Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2007
О книге Николая Лугинова “По заветам Чингисхана”
Он часто пишет о прошлом. О таком дальнем прошлом, что это прошлое становится похоже на будущее. Ибо мы о нем узнаем лишь из легенд и притч Николая Лугинова, дабы продлить жизнь этого прошлого. Изумиться красотой образов, величием природы, увлечься былыми великими идеями и перенести их в день сегодняшний. Говорят, это очень опасно, ибо за чрезмерной красотой, за грандиозными свершившимися деяниями, как всегда, пролиты реки крови. И если вознесешься ты со своим мирным трудолюбивым народом на высоту деяний Чингисхана, то, может быть, и до деяний Чингисхана не доберешься, а мир и теплоту общения человеческого потеряешь. И обречешь народ свой, да и другие народы заодно, на будущую погибель.
Впрочем, думаю, что Николай Лугинов опасности обольщения прошлым прекрасно понимает, и даже в своей исторической трехтомной эпопее об эпохе и деяниях Чингисхана “По велению Чингисхана”, скорее ищет все ту же гармонию жизни с природой, сотворчества с природой, гармонию души человеческой, уделяя природности и естественности образов больше времени, нежели самой исторической хронике. Его хроника составлена из притч и сказаний, мифов и легенд народов Азии о том великом и жестоком времени. Величие того времени в нашу безрадостную тоскливую эпоху может вдохновить и поразить масштабностью деяний и реальностью грандиозных перемен, строгой красотой имперской гармонии и искренностью человеческих поступков. Я бы сравнил историческую эпопею Николая Лугинова с пронзительным и по красоте и по масштабности фильмом гениального китайского режиссера Чжана Имоу “Герой” — о таком же, как Чингисхан, китайском преобразователе вселенной Цинь Шихуанди. Впрочем, лугиновскую эпопею тоже пробуют перевести на экран. Что из этого получилось, мы увидим скоро в кинофильме “По велению Чингисхана”, поставленном другом писателя (и моим тоже), якутским талантливым режиссером Андреем Борисовым совместно с монгольскими, китайскими, тувинскими и американскими актерами и специалистами по роману Николая Лугинова. Фильм о рождении давней империи, снятый в годы развала другой империи во имя рождения какой-то новой империи. Николай Лугинов по природе своей — языческий имперец.
Потому и протянута сквозь весь фильм идея объединения, соединения вновь всех евразийских народов, которым страшно оказаться в одиночестве и в окружении жадных хищников. Николай Лугинов взглянул на Чингисхана, как на жестокого, но спасительного объединителя народов Евразии. Подарившего многим народностям и племенам Востока государственное начало, систему законов, идею порядка. Импонирует Николаю Лугинову и религиозная толерантность, свойственная империи чингизидов. По отношению ко многим тюркским народам и племенам спасительная миссия Чингисхана очевидна. Кстати, принимал её и Лев Гумилев.
Я своего друга Николая Лугинова прекрасно понимаю. Что ждет его маленький якутский народ, растянувшийся на огромном пространстве, которое к тому же перенаполнено разными природными богатствами, окажись они вдруг и на самом деле в некоей самостийности? Их же раздавят и с юга и с востока, и с запада и с севера. Они просто станут еще одним американским племенем индейцев, загнанных в скалистые резервации, или же племенем мяо, огороженном на обширной китайской равнине. Так было во времена Чингисхана, так есть и сейчас, им, и подобным им народам, как воздух, нужна объединительная империя, не лишающая их ни своей национальной культуры, ни своих обычаев, ни своей религии. Таким была империя Чингисхана, такой была Российская империя, таким был Советский Союз. Растворяться, подобно манчжурам или чжурчженям на китайском пространстве якуты не хотят. Своего Чингисхана они вряд ли воспитают. И потому они будут служить России.
