К 70-летию В. Шапошникова
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2007
Владимир Шапошников начинал свою критическую деятельность в послеоттепельное время рубежа 60-80-х г. То есть когда свободомыслие, хоть и относительное, уже не приветствовалось. Именно в это время изгнали А. Твардовского из “Нового мира”, а Н. Яновского — из “Сибирских огней”. В литературе начался период сосредоточения, писать стали глубже, философичнее, иносказательнее. В повестях таких знаменитых сибиряков, как В. Астафьев, В. Распутин,
В. Шукшин, появляется очевидный подтекст, образы перерастают в символы.
Критике нужно было адекватно реагировать на эти новые явления в поисках ответа на усложнившиеся задачи. В. Шапошников пришел в критику с педагогическим образованием и опытом (закончил Новосибирский пединститут, работал в школах области), прекрасным знанием классики, в том числе сибирской. Именно так, как лучшие образцы литературы, и будет он анализировать произведения современных писателей. Это станет творческим кредо критика, его, можно сказать, визитной карточкой: тщательное, от первой до последней страницы, прочтение текста произведения, детальный, неторопливо-вдумчивый его анализ, ясные, точные, бескомпромиссные выводы. При этом В. Шапошникову важно понять не только главную идею романа, повести, рассказа, но и характеры персонажей, определить мотивы их поступков в соотнесении с другими героями и общим пафосом произведения. Приходилось и предохраняться от заданности выводов, ибо большинство произведений этих соцреалистических лет были написаны так, что, словно бы, “программировали” критика на нужную последовательность анализа: идея и конфликт, герои и образы, язык и стиль. Идея должна быть в идеале партийной, герои — функциями этой идеи, язык — ее оформлением.
В. Шапошников, несомненно, видел и ощущал этот удручающий схематизм “поточной” литературы времен “застоя”. В одной из своих книг он так описывал свою работу: “Почти все современные романы и повести… читаю по плану, по графику… И сразу прикидываю, сколько за это время смогу одолеть страниц и глав. Затем спокойно прочитываю запланированный кусок текста, спокойно откладываю книжку в сторону и приступаю к другим делам. Откровенно говоря, дела, ради которых поступаюсь чтением, далеко не всегда бывают срочными и спешными. Но вот беда: не захватывает меня читаемая вещь до такой степени, чтобы я жадно глотал страницу за страницей…”. Тем беспощадней был выносимый им приговор очередному “бледному” произведению. Начинающий критик не щадит при этом и уже известных писателей: заданная им “классическая” оценочная планка не позволяла делать послаблений.
С таких позиций в своей первой книге, вышедшей в 1974 г., анализирует В. Шапошников творчество красноярского прозаика
А. Чмыхало (“Анатолий Чмыхало. Очерк творчества”, Красноярск). Единственно положительное, что видит новосибирский критик в раннем творчестве прозаика, грешащего “газетчиной”, — заявка на “большие полотна” (поэма “Страда”). Самое крупное и известное произведение А. Чмыхало — роман “Половодье” (1959 г.) — В. Шапошников относит к распространенному тогда жанру историко-революционной эпопеи. Но критик рад отметить, что “увлекательно, живо” написаны главы о мирной жизни, а не революционной. В то же время ему нравится, как изображен в романе Колчак: он фатально одинок, его образ поистине “трагедиен”. В целом, по его мнению, “роман имеет большое познавательное значение”, включая факт общения автора с гражданской женой “верховного правителя” А. Тимиревой, ставший “фактом” самого произведения.
Этой правды истории, по В. Шапошникову, прозаику не хватило в “целинном” романе “Нужно верить”, и в избытке оказалось в автобиографическом романе о войне “Три весны”: “Список банальностей и неудачных художественных решений” здесь невелик. Больше всего критику импонирует, что “автор избегает эффектных батальных сцен, нигде не впадает ни в натурализм, ни в ложную патетику… Война показана как тяжелая будничная работа, где человеку приходится не только стрелять и ходить в атаку, но и рыть окопы и таскать на себе ящики со снарядами, и управляться с лошадьми”.
