать Запад (Ющенко). А по-хорошему: Янукович — премьер, Ющенко — президент. Но никто на это не пойдет2 .
Нас в “Сибири” уже четверо, ночью подъехал доцент и поэт Романыч, но в субботу профессор Денисыч и доцент Люба уезжают. Решили в пятницу устроить встречально-прощальный ужин. И тут я узнаю из газеты, что на тот же вечер намечено открытие 300-го юбилейного сезона спектаклем “Театр. Шум за сценой”. М.Фрейн. За завтраком предложил посетить театр. Люба сразу загорелась (она такая активная, что умудрилась устроить себе экскурсию на биофабрику!), мужики были не против.
В обеденный перерыв бегу в кассу. Билетов нет! Дело не в рядовых зрителях, понятно, а в приглашенных. Сую в окошечко визитку, говорю про четверых новосибирских гостей. Рыжая девица качает головой: “Ай-яй-яй!” То есть: как же так, неужели такой человек останется без билета? Мне обещают продать входные на четверых.
Четверокурсники — то ли намеренно, то ли случайно — заговорили про зарубеж. Я рассказал про Париж (“Стою в очереди к Эйфелевой башне…”), потом — про несвободу молодежи. Едва ли они что поняли. А если поняли, то не так. Отпускаю, бегу в театр, встречаемся вчетвером у кассы. Билетов нет! Но, в конце концов, рыжая (она оказалась администратором) дает нам два приглашения на самые лучшие места для почетных гостей. По фойе стремительно катится-скользит Режиссер во фраке. Я поздравляю, представляю коллег. “Все — профессора?” — интересуется он. “И поэты!” Действительно среди нас — три Владимира, три автора “Провинции”. Играет оркестр, соловьем заливается солист. Мы успеваем распить вчетвером бутылку “Земфиры”. Появляется Журналист, приглашаем в компанию. Он говорит, что на мое эссе3 опубликованы два отклика: “Пытаются возражать, а приходят к тому же”. Раскланялись с радиожурналистом Петровичем. Владельца салона среди публики не видать. У входа в зал артист в черном деловом костюме. “Здравствуйте, — говорю, — я вас видел весной в спектакле по Островскому. “А! “Последняя любовь””. “Да-да. А сегодня вы не заняты?” “Сегодня я дебютирую в новой роли”, — с легкой усмешкой говорит он, и я уже догадываюсь — в какой. Режиссер выводит незанятый состав на сцену и, после юбилейных словес, сообщает, что в театре три новых артиста и новый директор. Тот с выражением зачитал приветственную телеграмму… Швыдкого! Пьесу они взяли живую, но более интересную для артистов, чем для зрителей. Высокая складная актрисочка демонстрировала длинные голые ноги и половинки попы. Весьма уместно для 300-летия исконно русского театра! Мы ушли после первого акта. Щербатая гардеробщица, подавая куртку, посетовала, что не ту пьесу взяли для открытия юбилейного сезона. “Нам с вами не понять всей глубины репертуарной политики”, — сказал я. Доехали до гостиницы. На первом этаже салона горел свет. Мы с Любой пересекли дорогу — продолжение Никольского взвоза, вошли. Хозяин обнял меня в сенях, повел нас в магазин, тут же показал картину Художника, которую тот воспроизвел для меня: избушка в лесу с чудным светом луны. Выбрали втроем образец рамки, Хозяин вручил нам четыре сувенира — мышки, чтоб деньги водились, и мы чуть ли не насильно утащили его в гостиницу.
Сидели у Романыча, у него оказалось самое просторное помещение; он и вел стол, чувствовались опыт и закалка. У меня с собой была “Провинция”, я прочитал стихи его, Денисовича и Толины, посвященные мне, и нарвался на обычное: что Толя писал не о себе и не вообще о поэте, а обо мне. Бог с ним, все равно это гениально: “Свеча, бумага, бормотуха…” или “И из-за этих жалких тварей Господь пожертвовал собой?”
Хозяин сидел за столом без обычного для него оживления, сжав коленями маленькие детские ручки. Причину подавленного состояния я узнал, позвонив назавтра Георгию, своему бывшему однокурснику родом из Тобольска. “А ты знаешь, — сказал тот, после звонкого девического: “Папа! Тебя к телефону мужчина с приятным голосом!”, — что у твоего друга жена умерла и что на него насчитали налогов полтора миллиона?” Я вспомнил приятную женщину, которой был представлен год назад в театре…
В субботу обедал в кафе. Трое амбалов, словно родившись с мобильниками в руках, то и дело кричали в них, что вот они сидят в “Экспрессе”… А ведь еще два года назад обходились без них, как я обхожусь зимой. Я заказал винегрет, пельмени и чай с лимоном. Все оказалось вполне приличным, пельмешки маленькие, аккуратные, по моему заказу к ним принесли уксус в плошке. Цена вообще смешная — сорок рублей.
Позвонил домой. Таня говорит, что хватит уже ездить. Действительно пора заканчивать. Завершать…
В воскресенье не занятия, а балдеж. Я уже пожалел, что не дал студентам отдохнуть. Сидят, болтают. Настя про то, что в Москве одеваются лучше, чем в Тобольске. Я рассказал, как одеваются на Западе, про настоящих француженок. Посетовал, что в России одевается в мрачные тона даже молодежь. Но на другой день в автобусе и на улице видел девчонок в ярких куртках, светлых пальто и шубках. У одной полы бежевого пальто распахнулись, открыв стройные ноги под короткой юбочкой. И преподавательница моей кафедры Жанна, которой я назначил деловое свидание, появилась одетая стильно, по-европейскому.
Мерзкая погода. Пасмурно, сыро, под ногами лед, вода и грязь. После занятий вышел в черноту, скользя и едва не падая, перешел проспект. Подошел автобус до Подгорья, люди стали втискиваться, и я за ними. Мне под ноги, в жидкую грязь, шлепнулась тетка в рабочей куртке-пуховике с сумками в руках. Я попытался помочь ей подняться, она зло отшила меня. Едем в тесноте. У Кремля автобус не остановился, провез в Подгорье аж за Базарную площадь. В кромешной тьме дошел до рентереи и поднялся по широким деревянным ступеням, относительно чистым по сравнению с другими вариантами “дороги к дому”. Когда подходил к гостинице, пошел снег. Утром все заснежено, небо ясно, но восток клубится, оттуда срываются и несутся по небу клочья дымных облаков; край клубка розовеет. Первые лучи ударили в окно автобуса на подъезде к моему Комсомольскому проспекту.
В преподавательской висит поздравление сопроматчице ВА, которая когда-то работала в оборонке. Она пришла с коробкой конфет, оказавшиеся в учительской поздравили, я пропел “Хеппи бездэй” и принял ее пальто. Сейчас она громко и четко читает напротив. А у меня сидят двое, дал им текст лекции, пусть разбираются. “В старости надо беречь голос”, — сказал я и в ответ на мое неуместное кокетство услышал: “Вы не старый, вам лет сорок пять”.
Все забывается — и конец октября тоже, когда я сказал жене, что как бы дожить до отъезда в командировку. Дожил, завершил — в основном — занятия, ассистенту Наташе достались экзамены и четыре лекции. Чтобы восполнить нагрузку, пришлось взять еще одну дипломницу — большую красивую Екатерину Юрьевну. Сдал в работу монографию и статью, закончил со вторым высшим и даже получил денежки. Накануне отъезда собрал в пакет носки, платки, галстуки и положил почему-то не в сумку, а в шифоньер. Там пакет и остался.
В коридоре объявление: завтра праздник — 45-летие филиала, занятия отменяются. Провел первую пару с четвертым курсом, пришел в учительскую. Все разбежались в преддверии праздника. Остались мы с местной преподавательницей, да пожилая вахтерша. Я вымыл чашку, налил из самовара остатки кипяченной воды и пытался вытащить конфету из коробки, раскрытой щедрой рукой вчерашней именинницы. С трудом выколупал, съел, запил водой. И тут вбежали студенты с радостными, как мне показалось, лицами: “Там труба лопнула, горячая вода хлещет!” Я выглянул в коридор: из крайней аудитории валит пар, слышится характерный шум. Выскочила из своей комнаты вахтерша, посмотрела, побежала к телефону, заметалась в поисках телефонной книжки. Я нашел на стене номер телефона сантехника, подсказал. К моему удивлению, там откликнулись сразу и пообещали тут же придти. “Вы еще обязательно в офис позвоните, — сказал я, — директору или заместителю”. На часах было 16-20. Вода уже хлынула в коридор. Я прошел в свою аудиторию, начал лекцию. По плану она должна была стать последней, не хотелось переносить на четверг. В аудиторию заглянула уже одетая преподавательница: “А я своих отпустила”. Мои четверокурсники зашумели: “А мы не уйдем! Капитан покидает судно последним!” Я покосился на свой значок члена Клуба капитанов и продолжал лекцию. Через некоторое время выглянул в коридор. Шум воды, туман, вода вот-вот хлынет и в нашу аудиторию. “ВС, коротнуть может!” — тоном знатока предупредил Роман. Я подошел к зарешеченному окну, вспомнил недавний пожар в Кызыле. “Идите”, — сказал я. Студенты оделись, столпились перед дверью. Пройти, не зачерпав воды, можно было только в глубоких ботинках. Настю торжественно вынесли на руках, а я с сумкой на плече, в которой был компьютер, пробрался в учительскую. Вода уже пришла и сюда. Пожилая сухонькая вахтерша пыталась черпать воду ведром и выливать в туалете. Ничем помочь я не мог, но и уходить не торопился. Позвонила завхоз, сообщила, что ведет слесарей. Было уже около пяти. Вскоре от входных дверей завхоз прокричала вахтерше, что слесаря пришли, а она уж пойдет домой. А мне надо было выбираться каким-то образом на улицу. Окна были зарешечены и в преподавательской. Я надел куртку и шапку, разулся, засучил штанины и с сумкой, ботинками и стулом в руках побрел по теплой воде к выходу. В тамбуре, где бетонный пол был сухим, я сел на стул и обулся. Никаких сантехников или следов их деятельности и видно не было. Вышла вахтерша в пальто и с сумкой: “Вы тут постойте, а я дойду до подвала”. Было уже совсем темно. Проезжали автомобили, проходили прохожие. И никому не было дела до нас и нашей злополучной трубы. Только бедная вахтерша ходила от крыльца то в одну сторону, то в другую, приговаривая: “Так и до пенсии не доработаешь…”. Я до пенсии доработал, теперь осталось дождаться сантехников. Они появились вдвоем, повыше и пониже, деловые, с газовыми ключами в руках, пытались открыть дверь, где шумела вода, и не смогли. Оглянулись на меня: “Закрыта, что ли?” “Ее водой подперло”. Который пониже с усилием открыл дверь, оттуда хлынул бурный поток. Сантехники деловито удалились, и через пять минут шум воды утих. Было без четверти шесть.
Вечером по телевизору показали сюжет про премьеру в Тобольском театре. Главный режиссер по-детски искренне признался: “Нам нужен успех!” Им нужен успех, ну, а русский зритель тут ни при чем, как во всех прежних и нынешних социальных и культурных экспериментах… И почему-то ставят их режиссеры со знаковыми фамилиями.
Назавтра пасмурно и волгло. Занятий по случаю потопа и праздника нет. Иду в салон, чтобы узнать телефон радио: “Хочу выступить в программе Петровича”. “Так вот же оно, радио, за церковью”. На мокрых и грязных улицах с трудом нахожу несколько современных легких сооружений за забором с железными воротами и проходной; на втором этаже одного из них редакция “Радио-экспресс”. Подниматься надо по наружной железной лестнице, правда, не пожарной, обнесенной стенами. Петровича нет, он вещает до 10 утра, но мою идею воспринимают положительно, дают телефон. На праздник идти рано, снова, как резинкой привязанный, возвращаюсь к Хозяину. “Ты без подарка пойдешь?” — спрашивает он. Я пожимаю плечами. “Правильно, кто же сам себе подарки дарит? А то возьми у меня картину ”. “Дорого?” “Так возьми. Она у меня куплена, да никто за два года не пришел”. Я взглянул на картину. У себя дома я бы такую не повесил, но дареному коню в зубы не смотрят. “Беру. Заверни”. А себе я бы взял вон те три этюда Художника в белых рамочках: ночь, луна, деревья в снегу.
В фойе лицея меня встретила миловидная женщина с папочкой ведущего в руках: “Как вас записать?” Потом уже в зале она пригласила в первый ряд, но я поблагодарил и сел во втором. Тут же ко мне присела девчоночка с неуловимой татаро-монголинкой в обличье, как у моей Лиды: “А что здесь будет?” “А вы разве не студентка филиала?” “Нет, я учусь в лицее”. Я объяснил, что здесь происходит, и спросил, на кого она учится. “На электромонтера”. “Током еще не било?” Она засмеялась, кивнула головой: “Било. Дома”. Рассказала, что закончила одиннадцать классов в Демьянке, на электромонтера учат один год. Обещали устроить на химкомбинат. “Устроишься, с жильем определишься и — к нам поступай, на электромеханический”. Первый ряд между тем заняли самые почетные люди — методистки. Среди них я отметил крупную женщину с крупным носом и откровенно обнаженной крупной грудью.
Вечер начался не торжественной частью, как обычно, а концертом студентов, живым, смешным и не очень длинным. Слово мне дали сразу вслед за начальницей управления образования — вроде как представителю головного вуза. Я сказал, что люблю делать себе подарки, и, когда будет у меня свой кабинет, пусть картина висит там. Директриса смотрела на меня круглыми глазами. К шести нас привезли в кафе, где был накрыт фуршетный стол. Но, как обычно, придвинули диваны и уселись, тоже как обычно, женщины в одной стороне, мужчины — в другой. Мужчин раз-два и обчелся, танцующих еще меньше, пришлось танцевать со всеми. С крупной красавицей мы творили чудеса. Особенно хорошо получалось, когда она падала на мое бедро с взмытой вверх мощной ногой. Наслушался комплиментов. Преподавательница, покинувшая залитый водой этаж раньше меня, рассказала о моем “героизме”. Стали расходиться. Но женщины из моей учительской снесли снедь и напитки на отдельный стол, и мы еще посидели теплой и тесной компанией. Что не съели и не выпили, взяли с собой. Мне достались тетрапак с вином и конфеты.