Сам Лугинов вспоминает: “Идея написать книгу о Чингисхане посетила меня как-то сама по себе, и я уже не мог выкинуть ее из головы. Я начал писать роман в 1991 году, когда на долю нашей страны, нашей империи выпали тяжелейшие испытания. Распад. Взаимные претензии народов… Я полагал, никто никогда не поймет идею объединения, заложенную в моем романе. Еще недавно всякое объединение воспринималось как посягательство на судьбу народов. Я не ожидал, что общество так быстро сменит приоритеты…”
Прошло 15 лет. Роман написан, экранизирован. Но писатель оказался потерян, не стал принадлежать самому себе. Его, как глыбой каменной, буквально раздавили события далекой империи. Он разуверился в себе самом, забыл о себе как о писателе, тонком лирике, пейзажисте, знатоке якутской народной жизни, ценителе природы, хоть и выходили о нем чуть ли не каждую неделю похвальные статьи. Чем известнее становилось на нашем востоке его имя, тем незаметнее и неприметнее становился его собственный писательский дар. Среди бесчисленных колонн бесчисленных имперских воинов в его эпосе, где найти самого автора, какого-то интеллигентного литератора со своими мыслями и о языке, и о природе, и о человеке?
Замечательно то, что понимает эту страшную для любого писателя проблему и сам Николай Лугинов. “Исторический роман — это не искусство, а большая политика, а кино — это высшая ложь”, — сказал Лугинов, отвечая журналистам на вопросы о соотношении вымысла и факта, кино и литературы. С горькой иронией Николай продолжил: “Я уже четырнадцать лет, как инвалид войны. Я ни на что уже не пригоден. Я могу быть востребован только как ветеран войн ХIII века”.
Я помогаю ему выбираться из-под глыб. Я превращаю его в самобытного и оригинальнейшего якутского писателя, не уступающего среди тюркских народов раннему Чингизу Айтматову или же Оралхану Бокееву. Ибо прежде всего ценю в Николае Лугинове даже не исторического писателя, а сотворца природы, человека, вслушивающегося в шум ветра, капель дождя, верещанье птиц, скрип дерева… Сочинителя оригинальнейших притч, заимствованных у воды, у леса, у огня, у камня. Поэта в прозе, явного обладателя поэтического видения и поэтического мышления.
Таким он был изначально, в пору нашего знакомства лет двадцать назад.
Помню, как сплавлялись мы по Амге, сочиняли сценарий к распутинской Матере вместе с Андреем Борисовым, и в промежутках между сценами, Андрей вдруг хватал винтовку, стрелял в небо, и нам на голову падала очередная подстреленная птица. Помню, как спали в палатках, прижав к себе заряженные винтовки, и однажды ночью именно у нашей с женой палатки прошелся медленно Хозяин. Потерся боком о брезент. Тревожить не стал, ушел медленно в лес. И что бы мы делали со своими необстрелянными винтовочками против бурого Хозяина, задумай он навестить нас?!
А начиналось наше путешествие как раз с Лугиновского улуса, где я отлеживался после своих болезней у него дома, и за нами ухаживала его жена, в ту пору работавшая председателем местного сельсовета. Он же был молодым прозаиком, чьи первые книги заметили в Москве и перевели на русский язык мои друзья Анатолий Ким, Владимир Личутин, Владимир Карпов, Николай Шипилов. Этакий круглолицый якутский увалень, хорошо представляемый некоторыми нашими интеллектуалами в лесу на охоте, или на рыбалке, но равнодушно не замечаемый ими же, как писатель. Его литературные творения проходили под маркой “литература малых народов”. Воистину, надо тому или иному народу стать независимыми, чтобы наши нацеленные на запад либеральные писательские круги заметили лучших писателей этих народов. В Азии — Николай Лугинов один из лучших. Был бы он японцем, или бразильцем, переводили бы его книги за милую душу, да еще и за автографами гонялись.