Иногда кажется, что и для В. Шапошникова его повседневная критическая работа была такой же “тяжелой будничной работой”. Что он не столько “ходит в атаку” за славой проницательного критика, но “роет окопы” своих обстоятельных рецензий и статей и таскает на себе “ящики” давно и прочно ныне забытых произведений. Такое впечатление остается от книг В. Шапошникова 70-х гг., где автор анализирует произведения “производственной”, “молодой”, детективной и др. прозы. Претензии критика к произведениям-однодневкам при этом столь серьезны, что, по сути, уничтожают даже то положительное, что сам же он в них и находит. Так, в “Сибирских повестях” А. Приставкина автор отмечает “прямолинейно-лобовой способ раскрытия характеров своих героев”, в повести В. Шугаева “Любовь в середине лета” о герое невозможно составить “сколько-нибудь вразумительного представления”, и наоборот, герой повести П. Киле “Идти вечно” находится под слишком пристальным наблюдением писателя и потому “искусственно изолирован от окружающей среды”. Еще больше произведений промежуточных, где писатель так же близок к совершенству, как и к провалу. Такова повесть А. Черноусова “Экипажи готовить надо”, в которой “инерция первоначального замысла оказывается сильнее исследовательской любознательности, и автор разворачивает повествование строго “по плану””.
Тем не менее, отрицательный пафос этих критических “разборов” в первой книге статей В. Шапошникова “Продолжение знакомства” (Новосибирск, 1976) явно преобладает. Иначе и быть не может у того, кто, постоянно соизмеряя текущую прозу с “вечной” (классикой), обнаруживает удручающую серость первой. Происходит это и от чрезмерно подробного анализа текстов, чья несостоятельность очевидна: когда бьют из пушки по воробьям, от воробья и остаться ничего не может. Иногда из этой “пушки” фундаментальной критики В. Шапошников бьет по произведениям, не заслуживающим этого. Как случилось с повестью А. Якубовского “Дом”. Говоря о “бессмысленной страсти к накопительству” героини произведения, критик предъявляет писателю обвинения в “механическом копировании гоголевских приемов создания характеров”. Критику здесь не хватает авторской мотивации этой страсти: он привык мыслить подробно, романно. Но А. Якубовский такой цели перед собой и не ставил: его главный герой — “дом” как феномен судьбы двух поколений, а не Наталья, его нахлебница.
Пример с “Домом” — свидетельство не ошибочности (со своей точки зрения В. Шапошников, как видно, прав), а нестандартности мышления критика, его законного права на свое толкование произведения. Этот дар самобытности В. Шапошников в полной мере проявил в одной из лучших своих статей — “Хори и Калинычи ХХ века”. Полемизируя со столичными критиками, он спокойно и аргументировано отстаивает свое мнение о повести Б. Васильева “Не стреляйте в белых лебедей” как произведения на “производственную” тему: лесник Егор Полушкин “достойный представитель рабочего класса”, который “просто не умеет работать недобросовестно”. Иную концепцию сибирский критик, приверженец Гоголя и Тургенева (см. название его статьи) просто не мог тогда иметь. Полушкин, правда, с этой точки зрения не только Калиныч, но и Хорь. Суждение же критика И. Дедкова о “добродетели христианского толка” в поступках Егора В. Шапошников не принял. Видимо, из-за приверженности другой концепции — “государственных людей”.
Книгу статей под таким названием
В. Шапошников выпускает в 1979 г. Здесь критик в полной мере продемонстрировал ту черту своего таланта, которую авторы аннотаций называют “активным отношением к жизни, стремлением откликнуться на самые волнующие проблемы сегодняшнего дня”. Главной из них является честный повседневный созидательный труд строителя коммунизма, потому и являющегося “государственным человеком”. С этой “государственной” позиции критик положительно характеризует произведения А. Черноусова,
Г. Немченко и других прозаиков. Но такого “казенного” запала у В. Шапошникова хватает на тридцать страниц книги. Далее автор вступает в привычную колею беспощадной критики произведений серых, вымученных. И мы вновь то и дело читаем: “Упрощенство, скороговорка”, “неумелое сюжетно-композиционное построение”, “низок именно общий художественный уровень “производственной прозы”, герои которой “непременно что-то ликвидируют, устраняют, спасают, штурмуют”. Суров критик и к писателям других жанров. Например, к одной “педагогической” повести А. Лиханова, на взгляд
В. Шапошникова, изобилующей сценами “бездушия учителей и душевности людей, далеких от педагогики”. А вот советским детективщикам явно не хватает другого — умения строить сюжет.
