Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2007
Дикторша объявила:
— Скорый поезд номер восемьдесят два сообщением “Москва – Томск” отправляется от второй платформы третьего пути, будьте осторожны.
Это послужило сигналом к тому, чтобы юноша лет двадцати, стоявший по отношению к поезду со стороны противоположной платформе, возле края предпоследнего вагона, взявшись за поручень и скобу последнего вагона, оттолкнулся от земли и, подтянувшись вверх, оказался на узкой торцевой лесенке, ведущей на крышу вагона.
Поезд тронулся, а юноша, прижавшись к лестнице, оставался в таком положении, пока не миновали восточные пригороды Новосибирска. После этого Борис Быстров, так звали молодого человека, поднялся еще на несколько перекладин лестницы и оказался на крыше вагона.
В его жизни это был первый опыт такого проезда. Сверху перед ним открылась красивая панорама: поезд двигался по пересеченной местности среди лесного массива, изгибаясь, как змея. Иногда этих изгибов по длине состава было два, и тогда паровоз, тянувший поезд, открывался то с одной, то с другой стороны. Был рассветный час июльского дня, когда солнце показалось только небольшим сегментом, и окружающее пространство постепенно обретало свою естественную окраску. Воздух, напоенный ароматами ночного леса и скошенной травы, упругим потоком бил в лицо, внизу на небольших пригородных станциях, полустанках и переездах было еще безлюдно, по звукам паровоза — то учащенным и натужным, а то расслабленно-спокойным и даже замедленным — можно было судить, двигался ли поезд по уклону вверх или вниз.
Ветер, плавное покачивание вагона, стук колес на стыках рельсов и стрелках утомили Бориса, и он, чуть продвинувшись вперед, улегся, приняв полностью горизонтальное положение. В то время пассажирские вагоны по верху в продольном направлении имели множество вентиляционных колпаков, что создавало при проезде на свежем воздухе определенные удобства, так как позволяло, упершись в одни из них ногами и обхватив другие руками, более-менее надежно зафиксировать себя.
Обращенное вниз лицо его лежало на руках, сложенных одна на другую, что создавало иллюзию замкнутого пространства, и раздумья о жизни овладели им. Первое, о чем подумал Борис: так ли уж необходимо было мчаться триста километров на крыше скорого поезда из Новосибирска в Томск за летней стипендией после первого курса? Шел 1955 год, страна жила очень бедно, люди ютились в коммунальных квартирах, товары ширпотреба отсутствовали, однако тотальная идеологическая обработка населения достигла небывалого успеха. Даже слабые мечты о нормальной жизни, применительно к обычному люду, признавались чем-то некрасивым и именовались не иначе как мещанством или мелкобуржуазностью. При нищенской оплате труда человек не имел права на дополнительное трудоустройство.
Когда Борис после первого курса института приехал домой к матери и сестре-школьнице, одним из вопросов был:
— А вам выдали стипендию за летние месяцы?
Для людей, которые могли позволить себе только самое необходимое, двухмесячная стипендия — более восьмисот рублей — хоть на короткое время обещала передышку в трудной жизни.
— Нет, обещали выдать в последней пятидневке июля.
— Ладно, переживем как-нибудь…
Это “как-нибудь” в быту почти все время было одной из доминант жизни, унижавшей людей. Не отсюда ли начинается наше знаменитое “авось”?
Чтобы хоть как-то укрепить семейный бюджет, Борис решил найти временную работу, но посещение лесной перевалки и товарной конторы на вокзале лишь огорчило его — ни там, ни тут работники не требовались. И тогда он решил, что в конце июля съездит за стипендией. Здесь нужно было только уточнить одну проблему: а как добираться до Томска? Проезд на законных основаниях туда и обратно в общем вагоне стоил около ста рублей, что существенно облегчило бы полученную стипендию, и Борис принимает решение воспользоваться способом, известным ему по кинофильмам и рассказам знакомых людей — проездом на крыше вагона.
Проснулся он в три часа ночи, стараясь никого не разбудить, быстро оделся, взял четверть буханки хлеба с повидлом и вышел на улицу. Дома осталась записка: “Поехал за стипендией, скоро вернусь”. Хождение по ночному городу в то время не представляло никакой опасности, и, последовательно минуя улицы Трудовую, Урицкого, Сталина, Ленина, минут за тридцать он дошел до вокзала. Через десять минут поезд должен был отправиться в Томск.