А ведь точно также писали и охотились Михаил Пришвин в России, Уильям Фолкнер в США, Маркес и Льоса в Латинской Америке, Дерек Уолкотт на Карибских островах. Не буду сравнивать их литературный дар, да и незачем. Каждый оригинальный писатель оригинален по-своему. Но ей-Богу, Николай Лугинов умеет не только белке в глаз попадать. И вот поэтому меня тревожила затянувшаяся чигисхановская эпопея, какой бы славной она в результате ни оказалась. Так когда-то сгорел на переводе “Абая” Юрий Казаков, перестав писать свои изумительные рассказы. Так надорвался и Александр Солженицын над своим “Красным колесом”, забросив, как ненужную забаву, свои проницательные повести и новеллы. Вроде бы неловко осуждать писателей, нужное дело делали, но кроме долга общественного, есть же долг и художественный, и его тоже надо исполнять.
К счастью, Николай Лугинов выполнил сполна свой исторический долг, и постепенно, неспешно на небольшой лесной полянке вновь запылал его писательский костер мистических и житейских откровений. Тем он и поражает, что его мистика впряжена в его обыденный быт, его миф вплетается в судьбы соплеменников, его притча соседствует с рассказом бывалого охотника.
Он разжигает костер в лесу, и вместе с первыми языками огня возрождаются языки древних народов, языки древней якутской мифологии, и рассказываются эти истории у лугиновского огня простым народным языком. Его проза — это пограничное сражение с обвивающей мировое земное пространство глобализацией всего и вся. Он ведет сражение за каждый погибающий улус, за каждый брошенный дом, он вызывает к жизни давно забытые тени древних духов и мифических существ. Он как якутский богатырь, вбивающий небесный гвоздь на Северном полюсе и сражающийся с ледяными быками. Когда слова уже замерзают на лету, он разжигает вполне земной костер из сухой хвои и стреляет в метель и в стужу, в тьму и в забытие, в гниющие амбары и размытые дороги так же метко, как на охоте на лету подбивает птицу. Он — охотник слова, сияние которого греет душу народа. Его литературный дом, его алас столь же реален, как реальны его охотничьи трофеи, как реальны якутский омуль и якутские караси, запеченные им лично по древнему якутскому способу. Может быть, “верхние люди” во время сна будят его и нашептывают писателю таинственные образы, которые затем претворяются в “Балладу о Черном Вороне” или в “Легенду об Илдэгисе”…
“Всё круче на исходе марта заворачивает к холодам пряморогий Бык Зимы, с каждым днем неистовей, будто всё живое хочет заковать и уравнять до мёртвого навсегда… Не унимается, ярится от собственной неукротимости Бык Зимы, и уже кажется, что цепенящей силе его нет предела и конца… Только видно, не всё на этом свете берется силой и послушно ей… В который раз просыпается, из косных заиндевелых снов зимы выбирается старый Чёрный Ворон, в который раз не веря, что удалось выжить, что будто светлее, просторнее стал поднебесный мир… И вместе с новой надеждой проснулся в Черном Вороне, будто кусочком льда оттаял вечный, неразлучный с его жизнью голод. В чувстве голода всегда жила надежда пусть на время утолить его, и это двигало всем живым, — вот что, может быть, единственно несомненное знал умудренный годами и опытом Ворон”.
И мы живем вместе с этим Вороном, ищем пищу, боремся за добычу, и ждем с ним нового охотника — Иччи, который придет на смену ушедшему в мир иной старику и наведет порядок в богатых охотничьих угодьях. Но нет его и год, и два, пустует тайга, дичает она без коренного человека. Вся надежда уже у умирающего Ворона, что придет когда-нибудь новый Иччи и в лесу исчезнет общая обездоленность. “Черный Ворон рад был, что, наконец-то, освободился от дряхлого тела. Освободился от голода и холода… Он не понял, умер ли он… Ему казалось, рассеялся как облако, растаял как снег, и тем самым слился со всем. Его нигде отныне не было. И отныне одновременно он был всюду”.
