Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2007
Алексеев М.П. Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и писателей, XIII—XVII вв.: Введение, тексты и комментарии/
М.П. Алексеев. — Новосибирск: Наука, 2006.
География воображаемых путешествий от века к веку меняется: “земли в золотом убранстве” все больше удаляются. Их относит в прошлое. Как бы там ни было, когда я читал об этих народностях, об их духах и шаманах, в моем кабинете наступала дивная тишина, она удваивалась, учетверялась.
Сол Беллоу,
“Родственники”
Как хорошо известно из Гомера, всякая история происходит для того, чтобы стать книгой.
Одна из таких историй началась в 1394 году от Рождества Христова, когда некий шестнадцатилетний баварский оруженосец вышел из города Мюнхена вместе со своим господином Леонгардом Рихардингером по зову венгерского короля Сигизмунда Люксембургского. Зов был началом крестового похода против османских турок, случившегося в 1396 году. В известной Никопольской битве 16-тысячная армия короля Сигизмунда была разбита, будущий император Великой Римской империи бежал в Константинополь, господин нашего оруженосца погиб, а сам он попал в плен к туркам. Вместе с немногими пленными, оставленными в живых, баварец был отправлен султаном Баязидом сначала в Адрианополь, где провел пятнадцать дней, после в город Галлиполи — на два месяца, а затем — в турецкую крепость Бруссу. Оставшись, таким образом, при султане, он неудачно пытался бежать, будучи прощенным (после девяти месяцев, проведенных в тюрьме) — получил последовательно несколько должностей, так, что ему “разрешили ездить верхом в свите короля”, участвовал во взятии Сиваса, находился во вспомогательном войске, которое Баязид послал египетскому султану для подавления произошедшего в Египте восстания, и вместе со своим повелителем присутствовал при осаде турками Константинополя. В 1402 году в битве при Анкаре турецкое владычество на Востоке было сломлено Тамерланом, Баязид был пленен и вскоре умер, а баварец находился при Тимуре вплоть до его смерти в Отраре в 1405. По смерти Тимура он попал сначала к его сыну Шахруху, правителю Хорасана, Гургана, Мазандарана и Систана, а тот вскорости подарил его, как раба, своему брату Мираншаху, владетелю Персии и Армении. После гибели Мираншаха в 1408 году в бою против Кара-Йусуф Кара-Коюнлу оруженосец переходит к его второму сыну Абу Бакру (тому самому, который “был настолько силен, что когда однажды он стрелял из турецкого лука в сошник плуга, железо прошло через него, тогда как сошник остался в нем” и который разрубил пополам трехлетнего быка одним ударом меча), при дворе которого в то время жил в качестве беглеца “королевский сын из Великой Татарии” Чекра — претендент на занятие ханского престола в Золотой Орде. Когда Едигей прислал к Чекре послов с предложением вернуться на родину и занять там престол, в числе шестисот всадников, данных Абу Бакром в сопровождение ханскому сыну, вновь оказался и баварец вместе с четырьмя другими христианами — товарищами по плену. Дорога их шла “через область Астару, изобилующую шелком; затем — через Грузию, населенную христианами, считающими св. Георгия своим патроном; затем — через страну, называемую Лахиджан, где также растет шелк; далее — через страну Ширван, где собирают шелк, из которого изготовляют хорошие материи в Дамаске и в Кашане, равно как в столице языческой Турции — Бурсе”. И потом — через Дербент (называемый “по-татарски Темир-Капи, что по-нашему означает Железные Ворота”, отделяющие Персию от Татарии) к Астрахани на Волге и дальше на восток. Прибыв к Едигею, Чекра двинулся вместе с ним “в страну, которая называется Wissibur”, куда они шли в течение двух месяцев и куда последовал за своим господином и несчастный немец (которого звали Иоганн Шильтбергер и который оставил нам описание своих бедствий в “Книге путешествий”). Следующее далее в трактате Шильтбергера описание страны Wissibur — это не что иное, как описание Сибири, а само упоминание Сибири (“Wissibur” Нюренбергской рукописи, “Ibissibur” — Гейдельбергской и Санкт-Галленской) — “едва ли не самое раннее, — как пишет академик М.П. Алексеев, — упоминание этого имени в европейской литературе”. Что касается немца — изрядно постранствовав, он вернулся в свою родную Баварию только в 1427 году, где и умер вскоре после 1438 года, незадолго до сего печального события все-таки изложив историю своих скитаний в упомянутой книге. Переходя от одного владыки к другому, он проблуждал по Азии свыше 30 лет. Воистину, срок, чтобы славною песнею стать для потомков.
