Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2007
Сарнов Б. Случай Эренбурга. М., 2006
Литературный критик Бенедикт Сарнов, сделавший себе имя в оттепель и затем надолго “подмороженный”, ожил только в перестройку. Было ли это предисловие к мемуарной прозе В.Б. Шкловского, или полемические статьи конца 80-х в “Огоньке” против тех, кто именовал Пастернака “ложной ценностью”, а публикацию запрещённых шедевров русской и мировой словесности — “некрофилией”, читатель видел, что перед ним — человек со своим голосом, умный и многознающий.
В этом году ему исполнилось восемьдесят лет. Но подводит итоги Б. Сарнов отнюдь не только мемуарами, которые пишет, опираясь на воспоминания о многочисленных встречах с литературными и окололитературными людьми. А знавал он Шкловского и Эренбурга, Асеева и Слуцкого, Солженицына и Коржавина и многих других. Для читателей новых поколений явился и новый Б. Сарнов, который в последние годы обрёл новое дыхание. Несколько лет спустя после “Случая Мандельштама” и “Случая Зощенко” — одновременно с мемуарами — вышли две очень сильные книги — о Маяковском и Эренбурге. Таким образом, судя по количеству произведённой продукции, в последнее десятилетие Сарнов выдвинулся в число ведущих толкователей отечественного литературного процесса ХХ столетия. Выпустив в свет почти семисотстраничный труд о Маяковском и его самоубийстве, критик стряхнул пыль с лучших стихов поэта 20-х годов и освежил стихотворения дореволюционного периода. В результате получился настоящий биографический роман о страстной натуре, в которой оказалось гения намного больше, чем государственного стихотворца-приспособленца.
Аналогичным образом построена книга об Эренбурге – человеке, которого Сарнов знал лично. Ведь Бенедикт Михайлович не просто свидетель эпохи, он — соучастник, общавшийся со многими её героями. Про него нельзя сказать: “Вас здесь не стояло”. Привлекательная черта рассудительной и основательной прозы Сарнова — точность информации, умение захватить читателя литературоведческой интригой, сплетённой с узловыми общественными вопросами. “Случай Эренбурга” — это попытка не только понять подоплёку жизни известнейшего литератора советской эпохи, но и раскрыть тайну его личности.
Если книги о Мандельштаме и Зощенко были исследованиями (хотя и не академическими), то “Случай Эренбурга” появился в результате работы автора над мемуарами и написан с завидной раскованностью. Как признаёт автор, в этой книге главный герой — он сам, поэтому более точный заголовок должен был бы гласить: “Эренбург в моей жизни”. Автор не только сам желает понять какие-то важные вещи, но и воздать должное своему учителю, изучением публицистики которого он занялся ещё в последние сталинские годы. Это академическое занятие привело его в спецхран и дало возможность прочесть немало запрещённой литературы. И постепенно стать тем, кем стал Б. Сарнов — проницательным критиком и умным публицистом, хорошо понимавшим и творчество тех авторов, о которых писал, и то, что творилось вокруг него самого в литературе и жизни. Благодарность Эренбургу за это просвечивает в тексте.
Насколько Илья Эренбург отошёл в давность? Да ничуть не отошёл. Почти все его книги в последние годы переизданы, интенсивно публикуются переписка и газетная публицистика гражданской войны. Изучается он сам — во всех противоречиях. Ведь Эренбургов было несколько. Первый начинал с антибольшевистской публицистики периода гражданской войны и сатирических романов “Хулио Хуренито” и “Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца”, где советские порядки и попытки введения единомыслия подвергались осмеянию. Как остроумно замечает Сарнов, “Стихи о канунах”, “Молитва о России”, рассказы начала 20-х годов, “Хулио Хуренито”, “Жизнь и гибель Николая Курбова” написаны русским писателем. А потом был восторг перед пятилетками, неудобоупоминаемые “Падение Парижа” и “Буря”, так что книги 30-40-х годов вышли из-под пера советского писателя. Наконец, итог творчеству Эренбурга подвела его знаменитая мемуарная проза, при всей своей осторожности вернувшая в читательский оборот массу имён тех, о ком приказано было забыть. Но много десятилетий подряд ему не могут простить ни восхвалений Сталина, ни осторожности при воспоминаниях.
Эренбург талантливо защищал советские ценности, весьма художественно воспевал вождя народов. Но отдал себя не весь, поэтому после смерти Сталина он оказался в другом положении в сравнении с полным художественным опустошением К. Федина или Н. Тихонова. К нему вернулось дыхание и он написал замечательные три тома своих мемуаров “Люди, годы, жизнь”. Как афористично сказал Виктор Шкловский о ещё молодом Илье Григорьевиче, Эренбург из Савла не превратился в Павла (как более талантливый Алексей Толстой, например). Илья Григорьевич сохранил в себе многое из прежнего себя и поэтому мог считаться Павлом Савловичем, то есть только наполовину Павлом. Таким и остался. Судя по его прозе 20-х годов, про большевистскую власть он всё понимал правильно с самого начала. Но потом целиком сменил вехи, сменил, подобно многим. Почему — настолько сложный вопрос, что Б. Сарнов не берется отвечать.
Что привело его к падению ниц перед советским государством? А что привело к аналогичному падению Сартра и прочих левых западных интеллектуалов, в чьей умственной мощи трудно усомниться? Значит, есть такие иллюзии, такие правды, которые в какой-то момент сильнее самой жизни и заслоняют истину. И Эренбург был подобным леваком и противником мещанства, который, подобно Блоку, видел высшую цель революции в выжигании ненавистного обывателя, не понимающего поэзии. Эренбург, отрицая буржуазные ценности, ставил на ценности классовые, видя в коммунизме в настоящем — защиту от фашизма, а в будущем — образцовое житьё человеческое. Победивший строй, видимо, никогда не повисает в пустоте. Он всегда притягивает тем действительным, которое соблазнительно провозгласить разумным.