Замечательный рассказ, о мире живых и одухотворенных существ среди животных и растений, среди деревьев и рыб. Вроде бы легенда, но какая же это легенда — живая жизнь современной Якутии, вроде бы сказка, но с таким зримым вещным миром, что позавидует любой реалист-бытописатель. Ни одного мудреного слова, но какой крутой замес философии, куда там Деррида или Кастанеде. Слышимый и звучащий в ушах кризис человеческой цивилизации, как бы зафиксированный иным, животным миром. Испанский философ Ортега-и-Гассет писал в “Идеях и верованиях” о необходимости незыблемого порядка вещей: “Чтобы выйти на улицу, насущно важно, чтобы улица существовала”. И вот вы, выйдя куда-то, “… обнаружите, что улица исчезла, земля кончается, а возле порога и дальше разверзается пропасть… вас, несомненно, охватит изумление”. Ибо пропала почва из-под ног, исчезли важнейшие субстанции, составляющие тысячелетиями порядок на земле. Вот этот момент некоего разрушения мира, исчезновения первичной материи, освобождения от земных человеческих законов и описывает в своей прозе Николай Лугинов. Охотничью собаку Кустука вдруг продают ездовому якуту, и её впрягают в упряжку. Куда исчез хозяин, куда исчез весь былой порядок? Нет ни старого дома, ни хозяина, ни-че-го. Иррациональная пустота (рассказ “Кустук”). Вдруг исчезают родители, вернее оказываются совсем другими у хирурга Сарданы Догдоевой. И вся жизнь как бы вынужденно пересматривается (повесть “Таас Тумус”). Да и в “Балладе о Черном Вороне” все-таки главным оказывается не сам старый Ворон, а момент разрушения привычного порядка, исчезновение в тайге Иччи-охотника.
Сам Николай Лугинов родился в Кобяйском улусе в августе 1948 года. Как и все мы, увлеченный всеобщей технизацией державы и романтическими призывами о преобразовании родины, нарушил своё предначертанное свыше гуманитарное Дао, пошел учиться на физико-математический факультет Якутского университета. Так и я когда-то, наплевав на стоны нашей учительницы по литературе, поступил на химический факультет. Умудрился даже закончить химическую аспирантуру, зато ни о какой другой уже думать не хотел. Это — общая судьба нашего литературного поколения, врачей, технарей, ученых, моряков и рыбаков, к счастью, вовремя свернувших на литературное поприще. Но, думаю, писателю любой опыт идет на пользу. Я заметил его, как критик, когда Николай уже преодолел этап блужданий по студенческой жизни и индустриальных новаций, уже нашел самого себя в “Песне белых журавлей”, в “Каменном мысе”, в “Балладе о черном вороне”. Сейчас, после пятнадцати лет каторжной работы на Чингисхана. (Знал ли восточный властитель, что и спустя тысячелетие он будет заставлять на себя работать плененные им, и соединенные воедино в джучиев улус народы?) А джучиев улус — это и есть нынешняя Россия, и потому её судьба всегда будет отличаться от судеб иных европейских наций. Но и разделиться ему не дано — навеки…
Из небольших повестей меня больше других поразила повесть “Сэргэ”, о давнем коновязном столбе, украшенном искусной резьбой известного мастера в заметном аласе Орто Сурт, расположенном у большой и оживленной дороги к дальним якутским селениям. Знатные люди жили в этом аласе, Сидор и Дарья Суртаховы, и останавливались у них нередко самые именитые люди якутской земли, и какие же отменные жеребцы самых славных пород ожидали своих хозяев у изукрашенного Сэргэ, дремали у коновязи.
Рассказ ведется от имени Сэргэ, этого славного, сработанного из хорошего дерева коновязного столба. Писатель сумел разговорить усталую, много повидавшую душу коновязного столба, услышать от неё все истории и о хозяевах, и о древних обычаях.
У Николая Лугинова в его прозе все герои — говорящие герои. Ездовая собака Кустук, старый Черный Ворон, деревья и волчицы, древние божества и духи из местных преданий. Он одухотворяет всех своих героев, наделяет душой и дерево, и камень, и рыбу, и ворона для того, чтобы понять их, понять мир природы. А через понимание души приходит и понимание самого мира. И тут становятся наравне человек и мир предметов, его окружающих.