* * *
Вышеизложенная история — с незначительными дополнениями автора настоящей статьи по переводу “Путешествия…” Бруна 1867 года — приведена в недавно переизданном издательством “Наука” классическом труде известнейшего русского филолога академика Михаила Павловича Алексеева “Сибирь в известиях западно-европейских путешественников и писателей, XIII — XVII вв.: Введение, тексты и комментарии”. Впервые опубликованная в Иркутске в начале 30-х годов прошлого века, ставшая библиографической редкостью, в 2006 году книга вновь вышла в свет в серии “СО РАН. Избранные труды”. Грандиозный труд, в котором чувствуется борхесовский размах и неимоверная эрудиция автора, включает сведения о Сибири в трактатах и сообщениях 49 западных авторов, начиная с хорошо известных Плано-Карпини и Гильома де Рубрука и заканчивая тонущими во тьме истории фон Горном и Пальмквистом. Сам М.П. Алексеев, комментарии которого зачастую много превышают по объему публикуемый текст источника, иной раз разрастаясь до самостоятельного маленького исследования, чем-то напоминает другого героя его сибирики — Юлия Помпония Лэта, всю жизнь занимавшегося изучением древней истории и комментированием классических авторов.
К одному из своих трудов, сборнику “Из истории английской литературы” 1960 года, Михаил Павлович эпиграфом выбрал строфу Чосера, в переводе Томашевского:
На старом поле каждый год
Родится новая пшеница;
Из старых книг, как срок придет,
Познанье новое родится.
Один из лучших представителей школы сравнительно-исторической филологии, специалист по западным литературам М.П. Алексеев всю жизнь открывал новое познание в “старых книгах”. В “Сибири в известиях…” фрагменты писаний, чей возраст не сравним с человеческим веком, под рукой, а точнее сказать — под мыслью исследователя раскрывают и свое значение, и свою прелесть. Пытаясь рассмотреть каждый текст в системе истории, в контексте прежних и последующих литератур, сообщений, фактов, он создает некое исследовательское поле, в котором каждая книга как некий растительный организм, переплетается своими корнями с еще большим органическим целым всеобщей истории идей. По сию пору пугающая иностранцев, в том числе “иностранцев” русских, Сибирь раскрывается для нас как миф, как земля суровой справедливости и воздержанности у античных авторов, как место гибели и наказания у арабских писателей и средневековых христиан, как эльдорадо для мечтателей и авантюристов нового времени, как таинственная и благосклонная к заинтересованному наблюдателю земля Герберштейна, Исаака Массы и последующих ученых путешественников. Каждое время включало в себя и перерабатывало представления времен предыдущих, создавая сложный и неоднозначный образ Сибири, во многих чертах доживший в своей мифологичности до наших дней. Одно из достоинств сибирики Алексеева именно в том, что приведенный массив материалов позволяет увидеть запутанную эволюцию представлений европейского ума о сибирских землях на протяжении веков: авторы цитируют и оспаривают друг друга, иные идеи кочуют от путешественника к путешественнику, от дипломата к дипломату, в какой-то момент отмирая под взглядом слишком пытливого ума. К слову сказать, отмирают не для того, чтобы навечно покинуть расчлененный научным исследованием мир, но чтобы существовать в обыденном сознании, равно как и в бесконечном круговороте истории идей. Мы бы позволили себе сказать, что М.П. Алексеева и интересовала эта история человеческого сознания, не только и не столько географического, сколько в полноте его, сознания, мифотворческой и познавательной деятельности.
* * *
Знания и таланты М.П. Алексеева нашли совершенное применение при работе над “Сибирью в известиях…”. Список цитируемых им источников и исследовательских работ поражает воображение сегодняшнего читателя, привыкшего ко все возрастающему дроблению и специализации науки. Работа со “старыми книгами”, предполагающая неизбежную неполноту контекста, и, следовательно, как пишет Алексеев в более ранней работе “Сибирь в романе Даниэля Дефо” (Иркутск, 1928), недостижимость полноценного критического анализа фактов, заставляет конечным смыслом исследования признать их сравнение и последующее обобщение. Обобщение, следующее из изучения многочисленных источников, проявляется на уровне истории взаимодействия национальных культур, европейской и русской, и позволяет М.П. Алексееву сделать вывод о том, что “именно русские открыли европейцам северную Азию — через посредство иноземцев, бывавших в Москве”. В своих комментариях к публикуемым текстам Алексеев всегда обращает особое внимание на русских информаторов, сообщавших путешественникам из европейского мира истории и факты о сибирской земле. “Русских” — в широком смысле слова: это могли быть и московиты-дипломаты, как посланник великого князя Василия Ивановича к папе Клименту VII — Дмитрий Герасимов, “толкователь” (как говорит Герберштейн) Павла Иовия, так и “татарские и узбекские” купцы, расписывавшие в Москве иезуиту Аврилю достоинства сибирского пути в Китай. Указывая на значение иностранных известий о Сибири как на “важнейший, если не единственный источник для изучения до-русской Сибири”, М.П. Алексеев напоминает, что исследователи Сибири начала XX века зачастую принуждены были “совершать свои экспедиции с книгами Палласа и Гмелина, Миллера и Фишера, Георги или Эрика Лаксмана в руках”. И далее: “…знакомясь с европейскими сочинениями о Сибири XVI и XVII столетий, не можем ли мы, например, сказать, что “Карская экспедиция”, играющая столь большую роль для советского экспорта и импорта в Сибири, является в значительной степени осуществлением тех транспортных планов, которые строили английские и голландские моряки в XVI—XVII вв.? <…> не книга ли американца Дж. Кеннана о сибирской ссылке оказала известное воздействие на русское правительство в смысле пересмотра тюремного устава и не она ли значительно подорвала авторитет самодержавной власти в России в глазах европейского общественного мнения?” Как бы там ни было, но, со своей стороны мы можем добавить, что не только исследовательским, но и историко-культурным целям служит книга академика Алексеева, указуя ученым жестом на существующие и в наше время мифологические модели восприятия Сибири, модели, не столь существенно изменившиеся со времен Геродота и со времен аль-Идриси.