Спал с открытой форточкой, утром нос заложен, горло саднит. Отпаивался горячим чаем в деканате. Вчерашняя партнерша поздоровалась сдержанно, словно не узнав. На улице дождь, перед церковью евангелистов зеленая свежая трава.
Снова все зеленеет кругом —
Словно снова весна наступила.
Позвонил Петровичу и договорился на эфир утром в понедельник. Вечером чистил грязные до колен брюки. За окном хлюпало, капало, стучало, блестело. А утром в пятницу — сама зима, все бело, морозно, солнечно. После обеда я наконец-то свободен. Посмотрел французский сериал с Депардье, потом надел шарф и, без шапки и куртки, перешел залитую солнцем белую площадь. В художественном музее тепло и тихо. Я нашел искусствоведа Лену, и она целый час водила меня по залам. Наконец, остановились у картины Художника: “Ой, я только что узнала, что у них дом сгорел по улице Свердлова, а они в Москве, у него там выставка”. “Как сгорел?” “Дотла”. Я вспомнил Пасху, дом-развалюху у обрыва, кошку с голубыми глазами, фигуру маленького Художника… И та “лунная” картина сгорела.
На другой день тепло, ветрено, снова сыро. По дороге к Кремлю идут девушки в длинных черных юбках, с одинаково постными — не накрашенными — лицами. После занятий пообедал в кафе “Экспресс”, доехал до Биофабрики, иду в сторону Иртыша. Показались деревянные дома. И возникла надежда: “А вдруг все это ошибка? И желтый дом стоит, как ни в чем не бывало?” Дошел до улицы Свердлова, повернул направо. Навстречу плотный пожилой мужчина кавказской внешности, только не противной, а приличной. “Здравствуйте, — говорю, — вы не знаете, как, отчего сгорел дом Художника?” Он остановился, посмотрел в конец улицы. “Да, вся крыша сгорела. А знать не знаю. Я не здесь живу” “А я хочу посмотреть, что там осталось”. “Купить хотите?” “Да нет, Художник сейчас в Москве, вдруг в доме картины сохранились. Пойдемте вместе, посмотрим”. Мне нужен был свидетель, мало ли что…
Мы подошли к дому. Лена ошиблась, дом не сгорел дотла. Стены целы, ворота не тронуты огнем. Я влез в окно, то ли выгоревшее, то ли выбитое, спрыгнул на пол в гостиной, которая сейчас оказалась неожиданно голой, только валялся в углу перевернутый столик, за которым мы сидели на Пасху. В прихожей кучи хлама, полный беспорядок, на полу большие черные граммофонные пластинки. Я подобрал несколько обгоревших картин на фанере, сложил в кучу. А одну картинку — видимо, ту самую копию, которую не стал покупать, и тонкую закопченную металлическую пластину, сунул в свою сумку. Подошли с мужиком к обрыву, посмотрели на незамерзший Иртыш с белыми заберегами. Спросил, откуда он родом, хотя уже точно знал ответ: “Знаешь такой город — Владикавказ?” “Знаю, он раньше назывался Орджоникидзе”. “А недалеко мой город — Беслан…”. Я рассказал про его земляка, соседа по комнате в общежитии в моей далекой юности. Дошли до перекрестка. Он показал на огромный новый особняк: “Пришел больного навестить, а там такие собаки! Пойду снова кричать”. Простились, я пошел прямо по Свердлова. Во дворах лаяли собаки, одна из них выскочила навстречу, пробежала мимо, потом с силой ткнулась мне сзади мордой в мою руку в перчатке. Мела метель. В сторону Кремля опять шли девушки в черных длинных юбках. “Что, сегодня какой-то праздник?” — спросил я молодого служителя на углу у гостиницы. Он отрицательно помотал головой. Все дело в том, видимо, что церковь в Тобольске — градообразующее предприятие.
Сразу пошел к Хозяину. “Думаешь, что я несу?” “Ты несешь картины Художника, — ответил он, не моргнув глазом. — Ходил на его пепелище”. “Оставь их у себя до возвращения Художника”. Он подержал в руках металлическую пластину. “Видишь — икона сохранилась”. “Надо нам с тобой в администрацию сходить, чтобы помогли новый дом построить”. “Подожди пока с этим. У меня заказ еще не выполнен, а меня уже в Салехарде ждут. А в три часа открытие выставки молодого художника в здании компартии. Давай сходим”.
Над зданием местного ЦК КПСС развевался красный флаг. Мы поднялись на второй этаж. В пустой и слабо освещенной комнате с гипсовым Лениным в углу развешаны были на стенах живописные и акварельные картинки: айсберг, берег с башней, одинокая ель. Автором оказался щуплый мальчик в очках, в белой рубашке с галстуком и в черном костюме. В комнате были две женщины в шубах — мама и бабушка. Хозяин говорил — очень профессионально, толково, об одиночестве, которым веет от картин, а я написал крупными буквами отзыв в тетрадке.
По пути Хозяин рассказал о двух кварталах. Первый, сразу за пожаркой,— академический: там, рядом с несохранившимся отчим домом президента Российской академии наук, в одноэтажном белом здании на месте часовни биологическая лаборатория, на одном углу особняк Осипова, а на другом строятся дома для академиков, пожелающих приехать в Тобольск. По замыслу бывшего главы следующий квартал, ближе к администрации, должен был стать художественным, там собирались построить дома для художников, в том числе для Хозяина. Я вспомнил передачу про финский город, в который после закрытия градообразующего целлюлозно-бумажного предприятия заманили художников, построив для них дома и мастерские. “А сейчас к власти пришли лавочники, строятся только магазины”. “Да,— сказал я, — жалко…”. “А придет другая власть — у меня и тот дом, где мастерская, могут отобрать”. В мастерской снова остановился перед этюдами Художника: “Сколько за все?” “Там цена есть”. “Я — оптом”. Хозяин взглянул на меня поверх очков: “Мы посчитаем и в конвертике — Художнику от Профессора”. “Идет!”
С пяти часов начали звонить колокола. На остановке автобуса увидел объявление: завтра в польском костеле поют “Мессу” Шуберта. Уснул в одиннадцатом и проснулся — тоже в одиннадцатом. Воскресенье, занятий нет. А снилось, как всегда, — туда не успеваю, сюда опаздываю. День серый, тусклый, пасмурный. Но перед заходом солнца западная часть неба очистилась, у меня на стене появились солнечные блики. Я оделся и вышел. Сырой холодный ветерок. Люди стекаются к Кремлю. Седобородый нищий показался знакомым. Большой собор в лесах и не действует. Подхожу к колокольне, и тут гулко и мощно ударили в колокол. Мне на щеку упали капли — это колокол сбросил с себя влагу на меня. Выхожу на площадку, откуда вид на Подгорье и что за ним, на другой берег. Все сливается в темном, только выделяются шпили церквей. Идет паром, прорезав тонкое ледяное поле. Красный круг солнца над самым горизонтом. Оно скрывается и все ярче горит облако над ним. В действующей церкви начинается служба. Отворяются царские врата, видно, как ходят с высокими свечами вокруг аналоя. Потом трое со свечами проходят вокруг нас, прихожане сторонятся, дают дорогу. Впереди молодой высокий священник с красивым сытым лицом. Он и ведет службу. Поют красиво и непонятно.
В польском костеле за двадцать минут до начала заняты почти все места. Зал скромный и строгий. Прямо впереди распятый Христос, в левой нише Дева Мария, в правой — ваза с сухими цветами. К моей соседке подошла высокая женщина, заговорила с явным польским акцентом: когда уезжает та, а она едет завтра поездом. По залу пробежала туда и обратно женщина с кудрявыми распущенными волосами в наброшенной на плечи шубке. Ровно в пять вышел мужчина в кителе, видимо, ксендз, пан Вацлав, вознес хвалу богу. То есть провел работу с массами.
Кудрявая женщина оказалась солисткой. Ее меццо было великолепным, может быть, одним из лучших сегодня. Как она оказалась в Тобольске? Наверх поднимался по темной рентерее между голых деревьев, обогнав несколько пар пожилых женщин, вслух вспоминающих о том, как они здесь бегали когда-то девчонками, а сейчас вот поднимаются еле-еле. Вечером похолодало. Справа ярко сияла половинка луны. Прямо над кремлем горела большая звезда. У собора одни нищие. Я снова подошел к краю, посмотрел вниз. В массе неподвижных огней летели светлячки машин.
Набрал на компьютере текст будущей беседы.
Ведущий. Наш гость — профессор Новосибирской государственной академии водного транспорта и по совместительству заведующий кафедрой Тобольского филиала названной академии Никифоров Владимир Семенович.
— Здравствуйте, Борис Петрович. Доброе утро, уважаемые радиослушатели.
— Владимир Семенович, вы преподаете логистику. Это как-то связано с логикой?
— И да и нет, Борис Петрович. Логистика — очень древняя и в то же время очень молодая наука. Ее суть: так организовать движение материальных потоков, чтобы везде все было и по приемлемой цене. А для этого нужно применять и логику, и математику, и экономику, и прогрессивные технологии, а главное — по-новому думать. Логистика требует новой культуры, новых отношений. Во время полугодовой зарубежной стажировки мы посетили современный логистический центр, что-то вроде нашей оптовой базы, но на порядок выше. Так вот, единственный вопрос, заданный с нашей стороны был: “А у вас не воруют?”И нас не поняли…
— И что, действительно там не воруют?
— Умные — нет, потому что невыгодно. А у нас, как вы сами понимаете, все наоборот. Не воруют только дураки. У нас воровство и взятки — самый выгодный бизнес. Я за последний год за свои деньги купил себе для работы два компьютера, принтер, трачусь на картриджи, бумагу. Думаете, мне хоть копейку возместят? Нет у нас такой статьи расходов! А в некоторых вузах решает эти проблемы по-нашему, по-русски: “Хочешь зачет? Инвестируй в развитие образования!”
— То есть принуждают к взятке?
— Борис Петрович, забудьте слово “взятка”! Сейчас это называется доплата, компенсация, премия, гонорар, спонсорская помощь. И самое страшное, что все это узаконено — как на уровне нашей убогой законности, так и на уровне социальных норм, то есть культуры. Мы выбираем воров и взяточников в органы власти, мы готовы клевать с их мерзких ладошек, нас не тошнит от общения с ними…
— Владимир Семенович, а нельзя ли это рассматривать как издержки “капиталистического роста”? Вспомните историю Америки…
— Америка начиналась с нуля. А мы, боюсь, нулем закончим — в плане духовном. Наше общество иногда называют расколотым. Нет, к сожалению оно очень едино. Мы едины в социальном равнодушии, гражданском безразличии, культурном инфантилизме. Мы ужасаемся только в дни трагедий, причем неконструктивно и неэффективно. А ведь наших детей убивают каждую минуту — убивают их души, их чистоту, их еще светлую веру. Убивают те, кто должен по идее защищать, сохранять, развивать: печать, телевидение, театр… Когда главный режиссер театра с детской непосредственностью заявляет с телеэкрана, что им нужен успех и потому открытие трехсотого сезона будет открытием ягодиц — мне нечего возразить. Театр — это предприятие, а предприятие должно быть рентабельным.
— Владимир Семенович, но согласитесь, что спектакль получился живым и зрелищным?
— Это тот случай, когда артистам интересней, чем зрителям. И это закономерно. Артисты — тоже люди. Они тоже должны жить бурной, насыщенной, благополучной жизнью, как чиновники, депутаты, работники банков, которые давно живут для себя и ради себя.
— Но ведь банку нужен клиент, а театру — зритель!
— Вы думаете, в России кто-то кому-то нужен? Если бы банкам нужен был клиент, они бы давно снизили ставку процента, развивали ипотечное кредитование. Что касается зрителя… Его все еще пытаются “организовать”, как в советское время, а не строить с ним современные отношения.
— Владимир Семенович, я думаю, стоит напомнить радиослушателям о вашей статье в “Тобольской правде” — “Город. Который мы потеряли?” Не все читатели газеты, да и наши радиослушатели, согласны с вами: идет ХХ1 век, жить надо в современном городе, со всеми благами цивилизации…
— Борис Петрович, я только сейчас, перечитав свое эссе, написанное полтора года назад, понял, что я написал: мы теряем не города, мы теряем свои души. И мы никогда не будем жить хорошо, если не попытаемся сохранить себя, если в нас не останется ничего святого. Это банально, но я уже не боюсь банала.
— Владимир Семенович, а как противостоять разрушению душ, в каких формах?
— Чтобы выстоять, нужен духовный ориентир. Для нас им стал великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин, его отношение к жизни, к власти, к истории, к религии, к чести и бесчестию. Вот почему я стал одним из учредителей Регионального Пушкинского общества. Наша цель — помочь как можно большему числу людей включиться в социально-культурную самодеятельность. Мы не спасем Россию, но пока в душе хотя бы одного из нас сохранится Россия — она будет жить.
— Спасибо, Владимир Семенович. Не каждый день и не каждый час мы говорим о душе, о высоком и святом. Но если радиослушатели заинтересуются, мы еще вернемся к этой теме.