Может быть, поэтому Николай Лугинов и не пришел к христианству, как завещал ему великий якутский его наставник, Дмитрий Кононович Сивцев, испугался, что потеряет мир природный, легко объяснимый для него с точки зрения древнего шаманства. “Наша республика, — считает Николай Лугинов, — является на сегодняшний день последней, где слово писателя еще сохраняет за собой такую силу, что к нему прислушиваются не только простые люди, но и руководство республики. Поэтому и Дмитрию Кононовичу удалось сделать при жизни так много полезного для национальной культуры. Его слову не смели противиться, шли навстречу его просьбам и замыслам, давали деньги на музеи, помогали восстанавливать старинные избы, юрты и храмы и создавать экспозиции народного быта. Он и мне говорил, чтобы я оставил свою работу над романом о Чингисхане и написал книгу о приходе якутов к Христу (якуты уже с девятнадцатого столетия, в основном, православный народ. — В. Б.) и их обращении в Православие. Перед смертью он очень хотел перевести музей из церкви в селе Черкёх в другое помещение, а её передать якутской епархии для богослужений, но не успел. Его завещание обязательно будет выполнено, потому что писатель для якутов — это почти святой человек, и ослушаться его – такой же грех, как ослушаться святого Николая Мирликийского или Дмитрия Солунского…”.
Не знаю, что будет с самим Николаем за его ослушание и отказ идти в православную веру ради сохранения и проникновения в таинства природного и древнего языческого мира. Надеюсь, Бог его простит за его великий замысел. Но он явно не хотел осваивать один мир через другой, не хотел утратить неделимую и неповторимую целостность первичного живого якутского пространства, с его мифологией и эзотерикой. Он не хотел изучать это как исследователь — со стороны, хотел быть вовлечен в древнюю, пусть и разрушающуюся, исчезающую целостность. Вместе с этим первичным миром целостного природного хаоса он и идет со своими живыми и неживыми героями к будущему исчезновению. Все его герои зафиксированы — накануне исчезновения. Мир накануне исчезновения.
Николай Лугинов и сам уже как старый шаман за своим бубном готов заколдовать, излечить от несчастья, нагнать на врагов стаю злых духов. Не случайно он ездит по всем старым шаманским гнездам, встречается с шаманами и запоминает их истории и предания. Так он стал неожиданно посредником между верховным и пожизненным шаманом Тувы Монгуш Кенин-Лопсан и первым вице-премьером России Сергеем Ивановым. Когда писатель гостил у тувинского верховного шамана, тот вручил ему текст письма для передачи в печать, где возмущался выступлением Иванова в печати, когда министр заявил: “Иногда складывается парадоксальная ситуация, когда в газетах хорошая статья публикуется с рекламой борделей, шаманов и прочих прохиндеев”. Вряд ли Сергей Иванов имел в виду якутских и тувинских мудрых старцев, но, увы, культуры ни у наших министров, ни у их советников по печати явно не хватает. Да и Николай Лугинов, уверяю читателей, на прохиндея и даже посетителя борделей никак не похож. А вот в вице-премьера, по его мнению, явно вселились злые духи… И накануне выборов?
Но когда я всерьез называю Николая Лугинова неким шаманом, это не значит, что он собирает вокруг себя своих сторонников, бьет в бубен и кого-то заколдовывает, кого-то лечит, кого-то спасает травяными снадобьями. Он — шаманит словом, он — шаман слова. И опять же не в газетном, поверхностном понимании понятия шаман, а в жреческом отношении к миру, его окружающему. Сходит на охоту, принесет добычу, почитает книги по истории, по культуре Якутии, поездит по глубинным улусам, сам ощутит пустоту нынешнего разора, пообщается с якутскими политиками, и потом неспешно наборматывает свой текст.
Он и сам ощущает себя этим старым коновязным Сэргэ. Тут тебе и живой памятник культуры, хоть помещай в музей, тут тебе и совсем иная окружающая жизнь, не замечающая тебя и издевающаяся над всей твоей древней культурой.