* * *
Кратко излагая историю легенд о Сибири до XIII века, Алексеев пишет: “Историку необходимо считаться с ними не только потому, что они некогда заменяли собой подлинное знание, но в особенности потому, что они составили ту основу, с которой началось и на которой впоследствии строилось самостоятельное исследование <…>”. Мы бы сказали, что они составили не только основу для исследования, но и основу для так называемого “подлинного знания”, векторы которого, как теперь известно из критики эпистемологий, определяются исходя из предания и легенды.
Со времен Геродота бытовала легенда о гипербореях, блаженных северных племенах, по всей видимости, заимствованная у Гомера, Гесиода и Эсхила, а к Геродоту попавшая из “Аримаспейи”. В отличие от большинства мифических народов, населявших лежащие за Понтом неизвестные земли, гипербореи интересны для нас как источник дальнейших представлений о Сибири как земле правды и справедливости, о стране блаженных. Позднее “социальные доблести” гипербореев были распространены на другие “скифские” народы, под именем которых греки большей частью понимали просто предполагаемых, но неизвестных им северян. В IV веке Эфор пишет, что “иные из новых скифов справедливее всех народов”, “…при простом образе жизни и отсутствии денег, они пользуются внутренним благоустройством, все между собою имея общее, не исключая жен, детей и родни; для соседей они непобедимы и неодолимы, не обладая ничем, из-за чего стоило бы их поработить”. “Для нас важно, — заключает М.П. Алексеев, — то, что эта идеализация северных “варваров”, аналогичная той, какую мы встретим в эпоху Возрождения у Монтеня по отношению к туземцам Америки или у идеолога французской ремесленной буржуазии XVIII в. Руссо по отношению к абстрактно понятому им “примитивному человеку” вообще, была древними применена к самым северным и, следовательно, наименее известным им варварам; с тем большей охотой гуманистически настроенные европейские писатели XVI—XVII вв. применили их уже непосредственно к народам Сибири”. Дальнейшее развитие “концепта” связано с походами Александра Македонского (334—326 гг. до н.э.). Собственно для географического исследования Северной Азии они не дали ничего. Однако возникшие позднее “повести об Александре Великом”, переработанные в духе восточных романов-путешествий, уже содержат отдельные эпизоды о северных странах: обожествлявшийся в свое время полководец не мог остановиться на полпути. Страна мрака, из которой дорогу путешественникам показывают ослицы или кобылицы (легенда, впоследствии записанная Марко Поло у монголов), море, отделяющее землю от страны блаженных, “нечистые” народы, запертые Александром в северных горах — все это будет повторяться в трактатах о чудесах и географических описаниях в течение двадцати веков, да и позже — ведь сейчас это повторяется нами. Если верить его историкам, Александр Великий доходил до пределов мира, поскольку Каспий (несмотря на то, что уже у Геродота он замкнут) сливался с волнами северного океана, а на северо-восточных берегах каспийского “залива” обитали бесконечные чудовища эллинистического мира, которых в Северной Азии разыскивали итальянские монахи в XIII веке и русские администраторы в Сибири в XVII столетии. Впрочем, александрийские географы не теряли голову от этих легенд, пытаясь рассуждать больше о землеописании, чем о чудесах. На деле землеописание становилось таким же чудом, как чуть позже — семитские Гог и Магог ученых арабов. Александриец Дикеарх в IV в. в “Описании земли” “учил о непрерывном ряде горных цепей, разделяющих материк Азии на две части по всей его длине от запада к востоку”. Это учение перешло к Эратосфену, Страбону и Птолемею. Мыс Табин, который мореходы XVI в. искали к востоку от Оби, и который исчез с европейских карт Сибири лишь в XVIII в. — это, как предполагает (вслед за многими другими) Алексеев, не что иное, как мыс Тамарос Эратосфена, установленный “отцом научной географии” в северо-восточном углу Индии, где среднеазиатский горный хребет Дикеарха (“Имаус” Птолемея) вдается в океан, и на северо-запад от которого тянутся неизвестные земли Скифии.