Повторилась субботняя история: не мог смотреть ТВ, лег спать в одиннадцатом. Только проснулся не в десять утра, а в три ночи. Принял анаприлин, но долго лежал без сна, думал про запись на радио, про книги и альманахи, поездку в Москву. Следующее пробуждение было без пяти семь. Тут же включил ТВ. Про результаты в Украине даже по Евроньюс не сообщили. Оделся, позавтракал в ресторане (третий день жареная колбаса!), вышел на площадь. День будет ясным, солнечным. Поднялся на “Радио-экспресс”. Нигде ни души. Наконец, в одной из комнат увидел со спины Петровича и красавицу лицом ко мне — обоих в наушниках и при исполнении. В углу мальчонка-звукооператор перед компьютером. Я разделся, присел на кушетке, на которой свалены были кожанки ведущих. Они рассказали гороскоп и погоду, и красавица приветствовала меня поставленным голосом: “С добрым утром!” Петрович дернулся, потом обернулся, увидел меня, заохал: “Я виноват, но меня свалил радикулит…”. Петрович представляет мне соведущую: “Это наша радиозвезда — Наташа!” Мы “разогреваемся” минут десять, в девять выходим в эфир; в основном идет по моей бумажке, только без середины, где про Режиссера. Потом мы еще поговорили с генеральным — сыном Петровича. Наметили проект проекта под условным названием “Молодежь: свобода или …?” Он поинтересовался насчет гонорара. “Все зависит от ваших возможностей. Я бы не отказался от сувенира”.
Вышел на улицу. Солнечно, тихо. Иду к Хозяину. Он показывает бумажку с подсчитанной суммой. Я округляю до целосотенного числа, и он заворачивает купюры в бумажку с моим кратким посланием. Хозяин пакует этюды вместе с картиной с лесным домиком, облаченной в рамку из итальянского багета. При этом он еще приговаривает: “Идти в мэрию, к этим лавочникам, бесполезно. А вот письмо написать надо”. И мы расстаемся, видимо, до его возвращения из Салехарда.
В музее книги пришлось надеть тряпичные бахилы. Дежурная, хлюпая носом, провела в кабинет с библиотекой местного мецената. Там висели точно такие же французские часы, как у меня над столом. Их год — 1848. И тоже не идут.
Вечером в социальном гастрономе видел молодого батюшку. А в воскресенье две матушки приехали к гастроному на “Оке”, обратив на себя внимание баб-торговок.
В преподавательской на глаза попалась стопка книг — тезисы и материалы всероссийских педагогических конференций — в Березниках! Из Тобольска двое химиков бросились учить учителей. Мелькнула фамилия моего давнего друга. Вспомнил, как с Машей приехали в Горький. И друг сказал мне потом: “Как Маша похожа на маму”.
Среди дежурного суесловия попалось кое-что стоящее, я даже выписал: “В западной культуре есть мужское и женское начало, а в Восточной — только мужское. …Востоку нужна женская культура. Она есть только на Западе, но… она существует только в зачатках, в христианской религии”.
Спросил у ВА про тобольских авторов.
— Все здесь началось с Александра Александровича, он сейчас доктор педагогических наук, живет в Тюмени. Но он, видимо, приедет на юбилей пединститута. Если хотите, я узнаю, и вы сможете с ним повстречаться. Только вы знаете, ВС…
Она на мгновение задумалась.
— Все эти кандидаты и доктора педагогических наук, вся эта их педагогика — это так далеко от практики!
Я усмехнулся в душе: завидует!
В новой группе одни парни. Здоровый мальчишка очень непосредственно обо всем рассказывает: “А вот его накололи, — показывает на симпатичного парнишку. — Он все лето на севере работал. А ему не заплатили”.
Я вздыхаю: “Мне тоже”.
Зашел после работы в кафе “Экспресс”, потом шел мимо пустых угодий президента РАН, вспомнил о сгоревшем доме Художника и решил написать письмо именитому земляку Художника.
Приучился оставлять постель не заправленной, прихожу — все аккуратно убрано, застелено. Как-то утром выхожу, а моя рыженькая горничная уже идет с ведром. “О, вы уже на посту? Вам хоть удается поспать?” “Удается!” — смеется она. “А то смотрите, оставайтесь у меня! Кровать большая!” Только сказав это, соображаю, что сболтнул не то. Но она улыбается еще радостнее.
Понял, что никто ко мне не придет. Поэтому пью необыкновенно вкусное вино, ем оливки и конфеты. Сегодня, видимо, из-за погоды, поплыл, а как раз выпало шесть часов лекций. Я сбивался, оговаривался и почему-то все вспоминал: и свое, и романное. А сам роман не пишется. И жалко, потерялась ниточка, и нет захлеба-наката, как было месяц назад.
ВА позвонила проректорше пединститута ЗИ, и вот я еду на юбилейную конференцию. В фойе встречают мальчики и девочки в белом. Проводят на второй этаж в скромный и открытый кабинет ЗИ. Ее нет, но вот она появляется: деловая, энергичная. Все время люди, вся конференция на ней. Договариваемся, что я выступлю завтра на красном столе в старом здании института. Страницу выступления я уже набрал и распечатал.
О месте педагогического образования в социально-культурной жизни
Педагогическое образование по своей сути и особенностям призвано быть самым демократическим и социально активным, самым тесным образом связанным с жизнью общества. Оно такое, каким является общество, и общество в определенной мере формируется педагогическим образованием. Если при самых скудных финансовых средствах, отпускаемых на образование, можно обеспечить исключительные условия для элитного образования, то педагогическому образованию это не грозит.
В течение длительного времени такие особенности педагогического образования, как повсеместность, гуманитарность и т.д., были его преимуществами. Педвузы отличались культурными традициями, там работали лучшие кадры, там сформировались научные школы, педвузы были центрами культурной жизни города и региона. В последние десятилетия эти особенности стали скорее недостатком, чем преимуществом.
Выскажу несколько субъективных соображений на этот счет — в основном на основе личных наблюдений и впечатлений. Прежде всего: место педвуза в культурной жизни во многом определяется его географическим местом расположения. Возьмите любой педвуз первой половины ХХ века: старое кирпичное здание в окружении кленов, берез, тополей, рядом театр, кинотеатры, библиотека, школы, парк культуры и отдыха, пристань… Такое место расположения естественным и плодотворным образом включало педвуз в городскую культурную среду. Во второй половине ХХ века в СССР, в частности, в Сибири, произошли процессы, значение которых в социально-культурном плане неоднозначно. Для многих педвузов это обернулось существенным улучшением их материально-технической базы, были построены новые учебные здания. Однако место их расположения было выбрано без всякого учета культурных традиций.
Приведу два примера. Старейший вуз старейшего сибирского города Енисейска двадцать лет назад был переведен в соседний город Лесосибирск, не имеющий своей истории и своего лица, растянутый вдоль Енисея на несколько десятков километров. Это перемещение окончательно добило в культурном плане Енисейск, прервало вековые традиции. А в культурной среде Лесосибирска перемещенный вуз поневоле должен был обособиться, окуклиться. В Новосибирске в те же годы местный педвуз, располагавшийся в самом центре города, долгое время служивший кузницей кадров не только для школ, но и для партийных и советских органов, радио и телевидения, был переведен за город — со всеми вытекающими отсюда последствиями в изменении состава педагогических кадров и структуры абитуриентов, статуса, престижа в городе. Его деловую, общественно-политическую, культурную жизнь стали в большей мере определять выпускники двух крупнейших “городских” технических вузов. Не случайно эти вузы стали развивать гуманитарное направление в образовании. Следует отметить, что Новосибирский госуниверситет, расположенный в Академгородке, так и остался чужим для города, а в последние годы и для России в целом, фактически готовя кадры для заграницы.
Для возвращения педвуза на “свое” место необходимо развивать формы социально-культурной самодеятельности.
Торжественная часть. Выступают ректор, уже знакомая мне начальница образования, директор музейного объединения. Ректор объявляет, что тот только что защитил докторскую “Музей как социальный институт”, вся Тюмень в восторге. Потом доктор богословия из семинарии отец Алексий в клобуке. И ЗИ опрометчиво спрашивает: “Кто еще хочет выступить?” Выступаю я — как представитель Пушкинского общества. Иду к трибуне, а в спину шикают: “Шарф! Шарф снимите!”
Начинаются доклады. Первой выступает директор музея истории народного образования, симпатичная живая старушка. Ее соавтор-профессор, видимо, слеп; его поприветствовали, он встал, поклонился и опустился на свое место во втором ряду. Я вспомнил Исаака Ладенко. И вообще часто вспоминаю свою социологическую молодость. Доклад ректора, обстоятельный и, видимо, не раз обкатанный, о педвузе в “режиме структурного и функционального развития”, оказался всем хорош: хоть на Думе выступай, хоть на защите докторской. Дальше в программе значился доклад не приехавшего АА “Методология взаимосвязи исследовательского пространства вуза и социокультурной среды региона”. Вспомнилось, как на лекции, объясняя принцип кодирования технологий, нарисовал круги, которыми пользовались в книге о Робинзоне Крузо для получения слов, и одна студентка все это тщательно перенесла в свой конспект. Зато верная соратница АА приехала и в своем докладе, названном простенько и со вкусом “Методологические основания процессов ресоциализации новаций…”, напустилась на отечественную школу, отставшую от западной по “коэффициенту инновационности”: из 150 тысяч инноваций в практику приходит только 5-7 %. Но говорила она скучно и несамостоятельно: долго цитировала великого химика Менделеева по его 23-му тому, потом ссылалась на матрицу Хедвика, а закончила Герценом. И так хотелось возразить! Ведь школа по сути своей консервативна! Вспомнились слова ВА, и подумалось, что она, наверное, права. Страшно далеки они от народа, и надо держать их как можно дальше от школы.
И выступающие, и в зале какие-то все тусклые на вид; из мужчин выделяется один ректор: он даже ручки умеет целовать. А из женщин более-менее — моя “старая” знакомая МН. Она в белой блузке выглядит молодой и свежей, не в пример прошлому посту. У нее заявлен доклад о воспитательном и духовно-нравственном значении иконы Абалацкой Божьей Матери. С удивлением обнаружил в зале свою директрису ВВ, и тут же вспомнил, что она кандидат педнаук и, видимо, ученица АА. По окончании пленарного заседания подошел к ней, поздравил с праздником: “У вас прекрасная возможность на материале водного образования сделать докторскую”. “А я работаю в этом направлении”. “Можете рассчитывать на мою посильную помощь”.
Вечером в рецепции ждала записка с номером телефона Художника. Я поднялся в номер, позвонил. “Володя! — раздался его радостный голос. — Твое письмо — хоть в музей! Мы с Таней так тебе благодарны! Ты пишешь, что хочешь в мэрию идти. Ничего этого не надо. Я не хочу влезать в долги. Мне бы продать мои картины и — хватит на сруб”. “Может быть, ты и прав. Надо встретиться, посоветоваться”. “Ты не можешь ко мне сейчас придти?” “А Таня где?” “Она куда-то по делам ушла, скоро придет”. Я не стал раздеваться и выкладывать покупки. Ветер был попутный, уши своей шапки я не стал опускать. Поднялся на шестой этаж, последние ступеньки преодолевал в кромешной темноте. Встретились, обнялись. “Извини, Володя, у меня тут было пятьдесят грамм, я выпил”. “У меня все есть!” Накрыли стол, я узнал, что приехали они в воскресенье, как раз в то время, когда я ходил по их сгоревшему дому. “Выставка, Володя, прошла замечательно! Народ соскучился по нормальным картинам!” Сели, выпили по одной. Я сделал бутерброд, вложил Художнику в руку: “Пока не съешь — не налью! А то Татьяна придет и разгонит нас!”.
Таня, действительно, разбушевалась, увидев наше застолье. Я убрал водку в сумку, но уходить было просто неприлично. Таня села, отдышалась, стала жаловаться, что ходят, спаивают, а помощи никакой. “А Володя не такой! — кричал Художник. — Он единственный нам помог!” “Таня, — сказал я, — пока я в Тобольске и чем-то могу помочь, надо точно определиться, что вам нужно”. “Во вторник, — встрял художник, — нас примет директор музея, он нам должен за картины…” Я вспомнил молодого доктора, потрясшего Тюмень оригинальной темой. “Таня, вам надо идти вместе. И поскольку, как я понял, вы делаете ставку на продажу картин, надо эту продажу организовать. Время: лучше всего перед Новым Годом. Место…” “У музея есть выставочной зал…” “Договоритесь насчет места. А потом мы подготовим информацию и рекламу под девизом: картина— лучший подарок!”. Тут пришел знакомый и, как я теперь понимаю, неспроста: торгует сруб. Как бы и тут не надули художника. А сожгла дом родственница Художника: оставила открытый огонь в чуланчике.
Наутро еду в Подгорье. Несколько дней снегопада и метели. Дорогу (Никольский взвоз) посыпали мелким углем. Во дворе старого здания пединститута (теперь здесь два факультета, музей и библиотека с читальным залом) встречаемся с ЗИ. “Я живу здесь, в Подгорье, —объяснила она, — вот встречаю наш автобус”. “А я с утра завкафедрой поработал”. “А мне про вас ВВ рассказывала, восхищалась вами”. Я усмехнулся: “Восхищаться особенно нечем, просто делаю то, что считаю нужным и интересным для себя”. Собираемся в музее просвещения, большом зале со сводами и балконом. Директор, та самая седая старушка с живыми черными глазами, как раз и начинает нашу экскурсию с рассказа об этом здании, построенном в конце ХIХ века для мужской гимназии. А в этом зале была внутренняя церковь, здесь на балконе (на хорах) стоял хор, а внизу стояли и молились гимназисты. Обошли круг в музее и расположились как бы за круглым столом. Все те же тусклые физиономии. На этом фоне выделялись седовласая черноглазая хозяйка, директриса музея, и еще одна, намного моложе, что сидела на дальнем конце нашего вовсе не круглого, длинного стола: ей бы еще оправу подобрать да макияж. Прибыл, наконец, завкафедрой грамматики английского языка МГПУ, заявленный на пленарном заседании, маленький, с седой шевелюрой, с уголком платочка в кармане пиджака, в сопровождении крохотной горбатенькой старушки, своей жены, соратницы и помощницы, как он ее представил потом. Я оказался рядом с ведущей, кандидатом социологии, я наклонялся к ней, мы переговаривались, и я снова вспомнил свою социологию. Появился отец Алексий, проректор семинарии, кандидат богословия и философии. Я был записан последним, и это оказалось очень удачным, потому что выступали вначале методисты из гороно. Интерес и оживление вызвало сообщение профессора из Москвы про гендерный подход: мускулинный тип плохо воспринимает длинные предложения, ему нужна вертикаль, а феминный тип лучше воспринимает горизонталь. (Его земляк, завкафедрой из МГПУ, удачно пошутил: “Путин — настоящий мужик, ему нужна вертикаль!” Все-таки евреи есть евреи). Гендерист рассказывал, как можно определить по пальцам свой тип, и все бросились рассматривать свои и чужие ладони. Отец Алексий откровенно зевнул. Я наклонился к ведущей: “Какую чушь, думает батюшка, вы городите!” И вспомнил, как четверть века назад мы на своих социологических семинарах пришли к противоположному выводу, что “нет ни женщин, ни мужчин, что только Социум один определяет нашу сущность”. “Возьмите Матвиенко, — продолжал москвич, — у нее, судя по руке, чистый мускулинный тип. У каждого мужчины есть феминные черты. Есть они и у меня, несмотря на мой грубо мужской облик, но я о них не скажу”. Бабы зашушукались, а та, что выделялась некоторой миловидностью и свободой поведения, долго мучила гендериста вопросами, глядя на него откровенно плотоядно сквозь немодную оправу.