Ночная станция Новосибирск-Главный на стыке ночи и утра была сказочно красива и поражала множеством перекрещивающихся лучей прожекторов маневровых паровозов, лязгом вагонных амортизаторов, запахами от смеси паровозного дыма и пара, суетой пассажиров и носильщиков, трансляцией команд диспетчеров. Энергия станции казалась безграничной, ее избыток вливался в тела людей, заставляя их двигаться быстрее и быстрее.
Теперь все это осталось позади, и сейчас Борис, распластав ноги и держась за вентиляционный патрубок, лежал на крыше несшегося вагона. Расслабленное его состояние переходило в напряженное — в те моменты, когда шли встречные поезда. Тогда раздавался протяжный угрожающий звук, а крышу вагона обдавал жар от паровоза, и она на какой-то миг тонула в дыму. А в остальное время путешествие было в чем-то даже приятным: хорошо подрессоренные вагоны плавно покачивались в вертикальной плоскости, а на входных стрелках проносившихся мимо станций к этому добавлялось раскачивание вагона в горизонтальной плоскости. Поезд имел статус “скорого” и по абсолютному большинству станций он следовал на проход. В положении Бориса было одно преимущество: пока он находился в горизонтальном положении, ему не нужно было принимать никаких решений, а ведь часто мы испытываем дискомфорт лишь оттого, что нужно что-то решать, нужно найти лучший ответ на подчас трудные ситуации, а простых ответов нет, вот и маемся. А здесь все просто: лежи и смотри вниз за тем, что там на земле происходит.
А на земле все было, как обычно: на станциях к поезду выходили дежурные в красных фуражках со свернутыми желтыми флажками, но они смотрели вниз, на колесные пары, не дымят ли они, верх вагонов их не интересовал. Иногда на перронах в ожидании пригородных поездов толпился простой люд, на переездах у закрытых шлагбаумов, в ожидании, когда они откроются, вереницами выстраивались полуторки, ЗИС-5 и конные повозки — словом, картина была монотонной. И эта монотонность, и ритмический перестук колес на рельсовых стыках иногда погружали Бориса в поверхностное забытье, которое, однако, быстро проходило, и первые попавшиеся мысли возвращали его к реальности окружающего мира. Он вдруг ощутил бесправность своего положения: едет без билета, на любой остановке его могут “снять” с крыши и доставить в милицейскую контору, а там, как известно, разговор короткий, а дома-то ждут…
Впервые здесь, на крыше вагона, он понял, как важно человеку иметь хоть какой-нибудь статус. Какими счастливыми ему казались пассажиры поезда: у каждого из них есть свое место в вагоне, есть чистое белье, они свободны в выборе своего режима, хочешь — читай, хочешь — отдыхай, хочешь — ешь или пей чай. Да вот ведь беда: хорошее быстро становится чем-то обыденным, все хорошее мы воспринимаем только тогда, когда это хорошее или прибавляется, или убывает.
А между тем, поезд, задержавшись на несколько минут, миновал станцию Болотное. Впереди через сорок километров была Юрга. Здесь поезд по мосту пересекает широкую реку Томь, и, чтобы не разбиться о ферму моста, Борис, прижавшись к крыше вагона, не поднял головы до тех пор, пока этот самый мост не миновали. В таком положении пришлось ехать минут тридцать пять.
Эта неподвижность дала понимание того, что проезд на крыше вагона это, в первую очередь, движение поезда и наплывающих воспоминаний о прошлом. Сама собой пришла мысль об институте, куда он сейчас ехал. Томский политехнический институт поражал первокурсников архитектурным великолепием своих корпусов и аудиторий, лабораторий и кабинетов, анфиладами залов и сводами потолков. Фасады зданий, их конфигурация с перепадами высот как бы говорили о величии храма науки, но не подавляли людей. Первая мысль, которая приходила новичку, попавшему в институт, была о том, как много достигли люди, создавшие все это, и еще о том, сможет ли он хотя бы приблизиться когда-либо к достижению подобных высот.