Римляне, интересовавшиеся более югом и западом, чем севером и востоком, не пошли дальше своих греческих учителей. Поэты времен принципата Августа говорят о блаженных северных народах, что и понятно, но Помпоний Мела и Плиний Старший также опираются только на истории другой “Истории” — Геродотовой. Так, еще в IV веке Аммиан Марцеллин, переживший вторжение гуннов и германцев, один из самых увлекательных историков периода, все ходит по кругам Плиния и Птолемея. Его скифы — “заброшенные в отдаленный угол земли, привычные к пустыне, они живут в далеко отстоящих друг от друга обиталищах и довольствуются скудным и бедным пропитанием”. Где-то в тех же краях, между народами, перечислять которые Аммиан считает излишним, между народами, “почти недоступными ввиду их чрезвычайной дикости и грубости, есть кроткие и благочестивые люди, каковы яксарты и галактофаги, о которых поминает поэт Гомер в следующих стихах и т.д.” Поэтическая цитата, говорит М.П. Алексеев, скрывала скудость реального опыта и ограниченность знания.
* * *
Античному миру наследовали византийцы и арабы. О Севере, каким он представлялся первым, мы можем узнать у позднего автора, Никифора Григоры, писавшего в период реставрации при Палеологах (XIV в.). Григора, автор “Истории”, увлекавшийся толкованием сновидений (что характерно), о “татарах” знает следующее: “Есть очень многочисленный народ, живущий так далеко на севере, как никакой другой… как повествуют нам об этом старые писатели и как мы сами исследовали это, после долгих расспросов, насколько это было возможно. Именно их назвал Гомер именем млекоедов, бедных и справедливых людей, так как у них нет изысканной кухни и роскошного стола…” Отталкивался ли Григора в своем описании от “погрязших в роскоши правящих классов государства” Византии, или дело обстояло иначе, во всяком случае М.П. Алексеев заключает: “Марцеллин говорит о скифах, Григора — о татарах, согласно более употребительной в его время этнографической терминологии, как писатели XVI—XVII вв. будут говорить о самоедах; но эта замена имени нисколько не меняет дела: перед нами не только пример живучей литературной традиции, но и достаточно характерное свидетельство того, что о кочевниках Сибири в XIV в. знали не больше, чем девять столетий назад”.
Несмотря на то, что арабская географическая наука была более изощренной в своих методах, чем античная или византийская, но, “как только дело касалось Крайнего Севера Азии, арабские ученые делали странные ошибки и со слов путешественников примешивали к своим рассказам чудесные вымыслы”. Интересно то, что арабские географические труды, которыми пользовались европейские интеллектуалы позднего средневековья, труды, созданные после распада халифата, представляли собой большей частью компиляции, основанные на старых книгах IX и X вв. При всем том, хорошо известно, что компилятивные труды, как правило, наиболее насыщены всевозможными небылицами и занимательными рассказами о чудесах. Нас же будут интересовать здесь легенды, связанные со “второй легендарной традицией о далеком Севере”, в которой переплелись семитские (библейские и коранические) предания о народах яджуджах и маджуджах (библейские гоги и магоги) и эллинистические рассказы о походах Александра Великого. Коранические яджуджи и маджуджи находятся где-то на Дальнем Севере за высокими горами, пребывая в заключении за крепкой стеной с железными воротами, построенными Зюль-Карнейном (Александром Великим), для ограждения прочих народов от их вторжений. Находиться там им суждено до кончины мира, когда бог откроет им путь. Из переработанной в Александрии во времена Птолемеев “Индики” Ктесия арабские комментаторы позаимствовали для их описания многие чудовищные черты. У яджуджей и маджуджей два глаза на лбу, два на груди, тело покрыто шерстью, уши свисают до плеч; они не говорят, но издают звуки, похожие одновременно на шипение змеи и свист птицы. Поначалу традиция помещала их где-то между Кавказом, Каспием и Черным морем, персидские и сирийские легенды отодвинули их в Центральную Азию. Постепенно эти народы “обживали” все более северные места, пока не оказались за Алтаем и Уралом, в пустынных областях Сибири. Во всяком случае, арабские географы “считали своим долгом упомянуть о них при описании “седьмого климата”, т.е. самого северного края земли”. Эта традиция прочно держалась у арабских писателей, Ибн-Хаукаль и Ал-Истахри в X в. говорят, что страна яджуджей граничит на севере с океаном, Идриси в XII в. сообщает, что их земли ограничивает цепь неприступных, туманных и снежных гор, за которыми в стране мрака, облаков и непроницаемой мглы живут яджуджи и маджуджи. Характер рецепции европейцами этих арабских легенд в средние века очевиден из простого факта: “на европейских картах Сибири гоги и магоги дожили до конца XVII в., обозначая различные народности азиатского Севера”.