Моя соседка дала слово завкафедрой из МГПУ, и он зачитал свой доклад — искренний и неталантливый — о воспитании нравственности, о триаде “Разум + совеcть + чувство собственного достоинcтва”, вызвал аплодисменты и довольно агрессивные вопросы гендериста, едва избежав злобной полемики. После него я зачитал свою страничку тезисов, предварив их вступлением, что как практик образования дарю музею журнал с началом своей книги “Гуд-бай, Россия”. Потом пришлось объяснять гендеристу, почему не “прощай”, а “гуд-бай”. Надо было уже бежать, но тут стал говорить батюшка; было неприлично уходить во время его выступления, да и хотелось послушать. Он говорил, что образование можно представить в виде трех концентрических кругов, внутренний — это культурные традиции, для нас они сохранились в православной религии, принятой нами от Византии. Говорил он и о консерватизме образования. Я смотрел в его простое широкое лицо с высоким лбом и согласно кивал головой. Наконец, он закончил, и я убежал.
Белое пасмурное воскресное утро. Колокольный звон. В сторону Кремля движутся темные фигуры. Выпил кофе, раскрыл компьютер. Накануне на двух машинах ездили в село Абалак. После утренних занятий пообедал в “Экспрессе”. В углу сидели за столом трое ментов. Одеваясь, увидел книгу отзывов и предложений, оставил надпись “Спасибо! У вас хорошо!” А главное — дешево. Традиционный обед — винегрет, пельмени, сто грамм или борщ, яичница с ветчиной, сто грамм — в пределах шестидесяти рублей. Только пришел в номер — стучатся студенты: “ВС, вас ждет “Мерседес”!”. Я сделал три звонка. Художник сказал, что Таня закрыла его и ушла, он настраивается на работу. “Работай!” — напутствовал я его. У Петровича ответил младший сын: “А БП нет!” Где может быть в субботу непьющий человек? И вспомнил Наташу, его радиопару. Жора обещал подумать о встрече за фаршированным карасем, но пока нет времени, такой занятой.
Проехали мимо нового педа, больницы, ТЭЦ. Дорога хорошая. По сторонам елки; напоминает дорогу от Подтесово до Енисейска. В селе Преображенском церковь в лесах. Зато в Абалаке действует. Стоит церковь, огороженная покосившимся кирпичным забором, на высоком берегу над красивой излукой Иртыша. Внутри бело, чисто. И сразу вижу икону. Я беру две свечи и вываливаю всю мелочь в ящичек для пожертвований. “Где можно поставить за здравие и упокой?” — спрашиваю у чернобородого служителя. “За упокой здесь, а за здравие — у иконы Божьей Матери”. Я подхожу к иконе и стою долго. Вспоминается Лувр, Джоконда. И я понимаю МН, заявленный ею доклад. Такая чистота в облике Богоматери, такая ясность во взгляде.
Проехали за село и с некоторым трудом по заснеженным дорогам пробрались к берегу, к горнолыжной базе. У колеса существовавшей когда-то канатной дороги встретили однокурсника со сноубордом. Сделав несколько падений, он все же добрался до низа. Взобрался на гору, запихал свой снаряд в багажник и сел четвертым на заднее сиденье. Я рассказал ребятам, как в Дублине забрались в малолитражку вдесятером, а одна девочка ехала в багажнике, открытом внутрь.
…Вышел, завернул к Хозяину. Закрыто.
Минсалим закрыл свой “Арт”
И уехал в Салехард.
Спускаюсь по Никольскому взвозу. Подгорье в белой мгле. Под горой сворачиваю в переулок. Впереди тупик. Оборачиваюсь. За мной женщина в длинной шубе. “Там можно будет пройти?” “Попробуем. Я тоже хочу прогуляться”. Свернули влево. Я помог женщине преодолеть канаву. “Вы тоже решили прогуляться?” “Да, за молоком. Обычно я хожу другой дрогой”. Расстались на перекрестке. А я оказался на заснеженной, нечищеной улице Ершова и заснеженной нечищеной дорогой дошел до сквера с часовней. Дорогу у Подгорного рынка переходили двое девочек, младшая совсем крошка, ковыляющая трогательно забавно. Впереди меня по дороге к пристани — бывшей пристани, медленно шла пожилая пара. Я догнал их на берегу. “Если вы на паром, — сказала женщина, у нее оказались крупные белые зубы, — то он вон там”. “Нет, я просто гуляю” “Мы тоже гуляем, каждое воскресенье сюда приходим” “Молодость вспоминаете, какая здесь жизнь была? А я вот тридцать лет здесь не был…” “А мы здешние, всю жизнь в Тобольске”. Мы простились, и я направился по дамбе в сторону Нагорной части. Поднялась метель, пришлось опустить уши у шапки. В Тобольске появилось новое: белые чистые плотные заборы по периметру развалин. На полуразрушенной Захарьевской церкви, что рядом с Базарной площадью, сияют кресты. Я поднялся Прямским взвозом, прошел под Рентереей, обошел Кремль над яром. Перед Худмузеем фотографируются туристы. Над Никольским Взвозом сквозь плотнобелое просвечивает серебряный пятачок солнца.
Новая неделя, последняя в Тобольске, началась морозным утром с полной луной на чистом небе.
Здесь, за морозною мглой,
Сухо звенят колуны,
Там, высоко над землей,
Плавает льдинка луны.
Взошло солнце. Из окна аудитории солнца не видно, но все равно снег и стволы берез белеют светло и мягко. ВА громко читает, в перерыве командует ВК, называя его на ты. Я поблагодарил ее за содействие, передал программу и газету про ТГПИ. “Это ЗИ передала?” “Считайте, что так”. В тупик перед нашим окном въехала отстояться “Газель”, стоит, не глуша двигатель; гул мотора тяжело резонирует в морозном воздухе и бьет по ушам. Парнишка — тот, самый общительный, — рассказывает про последние события на Украине: “Американцы нас окружат и завоюют”, про Крым, про Парижский долг России. Первым сдает курсовую: “ВС, я сегодня уезжаю в Тюмень за товаром, у меня мамка на рынке торгует”.
После обеда читал допоздна перед экономистками “Управление персоналом”. Как всегда оживление вызвала фраза, что к пенсии надо готовиться с детства:
— В деловой карьере можно выделить следующие этапы: освоение, … завершение, пенсионный. И к пенсии надо готовиться к детства.
На Олином компьютере набрал и отпечатал страничку для радио.
СВОБОДА ИЛИ…?
Ведущий. 22 ноября мы беседовали в нашей студии с профессором Никифоровым В.С. о логистике и тех условиях, при которых логистика может стать эффективной. И вот ВС снова наш утренний гость. С чем сегодня вы хотели бы обратиться к нашим слушателям?
— В определенной мере это продолжение того разговора, но в новой плоскости. Тема разговора звучит так: свобода или…?
— ВС, можно ли поставить вопрос так: свобода или несвобода?
— Можно, конечно, но у меня за многоточием предполагается несколько иное. Давайте зададим нашим слушателям несколько вопросов, прежде всего: что такое свобода?
(после звонков)
Ведущий. А как понимаете свободу вы, ВС?
Никифоров В.С. Я пока не буду вдаваться в философские определения и в итоги собственных размышлений. Остановимся на том, которое закрепилось в массовом сознании. В принципе каждый здравомыслящий понимает, что не может быть свободы как независимости от всего и вся. Но если мы посмотрим на массовое поведение, особенно в молодежной среде, то придем к удивительным и весьма неутешительным выводам.
Возьмем поколения от подростков до пенсионеров. Чем моложе поколение, тем большее значение приобретает понятие свободы как независимости от всякого контроля, посягательства, вмешательства, как права на свой образ жизни, мыслей, поведения. Однако рискну заявить, что именно молодежь в России сегодня самая несвободная социальная общность.
Ведущий. Как же так? Никакого контроля, живи, как хочешь, делай, что хочешь — и не свободна?
— Именно так! Причем трагически несвободна! В борьбе за обретение своей свободы молодежь загоняет себя и все общество в тупик, отвергая все, что не соответствует определенному и очень тесному стандарту наподобие Прокрустова ложа.
— То есть, отвергая один порядок, молодежь утверждает свой, не менее жесткий?
— Не зря говорят о жестокости детей. Да, некоторые правила, принятые в среде подростков, могут показаться жестокими. Но не это самое страшное. Страшно то, что подростку некуда деваться, он не может выйти из игры, он вынужден жить по этим правилам. У него нет выбора, то есть нет свободы. И это остается на всю жизнь. Порой отношения взрослых людей, образованных, облеченных властью, напоминают дворовые отношения. Мы все — дети Арбата, Подгорья, 10-го микрорайона и т.д. И если вас в детстве унижали, то вы будете всю жизнь искать возможность отыграться — на семье, детях, подчиненных…Вы будете стремиться к власти любой ценой. Нормальный человек к власти не стремится.
— То есть власть — удел обиженных людей?
— Это отдельная тема. Так вот, не менее жесткие стандарты определяют сейчас поведение и двадцатилетних, и тридцатилетних. Чехов говорил: в человеке все должно быть прекрасным: лицо, душа, одежда, мысли. А в молодом человеке сегодня все должно соответствовать определенному образцу: и лицо, и душа, и одежда, и мысли. И дело даже не в образце. Например, в молодежной среде Новосибирского Академгородка образец очень высокий и достойный: к двадцати двум годам надо знать два-три языка, засветиться в самых престижных зарубежных фирмах… Один из моих студентов-заочников, умница и эрудит, продержался в этой среде не больше года: он был чужим. То есть так называемая молодежная свобода не имеет вариантов, не дает возможности выбора…
— А свобода и есть возможность выбора.
— Свобода это осознанный выбор варианта несвободы…
— ВС, давайте дадим нашим слушателям свободу выбора: пропустить ваши слова мимо ушей или позвонить нам и задать вопрос, назвать слово, скрытое за многоточиями, согласиться или не согласиться с вами.
— Согласен с вами. И надеюсь на новую встречу. .
Прилетел Хозяин. Я рассказываю ему о планах насчет Художника, а он думает о своем: как выкрутиться, как не обанкротиться, ведь налоговая предъявила ему счет на полтора миллиона, и каждый день долг растет.
Утром иду на радио. В кабинете генерального его хозяин говорит по телефону, а БП сидит на диване с постным лицом. Оказывается, что-то случилось на вышке, “Эфира нет!” Жаль. Значит, я уже не увижу Наташу.
Выхожу на улицу. Встает солнце. Мороз еще крепче. С утра занятий нет. У меня запланирован визит в администрацию. Черноволосая секретарша сообщает, что зама главы по культуре нет, а председатель комитета по культуре сидит в другом здании. Комитет располагается на одном этаже с “Тобольской правдой”. Председатель болеет, меня принимает его зам, женщина с растрепанной прической. “Что же сам Художник не зайдет? Мы всегда ему помогаем! А выставку-продажу можно организовать в художественной школе”. Обещают в начале года рассмотреть вопрос и об оплате части тиража “Провинции”. “Не верьте вы им! — говорит Журналистка, когда я рассказываю ей о своем визите. — А, впрочем, — вдруг вам повезет?”
Разгорается день — ярко-солнечный и морозный. Особенно красивы деревья перед Кремлем, большие и белые. В номере рыженькая обернулась от аккуратно застланной постели: “Сменку вам сделала!” “Последнюю. В субботу уезжаю”. Позвонил Художнику. В художественной школе он отказался выставляться. Завтра поедет в “Синтез”. Ну, и ладно, а я умываю руки. Поработал, пошел обедать в администрацию. По пути обошел вокруг Кремля. Над домами Подгорья косые белые дымы. В районе переправы черная вода и полыньи, а ниже стоит белое поле сплошного льда. В окрестностях Кремля ни души. Потом стали встречаться рабочие, возвращающиеся с обеда. В столовой заказал суп и зразы с гречкой. Зраза оказалась горячей и вкусной, а гречки столько много, что черпал ее ложкой, как кашу, выбрасывать было жалко. Вышла газета, но без моего интервью в ТГПИ. Ну, и ладно. Статистика все та же — из десяти ударов в цель попадают один-два. Решил пройтись до учебных помещений в общежитии пешком. Мороз за двадцать, но идти хорошо, только солнце низкое, вся улица Ремезова в тени, лишь кварталы Комсомольского проспекта освещены. Заиндевевшие мачты антенн на крышах девятиэтажек напоминают деревья.