Новейшие исследования литературоведов показали прелюбопытные вещи. Казалось, что может быть общего у Эренбурга с Солженицыным? Тем более что Александр Исаевич в ярких строчках заклеймил Эренбурга хлёсткой кличкой “главного фокусника” советской системы:
Жданов с платным аппаратом,
Шагинян, Сурков, Горбатов,
Главный фокусник — Илья…
Мог таким бы стать и я.
Однако раскалённая и популярнейшая антифашистская публицистика Эренбурга периода войны повлияла и на Солженицына, отозвавшись много лет спустя. Именно из одной военной статьи Ильи Григорьевича Солженицын позаимствовал тот ударный эпизод, украшающий роман “В круге первом”, где дворник Спиридон поясняет Глебу Нержину свою (и авторскую!) жизненную философию: “Волкодав — прав, людоед — нет”. Фраза про волкодава и людоеда — это на самом деле мысль Ильи Григорьевича. Вместе с тем именно Эренбургу принадлежит уничижительная кличка для немца — фриц, подхваченная всеми (это при том, что Фридрихом звали самого Энгельса) и находящаяся в обращении и поныне.
Очень важным в книге Б. Сарнова является исследование перипетий, связанных с загадочным письмом относительно судеб советских евреев, которое то ли подписал, то ли не подписал Эренбург вместе с другими видными соплеменниками. Оказывается, было два варианта — первый, с грубыми обвинениями евреев в национализме и том, что многие из них готовы “превратить евреев России в шпионов и врагов русского народа…” Прочитав этот мандат на расправу с еврейским населением СССР, ужаснувшийся Эренбург написал Сталину свои мягкие, но внятные возражения, клонящиеся к большой невыгодности такой публикации для наших зарубежных союзников. И сатрап, по всей вероятности, прислушался. Второе письмо, отправленное из сталинской канцелярии “на подпись” интеллигентам, было более пристойным, в нём оказались фрагменты из эренбурговского послания, но в итоге и оно не было опубликовано. Вся эта тёмная история оставила за собой густой туман исторического мифа: дескать, уже и эшелоны для депортации евреев были подготовлены. Но, скорей всего, Сталин что-то подобное замышлял, но очень вовремя умер — через месяц после возражений Эренбурга. Так последние дни кремлёвского горца оказались связаны с диалогом со своим лучшим публицистом, который предложил Сталину переключить ярость масс с врагов внутренних на внешних: американских империалистов и израильских сионистов.
Б. Сарнову хотелось понять истинную позицию Эренбурга, его трагедию. Ведь быть подлинным антифашистом в сталинском государстве — дело глубоко трагическое. Об этом и написана книга. В ней много подробностей о писателе, почерпнутых от общих знакомых, которые знавали Эренбурга лучше, чем Б. Сарнов, а также из новейших документальных публикаций. Оказывается, в 50-х годах Илья Григорьевич в беседах с писателями братских стран позволял себе очень резкие публичные высказывания не только о качестве их идеологически выдержанной литературы, но и о социалистических порядках в целом. Однако официально писатель вёл себя смирно — боялся, что его перестанут выпускать за границу, где жила женщина, ставшая его последней любовью.
До самого конца жизни Эренбург привычно оставался в идеологической игре, “подвывал и даже лаял”, как он выражался. Но “фокусником” всё же не был. Он наводил мосты между поколениями и обеспечивал разорванную связь времен. Именно от него читатели узнавали, что были в русской культуре Мандельштам и Цветаева, именно у Эренбурга прочитывали положительные оценки западных писателей и художников-модернистов. И всё же Эренбург был до конца убеждён, что живет в прогрессивной стране и должен быть врагом её врагов. В чём-то, конечно, еретик, но больше — человек команды, сторонник “лагеря мира и демократии”. Оставался диссидентом внутри себя, только в своих стихах.
Илья Эренбург очень талантливо защищал советские ценности. Он сознательно отказался от гамбургского счёта — писать для вечности — и работал для текущего времени. Но Б. Сарнов предпочитает, не обходя острых углов, подробнее рассматривать то, что Эренбург сделал “с точки зрения вечности”. И выходит, что Илья Григорьевич был всё же не столько лакеем красной диктатуры, придворным льстецом, красноречивым и ласкаемым, сколько человеком историческим, помогавшим младшим почувствовать предыдущую великую эпоху, в которой творили гиганты Серебряного века. Б. Сарнов про это хорошо всё объяснил, показав, что настоящая исповедь автора — даже не в громко прозвучавших объёмистых мемуарах “Люди, годы, жизнь”, где Эренбург так и не осмелился сказать в полный голос то, о чём думает и чем болеет. Эта исповедь — в стихах последних лет, где поэт, судя себя по всей возможной строгости, горько написал, имея в виду свои воспоминания: “Меня корили — я не знаю правил, / Болтлив, труслив — про многое молчу… / Костра я не разжёг, а лишь поставил / У гроба лет грошовую свечу”.
Именно в стихах и была сказана правда. В них он признавал своё человеческое поражение. Как сказала Ахматова, Илья Григорьевич всегда был поэтом. Свою оценку дал герою, бескорыстно помогавшему многим, и Осип Мандельштам, который перед смертью говорил солагернику: “Разыщите Илюшу Эренбурга… Я умираю с мыслью об Илюше. У него золотое сердце”.
Алексей ТЕПЛЯКОВ