* * *
Вплоть до XIII века в средневековой Европе практически отсутствовали стимулы для изучения Северной Азии. Дело ограничивалось беспрестанным перечислением диковинок, чудовищ и сокровищ, которыми полна была воображаемая Азия. Первый могущественный толчок к познанию далекого Севера произвело нашествие монголов, крайней точкой которого были пережившие вторжение орд Батыя в 1241 году Польша и Венгрия. Речь заходила уже о том, что монголы — это и есть народы гоги и магоги, к каковому выводу склоняло ученых писателей очевидное звуковое сходство имен magog и magol, mongol. “Они намерены, — пишет Матфей Парижский, — покорить себе весь свет; полагают, что по божественному определению должны они в течение тридцати девяти лет опустошить вселенную”. Однако когда Батый неожиданно повернул обратно в 1242 году, в Европе монгольские орды тут же решили использовать в собственных целях. Для этого нужно было обратить их в христианство и тем самым превратить в военных союзников против Ислама. Дружеские связи с монголами имели и еще один плюс: это могло открыть европейцам старую торговую дорогу на Дальний Восток сквозь Среднюю Азию, которой пользовался античный мир, Византия и арабы. С целью “наведения предварительных справок” к монголам и были отправлены два францисканских монаха, записки которых открывают том “Сибири в известиях…” — Плано-Карпини и Рубрук. В последующие несколько веков к этим честолюбивым европейским мечтам прибавился интерес к набиравшему силу Московскому государству, здорово ограничившему доступ иностранным путешественникам к богатым пушниной сибирским землям, а также и поиск новых торговых путей на рынки Азии. Характерно, что вслед за монахами на Восток отправились купцы, искавшие неистощимых богатств Востока, о которых, начиная с Аристеевых “стерегущих золото грифах”, повествовали и александрийские греки, и арабы, и уж, конечно, об этом не забывали упомянуть составители средневековых европейских хроник и компендиумов. Собственно Сибирь, тем не менее, оставалась для них лишь “страной ценного пушного сырья, добывавшегося через посредников и не требовавшего личных поездок туда”. Здесь и возникает основной тезис академика Алексеева — о том, что именно Московское государство открыло Сибирь для европейцев. Слухи о богатой пушниной земле доходили до Европы, таинственность же и притягательность Сибири возрастала тем более, чем строже был запрет московских властей на доступ туда иностранцев. Открыв “незнаемую землю” для себя, Москва “приоткрыла” ее для европейцев.
* * *
Первое, что, надо полагать, завораживало читателей-современников в описаниях Сибири — тьма, холод и общая невозможность жизни в тех краях. По согласному мнению большинства комментаторов, именно о Сибири идет речь в следующем фрагменте Марко Поло: “Еще у этого царя есть такие места, где никакая лошадь не пройдет; это страна, где много озер и ручейков; тут большой лед, трясины и грязь; лошади там не пройти”. И далее — о знаменитой “стране мрака”: “На север от этого царства есть темная страна; тут всегда темно, нет ни солнца, ни луны, ни звезд; всегда тут темно, так же, как у нас в сумерки. У жителей нет царя; живут они как звери; никому не подвластны. <…> Люди эти, скажу вам, рослые и статные; они белые, без всякого румянца. Великая Россия, скажу вам, граничит с одной стороны с этой областью”. Читатель волен видеть здесь полярную ночь, равно как и описание “страны мрака” средневековых арабов. Например, Масалак-ал-Абсара говорит о ней: “Это область пустынных гор, где всегда царят мороз и снег, где никогда не светит солнце, нет ни растений, ни зверей. Эти горы граничат с темным морем, над которым всегда идет дождь и стоит непроницаемый туман; само солнце никогда не показывается, и вся страна всегда покрыта снегом”. Уже известный нам Шильтбергер через век с небольшим после Марко Поло особенно настаивает на диких зверях: “…живущие там люди полагают, что за горой этой находится пустыня, доходящая до оконечности света: никто не может также пройти через эту пустыню или жить в ней по причине [водящихся там] диких зверей и гадов”. Еще через два века шведский дворянин Петр Петрей, трижды посетивший Россию в начале XVII века, уточнит: “В этом краю такая стужа, что не вырастает совсем ни трава, ни лист на дереве, а тем менее хлеб или садовые плоды”. Чуть позже педантичный немец Адам Олеарий со слов русских и “других свидетелей” сообщает, “что те страны, вследствие сурового воздуха, долгой зимы и короткого лета, совершенно бесплодны и особенно неудобны для земледелия”. Во время полярной ночи жители “пользуются для света рыбьим жиром и обходятся с его помощью до тех пор, пока не получат солнечного света”. Английский врач, Самюэль Коллинз, долго служивший в Москве, утверждает (впрочем, со слов, опять же, русских), что в Сибири “так холодно, что вода, будучи брошена в воздух, падает обратно уже превратившись в лед”.