Уходя на занятия, оставил на раскрытой постели коробку конфет. С утра экзамены у экономистов. Солидный заочник в очках от имени группы вручил пакетик. После обеда занятия в общежитии. Потеплело. На небе три солнца — эффект Гало. После занятий прошелся по магазинам. Продается газетка, где объявлена акция “Поможем всем миром! Купите картины” и указаны телефон и номер счета Художника. В ресепшен молодая администраторша с иронически снисходительным видом сообщает, что мне дважды звонил мужчина. Из номера напротив моего выглядывает рыженькая. Только теперь она с темной мокрой головой: вымыла голову и покрасилась. Коробка конфет у меня на столе. “Что же вы не взяли? Это вам!” “Ой, спасибо! Приезжайте еще!” По пути в номер я уже вычислил, что звонил Георгий. Так и есть. Он обещает придти через час с карасями. Я не раздеваюсь и бегу к Хозяину. У него в окне переливаются разноцветные огоньки. Тут бы еще ледяные фигуры поставить, думаю я. Говорю об этом Хозяину. Он неожиданно взрывается: “Ты уже шестой, кто об этом говорит! А зачем мне это нужно? Чтобы их обоссали? Я должен заниматься только своим делом!” Раздражение его достигло пика, когда я рассказал о начавшейся акции. “Он любит, чтобы за него все делали! Он меня столько раз подводил!” “Но это же художник!” — возражаю я. “Я тоже художник!” “Что ты завелся?” — говорю я. Улыбнись!” “Какие улыбки? У меня хозяйка умерла!” Мне оставалось только ретироваться с чувством неловкости за свою бестактность.
Пришел Георгий. Под водочку и фаршированного карася рассказал о своих болезнях. Сидели недолго. У меня на уме все время был Хозяин. Как все вышло глупо, не тонко! Тот пришел в девятом часу. Я раскрыл пакетик “солидного заочника” и обнаружил бутылку виски. Первый тост Хозяина был за меня. Я ответил аллаверды тостом за него, он согласился, но добавил, что все равно выпьет за меня. Он рассказывал про Швейцарию и Салехард; я выдвинул теорию про переход матриархата в патриархат, про женоедство, которое было потом освящено жертвоприношением. Он сказал, что подобное слышал от ученых мужей в Германии. Я вышел его проводить и на виду у снисходительно красивой дежурной обнялся с ним.
Сегодня не так солнечно. У Художника выпил чаю с клюквой. Они собираются в речпорт к знакомой Тани. Им там нравится: тихо, свежий воздух. Сходят в общую баню. Рассказывают, как в Мытищах собрались в баню, а вход стоит 80 рэ. Еле набрали на двоих. Кассирша вернула 60: “Ладно, идите”. Владимир рассказал про знакомого поэта из Мытищ. Тот жил в общежитии вместе с Рубцовым, вместе в Союз приняли. Был поэт болен, случались припадки. “Идешь с ним, вдруг начнет приставать к прохожим: “А почему у тебя в кармане авторучка?” Дали квартиру на девятом этаже. Помогли обустроить. А что поэту нужно? Стол да стул, да кровать, да полка для книг. Женился, ребенок родился. Но с женой не вышло (а могло ли быть иначе?). Выпрыгнул с балкона девятого этажа. “Как его фамилия?” — спросил я. Художник ответил, а я вспомнил: “Нас кормит жизнь, а не искусство. А я в искусстве с головой. И оттого бывает скудно с едой и прочей ерундой”… При его жизни в “Литературке” был напечатан некролог.
Январь 2005 г. Подтесово. Если б не “думский подарок” (десятидневные каникулы), до командировки был бы готов альманах с цветными вкладками. Так что настроение новогоднее было подпорчено, хотя год был в меру успешным: монография, книга “Гуд-бай, Россия”, статья в “Огнях”, начало романа, девять стран за десять дней, сдана и оплачена работа по “Концепции”, Пушкинское общество, прием в Союз, поездки, выступления, встречи.
В красноярском вокзале встречаю Витю М. Садимся в автобус, едем. Он — в Лесосибирск, на 30-летие порта. Я говорю:
— Передай Петровичу, что я тоже приеду.
Белая красота. Деревья в белом. Перед Казачинским полоса тумана. Витя объяснил, что курится вода у кромки. В Енисейске встречает четверокурсница с мужем Мишей на машине, везут в Подтесово. Напротив Прутовского полынья. А здесь крепкий толстый заснеженный лед. Дорога только-только освоена.
На другой день с Мишей, оказавшимся моим третьекурсником, едем после занятий в Лесосибирск. Приезжаем в порт к семи. Полненькая распорядительница поясняет, что народ еще в Доме культуры, предлагает раздеться. Вскоре появляются нарядные портовики. Обнимаемся с Начальником, но еще полчаса народ тусуется на трех этажах. Высшие чины толкутся в кабинете Начальника. Над красноярцами возвышается молодой мужик в мундире с золотым шитьем. У всех ярко начищенная обувь. Мне свои ботинки хоть прячь. Усаживаемся за столы. Рядом с Начальником тот самый мужик с шитьем на лацканах. Я спрашиваю у красноярца Сергея, с которым сели рядом:
— Кто это?
— А это новый генеральный директор пароходства.
Ведет вечер профессионал, что делает все вечера в пароходстве. Девчонки танцуют в холодном зале полуголыми. Не успел я закусить, как меня приглашает дама напротив. Она танцует превосходно, мы покоряем публику.
Иду к Начальнику, подаю свою визитную карточку:
— Познакомь с генеральным!
По его взгляду понимаю, что ему совсем не до меня. Приходится действовать самому. Рассказал генеральному про работу над “Концепцией развития пароходства”, сказал, что есть новые планы. Он пригласил:
— Будете в Кр-ске, заходите.
Возвращаюсь к пустому столу: все танцуют. Я оглядываю зал: в основном мужики и старушки. Мимо стола проходят полненькая распорядительница и высокая девушка в костюме с белым отложным воротником. Я жду, пока они сядут, и иду приглашать высокую. Она внимательно осматривает меня и хладнокровно отказывает. Я любезно откланиваюсь. Продолжаются поздравления — иногда без Начальника. Отбирает выступающих зам Начальника по кадрам. Другой зам, мой бывший дипломник, которому я поручил организовать мое выступление, возвращается с унылым видом. Серега все-таки получает слово и тут же уезжает в Кр-ск. Выступает моя дама. Она оказалась директором совхоза и подарила Начальнику … петуха.
Снова танцы. Генеральный явно скучает в центре стола. Предлагаю директрисе пригласить его потанцевать, та отнекивается, мол, не пойдет, потому идет к главному столу и приглашает… Начальника! Тем временем меня ангажирует еще одна соседка. Танцует неплохо, но предупреждает, что кружится только в одну сторону. В группке своих танцует отвергнувшая меня. Из-под длинной юбки торчат ноги скелета. Это меня немного утешает. Генеральный, поскучав, принимает верное административное решение: сдвигается к краю стола, где сидят его замы и руководители отделов, организует свой междусобойчик. Среди них зам генерального, совсем еще мальчишка, но ведает он финансами. Я подхожу к их группке, предлагаю выпить за красноярцев, знакомлюсь с финансистом, обмениваемся визитками.
Директриса все-таки вняла моим наставлением и пригласила Генерала. Вскоре красноярцы собрались уезжать. Поняв, что слово мне не дадут, да и смысла нет, раз Начальник все время в отсутствии, я поднимаюсь в его кабинет, где уже вся элита собралась, дарю книгу с надписью “Портовикам Лесосибирска”. Тут же договариваемся с начальником из Подтесово выехать через полчаса. Но надо чем-то занять время и я приглашаю жену Начальника; вспоминаем, что год назад был у них в гостях. Она приглашает:
— Приезжайте еще.
Ну что же, некоторая компенсация за, мягко скажем, невнимание Начальника и отказ дылды с цыплячьими ножками. Хозяин машины между тем разболтался, прошли и полчаса и час. Пришлось снова танцевать. Моих соседок расхватили и не отпускали. И я случайно набрел на даму в вечернем платье с разрезами до самой талии. Она не отказала и оказалась чудесной партнершей; с ней мне стало вдруг легко-легко, мы болтали, смеялись, а кружение наше было безумно красивым, именно так я мечтал танцевать — с гордо откинутой головой, изящно и прямо вытянутой рукой, с головокружением, как после первой папиросы в детстве.
— Кто вы?
— Я — жена Валерия Ивановича, зама по кадрам. А вас я знаю.
— Где он нашел вас?
— Мы вместе учились, сто лет вместе, я уже бабушка…
— Вы — прекрасны! — перебил я и, словно делая ей великий подарок, воскликнул: — Я расскажу о вас жене!
Мы уехали в двенадцатом часу. И всю дорогу хозяин машины рассказывал мне, обращаясь к шоферу, каких плохих специалистов мы готовим. Я молчал.
В “нумерах” холодно, работать не хочется. Прошелся по затону до дальней проходной и вернулся поселком. Солнце, мороз за тридцать, туда хорошо, а обратно — против ветерка, лицо горит, кожу жжет. Вдруг понимаю, что все прошло. И хорошо, что я успел написать “Последний пароход”. Может, потому и прошло, что написал.
Как-то разговорились со студентом Сашей в очереди в столовой. Он живет в Енисейске, в своем доме. “А баня есть?” В среду, выехали на его машине. У него оказалась красавица-жена Ира и двое сыновей. Младший, третьеклассник, болен бронхиальной астмой, но он живой, подвижный, любит футбол, и Ира уверена, что занятия спортом выздоровят его. Я с ней согласился, и мы долго говорили, пока Саша не позвал меня в баню. Баня оказалась жаркой, с прямым пылом от печи. Утром меня увез в Подтесово Миша. За ночь навалило нового снегу.
По вечерам практически не работаю. Ужинаю, смотрю с плохим изображением ТВ, смесь новостей из Кр-ска с “Культурой”. В Кр-ске все хорошо, как при социализме. На “Культуре” одни избранные. Приехал молодой доцент из Н-ска. Пригласил его посмотреть фильм на компьютере.
Как-то вышел: огромная круглая луна. И ночь спал плохо, что не удивительно: полнолуние. В субботу ярко и солнечно. Но яркий день оказался обманчивым. Был крепкий мороз, да еще и с сыростью ветреной. Дикая пустынность улиц, даже ребятишек не видно. Одни собаки бегают, поджав хвосты. Прошел по привычному кругу и чуть глаза не отморозил. Пришел к себе и сразу залез под душ, потом поужинал и пригласил коллегу продолжить культурную программу.
Звонили из Дудинки: “Вы должны быть уже здесь!” “Я не могу!” “Вы меня расстроили”. Стало противно. Пришла студентка: посмотрите мою контрольную. А я вдруг обратил внимание, как ухожено ее лицо. Так-то вот. Но две работы ее курс провалил. “Мы вас не поняли”, — сказала мне ухоженная с упреком.
Что-то по дороге в столовую не встречаю бывшего зама. В столовой в основном мои студенты и студентки. Когда четвертый курс — очередь загибается из-за загородки в зал. Из местных каждый день приходит мужик в рабочем с редкой бородкой, очень общительный, балагурит с моими девчонками.
Утром перед занятиями не свернул, а прошел по улице Мичурина прямо до леса. Дома сплошь добротные, здесь позволяли ставить дома богатым северянам. Чуть ли не на каждом доме тарелка. Одна стоит на ветхом сарае. Видимо, там прием лучше. Вечером иду привычным маршрутом, и моя Северная, с ближнего сейчас ко мне конца, с севера, где до сих пор живут в щитовушках с прохудившимися крышами, являет яркий контраст с улицей Мичурина. Мой дом стоит как обычно, без света. Дорожка прочищена. Дом Шедогубов весь в огнях. Окна то ли заморожены, то ли пузыри на них.
Почти всю неделю морозы под сорок. Утром туман, окна школы темны. Днем яркое солнце. Ходить хорошо, мороз не чувствуется. Проходя мимо дома рядом с лицеем, опять вспомнил зама. А что, если в том, что я его не встречаю, объяснение самое простое и самое страшное?
В столовой разговорился с бородатым мужичком. Он оказался бывшим капитаном-механиком, предложил довольно интересные идеи. Могут потянуть на изобретения. Первое: съемка судна с помощью паруса-плотины. Второе — разборка завалов с помощью воздушных шаров. И что-то еще. Я посоветовал написать за выходные по страничке на каждое предложение и в понедельник отдать мне, я покажу патентоведам.
Иду на сход-встречу. В фойе встречает директриса с челкой, приглашает проходить не раздеваясь. А “гости” проходят на сцену без верхней одежды: глава района, Генеральный, замгубернатора в свитере, похожий на тренера-штангиста. В первом ряду усаживаются челядь, директор завода, зам Генерального. Глава ведет встречу уверенно, говорит правильные слова, к “публике” всей душой, к челяди своей грубовато строг. Местному “коммунальщику”: “Зарплату надо отрабатывать! Мы вам ее срежем! Вам не оправдываться надо, а извиниться!” Тот послушно извиняется. Замгубернатора иногда перехватывает микрофон и невнятной скороговоркой бросает в него: “Вы мне позвоните в понедельник, мы эту проблему решим!” “Генерал” говорит мало: дескать, все вопросы решили на встрече по итогам навигации в ноябре. Он на этот раз в гражданском костюме с высокой застежкой. Я задаю ему вопрос о помощи молодым и немолодым семьям в покупке жилья в Подтесово — тех квартир, что скупают “чужаки”. Он отвечает, что есть очередь нуждающихся, работа ведется в рамках средств и т.д. Но больше всего вопросов к главе — поначалу довольно агрессивных, обидных: и по горячей воде (обещал, а не дал!), и по оплате услуг, которых нет. Одна из поселковских говорила долго, горячо, переходя на мат умело и с удовольствием.
Зал полон, но в основном это старики и старухи, те, что постарше меня, те, что молодость нашу заели и меня из поселка выдавили. И я чувствую себя мальчишкой с Северной заброшенной улицы, что им Ветровы, Никифоровы всякие. Я слышу известные имена; они и сегодня хотят определять все в поселке. Советскую власть возглавляет завдетсадом, женщина волевая, выросшая как руководитель на беспрекословном подчинении детей и техничек: “Пока я глава поселка, я не допущу!..” Это когда речь пошла о возмущении народа тихим переворотом: прежний глава придумал должность главы администрации и избрался на нее в январские каникулы, когда народ гулял и праздновал. Сам глава администрации от возмущения зала отбивался бюрократией, зачитывая статьи Конституции и собственных постановлений. Народ пригрозил проигнорировать очередные выборы, как сделал это год назад, тогда седовласая и властная глава вышла и заявила, что она не допустит срыва выборов.