Проектирование и строительство института шло в последней четверти XIX века с учетом лучших достижений мировой практики в этой области. Прошли десятилетия, а политехнический институт продолжал отвечать всем потребностям становления новых поколений; пройдут века, а он будет все так же очарователен, молод и в чем-то загадочен. Борис вспомнил галерею находившихся в зале портретов ученых химико-технологического факультета, их облик адекватно передавал смысл слова “интеллигентность”. Здесь были лучший ученик академика Н.Д. Зелинского профессор Борис Владимирович Тронов, профессор Леонид Петрович Кулев, профессор Петр Григорьевич Усов, профессор Николай Николаевич Норкин, профессор Иннокентий Васильевич Геблер, профессор Станислав Иванович Смольянинов. Каждый из них был уникален и неповторим. Студенты же на первых порах отмечали их в большей степени по внешним признакам: безумно скромный Тронов, шея которого, независимо от времени года, всегда была замотана в шарф; высоколобый, стремительный Кулев; неформальный, справедливый богатырь Усов; всегда печальный, немногословный Норкин; не придававший никакого значения внешним атрибутам Геблер; соединивший в себе большую красоту, выдержку и грусть молодой Смольянинов.
Высочайшая квалификация этих ученых позволяла готовить хороших специалистов и даже, в отдельных случаях, талантливых. Однако бедность основной массы студентов превращала для многих учебу в преодоление тяжелой полосы препятствий. Недостаток витаминов затруднял усвоение изучаемых дисциплин, ослаблял память, примитивная одежда и скученность в общежитии порождали болезни. Так уж выходило, что получать что-то полной мерой — было непозволительной роскошью. Все и всегда сопровождалось преодолением трудностей, при отсутствии даже минимального запаса прочности…
На последнем повороте боковым зрением Борис заметил, что поезд приближается к мосту, послышался характерный звук, означавший вхождение паровоза внутрь конструкции первой фермы, через короткое время совсем близко над его головой промелькнула начальная перекладина моста, и сразу потемнело, а потом перед глазами только мелькали металлические зигзаги. Вздох облегчения раздался, только когда вагон вырвался из плена моста. Июльское утро плавно переходило в жаркий день.
Мостов впереди больше не было, и Борис сменил свое горизонтальное положение, сел с краю вагона, опустив ноги на междувагонную “гармошку”. Так было намного удобнее. Мимо поезда, кружась в хороводе, проплывали березы. Березы были любимыми деревьями Бориса, ассоциировались в его сознании с чувством доброты. В жаркий день они давали спасительную тень, трепетные взмахи их ветвей на ветру отгоняли все плохое, шелест листьев успокаивал. А еще береза могла лечить, стоило только ее ветки приложить к больному месту, а еще она могла согревать…
За этими мыслями Борис не заметил, как поезд подошел к станции Яшкино, резко затормозил и остановился. Внизу, напротив вагона, стоял милиционер.
— А ну-ка слазь! Какого черта тебя занесло на крышу, куда едешь?.. Чего молчишь?
От неожиданности Борис так растерялся, что потерял способность двигаться и говорить, но через несколько мгновений осознал свое положение и с какой-то скованностью и безнадежностью во взгляде спустился на перрон.
— До Томска добираюсь я, за стипендией… — как-то нескладно ответил он.
— За какой такой стипендией? Что за стипендия? А ну, пошли со мной, там разберемся.
“Вот и приехал, вот тебе и стипендия, что же делать? Сейчас поезд уйдет, а у меня ни денег, ни знакомых”, — мелькали обрывки мыслей.
Видимо, Бог услышал эти слова. Не успели они пройти и полусотни метров, как по станционной трансляции раздался голос диктора:
— Старший сержант Хвостов, срочно пройдите во второй вагон московского поезда.
Милиционер, сопровождавший Бориса, остановился, сказал что-то сердито в адрес диктора и побежал в противоположную сторону от того места, куда они шли. Такого поворота событий Борис не ожидал и в первую минуту просто остался стоять на месте. Ему казалось, что сейчас милиционер вернется и отведет его туда, где “разбираются”. Но — нет. Объявили отправление поезда, и это послужило тем импульсом, который заставил его двинуться с места.