В дополнение к этим, вполне искренним, надо думать, впечатлениям, бытовала и бытует по сию пору иная метафора: Сибирь как тюрьма. Реальная основа такого взгляда хорошо известна — это практиковавшаяся с XVII века русскими царями ссылка. Уже вестфальскому бродяге и авантюристу Генриху Штадену в 1578 году ложное отождествление неясного сибирского топонима Тахчеи (Tachzea) с Дакией (Dacia) позволило заявить: “Тахчеи совсем пусты. В этой стране нет совсем никакого народа. Говорят, что в римские времена ссыльных посылали именно в эту страну”. В начале XVII в. Петр Петрей сообщает: “Туда (в княжество Сибирь. — В.Т.) ссылаются все, находящиеся в немилости у Великого князя, и в чем-нибудь провинившиеся или согрешившие перед ним; они остаются там и ведут бедственную жизнь до тех пор, пока великий князь опять не примет их в милость к себе и не позволит возвратиться оттуда”. Это известие Петрея, комментирует академик Алексеев, “принадлежит к числу наиболее ранних печатных показаний о ссылке в Сибирь”. В 1612 году Исаак Масса уже пишет об этом со знанием дела: “Туда ежедневно посылали так много народу, что в некоторых местах выросли целые города из людей различных национальностей, как, например, поляков, татар и русских, потому что в эти страны отсылали всех воров и убийц, изменников и преступников всякого рода, из которых некоторые содержались там в заключении и в кандалах, а другие должны были прожить там определенное время, — сообразно величине своего преступления”. И далее: “В первое время москвитяне пугались, если, навлекая на себя неудовольствие, слышали слово “Сибирь”, потому что туда обычно ссылали в качестве наказания; теперь же они к этому настолько привыкли, что никто и внимания не обращает”. Действительно, привыкли, чего уж там. К 1666 году относится еще одно сообщение неизвестного путешественника: “…туда же посылаются закоренелые преступники, находящиеся в самой большой немилости”. В 1691 году французский дипломат Де-ла-Невилль подводит своеобразную черту всем подобного рода сообщениям, указывая, что имя “Сибирь на славянском языке значит тюрьма”. По сути дела, иностранцы, как пишет Н.Д. Сергеевский, “думали, что даже само слово “Сибирь” означает на русском языке место заключения преступников”.
* * *
Описания чудовищных народов севера, вызывавшие недоверие уже у античных авторов, в трактатах о Сибири дожили приблизительно до XVI века. На всем протяжении истории исследования европейцами Северной Азии эти сведения то оспаривались у критически настроенных ученых типа Адама Олеария или Меховского, то вновь стыдливо возникали у впечатлительных авторов наподобие Барберини. Во всяком случае, уже Рубрук, если мы правильно интерпретируем текст, ставил под сомнение не только сведения о них у Гая Юлия Солина, но и рассказы “Этимологий” Исидора. “Я осведомлялся, — пишет он, — о чудовищных людях, о которых рассказывают Исидор и Солин. Татары говорили мне, что никогда не видели подобного, потому мы сильно недоумевали, правда ли это”. Впрочем, авторитет традиции был нерушим — через несколько строк он рассказывает о человекоподобных существах хин-хин и стране бессмертия. Его брат по ордену Плано-Карпини говорит о паросситах, питающихся испарениями от сваренного мяса, и о кинокефалах: “Подвинувшись оттуда далее, они пришли к некоей земле над Океаном, где нашли неких чудовищ, которые, как нам говорили за верное, имели во всем человеческий облик, но концы ног у них были, как у ног быков, и голова у них была человеческая, а лицо — как у собаки; два слова говорили они на человеческий лад, а при третьем лаяли, как собака, и таким образом в промежутке разговора они вставляли лай, но все же возвращались к своей мысли, и таким образом можно было понять, что они говорили”. Шильтбергер уже пишет о “диких людях”, чье тело, “за исключением рук и лица, покрыто волосами”, и которые “подобно другим животным” питаются всем, чем придется. Полагают, что он видел людей, одетых в шубы, но, надо думать, баварцу они казались не менее причудливыми, чем кинокефалы. Сигизмунд Герберштейн, получивший сведения о Сибири из “Русского дорожника”, несмотря на присутствующее в них “нечто баснословное”, тем не менее, сообщает о людях, “чудовищного вида: у одних из них, наподобие зверей, все тело обросло шерстью, другие имеют собачьи головы, третьи совершенно лишены шеи и вместо головы имеют грудь. В реке Тахнине водится также некая рыба с головой, глазами, носом, ртом, руками, ногами и другими частями совершенно человеческого вида, но без всякого голоса: она, как и другие рыбы, представляет собой приятную пищу”. Рассказанное Герберштейном, внимательным читателем “Русского дорожника”, слегка приукрасив, повторяют его современники Рафаэль Барберини и Алессандро Гваньини. Столетием позже великий немец Адам Олеарий в своем “Описании путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно” предложит вполне правдоподобное объяснение “безголовым людям с глазами на груди”, приложив к оному собственноручный рисунок самоедов в национальной одежде: “Кафтаны свои они (самоеды. — В.