После сбора пытаюсь пройти к Генеральному, чтобы поздороваться, но его вниманием овладела та самая скандалистка, выступавшая с матами-перематами под смех зала. Генеральный высоко возвышался над ней своей красивой каштановой головой. Я почему-то подумал, что он красится. Рядом оказался “районный” писатель. Он сбрил бороду, а на голове — мечта писателя, высокая шапка из дивного меха. Генерал проскочил в дверь в курточке и кепочке, все в тех же длинноносых замшевых черных ботинках. Начальство уехало на “Мецайк” в сауну, а я шел один и думал, что из меня так и прет брат Юрка и что сам виноват, не умею поставить себя, лезу всюду, мельтешу, а это не солидно… Приехал Профессор и угостил меня коньяком “Хенесси”.
Сегодня, да и всю будущую неделю, с утра занятий нет. Туман, солнце, долго закрытое зданием школы, вышло только в двенадцатом часу. Прошелся до лицея, потом по поселку. Солнечно, красиво, но — морозно. Ноги потом долго не могли отойти. На обед сварил двадцать “Уральских (из Челябинска!) пельменей”. Вечером высмотрел явно не оскароносный, но весьма хороший американский фильм “Аризонская мечта”. В самый неподходящий момент — шла эротическая сцена — ввалились две студентки. Я принял их у порога, поскольку кровать и стол не прибраны. Назначил им назавтра на двенадцать.
С утра тумана нет, так, легкая дымка. К приходу девчонок убрался и вымыл посуду. Они принесли рыбы и блинов. Я обрадовался:
— Как раз — приду с кладбища и помяну!
— А вы что, пешком? Мы вас на машине отвезем!
Мои три могилки с самого краю, под большими соснами. Я уже знаю, что надо идти не прямо, а в обход. Я положил цветочки, помянул. Ноги мои были уже никакие. И то, додумался: надел новые толстые носки, а ботинки тесные, пальцами не пошевельнуть. В машине разулся, взял ноги в руки. Заговорили о бане. Я сказал, что год назад был у бывшего зама на Громова. “А он умер”. “Я так и подумал. Давно?” “Перед Новым годом. Сердце. Для всех — такой удар”.
В понедельник занятия с часу. По дороге в столовую встречаю бывшую соседку по Северной: “Женя ваш приехал и вещи у меня оставил”. “Скажите ему, как появится, чтобы меня нашел — в лицее или в гостинице”. Племянник появился в шестом часу, мы зашли в магазин, купили пирогов с изюмом на завтрак и пельменей. Нигде его никто не ждет, остался жить у меня в комнате. Благо кровать с чистой постелью имеется. Женю вызвали из отгулов. Он второй помощник механика на ОТе, где капитаном Анатолий Шилов, “тридцатилетний лысеющий капитан-дублер” (очерк “Поселок”). И квартиру Женька покупает дверью напротив квартиры Шилова.
НЕ в трансе: позвонила коллега из Хабаровска, там ни одного заявления, так всех напугала реформа высшего образования. Накануне показывали по ТВ, как в Кр-ске ждут это “цунами”. Все эти потуги показывают, что наше государство в лице “неосоветской” власти не может и не хочет ничего делать, кроме судорожных действий по копированию, приведению в соответствие, выходу на мировой уровень, сулящих дикий развал. Нам не справиться, не догнать Запад умными и рациональными мерами, только в своем безумии мы еще что-то представляем. Вот в очередной раз проиграли шведам. Потому что играли в “их” правильный хоккей. А выигрывали, когда у нас были “неправильные” Бобров, Харламов, Ломанов… По “Культуре” беседа с неведомым мне французским писателем. Наглый, современный, циничный, и в то же время какой-то в нем комплекс, он как бы оправдывается в чем-то.
В среду выбрались с Доцентом на “Мецайк”. Прошли в “лесную” проходную. На крыльцо выскочили три тетки, одна, начальнического вида в очках, повертела в руках мое министерское удостоверение: “А это для нас не закон. И вообще вы к кому?” Я объяснил. “А вы не пройдете. Надо в обход”. И мы пошли в обход, через Барду. “Мецайк” у самого берега. Дорога по льду все же была, проложенная “Бураном”. И обратно мы пошли по ней. Когда поднимались на берег, загудел гудок. За спиной садилось солнце. Как в детстве.
В начале недели нанес визит замше директора лицея по поводу дня памяти Пушкина. Наметили на пятницу, в 8-15, в актовом зале классный час. Так что встал вместе с Женей. Продержался полчаса. Читал Пушкинское “Желание славы” и Толино стихотворение про Лермонтовский “Парус”:
В тумане пуля ищет грудь
У Лермонтова Михаила,
И не блестит кремнистый путь.
Закончил своим стихотворением о Бременском морском музее:
Свое прошлое не забывайте,
Не сжигайте своих кораблей!
Тетки были в восторге. Один из мастеров долго жал руку и просил переписать.
Февраль. Красноярск. Субботу и воскресенье в Подтесово писал бумаги, а с трех дня в воскресенье только и делал, что ел: в лицее, в гостинице, у Миши с Натальей. Они живут в офицерском доме за проходной и забором. Их квартира раньше была складом. Ремонт еще не окончен, но такой квартирки и в большом городе не всегда сыщешь. В полночь меня посадили на автобус. Вышел в шесть утра у автовокзала, словно проскакал всю ночь на коне без седла. Как я десять дней по Европе ездил?
К крыльцу пароходства вплотную пришвартован “крузер” Генерала. Руководство отделилось от прочих: чтобы войти в их отсек на четвертом этаже, надо своим магнитиком провести по пластинке. Зам по финансам испугался, что я начну из него тут же что-то выкачивать. Я еле успокоил его. В самый последний момент встретился с Генералом на выходе с четвертого этажа. Он видимо, чтобы лишний раз не встречаться с народом, предпочитает спускаться на вечную стоянку к своему “крузеру” пешком.
Прогулялся по морозно-туманному Кр-ску. На проспекте Мира играла музыка — гитара Франсиса Гойя. Трудно представить, чем была для нас, обладателей стереосистемы “Вега” Бердского радиозавода, пластинка с портретом рыжебородого красавца в свитере на голое тело4. Красиво и беззащитно смотрятся льдинки-скульптуры. Заметил, что здесь солнце садится позже Подтесово на полчаса, но такое же багровое.
Февраль-март. Дудинка. В день отлета, в четверг, плотный туман, на мосту дикая пробка. Один из пароходских, пока ехал на работу, видел девять столкновений. Третий день болею. Видимо, по дороге в Кр-ск простыл. Собирался в дорогу с тревогой. В Кр-ске мороз, а на севере тепло и метель. Приехал на автовокзал, бывший раньше аэровокзалом. За павильоном указатель “Взлетка”. Я вышел за угол. На месте летного поля кварталы многоэтажек. А здесь отправляются автобусы в Канск, Сосновоборск, Дивногорск. Вот и мой автобус. Помогаю высокой девушке в серой кроеной дубленке поставить сумку в багажник рядом со своим чемоданом. После нас высоченный мужик грузит челночные баулы. В аэропорту ее сумка оказывается задвинутой глубоко внутрь, ни с одной, ни с другой стороны не достанешь. Я и не пытался. Девушка — к мужику с баулами: “Это вы мою сумку отодвинули. Доставайте теперь!” На входе контроль почище дублинского: интроскоп, проверка документов. В зале пусто. Абаканского пива нет. Начинают регистрацию. Сдаю чемодан и прохожу наверх. Девушка в серой дубленке уже там. Я присаживаюсь напротив телевизора, достаю большое яблоко, разламываю его на две части. Мелькает мысль: не поделиться ли? Да нет, поздно, доктор, я уж умер. Объявляют посадку. И тут воплощается то, что я принял за шутку: нас раздевают и разувают; мало того, меня заставляют вынуть ноутбук из сумки и … включить его, спросив зачем-то: “Вы давно его включали?”. “Вчера”, — ответил я, разматывая шнур питания. “Мент” успокоился, лишь увидев картинку WINDOWS. В двухуровневом зале отправления тоже телевизор. Идет “Кулагин”, потом “Кармелита”. Серая шубка все еще сидит наверху. А здесь мое внимание привлекает девушка в брючках и курточке, с гладко зачесанными черными волосами. На ногах у нее высокие ботинки со шнурками. Значит, не я один такой — в демисезонной обуви на север. Я прохаживаюсь по залу. И вдруг нахожу то, о чем можно только мечтать: кредо компании “Красэйр”. Я переписываю весь текст: будет хороший пример для лекции по менеджменту. Черноволосая девушка прохаживается рядом.
Пассажиров немного, но стюардесса на входе в самолет предупреждает, чтобы садились по своим местам. Мое 5-г уже занято черноволосой. Место рядом свободно. “Вы не возражаете?” “Пожалуйста”. Девушка в сером сидит через проход, рядом с ней мужик в морщинах. Вот так вот, почему-то радуюсь я. Обмениваемся с соседкой несколькими фразами. “Вы из Норильска?” “Нет, я из Н-ска. А вы?” “Я из Кр-ска”. “Решили провести отпуск на южном побережье Северного ледовитого океана?” “Да. Зато летом была на северном побережье Черного моря”. “Где?” “В Болгарии, ребятишек возила”. “На халяву?” “Если бы! Штуку баксов за тридцать дней”. “Так это не так много”. Я рассказал о своей поездке. Стали разносить конфеты. Она отказалась, а я взял, сунул в рот. Стало лучше горлу. Я вспомнил Иркутск и спросил соседку: “Вы летите к Нему?” Она кивнула головой.
Взлетаем. Выключили свет. За окном черно-грязный горизонт. Как тяжело было в городе, в аэропорту! От гари, бензина, выхлопов болит голова.
Мы взлетим над горизонтом,
Грязь останется внизу…
Ломаю голову над рифмой к “горизонту”. Тем временем включают свет, разносят легкий ужин, похожий на неплохую закуску: маринованные огурчики, балык кеты, маслины, копченая колбаска. Меня сестра Галина перед отъездом накормила под завязку. Я сунул огурчики и лоточек с колбаской в сумку. “Устроюсь в гостинице — закушу”, — объяснил соседке. К тому времени мы уже познакомились. Ее звали Наташей. “Смотрите-смотрите!” — сказала она, кивая на соседей через проход. Сосед в морщинах был зажат своей соседкой впереди, забывшей вернуть кресло в исходное положение. “Почему он ей ничего не скажет?” — возмущалась Наташа. Я покачал головой: “Это его судьба. У него и в семье так, и на работе”.
Стали собирать посуду. “А где лоточек? Он у нас многоразовый, мы их сдаем!” Пришлось опорожнить в пакетик и отдать. Заправили столики, откинулись, Наташа попыталась подремать. И тут ко мне пришла гениальная рифма.
Пахнет дымом, пахнет гарью,
Черным воздухом дышу.
Расскажи мне про Болгарью,
Я про Ниццу расскажу.
Мы взлетим над горизонтом,
Грязь останется внизу.
И забудешь горя сон ты,
На плече моем уснув.
Наташа позвонила Ему на посадке, несмотря на строгие предупреждение стюардессы выключить компьютеры и мобильники. Мы только вышли из ворот, а она уже с визгом повисла на амбале своим мощным задом, задрав ноги в шнурованных ботинках. Меня нашли не сразу. Оказывается, Юра сломал ногу. Шел первый час ночи, когда я устроился и закусил летным набором.
На удивление, день уже длинный, солнце высокое. Мороз не больше 20. По пути в школу вышел на берег. В порту стоит “морковка” по имени “Кандалакша”. В школе встречают: “А нам сообщили из Кр-ска, что вы заболели”. Сарафанное радио… Потом запуржило, аэропорт и федеральная трасса закрыты. И мне, и СБ с Матвеичем повезло, успели прилететь до пурги. СБ только что выписался из больницы. Толчемся все на одном пятачке, в школе номер пять, где нам дают время позаниматься со студентами только после обеда.
Я делю комнату с Матвеичем. Обедаем с ним обычно в кафе-бистро. Либо солянка, либо пельмени, либо жаркое. Жаркое приносят в горшочке, с горячим бульоном. Удобно — два в одном. После кафе на свои супы или школьные котлетки уже не тянет.
Однажды поздно вечером напротив в полынье носом на север в многоэтажных огнях стоял корабль. Впереди, справа, в огнях ледокол. А сегодня другой, по имени “Вайгач”, возвышается у стенки. Иду в редакцию. Мороз. Солнце. Здание-мастодонт облагораживается снаружи. Старый ДК тоже облагорожен, на нем новая вывеска — Дом спорта молодежи. Меня встречают привычной иронической улыбкой. Тут же маячит молодая дылда. “А где Саша?” “Саша вернулась в Кр-ск”. Я прошу найти газету, дылда отводит меня в комнату, где сидит национальный кадр, а на полках кипы газет. Я рылся полтора часа, но так и не нашел ни рецензии, ни беседы. Зато в школе у библиотекарши взял номер журнала “Дудинка” с моим интервью “Таймыру — эффективную логистику”.
Сходил в Дом быта и на ярмарку в “Арктику”. Купил внучке янтарное ожерелье. Поднялась метель. Краны в порту уже не видны. “Приторчим, ох, приторчим!” Но Матвеич улетел без задержек. Он из одного предмета с курсовым проектом сделал двухнедельную поэму. МЮ еле его вытолкала. А меня, наоборот, гнобит, что я не хочу сидеть здесь месяц. Отдает студентов бабцам, а те и рады, загружают до упора. Студенты в крик: “Мы не успеем!” Дурдом, одним словом. Сплошные отрицательные эмоции. Не могу найти себя, почувствовать себя. Какое-то де жа вю. Не слишком ли дорогая плата за сто часов.