Несколько секунд — и Борис вновь занял свое место на крыше вагона. Теперь до станции Тайга, на которой от главной магистрали, ведущей к Тихому океану, начинается восьмидесятикилометровая ветка до Томска, осталось совсем немного.
Непонятно почему, но вдруг рефреном он стал повторять поговорку: “В тесноте, да не в обиде” — и вспомнилось ему, как совсем недавно, после зимней экзаменационной сессии, он возвращался из Томска в Новосибирск. Был конец января. Пассажирский поезд “Томск – Новосибирск”, в котором было много общих вагонов, отходил от станции Томск-I в три часа ночи, а за два часа до этого улицы, ведущие от общежитий политехнического института к вокзалу, заполнились многими сотнями студентов. Это было счастливое время: сессия позади, а впереди две недели беззаботного времени. До подхода поезда перрон превратился в большущую танцевальную площадку, звенели гитары, слышались песни. Все напоминало карнавал. Но, как только к перрону был подан поезд, состоящий из довоенных вагонов, все вмиг затихло. Несколько минут — и вагоны заполнены, да так, что вдоль вагона пройти невозможно. Последние студенты попадали в вагон через окна. Билетов у большинства, конечно же, не было. Проводник на первых порах пытался хоть как-то упорядочить ситуацию, но, поняв, что все его усилия напрасны, махнул рукой, пробрался в свой отсек, и больше его никто не видел. Поезд тронулся, паровоз ускорил ход, отчего вагоны стало покачивать, и это как-то упорядочило размещение пассажиров. Часть из них забрались на верхние полки по двое на каждую, ведь они были шире нынешних, да и этажей для людей было не два, а три. Кому не хватило сидячих мест на первом этаже, уселись на чемоданах, благо они были деревянными. Дым от папирос, песни, а местами и выпивка — это все про тесноту. А вот то, что не было обиженных, так свидетельство тому то, что скоро весь “вагон” заснул. До Новосибирска простой поезд тогда шел около десяти часов, этого времени вполне хватило для обретения сил и радости…
После встречи с милиционером пребывание на крыше вагона уже не казалось чем-то утомительным и напряженным, напротив, большая часть пути была позади, но все же какая-то еще неясная тревога, то затихая, то усиливаясь, напоминала о себе. Наконец Борису стала понятна причина этой тревоги: “А вдруг в институтской кассе мне скажут, что денег пока нет, и неизвестно, когда они будут. Что тогда делать? Возвращаться ни с чем домой или ожидать?..” Это тот случай, когда оба варианта были плохими.
Чтобы уйти от грустных мыслей, нужно было переключиться на воспоминания о каком-то забавном событии. И он вспомнил. В группе, в которой состоял Борис, было трое студентов из города Ачинска, и жили они в частном секторе неподалеку от института. Обвинить этих ребят в том, что воспитывались они с привлечением гувернанток, было невозможно, а довольно еще моложавая хозяйка, которая сдавала комнату, была женщиной строгих правил, и, когда факты повышенного веселья с элементами хореографии “достали” ее, она выступила с заявлением:
— Надоели вы мне, покоя от вас нет. Убирайтесь из моего дома, чтобы через два дня я вас здесь не видела.
Робкие попытки ребят оправдаться встретили категорический отпор:
— Не освободите комнату — пойду к вашему начальнику.
А все знали, что у этого начальника было два метода воспитания: первый, мягкий — лишить стипендии, и второй, жесткий — выгнать из института.
На следующий день в общежитии, в кругу близких товарищей, состоялось совещание с единственным вопросом в повестке дня: “Как найти управу на хозяйку-обидчицу”. Было много предложений, но в итоге все согласились с тем, что высказал высокий, стройный и умный брюнет, гений шахмат и преферанса по кличке Маркел: “Раз она хочет к этому делу подключить администрацию, то надо пойти ей навстречу и послать “комиссию” якобы из профкома института с плановой проверкой условий жизни студентов на частных квартирах”.