Т.) иногда, когда очень холодно, надевают на голову и дают рукавам свисать с боков, что представляет странное зрелище для непривычного человека. Вид издали таких людей, особенно с судна, пристающего к берегу, может быть, дал основание некоторым из древних писателей утверждать, будто существовали люди, не имевшие голов, но с лицом на груди, а также, что были люди со столь большими ногами, что они ими могли покрываться. <…> …весьма возможно, что за таковые были приняты их большие, так называемые, лыжи”. Сам Олеарий лучше всего говорит о значении путешествий XVI и XVII вв. для научной географии: “Если бы действительно в мире существовали подобные люди, то, я думаю, мы имели бы теперь о них больше известий. Ведь за истекшие 100 лет весь мир на воде и на суше в достаточной мере обследован и изучен голландскими, английскими и испанскими мореплавателями, но, как видно из описаний их путешествий, они ничего подобного нигде не встречали”. Адам Олеарий, сын бедного портного из Ашерслебена, как известно, окончил Лейпцигский университет. “Не кончавшие университетов” сибирские зверопромышленники, остяк и самоед, в 1845 году будто бы убили в урмане необыкновенное чудовище, у которого, по данным розыскного дела, “постав человеческий, росту аршин трех, глаза один на лбу, а другой на щеке, шкура недовольно толстой шерсти, потонее соболиной, скулы голые, у рук вместо пальцев когти…”. Речь идет о “Березовском чуде”, когда для поиска убитого чудовища были мобилизованы целые отряды, и о котором, со слов П.Е. Маковецкого, сообщает в своих комментариях академик Алексеев. С беспристрастностью ученого он пишет: “Еще в 40-х годах XIX века в отдаленных и глухих углах Сибири была возможна, как это ни кажется странным, вера в существование подобных чудовищ”…
* * *
Тот же Герберштейн, (чьи выписанные из “Русского дорожника” разного рода легенды и странности перекочевали в весьма популярную в XVI—XVII вв. “Космографию” Себастьяна Мюнстера, извлечениями из которой, говорят, пользовался Шекспир, упоминая в “Буре” “людей, которые имеют на груди свое лицо”), так вот, Герберштейн приводит и другую, распространенную и у самих русских, легенду — об умирающих на зиму людях. “С людьми же Лукоморья, как говорят, случается нечто удивительное, невероятное и весьма похожее на басню; именно говорят, будто каждый год, и притом в определенный день XXVII ноября, который у русских посвящен св. Георгию, они умирают, а на следующую весну, чаще всего к XXIV апреля, наподобие лягушек, оживают снова”. Уточним, что Лукоморье, по мнению М.П. Алексеева — северная часть Приуралья, в соответствии с летописным рассказом Гюряты о Югре и поморской части Северного Урала: “Суть горы, зайдуче луку моря, им же высота аки до небесе…”. Уточним и то, что опять же ученый Олеарий (1647) и это объяснил весьма тривиальным образом — будто бы на зиму эти народы скрываются в юртах и сообщаются между собой ходами, вырытыми под снегом. Рассказ Герберштейна, как водится, повторил Гваньини, а в 1673 году Яков Рейтенфельс, по всей видимости, читавший Олеария, в своих “Сказаниях о Московии”, составленных для герцога Тосканского Козьмы III в благодарность за гостеприимство последнего, писал: “Лукоморцы, по образцу самоедов, спускаются зимой на жительство внутрь земли, а раннею весною снова выходят на солнечный свет и про них-то Гваньини и рассказывает, что они подобно ласточкам и лягушкам ежегодно умирают”.
Эта легенда стара. Уже Геродот указывал, что в отдаленных областях Скифии на север от плешивцев и людей с козлиными ногами обитает народ, который спит в течение шести месяцев. Однако Герберштейн, как мы знаем, основывался на русском источнике. В известной русской статье XV в. “О человецех незнаемых в восточной стране” мы находим тот же рассказ о людях что “по зиме умирают на два месяца, умирают же тако: как где застанет которого в те месяци, то туто и сядет, а у него из носа вода изойдеть, как от потока, да вымерзнет к земли; <…> А оживают, как солнце на лето поворотится. Такоже на всяк год оживают и умирают”. Этот рассказ повторяется также у Петра Петрея, Олая Великого, Мейерберга и др. Как замечает М.П. Алексеев, на то, что эта легенда широко ходила в Москве, указывает запись Бернгарда Таннера (1579) о “ловцах соболей”: “Об этих людях москвитяне рассказывают, будто, прислонясь зимой к дереву, они от холода погружаются в такую спячку, что делаются точно мертвые, когда извергаемая из их ноздрей сопля образует столь длинную сосульку, что она достигает земли; с приходом же лета или даже начала весны они воскресают точно из мертвых и возвращаются к своим занятиям”. Академик Алексеев делает интересные выводы о связи этой легенды с земледельческим культом, обратив внимание, что даты, приводимые Герберштейном, совпадают с двумя “юрьевыми днями”, 27 ноября — день Св. Георгия, 24 апреля — “весенний Егорий”. Относя эти легенды к тому, что со времен Фрезера принято называть культом умирающего и воскресающего бога, связанного с аграрными циклами, Алексеев пишет: “По-видимому, мы имеем здесь на основе календарного совпадения сопоставление христианских преданий с дохристианским земледельческим культом”. Кажется, мы видим здесь влияние самоедских преданий об оживающих весной людях (например, записанных Старцевым в 20-х годах XX века) на русское двоеверие.