Одному поблаженствовать не дали. В десятом часу постучали: “Просим освободить номер для семьи и перейти к товарищу”. Теперь у меня вид из окна на церковь и порт. Сильно метет, но берег Кабацкого еще виден. И вот болтаем четвертый час с СБ.
“Ты знаешь М? Он же такой, пробивной, настырный… Работал в Киргизии. Вызывают: “Начальником будет наш кадр, а вы — его замом” “А идите вы!..” Назначили его командовать партийными здравницами. Он и там себя показал, даже казахам, которые и перетащили его к себе. Дали четырехкомнатную квартиру. Но уже запахло жареным, и он успел вовремя смыться в Россию. С деньгами. Купил самоходку, сделал ей ледовый пояс, загрузил водкой и отправил на север. А капитан денежки замылил раз-другой. Загружается в Томске и по-тихой выходит в рейс. М. через знакомого нанимает ОМОН и — на абордаж. Завели дело, М — под следствием, а он уже главный инженер: “Или посадите или закрывайте дело”. Дело закрыли. А тут выборы генерального. И он тоже подает. Ему: “Да ты что? Да там такие люди!” “А я кто?” Прокатили его, карьера под вопросом. И он придумал хитрый ход. Приходит в одну фирму: надо образовать департамент водного транспорта. И началось: сняли помещение, скупили акции у директоров, и вот у них 33 процента акций пароходства и почти все порта. Везде посадили своих”.
…Снова иду в редакцию. Все еще стоит у пирса “Вайгач”, а на самом краю, напротив “погранки”, сквозь мглу проглядывают очертания “Главсевморпути”. На этот раз у иронически улыбающейся ответсекретарши я попросил подшивку и нашел оба материала: “Государство возвращается на Север” за 11 февраля (через 12 дней после моего отъезда!) и — рецензию — за 14 марта. Газеты я нашел на самом дне газетного развала на полках.
Апрель 2005 г. Третий день в Тобольске. И все три дня разные — и по погоде, и по настроению, и по делам. В Н-ске хотелось поскорей вырваться из мягких, но настойчивых “объятий” одной работодательницы, из полуразрушенной ремонтом квартиры, из грязного города. Накануне отъезда сделал доброе дело: сводил Лиду в “Ростикс”. Рядом в уголке сидела беременная дама с мальчиком, который то и дело отлучался в туалет. Потом прошлись по более-менее чистому центру. У нашего самого дорогого магазина “Зебра” толкутся молодые люди и … кони. Лида выпросила у меня прокатиться верхом — за тридцать рублей. Я достал пятьдесят рублей. Сдачи не оказалось, и Лида сделала два круга — на разных лошадках.
Билет взял в беспересадочный вагон, но на один плюс оказалось два минуса: вагон плацкартный, отправляется и прибывает в пятом часу утра. Прошел в конец поезда, где черная толпа ждала девятнадцатый вагон. Наконец, его подали, все разместились. Свободных мест не было до самого Тобольска. Я проснулся в 11 утра, за Татарском. Подо мной пара пенсионеров из Сургута. Мужик подпростыл, лежал, отвернувшись к стенке, а мы переговорили с женщиной. Она хвалит Сургут: красивый, чистый город. Моя последняя поездка туда была в 1990 году. Жил на ледоколе, долго стоял в очереди за пивом, был в гостях в шикарной квартире однокашника на Бульваре писателей. Я спросил женщину про детей. Она коротко и привычно вздохнула: “Мы потеряли сына 15 лет назад”. “Простите”. “Внук остался, так что мы к Сургуту накрепко привязаны. Невестка работает в суде, очень хорошо зарабатывает. А сама я украинка. Но все давно живем в Сибири. Старшая сестра в Н-ске, а брат в Кемеровской области работал директором школы. И вот он вышел на пенсию, и они с женой уехали на Украину. Вы же знаете, как в советское время на Украине хорошо жили”. “И на Украине, и в Белоруссии, и в Прибалтике…” “А лет шесть назад мы приехали к брату в гости на Украину. И я каждый день в слезах. Им самим есть нечего, а тут гости… Мы пошли в магазин, скупили все, что там было. Уезжаем, я и говорю брату: возвращайся в Россию, пока не околели тут с голоду. Поехали они в Кемеровскую область. Взяли его снова директором школы, дали дом с огородом. Так они сначала не могли наесться картошки. На Украине сейчас плохая картошка — невкусная, мелкая. А тут — крупная, рассыпчатая. Вот они наварят картошки и все насытиться не могут…”. Женщина утерла глаза. “Вот сейчас были у них в гостях. Брат уже не работает, но дом за ним оставили, гражданство вернули”. А за боковым столиком беседовали две тетки — дылда и приятная, с пятнами на лице. Дылда пытала: “Ну, как там в Белокурихе?” И та, с пятнистым лицом, обстоятельно поведала о процедурах, пиявках, походе к дерматологу, поработавшему с ее лицом, о ценах, ежедневных танцах (при этом ее обезображенное лицо озарилось)… “А я не люблю танцы, — перебила дылда. — Я всю жизнь спортом занималась. Мастер спорта по волейболу. Так мы все время вместе отдыхали. Соберемся с мужьями, с детьми, и уедем куда-нибудь, разобьемся на команды и играем, придумываем разные игры…”. И я вдруг понял, что машина времени существует. Вот она — этот наш вагон. Щелк, и мы возвращаемся на тридцать лет назад: я еду по своим самым первым научным делам, а эти тетки и мужики молодыми специалистами к месту своей работы и жизни. Щелк — и мы переносимся в ХХI век — все пенсионеры, у каждого дети и внуки, болезни и проблемы.
В Омске нас отцепили от поезда и поставили в дальнем конце перрона. Я сверился по расписанию и еще уточнил у смуглой проводницы, что стоим больше двух с половиной часов, до четырех дня, и отправился в город. С нашей стороны к вокзалу совсем недавно был пристроен красивый пригородный зал. Сам же вокзал и внутри оказался тем же самым, что и пятнадцать лет назад. И площадь перед вокзалом та же. Кремлевские ели, памятник Ленину, троллейбусы. Я вспомнил, как почти сорок (!) лет назад приезжали сюда на троллейбусе из общежития судоремонтного завода и шли в речной порт через трамвайные пути, мимо Ленинского рынка. И я пошел в ту сторону и вскоре увидел хоботы кранов. В Омске было солнечно, но ветрено и сыро. На тротуарах лежал снег, а дороги в мокрой коричневой жиже. Пока я стоял у края дороги, размышляя, спускаться в переход, которых в Омске больше, чем во всех сибирских городах, вместе взятых, или переходить поверху, меня до колен обдало холодной жидкой грязью. Я ступил в белый снег и стал с его помощью чистить брюки. Кстати, собираясь в дорогу, я снял с вешалки серые легкие брюки, не особенно задумываясь, откуда они у меня появились, так как знал, что зять время от времени сбагривает мне рубахи, штаны, пиджаки, из которых вырос. А в дорогу я надел старые, с обтрепанными низом, но чисто выстиранные черные джинсы. Вот их-то и облил грязью омский лихачок.
Рынок оказался рядом, за трамвайной остановкой и старыми каменными двухэтажками. Все это напомнило Иркутск. Там так же за трамваем и двухэтажным центром стоит крытый рынок, построенный югославами. Но открывшийся моему взору рынок больше напоминал тобольский — те же тесные прилавки, боксы, контейнеры с тряпками, обувью, стройматериалами. Я прошел рынок вдоль, но так и не нашел собственно рынка, где мясо и все остальное. За рынком оказалась проезжая дорога, гаражи, забор речпорта. Слева новое здание костела. Я прошел по его пустой ограде и вернулся на рынок. Было все так же солнечно, ветрено, прохладно, сыро. Самое время съесть горячего. На пути сюда возле перехода на той стороне улицы висела вывеска “Ростикс”, но мне сейчас захотелось чего-нибудь родного. И оно, как оказалось, давно ждало меня под вывеской “кафе”. Я открыл дверь в неприглядное помещение с четырьмя столами под тусклой клеенкой и аляповатой чеканкой советских времен на стенах и тут же попятился, но девчонка от кассы окликнула приветливо-просяще: “Заходите, мужчина! Вы пообедать?” Я подошел к кассе. “А что у вас в меню?” “Плов, жаркое, все свежее, пиво, сто грамм можно налить”. Я заказал жаркое, “сто грамм” и спросил, нельзя ли вымыть руки. “У нас ремонт, но пойдемте”. “У нас тоже ремонт”, — бормотал я, следуя за девушкой знакомым мне интерьером. Кран оказался ржавым и допотопным, мыло — черный обмылок. Я вернулся в зал и сел за стол. Вблизи клеенка оказалась еще потертее до самой основы, то есть до грязной тряпки. Жаркое оказалось больше похожим на суп с мясом и картошкой (а я еще удивился, когда девушка принесла мне не вилку, а ложку), но вполне съедобным. За моей спиной стоял игровой автомат, а за пустым столом в углу сидели пожилой русак и средних лет “восточник”. Они общались негромко, скупыми фразами, но я тут же вычислил, что “восточник” — хозяин заведения, а русак как-то связан то ли с поставками, то ли с ремонтом. Я пригляделся к девчонке и увидел явственное сходство с хозяином. Вошел парнишка и стал возиться с игровым автоматом. Потом сказал в угол, что скоро заберет автомат, он здесь не окупается. “Я предупреждал”, — вздохнул хозяин. Я выпил свои сто и съел жаркое, но еще посидел некоторое время. Вот ведь Андрюша взахлеб про Омский “Авангард” с его Ягром за миллион долларов, а я сижу в центре Омска и опять — машина времени, даже не машина, а тормоз Матросова какой-то. Обратно я пошел через переход, где было темно и сыро, а киоски сплошь закрыты, а те, что открыты, мерцали низким и мелким светом. Я подошел к окошечку и увидел, что за ним горит свечка. Видать, просто отключили электричество, но мне опять за этим увиделось что-то из машины времени.
Своего вагона на месте я не нашел. Вот же он, стоял рядом с почтово-багажным. Тот на месте, а моего нет. Видимо, повезли к поезду, который формируется здесь. Я поплелся на вокзал. Наш вагон снова оказался последним. Девятнадцатый сразу за шестнадцатым. В Тобольске я вышел на перрон и увидел рядом тепловоз. То, что вагон оказался в голове состава, сбило, видимо, с панталыку моего встречающего. Или он вообще проспал. Но директрисе, как она поведала мне в кабинете, когда я появился в девять утра, добравшись на частнике в гостиницу и устроившись в том же самом номере, он сообщил, что профессор не приехал.
Первый день в Тобольске был солнечным, но морозным. Хорошо было после грязи и непроходимых улиц. Правда, под окнами академических коттеджей каток. Лучше ходить по другой стороне.
На первом занятии девочки с первых парт, знакомые еще с прошлого года, почему-то уставились на мои серые брюки, в общем-то обычные: широкие в заду, сужающиеся к ботинкам, но девчонки привыкли видеть меня в тех узких джинсовых брюках, что надоели мне, и я оставил их дома.
После работы прошелся до Кремля. Главный собор в лесах, но его новые купола ярко сияют. Солнце еще высоко. Но и время-то на самом деле без перевода — только шестой час. Перед крыльцом Хозяина три машины. Впереди идут пожилая русская женщина и мальчик. Я помог им войти на крыльцо. Дверь к Хозяину оказалась закрытой. “Деда нет, пойдем к папе наверх”. Поднимаемся втроем наверх. Мальчонка забавный и разговорчивый: “Надо же! Вот это да!” — приговаривает он, поднимаясь по высоким ступеням. Наверху нас встречает папа, сын Хозяина. Здороваемся. Сын сообщает, что Хозяин в Салехарде, должен скоро прилететь. Ну что ж, раз Хозяин в Салехарде, значит, дела идут.
Второй день перемежался то солнцем, то пасмурью, потеплело и потекло. А у меня вдруг оказался редкий настрой, лекции шли на ура. К тому же я надел старые джинсы, которые взял как дорожные и домашние. И лекция — в контакте с собой и с аудиторией. Прямо передо мной сидела девушка с грудью зрелой женщины. Удачными репликами (“Писать?” — “Рисовать!”) довел грудастую девицу до икоты.
Ночью умер папа римский. И словно в его память звонили все колокола Тобольска и шли и шли в сторону Кремля девчонки в длинных юбках и с аккуратными косичками. Я шел на работу с непокрытой головой. Голову грело, а пояснице было холодно. На лекции вышел казус: чтобы объяснить, как рассчитывается интервал, задал задачку “из жизни” про покупку и потребление яиц и неожиданно запутался сам, не смог вывести простую формулу, плюнул: “Да ну вас с вашими яйцами!” Было неприятно и непонятно: как так? Вчера — такой фейерверк, а сегодня… И у студенток тоже другой настрой. Вчера девица с грудями хохотала до слез. А сегодня чуть не плачет: ничё не получается!
Днем по дороге с занятий поднялся в мастерскую к Художнику. Тяжелую железную дверь открыла Таня. Сам художник сидел за мольбертом. В мастерской было тепло и чисто, Таня с Владимиром тоже были такие чистенькие, что я порадовался за них и не стал задерживаться, только спросил, что нового. Художник сказал, что их поставили в мэрии на очередь, их очередь 1200-я, но больше они надеются на себя, что удастся купить недорогой сруб и обустраиваться на старом месте. Из Москвы никаких вестей. Я шел в гостиницу по размокшим тротуарам и вычислял варианты: мое письмо затерялось в пути; письмо вскрыли референты и отправили в корзину; письмо прочитал адресат и не счел нужным реагировать.
За ночь все талое превратилось в лед. Днем пасмурно, прохладно, ветрено, в лицо мелкий снег. В столовой мэрии встретил Журналиста: “Хозяин отмечал 55-летие, ждал мэра. А тот не приехал. Миша обиделся, распсиховался, собрался уходить. Я говорю, подожди, мол, мало ли какие у мэра дела, подъедет. Он — нет, ни в какую. Собрались, на крыльцо выходим, и тут — мэр. Они хорошо с Мишей посидели, поговорили. Тот обещал все с налогами уладить, свести по-тихой на нет”.