И уже изредка приезжают в давно, после смерти стариков Сидора и Дарьи, заброшенный алас Орто Сурт случайные пьяные охотнички на вездеходах, вдруг неожиданно замечающие искусную резьбу великого мастера Ильи Песенника и неожиданный рисунок на скособочившемся коновязном столбе. Сэргэ рад и таким случайным наездам, он рад любой жизни. Когда-то в праздничные дни он напоминал русскую красочную ярмарочную карусель, только кони вокруг этой карусели толпились живые, и сани были поразмашистей. Сейчас навещают старый алас лишь давние знакомцы Сэргэ — ворона Хаара Турах, годами могущая поспорить с ним, теплый ветер Сиккиэр, подбадривающий деревянного старика своим весенним шумом.
Сэргэ становится знаком — и стародавних времен, и былой культуры, и вообще человеческого былого присутствия, знаком человека, как бы защищая людей от потаенных врагов. Пока стоит Сэргэ, человек по-прежнему окультуривает, окормляет всё пространство. И даже злые духи не могут поспорить с ним. Но беда приходит не от старости, не от одиночества, она приходит от человека же, от потомков своих же хозяев, приехавших по какому-то путанному поводу в заброшенный алас, и по пьянке дотла спаливших и алас, и Сэргэ. И немало тайги вокруг.
Увы, это не новое борется со старым, с новым, даже самым казалось бы чужеродным, всегда приходит и новая жизнь. Это не идеи или верования разных времен и народов схлестываются друг с другом, они тоже несут новую жизнь.
Опорочено и выжжено всё вокруг, развал державы дошел до самых её глубинок, и нечем этот развал сдержать, и некому. Сожженная пустота воцарилась на больших и малых землях. И придет ли спасение? Своей нынешней прозой Лугинов рисует реальную и трагическую картину разрушения природного мира.
“К утру выгорела вся поляна. Юрта обрушилась. Но что-то в ней еще не догорело до конца… Старый Сэргэ дотлевал на черной выжженной земле, среди своих и чужих головешек… Сгорела, на угольки рассыпалась, в преданье превратилась его резьба, его давно знакомое окружающему миру обличье…Сгорело ветхое, но еще державшееся надгробие над могилой Сидора и Дарьи, оставив на невысокой насыпи серый пепел. Молчала могила; ей, видно, тоже нечего было прибавить к прошедшему… Отыграл свой бесовский праздник, отплясал на живом, откривлялся всеразрушающий наглый огонь, будто из нижнего сумрачного мира вырвавшийся, — и тянет по темным обезображенным гарям похмельным чадом, неприкаянностью и смутной, нераскаянной виной перед родным, родимым…”.
Не случайно пожаром охвачена давно уже наша отечественная литература. “Пожар” Валентина Распутина, горит дом в последней провести Петра Краснова, “Душа горит” у Владимира Личутина. По нашей земле до сих пор идет огонь разрушения. И кто остановит его?
Остались шансы только у таких, как Илдэгис, добровольно продавшихся в рабство новым хозяевам с тайной мечтой достичь среди них достойного положения. Очень сложный герой прозы Лугинова, вроде бы из прошлого, из времен Чингисхана, но с прицелом на будущее. “Да, в своем краю он оставался бы черным нукером. Но что же может разбудить от спячки их кипчакский народ? Может, вот такие мальчишки, которым тесно в рабстве застойной свободы и они выбирают пусть подневольную, но свободу служению большому общему делу… Илдэгис всякий раз с восхищением смотрел на плотные ряды воинов. Ему хотелось встать в строй. Раствориться в нем, словно дождевой капле в большом озере. И слиться с этим строем своей судьбой.
Он еще не знал, что в будущем разобьет войско грузин, станет правителем Аррана.., а его потомки будут править Западным Ираном. Он еще ничего этого не знал, а лишь тянулся в строй, чтобы всего-то стать частью целого и настоящим воином… У него был путь…”.
Может это и есть мечты о новой будущей империи, собирающей сегодня под себя остатки всех евразийских сил? И усталый Сэргэ — заслуженный писатель, мой сверстник Николай Лугинов безжалостно и дерзостно предрекает нам всем наш новый путь?