В “комиссию” отобрали трех человек с артистическим даром, а возглавил ее Жора Безруков, человек с импозантной внешностью, пышной шевелюрой, с большими и модными очками. К приходу “комиссии” в комнате бузотеров все было как обычно: убранные кровати и беспорядок на столе, где миски и кружки соседствовали с учебниками и конспектами. Жора сразу же внушил доверие хозяйке — и внешним видом, и угрозами в адрес квартирантов; но чем сильнее он нападал на них, тем отходчивее она становилась и даже в какой-то момент заявила:
— Ну, это вы уж слишком…
А закончил Жора так:
— Допоздна свет не жгите, дров и угля для печки расходуйте в меру. По результатам обследований, которые мы проводим, состоится совещание, где заслушают доклады наших комиссий о жизни студентов на частных квартирах. Совещание состоится через две-три недели, и кое-кого, с кем нам не по пути, мы, видимо, попросим покинуть наш институт.
Хозяйка осталась довольна, а потом все как-то само собой улеглось. Это воспоминание успокоило Бориса: не всегда бутерброд падает маслом вниз.
Станция Тайга, куда прибывал поезд, была большим железнодорожным узлом. Не часто, но случалось, что на этой станции проводилась выборочная проверка документов. В этот же раз на путях уже было четыре пассажирских поезда, и Борис затерялся среди множества людей. Это было время, когда люди не догадывались, что совсем скоро к коммерческим перевозкам пассажиров на дальние расстояния подключится скоростная авиация, и в прошлое уйдет суета милых перронных базаров, любование почти “живыми” паровозами, танцами под гармошку или гитару во время больших остановок, да и люди опасались тогда лишь карманных воров.
По мере приближения времени отправления поезда, с тыльной стороны вагонов скапливалось все больше народу, желающего, как и Борис, уехать на крыше. Поезд тронулся с места, и в один миг безбилетники оказались на крышах почти всех вагонов. Здесь были не только мужчины, но и много женщин, люди чувствовали себя довольно уверенно: кто-то шел по крыше, другие в компаниях по несколько человек о чем-то беседовали или, развернув свертки, приступили к дорожной трапезе. “Как хорошо быть не одному”, — подумал и ощутил Борис. И хотя путь был одноколейным, поезд двигался без остановок, потому что он был скорым, и на разъездах встречные поезда почтительно уступали ему дорогу.
На станцию Томск-I поезд прибыл в начале двенадцатого часа дня, и, не теряя времени, Борис побежал к станционной водозаборной колонке, возле которой в тот момент уже толпилось несколько человек, передававших из рук в руки кусок хозяйственного мыла. К этой карусели подключился и Борис. Примерно с четвертого намыливания его лицо очистилось от копоти и угольной пыли, а расческа стала проходить ото лба к затылку. Теперь его путь лежал к трамвайной остановке. Дорога от вокзала до института не была очень долгой и пролегала по старой части города. Архитектура деревянной застройки в этих местах перемежалась с четырех-пятиэтажными кирпичными домами, построенными еще до войны в демократическом стиле. И все это утопало в зелени.
Для Сибири Томск больше, чем Ленинград для России, не зря за городом закрепилось второе название — Сибирские Афины. Внешне не шумный город питал людей какой-то сильной душевной энергией. Всего один год прожил Борис в Томске, и сейчас, находясь в трамвае, он задумался, чем же таким этот город притягивает к себе. Скорее всего, тем, что по своей сути это город юности: на четыреста тысяч жителей в нем сто тысяч студентов — людей, не обремененных недугами, обязательствами, богатствами. Центральная часть Томска могла бы служить музеем высокой архитектуры на зеленой, слегка всхолмленной местности. Аура Томска погружала человека в состояние то неспешных размышлений, то, наоборот, когда наступал цейтнот, действия обретали стремительность…
Трамвай привез Бориса к институтским корпусам и общежитиям. С замиранием сердца он вошел в главный корпус, его не могли отвлечь даже шум и суета коридоров, заполненных абитуриентами: “А что как не удастся из-за чего-нибудь получить стипендию?”
Но все обошлось. У кассы, в которой выдавали деньги, стояли пять-шесть человек. Когда подошла его очередь, все было, как обычно: предъявление студенческого билета, роспись в ведомости — и вот в руках у него восемьсот двадцать шесть рублей. Как все просто, а сколько было волнений! Стоило ли так переживать?