— Слава Богу, — сказал я.
А сам подумал, что именно это я и предвидел и потому-то горе Художника принял ближе к сердцу. Я спросил про культурную жизнь. “Да все выборная канитель, а теперь к 9-му мая готовимся. В театре премьера 8 и 9 апреля, “С любовью не шутят” по Кальдерону. Поставил Юра М. Как актер он не блистал. Поставил один спектакль. Так как-то. Посмотрим, что теперь получилось”.
4-го к вечеру поднялась метель, а ночью ударил мороз. Морозным зимним утром пришлось идти в общежитие. Сесть в автобус я и не помыслил, решил прогуляться. Прогулялся… Руки без рукавиц некуда девать. Ветер прямо в лицо, резкий, холодный. Сумка с компьютером давит на плечо, болит поясница. Но ближе к месту идти стало полегче, открылось второе дыхание. К обеду пригрело солнце, да и возвращался я в гостиницу на “газельке”. В мэрии снова встретил Журналиста. Выходя, услышал разговор двух мужиков. Один, татарского обличия, эмоционально, — коренастому русаку: “Мы здесь столько построили, все — нашими руками. А как подошли к пенсионному возрасту — никому не нужны”. Русак молча, но довольно равнодушно кивал. На крыльце разошлись — русак к иномарке, татарин к “шестерке”. А вечером в преподавательской сторожиха и вахтерша сокрушались, что так быстро прошла молодость, уже и дети взрослые… Я в свое время тоже отметился: “как быстро песня отзвучала, как быстро молодость прошла”, но прочувствовал ли я, пережил ли конкретный рубеж?
ТВ, как всегда, раздражает. Но “Культура” то Керка Дугласа покажет, то старый фильм “День счастья”. Увидел отличие наших сериалов от их: у них (в “Рексе”, например) преступники — это неблагополучные, больные, отверженные, а у нас — хозяева жизни. Звонил домой. Лида болеет, бедная девочка. Может быть, это я простудил ее в тот вечер, когда она каталась на лошадках. Днем пасмурно, резко потеплело и потекло. А накануне, когда я поздно вечером возвращался в гостиницу с “дальних” занятий, мела метель, в лицо снег и ветер. И вспоминалось осеннее Подтесово, грязь и холод, жизнь на чемоданах и тюках, но в душе жило ожидание встреч с друзьями, “береговой” жизни в теплом и чистом доме после переезда, уборки и беленки, праздника 7 ноября, который отмечался всеми, и взрослыми и ребятишками; а там и зима наступит, надолго объединяющая всех нас, береговых и плавсоставских.
…Назавтра возвращался на закате из общежития по Октябрьской, пришлось пересекать снежное поле по заметно возвышающейся и чуть темнеющей дорожке; было солнечно и тепло, вчерашний вечер казался далеким-далеким, и снова вспоминалось Подтесово, но уже весеннее, с тем неповторимым радостным ощущением, которое так емко обозначается словом “вешнее”: хоть и голой земли еще не видно, не то что травы, но так высоко голубое небо с легкими облачками, так волнующе наполнен волглостью и теплом вечерний воздух. Я миновал уже мэрию, когда солнце село за Иртышом и облачка зажглись розовым, словно невидимые с земли корабли подняли ало-рыжие паруса.
В пятницу подморозило. Доехал на автобусе. На углу у загса стоит ВК. Здороваюсь: “Доброе утро”. “Да не очень доброе, —ответил он. — Мать вчера умерла. Пришел вот оформлять”. Я соболезнующе наклоняю голову, потом всматриваюсь в его чуть косящие глаза: “Болела?” “Два года лежала, никого не узнавала. Морально она умерла два года назад”. С утра занимался в общежитии с той группой, где две Насти, Роман, Вольдемар, Кирилл, “который может, как Джексон”, Данияр. На “вахте” фигуристая девчонка в обтягивающих джинсах, с красиво выкрашенными, мягко спадающими на высокий чистый лоб волосами, в которой я только по голосу признал ту убогонькую, что год назад подарила мне пасхальные яйца. Пообедал в “Экспрессе”, где на этот раз людно. Рыжая девушка в углу ест мороженое. Перед ней две банки “Балтики”. “Однако”, — подумал я, присаживаясь в другом углу. Мужик в темном костюме и рубашке без галстука, встреченный мной на крыльце с сигаретой в руке, вернулся, допил водку из графинчика, закусил бутербродом с икрой, молча оделся и вышел. Сверху неимоверно дуло. Я поднялся и закрыл форточку. Рыжая девица благодарно обратила ко мне широкое лицо в веснушках: “Спасибо, а то я уже околела”. И тут появились два парня в спортивных костюмах, сели напротив девушки, протянули руки к банкам пива. Пара с дорогими, судя по коробкам, покупками устраивается за столом у двери. Он раздевается, а она остается в куртке с сумкой через плечо. Он высок, худ, возраст трудно определить, и не понять, кто она ему — жена или мать. Им принесли по рассольнику и чай с пирожками, мне — то же самое, только вместо пирожков блины. Апрель для меня который уж год мучение, и как раз в Тобольске. Поста я не соблюдаю, но мясное стараюсь не заказывать. В мэрии беру рыбу, и здесь нашел компромисс, похожий на самообман.
На субботнее утро назначил зачет. В дверь номера постучали два бойких хлопца, когда я перед зеркалом завязывал галстук. Хлопцы отпросились в Тюмень и довезли меня до техникума. К 12 я уже был свободен. Утром в ванной пришла одна идея, лучше всего ее обсудить с Петровичем, а книжка с тобольскими телефонами осталась дома. Иду к Хозяину. У него висит табличка OPEN. Я спрашиваю про телефон. Он начинает рыться в записях, тут появляется складный пожилой мужик в кожаной куртке с чем-то неуловимо блатным в облике. Хозяин начинает знакомить нас. Мужик оказывается абсолютным тройным тезкой одного из нашей четверки 80-х — СВ, вырос в городе Серов Свердловской области, где рос Костя Дзю, хорошо знает его отца, имеет именные приглашения на бои Кости, бывает в Австралии. “Да, — обращается он к Хозяину, — звонил Олег Митяев, просил достать новую книгу Тимура Кибирова…” “Тимур — очень интересный поэт”, — вставляю я. “А это, — показывает на меня Хозяин, — профессор из Новосибирска, редактор независимого журнала “Провинция”. Серовский, а ныне тюменский СВ за разговорами находит книжку Петровича, покупает, а Хозяин, морща лоб, начинает сочинять надпись — от имени автора. “Ну, ладно, — говорит Хозяину СВ, — нам надо сегодня вернуться в Тюмень. Сейчас едем к моей сестре на караси…” “Не могу! Ко мне американский миссионер вот-вот должен подойти!” “А я могу”, — говорю я, подавая СВ визитную карточку. Хозяин провожает нас, и тут СВ обнаруживает, что оставил книгу Петровича на столе. Хозяин возвращается за ней. СВ достает пачку сигарет, предлагает закурить. “Спасибо, не курю”, — говорю я. “Я тоже не курил, пока спортом занимался. Мастер по борьбе. А в 72-м на Тюменском вокзале уложил троих, одного с переломом челюсти. На киче и закурил”. В “Жигулях” нас ждал лысый водитель в замшевых перчатках без пальцев. Он ответил на мое приветствие, не повернув головы. И потом, как я ни пытался втянуть его в общий разговор, он не включался. Только за столом у сестры СВ в коттедже, напоминающем дом моего покойного двоюродного брата в Енисейске, он включился в разговор, хотя не пил, а только ел карася. А мы втроем выпили бутылку красного вина под названием “Киндзмараули”, явно не того самого, но вполне приличного. Я отвел душу, ел карася и нахваливал. Сестра СВ по имени Наталья скормила мне целых четырех. Они были не самыми крупными, но все с икрой.
Простились с хозяйкой, сели в машину, проехали мимо других коттеджей, которые выглядели куда “круче” серого Наташиного дома, и вскоре оказались на трассе, по которой я проезжал на вокзал и с вокзала. За моей спиной СВ негромко напевал: “Не жалею, не зову, не плачу…”. У гостиницы машина остановилась, СВ попросил передать плакаты Хозяину, стоявшему на крыльце с американцем, помахал рукой и уехал. Я взошел на крыльцо, передал плакаты, а американца поприветствовал: “How do you do!”, на что он, как тот зануда, что на вопрос-приветствие “Как дела, как здоровье?” начинает распространяться о сыне-наркомане и собственных болезнях, тщательно выговаривая слова, ответил мне, что у него все хорошо, спасибо. Я представился. “О, вы из Новосибирска! — вежливо порадовался он то ли за себя, то ли за меня. — Рад видеть вас!” “I too”, — брякнул я, и это было не только неграмотно стилистически, но и двусмысленно по существу: выходит, я радовался вместе с ним встрече с самим собой. Хозяин прервал наш содержательный диалог: “Ты скажи водителю адрес: педколедж, улица Знаменского”. Я обошел подошедшие “Жигули” и сказал в открытое окно: “Pedcolege, please. Znamensky streat”. Водитель вытаращил на меня глаза и спросил у американца: “А чё, этот иностранец не с вами?”.
С двух до пяти переваривал пищу, раскладывая на компьютере пасьянс и посматривая ТВ. В субботу был второй день премьерного спектакля. Надо сходить, вдруг встречу Журналиста и узнаю телефон Петровича, а, может, и самого Петровича увижу. В пять я надел белую рубашку прямо на толстую майку, снова повязал галстук и вышел на улицу. Было волгло, тепло, пасмурно. Времени было достаточно, и я решил пройтись, чтобы выполнить дневную норму поглощения кислорода и мышечных сокращений. И вскоре понял, что совершил ошибку. В ботинках только что не хлюпало, мои (Олеговы) брюки были по колено в грязи. Оказавшись в кассе театра за десять минут до начала, я вынужден был увеличить число своих стратегических ошибок: о билете надо было позаботиться заранее. “Билетов нет”, — сообщила кассирша. Стоявшая у кассы хрупкая пожилая женщина горестно взглянула на меня. “Дайте, пожалуйста, входной”. “Входных тоже нет. Некуда посадить”. Я полез за визитной карточкой. “Передайте, пожалуйста, администратору, она меня знает”. “Я — администратор”. “А где эта, — я показал руками, — ну такая…”. “Она в Тюмени теперь”. “Директору скажите, что приехал профессор из Н-ска”. “Подождите минутку”. Она вышла, и вскоре на пороге кассы с той стороны возник молодой артист-директор: “Вам сколько билетов?” “Два”, — ответил я, взглянув на серую мышку у кассы.
Мы оказались на самых лучших местах в середине пятого ряда. Но число моих стратегических ошибок росло: в толстой майке было жарко, а в фойе я не нашел ни одного знакомого лица. Ладно, подумал я, отсижу одно действие и уйду. Но спектакль оказался живым, забавным, с интригой. Я отсидел и второе действие, отслонявшись в антракте под фотографиями актеров и режиссеров. Второе действие было коротким, как раз для того, чтобы расставить все точки над ё, но пришлось опять долго слоняться под фотографиями, пережидая очередь в гардероб, и я даже достал программку и стал сличать. Появился директор. Я подошел, поздравил с премьерой, искренне признался, что не ожидал получить такое удовольствие. “У нас этот сезон идет неплохо, — скромно, но с достоинством (ведь это первый сезон его директорства) сказал он. — Сейчас готовимся играть Островского, “На всякого мудреца довольно простоты”“. “О, это для актеров — и школа, и редкая возможность раскрыть себя. Знаю это по Новосибирску. Именно в “Мудреце” средние, не хватающие с неба звезд актеры заиграли неожиданно ярко, а Костю Захарова-Глумова пригласили в Москву”. Я упомянул про премьеру к 300-летию: “Там больше театра, чем театра”. Директор согласно кивнул и сказал, что хорошо получился “Конек-Горбунок”, и пригласил на 14-е. Я передал приветы и откланялся.
Идти на автобусную остановку было довольно далеко и, махнув рукой: “Какая теперь разница”, побрел пешком. Особенно тяжело, почти вплавь, пришлось пересекать улицу Кондинскую, на которую с Октябрьской сворачивают автобусы. Зато сегодня добрался уже без меньших проблем — прежним путем, через белый пустырь и дальше по Октябрьской. В час деловое свидание с ЛП. Уходя, наградила меня пакетом с теплыми еще пирожками.
Шел холодный мокрый дождь.
Вечером пошел на “Конька-Горбунка”. Старая сказка на новый лад оказалась хорошим шоу, эротичным (кобылицы в трико), музыкальным, живым. Носился по сцене парнишка, похожий на Харатьяна, но было в этой похожести что-то неприятное.
Вдруг смертельно захотелось спать, и я ушел, наказав билетерше передать руководству, что спектакль очень хорош. На улице бессолнечные сумерки, сухо, морозно и ни души. И стало отчего по-весеннему грустно. И я подумал, что не было в этой поездке нечаянной радости.
Смотрел по ТВ “Принца Людвига” и вдруг вспомнил, как ужаснулся однажды, представив себя на месте принца Чарльза: “Это же вечная трагедия!” Только в “Принце Людвиге” так закручено, а в жизни все проще и — страшнее.
Пришел Хозяин и разрешил 10 % моих проблем: покупает 10 экз. “Провинции”.
Уезжал в Благовещение, под звон колоколов. Шел на остановку по солнечной стороне, почему-то вспоминал Польшу и думал, как хорошо, что я это написал:
Золотая гора,
Золотая гора
Золотая гора в окне.
Собираться пора,
Собираться пора,
Собираться пора и мне.
Золотого вина,
Золотого вина,
Золотого вина настой
Пью до самого дна,
Пью до самого дна,
Пью до самого дна не с той.
Я взлетаю — и па,
Я взлетаю и па,
Я взлетаю и падаю.
“До видзения, пан,
До видзения, пан,
До видзения, пан!”
“Адью!..”
(Конец первой части)