* * *
“У финикийцев добрых погости… потом объезди города Египта, ученой мудрости внимая жадно”, — советовал самому себе и своим современникам начала XX века Константинос Кавафис в стихотворении “Итака”. Так герой “Родственников” Сола Беллоу, не выходя из своего кабинета, “гостил” у коряков и юкагиров Иохельсона и Богораз-Тана. Чужой быт, пусть зачастую непонятный, нередко — вымышленный, в книгах старых авторов привлекает своей особостью, замкнутостью, необычностью. Притом, что наш собственный быт становится все больше всеобщим, одинаковым и безразличным. Будучи “великими провинциалами”, старые европейцы умели не только чваниться, но и удивляться. Спокойно, как “все повидавший”, Гильом де Рубрук пишет об урянхайцах, и за этим спокойствием — изумление и уважение к творению Божьему: “Живут там также Оренгаи, которые подвязывают себе под ноги отполированные кости и двигаются на них по замерзшему снегу и по льду с такой сильною быстротою, что ловят птиц и зверей”. К слову сказать, Рашид-ад-дин утверждал, что “при помощи этих досок они бегают, как будто сидя на быках”. Еще красочнее выдумка иезуита Авриля (1687), который сообщает о фантастических парусных санях, к чему прилагает еще более сказочный рисунок. “Всего удивительнее в сибирских санях то, что они движутся ветром по земле, покрытой снегом, или по льду рек, точно так, как будто какая-нибудь лодка по воде”. Местные жители “приучились делать сани свои таким образом, что, облегчая животных, можно их кроме обыкновенной упряжи, пускать под парусом, если только ветер благоприятный и попутный”. Видимо, более открытый реальности и оттого более дотошный Адам Олеарий не забывает уточнить у своего московского информатора-самоеда о некоторой важной части туалета: “Носовые платки они готовят из зеленого дерева, скобля его в тонкие стружки и волокна, так что оно с виду становится похожим на тонко выскобленный рог или пергамент. Они берут горсть этих стружек, которые очень мягки и ими вытирают себе нос”. Эверт Исбрант Идес в духе хорошей прозы сообщает о монгольском ламе, который “от долгой привычки перебирать четки стер себе большой палец до сустава, но не чувствовал при этом никакой боли”. Неизвестного английского купца в начале XVII в. интересовали товары, имеющие спрос у тунгусов. Между прочим, в списке присутствуют: оловянные блюдца, плоские мисочки для каши, чашки вырезные и простые, солонки, листовая белая латунь, стеклянные голубые бусы, медные пуговицы, русское полотно, польское полотно, русское мыло, все сорта крепких вин, а также “водка двух сортов, лучшая и все равно какая”. Однако мисочками и водкой дело не ограничивалось. Лейб-медик царя Алексея Михайловича английский врач Коллинз со слов своих московских осведомителей утверждает, что “самоеды” чрезвычайно ревнивы к своим женам, а также и о сходстве их “поясов верности” с итальянскими (!). Видимо, в этом была доля истины, поскольку незадолго до него, в 1666 г., одному немецкому путешественнику приглянулись женщины Тобольска, о каковых он, с известной долей теоретизации, не преминул сообщить: “Они очень страстные и распущенные женщины по отношению к немцам, забавлялись приветливо. Они очень страстные женщины; они часто стояли у окон и приветливо нас зазывали, крича нам вслед: “немцы, немцы” и с нами шутили, правда, когда мужей не было поблизости; впрочем, они считаются с личностью человека. Они любят немцев”.
* * *
Живший в тобольской ссылке в 1661—1676 гг. Юрий Крижанич в своей “Истории о Сибири” сообщает, что приезжим москвитянам калмыки, кроме скота и китайского табака, “продают также рабов и рабынь — своих свойственников и собственных детей. Если проданные в рабство начинают горевать, то калмыки говорят им: “Ступай, бедняга, и не грусти: тебе будет там лучше — не будешь так голодать, как голодал у нас”. Однако эта калмыцкая издевка, кажется, не отражала общее мнение. В 1519 году итальянский посол в Москве Франческо Да-Колло с видимым удивлением писал о приуральских народах: “Поклоняются они Солнцу, Венере, лесам и змеям, как святыням. Свою жизнь они считают счастливой и находят, что лучше ее быть не может”. Почти те же слова услышал в Москве Адам Олеарий от одного самоеда: “Один из них, которого после рассказа о их, по нашему мнению, суровой и трудной жизни, спросили, между прочим, о том, как им понравились страна и жизнь московитов и не чувствуют ли они охоты жить скорее здесь, чем в собственной своей стране, — отвечал на это так: “Правда, Московия немало ему нравится, но та страна, в которой он родился, нравится ему гораздо больше, чем все другие страны; там для них жизнь привычная, и они вполне хорошо и удобно могут жить там. Он даже не сомневается, что если бы великий князь знал о доброй их жизни и о великолепии ее, то он оставил бы столицу и переселился к ним на жизнь””. В конце XVII века Адам Бранд слышал о том же от тунгусов: “Как ни ужасно и несчастливо живут эти люди, но они считают себя самыми счастливыми в подобном состоянии; у них никто не ругается и не бранится; а если бы и приключилось с ними что-либо подобное, то пожелал бы один другому, чтоб тот стал жить среди русских, чтоб тот возделывал поле или что-нибудь подобное”. Что тут скажешь…