Борис успокоился, спрятал восемьсот двадцать рублей в карман нижней рубашки, а с шестью рублями отправился в ближнюю рабочую столовую Томского электромеханического завода. Цены в этой столовой были такими же, как и в студенческой. И хотя качество еды не было выдающимся, зато здесь не обвешивали. Стандартный обед стоил пять рублей. Народу в зале немного, торопиться было некуда, потому что пригородный поезд из Томска до Тайги отправлялся только через три часа.
За неторопливой едой Борис обдумывал ближайшие планы: снова ехать на крыше вагона ему не хотелось, да и было небезопасно. А что как милицейский патруль снимет с крыши и обыщет? Что тогда, прощай денежки? О том же, чтобы купить билет, не могло быть и речи. Лучше всего, решил он, время до пригородного поезда скоротать в тенистом парке университета, который находится поблизости, в нескольких минутах ходьбы по улице Ленина.
По пути к парку, на углу улицы Кирова, в киоске, Борис за двенадцать копеек купил несколько центральных газет и одну местную — “Красную звезду”.
В дальнем уголке парка нашлась свободная от абитуриентов скамейка. Газеты в тот день давали отчет о совещании в Женеве руководителей четырех держав-победительниц и печатали речи Хрущева и президента США Эйзенхауэра, который говорил примерно так: “Наши разногласия с СССР основываются на том, что мы считаем человека созданием по образу Божьему, а они считают человека орудием в руках государства”. В статье, посвященной уборочной страде, указывалось, что сберечь урожай от потерь можно, если убрать его в сжатые сроки. В нижнем углу страницы, в черной рамке, мелким шрифтом сообщалось о скоропостижной смерти И.О. Дунаевского. По этому поводу по-канцелярски бездушно скорбел лишь славный Союз композиторов. Как будто смерть подкосила не великого композитора, чьи мелодии пела вся страна “от Москвы до самых до окраин”, чьи песни помогали победить в войне, быстрее строить и красивее жить, делать привлекательными идеи нового общества. Зато целый разворот посвящали прибытию из ГДР Н. Булганина и Н. Хрущева. К большому фото у трапа самолета прилагался перечень из ста фамилий встречающих чиновников, который не добавлял читателям ни радости, ни новых знаний.
За чтением газет время пробежало незаметно, и настала пора возвращаться на вокзал. К моменту появления Бориса на перроне пригородный поезд еще не был подан, и, прогуливаясь вдоль путей, он обратил внимание на группу молодых людей из семи-восьми человек, обсуждавших какую-то важную проблему. В группе выделялся парень высокого роста, который руководил этим совещанием. Борис приблизился к ребятам и понял, что обсуждается вопрос о том, как при проезде до Тайги без билетов не попасться ревизорам. В итоге было принято решение организовать проезд так, чтобы в каждом вагоне было хотя бы по одному человеку из этих ребят. Первый, кто обнаружит двигающихся с проверкой ревизоров, должен передать эту информацию по цепочке в другие вагоны.
Всего в пригородном поезде оказалось десять вагонов, Борису достался четвертый. Его попутчиками были самые разные люди, кто-то ехал, как и он, до Тайги, чтобы там сделать пересадку на поезд дальнего следования, другие ехали в ближние леса за грибами. Было видно, что поездка для многих не являлась рядовым событием, на их лицах просматривалась и настороженность, и какая-то замкнутость, а иногда и важность от самого факта нахождения в вагоне.
Минут через тридцать из пятого вагона к Борису подошел тот высокий парень, руководивший совещанием на перроне, и сообщил, что ревизоры движутся из девятого вагона. С этим сообщением Борис направился в третий вагон. А между тем, поезд приближался к станции Петухово, где останавливался на пять-десять минут в ожидании встречного. Как только поезд остановился, из передних вагонов выбежали все заговорщики и тут же перешли в два хвостовых вагона. Теперь до самой Тайги можно было ехать без напряжения. Окна в вагоне с обеих сторон были открыты, и ласковый сквозняк, напоенный ароматами смешанного леса, лугов и травяных покосов, дарил людям ощущение радости, а все потому, что места эти не были задеты цивилизацией в той мере, когда природе уже не под силу выстоять.