В этой же книге В. Шапошников обнаруживает другую черту своего критического дара — тяготение к созданию “литературных портретов” того или иного писателя. Того, кто интересен и самому критику, и читателю, чей путь в литературе ярок, общеинтересен, многообещающ. С них В. Шапошников начинал, продолжив в 1978 г., когда написал брошюру “Валентин Распутин”. Здесь критик демонстрирует широту своего творческого диапазона: умение квалифицированно разбираться не только в “классической” и “производственной”, но и в “деревенской” прозе. Так, разбирая повесть “Живи и помни”, автор рассматривает ее героя дезертира Гуськова сквозь призму героя “Записок из подполья” Ф. Достоевского: Гуськов “превращается в жалкого неврастеника, боящегося каждого шороха; он в полном смысле слова уходит в подполье”, в том числе душевное. В “Государственных людях” В. Шапошников также дает творческие портреты В. Коньякова и И. Лаврова, написанные в основном положительными “красками”: “Не просто фиксирует людей на рабочих местах, а пишет именно судьбы человеческие” (о В. Коньякове); “если собрать воедино все им написанное о Сибири, то получилась бы, наверное, … “антология” сибирской природы, равных которой в нашей современной прозе просто не найти” (об И. Лаврове).
Следующую книгу серии “литературные портреты” В. Шапошников посвящает В. Сапожникову (Новосибирск, 1982). Все достоинства положительной “монографической” критики здесь достаточно очевидно проявлены: пристальное, хронологически последовательное прочтение произведений автора, проверка их “на реализм” (знание жизни и соответствие ей) и “на классику”, сочувствие живой, пусть и ошибочной, мысли писателя. Испытание по всем этим критериям автор “Рассказов о старшине Арбузове” и “Дороги на Коён” выдержал. Прежде всего, В. Сапожников “сам познал” то, о чем пишет: войну, профессии геолога, рыбака, механизатора, строителя. Его отличает знание психологии человека, “стремление “проявить” своих героев до донышка, познать их до конца”. А главное, все, о чем повествует В. Сапожников, пронизано “единством самобытного нравственного отношения” к изображаемому.
Используя выражение Л. Толстого (см. предыдущую цитату), В. Шапошников лишний раз показал, насколько актуален для него классический эталон. И потому его книга о русской и мировой классике не стала неожиданностью. Названная “Великие литературные открытия” (Новосибирск, 1981) и адресованная школьникам, она как будто еще не остыла от раздумий критика над литературой современной. В античной литературе, пишет автор, человек находится “в рабской зависимости от потусторонних сил, божественного провидения”. Освобождение от “власти слепого случая” В. Шапошников-литературовед и считает первым “великим литературным открытием”, явлением прогрессивным. Тут, видимо, отразились мечтания самого автора об освобождении советской литературы от “рабской зависимости” от идеологических и сюжетных схем, навязываемых догмами соцреализма. Помочь этому тогда могла только классика, которая, как пишет критик, “закодирована” в каждой строке, написанной современным автором”.
Как поступить с этим ценным “генофондом”, В. Шапошников пишет в книге “Чтобы стать классиком” (Новосибирск, 1985). В одноименной статье он рекомендует писателям идти по пути “обновления” классических типов-характеров, как это делал В. Шукшин в своих рассказах. Писателю надо суметь представить своего героя “не суммой добродетелей или пороков, а неким сложным диалектическим единством”. Так, чтобы он получил право действовать самостоятельно, помимо воли своего создателя. Говоря о том, что ныне “конфликт стал менее социальным, но более нравственным”, В. Шапошников признает, что насаждаемая лит. властью “производственная” тематика с треском провалилась. Лит. прорыв был совершен в области, условно называемой “деревенской” прозой, которая на самом деле продолжала классические традиции изображения человека и его души.
В то время всеподавляющей партийности статья В. Шапошникова была настоящим поступком, вызовом лит. серости, заполнившей книги и журналы. Критику тогда еще повсеместно замечали, читали и обсуждали, и потому вокруг статьи возникла целая дискуссия. Одни, продолжая мысль критика, говорили, что современная литература, как в свое время классическая, исчерпала себя: надо искать “принципиально новый тип, нового героя”. Другие говорили, что критик избрал для своей статьи не характерные для сопоставления фигуры: Л. Беляева, М. Голубков, В. Махонин как “заведомо не отвечающие критериям классики”. Сравнивать с Л. Толстым, Ф. Достоевским, И. Тургеневым возможно только М. Горького,
М. Шолохова, Л. Леонова. В итоге обсуждения, которое обобщил А. Никульков в “Сибирских огнях” (№ 2, 1981), выяснилась, хоть и подспудно, правота В. Шапошникова: современной литературе до классики далеко, а “деревенская” проза — только лучшее на фоне прочего.