Время клонилось к вечеру, и дневная жара постепенно уступала место ласковой прохладе. Все складывалось хорошо: цель поездки выполнена, еще одно усилие, и — вот он Новосибирск. Но все оказалось сложнее, чем думал Борис. По прибытии пригородного поезда в Тайгу выяснилось, что ближайший поезд в сторону Новосибирска “Хабаровск – Москва” подойдет лишь в полночь, а значит, нужно ждать около четырех часов.
Уже начало смеркаться, когда к прохаживающемуся по привокзальному перрону Борису подошел милиционер:
— Чего тут слоняешься? Покажи документ.
— Вот мой студенческий билет.
— Нечего без дела здесь крутиться, забирай свой билет, и чтобы я тебя здесь больше не видел. Встречу еще — заберу.
В пререкание с милиционером вступать не хотелось по той причине, что, имея при себе деньги, оказаться в отделении милиции и быть там обысканным — не сулило ничего хорошего. В вокзальном зале ожидания в это время велся ремонт, и Борис решил подняться на переходной мост, откуда открывалась красочная панорама всей станции. Было интересно наблюдать за прибывающими и отправляющимися поездами, видеть работу маневровых паровозов. Все здесь было ему знакомо. Еще будучи школьником, он нередко приходил на такой же переходной мост станции Новосибирск-главный и в вечернее время любовался пейзажем железнодорожного узла. В это время переплетение рельсов в лучах паровозных прожекторов выглядело сказочно, отраженные от рельсов блики света уносились к небу, мир терял свою реальность. В такие моменты он в мыслях старался представить те дальние города и природу тех мест, куда отправлялись поезда. И так он мог простаивать часами, после чего чувствовал себя полным сил.
Наконец диктор объявил прибытие хабаровского поезда. Борис спустился с моста и оказался рядом с теми вагонами, в которых с Дальнего Востока возвращались демобилизованные матросы и старшины Тихоокеанского флота. Моряки высыпали из вагонов, их было очень много. Какая-то беззаботность, удаль и даже бесшабашность воцарилась на перроне. Моряки шутили, подталкивали друг друга, тусовались, было видно, что, находясь долгое время в вагонах, эти молодые люди соскучились по движению и сейчас, в период короткой стоянки, старались восполнить этот дефицит.
Не теряя времени, Борис вступил в переговоры с ближайшим от него проводником на предмет проезда за умеренную плату до Новосибирска. Но — тщетно, проводник даже не захотел обсуждать эту тему… То же самое повторилось еще у двух вагонов, правда, у последнего вагона проводник добавил:
— Не буду я за такие деньги тащить тебя пять часов.
Это услышали стоявшие рядом моряки, и один из них, у которого на погонах форменки было по две лычки, приблизился к проводнику и каким-то сложным танцевальным “па” привлек к себе его внимание. В это же время второй моряк заслонил Бориса от проводника, а третий — толкнул Бориса на ступеньки вагона. Еще мгновение — и вот третий отсек.
Вместе с ним в вагоне оказался и моряк-танцор:
— Ребята, давай сюда рундуки.
Быстро на полу между нижними полками были уложены три деревянных чемодана, и сразу же на них бросили шинель, еще мгновение — и Борис, сбросив башмаки, распластался на этом ложе. Сверху на него тоже накинули шинель.
Через несколько минут поезд тронулся. Короткий сон в предыдущую ночь и почти сутки напряжения сделали свое дело, он сразу же уснул. А что может быть лучше для уставшего человека, чем сон под теплой и ласковой шинелью, пронизанной запахами морских ветров, в качающемся, как детская люлька, вагоне.
Глубокий сон вернул силы, и проснулся Борис, когда поезд уже приблизился к Новосибирску, с ощущением легкости в теле и радости жизни. В это время у моряков начинался завтрак, и ему, как и всем, дали хлеба с красной рыбой, сухарей, сахару и чаю в кружке…
Доброта, бескорыстие и удаль моряков надолго запомнились Борису, и когда он сам делал для людей какое-либо добро, то говорил себе: “Это не я, я всего лишь, как эстафету, передаю то добро, которое сделали для меня моряки с Тихого океана…”