Видимо, учтя уроки дискуссии, следующую книгу “Утверждение самобытности” (Новосибирск, 1987), В. Шапошников начинает с анализа общероссийски известных произведений — “И дольше века длится день” Ч. Айтматова, “Ягодные места” Е. Евтушенко, “Драчуны” М. Алексеева. Тщательный, как всегда, “разбор” этих романов, основанных на “парадоксальных ситуациях”, привел к выводу, не менее парадоксальному: “Все вышеназванные романы держат равнение на классику”. Оказался он слишком двусмысленным для критика, призывавшего “стать классиками”. Ибо “держать равнение”, значит, быть заведомо и безнадежно вторым в шеренге себе подобных. Да и выстроена она вновь не по-командирски: трудно представить в одном ранжире с “почвенниками” Ч. Айтматовым и М. Алексеевым космополита Е. Евтушенко.
И вновь В. Шапошникова выручает жанр “литературного портрета”, на этот раз Г. Емельянова. Давний враг “репортерской”, “газетной” прозы, автор в то же время находит у этого малоизвестного “большой” критике писателя образцы подлинного творчества. И снова критерием для высокой оценки послужил парадокс, стойкий “мотив удивления перед жизнью”, способность Г. Емельянова увидеть чудо в обыденном. Правда, писатель частенько грешит банальностями и прямолинейностями в своей сатирической фантастике. Но В. Шапошникову достаточно и того, что Г. Емельянову, как правило, удается “найти свой угол зрения и точку отсчета” при создании своих произведений.
Сам В. Шапошников, пережив перестроечный хаос и неприятие “новорусской” литературы, “свой угол зрения” находит в новой книге о классике — “От “серебряного” века до наших дней” (Новосибирск, 1996). Для этого он освобождается от старых литературоведческих схем, объявляя “критический реализм” “политической хитростью” реализма социалистического (любой дореволюционный писатель так или иначе критиковал существующий строй, т.е. был революционером), а бедность литературы ХХ века “типическими характерами” объясняя “смонтированностью” и выдуманностью типов литературы века ХIХ-го. Cерьезный читатель, полагает он, предпочитает сейчас типичному — документальное, взятое “живьем”, лишь частично подправленное вымыслом.
Так, “живьем”, и сам В. Шапошников пытается взять классиков уходящего века, одновременно раскрывая свои лит. пристрастия. Выясняется, например, что ему, “чернорабочему” сибирской лит. критики 70-80-х гг., чрезвычайно нравится К. Бальмонт, он уверен в “нужности народу” М. Кузмина. Отнюдь не классовую точку зрения обнаруживает В. Шапошников и на некоторые “классовые” произведения: “Поединок” А. Куприна можно прочитать и как предвестие “красного” террора, а “Ватага” Вяч. Шишкова живописала не “красных” партизан, а “банду из всякого сброда”. Отдавая дань разрешенной с 90-х гг. свободе менять характеристики писателей-классиков с “плюса” на “минус”, В. Шапошников, однако, не спешит их “перевертывать”: его больше интересует все-таки не идеология, а творчество. Критик, применяя его же любимое слово, “самобытен” в их оценке, и рад подчеркнуть это же качество в каждом из рассматриваемых классиков. Так, спорная фигура В. Маяковского определяется В. Шапошниковым именно этим критерием: “Он, если можно так сказать, стопроцентно самобытен”. Сочувствует критик и “Несвоевременным мыслям” М. Горького — это “смелый, честный, открытый вызов “новому мещанству” во главе с Лениным”. Готов он поспорить и с авторитетами, когда называет ныне культовый роман М. Булгакова “Мастер и Маргарита” “произведением очень противоречивым, загадочным и во многом вызывающем несогласие с автором”.
С другими классиками, очевидно, оказалось все ясно, и А. Ахматовой с Б. Пастернаком отведено всего по шесть страничек текста, состоящего из беглых стиховых комментариев. А литературе целого сорокалетия (40-е-80-е гг.) отпуская ровно столько же, сорок страниц. Видимо, классиков среди них так и не было обнаружено. Да и “педагогическое” задание книги (“предназначена учащимся старших классов общеобразовательной школы”) явно укорачивало автору крылья.
С тех пор прошло десять лет. В. Шапошников, хоть и отошел от регулярной критической деятельности, продолжает следить за современным лит. процессом с точки зрения “классики и современности”. Напечатав в конце 90-начале 2000-х несколько “толстожурнальных” обзоров и творческих портретов (Л. Мерзликин, Ю. Мостков), он опубликовал историческую пьесу о Юлии Цезаре, несколько рассказов, боевитую публицистику под названием “Вольные мысли”. Поэтому рано относить творчество известного критика и писателя Владимира Николаевича Шапошникова по ведомству истории литературы. Он остается живым явлением литературы современной.