Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2007
Кордзахия Е.В. Возвращение. Стихи. Омск, Книжное издательство, 2006.
Мир поэзии Евгении Кордзахия не блистает очевидными красотами. Напротив, часто он подчеркнуто некрасив. Но только потому, что знает: так устроен свет, так надо, так должно быть. Должна быть тайна существования красоты, совершенства, любви, и все это познается в сравнении с миром обыденной жизни.
Это как тайна окна из стихотворения “О, эти окна…”, по ту сторону которого “пьют по вечерам чай с большими шоколадными конфетами”. Может, это зеркало, отражающее мечту, девочку-идеал, а может, неотразимая, суровая реальность существования лучшего, недостижимо лучшего. Тем суровее героиня стихотворения судит себя, придя домой в своих “тяжелых, некрасивых ботинках”: “Ведь я ее (мать. — В. Я.) чуть-чуть не предала!”. И тут же оставляет возможность “потустороннего” (заоконного) своего бытия: “Но может быть, мне это (предательство. — В. Я.) только кажется?”.
Так и шествуют по своим земным дорогам некрасиво одетые и обутые герои поэтессы, не смея и надеяться на счастье — принадлежность “того” мира. Оно ведь сродни сказке, где “забыли врыть путеводитель”-столб для чересчур счастьелюбивых. Поэтесса, рассказывающая нам такие “Сказочки” (название стиха) с неврытыми столбами согласна и на несказочное счастье одной “пичужки”. Оно явилось ей в более чем прозаическом виде — потерянного дедом Кузьмой “треуха”. Обычная — не “невидимка” — шапка, в которой птица устроила свое маленькое счастье, гнездо — что может быть более непоэтичным с точки зрения далекого от реальности мира сказки?
Е. Кордзахия с постоянством человека, раз и навсегда открывшего непререкаемую истину, варьирует этот образ “некрасивого” счастья в последующих стихах книги. Они, будто выстраивают сюжет мини-романа в стихах. “Романа”, потому что есть тут и свои драмы и трагедии, а “в стихах”, потому что главным действующим лицом тут является душа — чувствительная, мудрая, женская, проходящая через все вехи биографии своей носительницы. В ней есть и что-то мальчишеское, “упрямое, нескладное, вихрастое”, чуткое к контрастам, и фольклорно-деревенское, некрасовско-причитающее, с “ноженьками” и “рученьками” в мелодраматическом стихе с женскими рифмами, и даже цыганское, мечтающее о “шалях расписных”, “кудрях черных” и примятом ковыле таборных странствий. Но героиня поэтессы, явно автобиографическая, хорошо знает место своей прописки — окраина. “Я привычная, мне это не впервой, И к лопате, и к ухвату, и к ведру, с острой тяпкой — над картофельной ботвой, с мокрой тряпкой — по мощеному двору”. Простая, трудовая, честная жизнь, простая, добрая, земная душа может желать только того, “чтоб не убыло добра на всей земле, чтоб не убыло тепла на всей земле, света в горнице и хлеба на столе!”.
И как непросто такой светлой душе входить в собственную ночную жизнь, когда желания обоюдно затемняются или наоборот, обостряются. Не зря этот раздел назван “Ночные стихи” и не зря уже в его начале звучит имя А. Блока: он всегда в “багаже” у поэтессы с окраины. Здесь блоковская душа героини смотрится уже не в зеркало-окно, не на свое желанное отражение, а в другую, мужскую душу. И видит в ней мир не красоты, добра и любви, а печали, тоски, греха. “И жизни всей не хватит нам с тобой, чтобы свою тоску дотосковать”, — говорит героиня в стихотворении о разлучнице-любви. Это рок или заклятие, но душа возлюбленного остается для нее темной, неотзывной, бесслезной. И тогда она готова на обмен, как когда-то хотела поменяться с красивой девочкой за окном: “…Мы обменяемся сердцами, И ты возьмешь мое — в слезах, и я возьму твое — без слез”. Мужчина так и останется для героини стихов Е. Кордзахия “уходящей натурой” — в ее “ночных стихах” он и не ночевал. Остаются дети, которые, однако, в силу своего акселератства, быстро возвышаются над родителями: “Вам, наверное, наскучили мы, лилипуты… Всяк из нас судит мир по своей половине: вы — паря в облаках, мы — стремясь к сердцевине”.
Итак, жизненный путь альтер эго поэтессы, как в той “Сказочке” про треух, не привел ее в мир счастья и гармонии. Он так и остался сугубо горизонтальным, земным; вертикаль не стала для нее лестницей в небо — скорее спуском в ночь души. Тут-то и возникает образ круга-возврата-кольца, отпускающий наконец-то на волю ее мысль и чувство. Их истоком и одновременно финалом является познавшая печаль и тоску повзрослевшая душа героини (хотя книга и является “линейной”, автобиографической). “Приятно путешествовать по свету, из комнаты не выходя!” — это двустишие можно поставить девизом ко второй половине книги. И так же приятно думать о цветах “под крышей дома”, о вьюге, отогревшей сердце подруги-злопыхательницы и даже о верблюде, на котором можно кататься тоже виртуально.
В этом кругу “осенних”, закатных мыслей закономерны строки о листопаде, который дарит героине двойной “билет” — и на ее “финал”, и на “трамвайное кольцо”: “Осенняя печаль не объявляет бал, Для прозевавших старт ее великой смуты Опустятся с небес билеты на финал. И я возьму один, и весь мой путь недлинный к трамвайному кольцу, шурша и трепеща, мне будет душу греть галантный лист осины, прильнувший к рукаву промокшего плаща”. Эти стихи — апофеоз той пожизненной “некрасивости”, которая так и не смогла найти дорогу к “заоконному” миру красоты. Путь туда, наверх, для нее, остановившейся, как дед Кузьма, на полпути, возвращается вниз и назад, к привычному миру привычных вещей и явлений. Героиня ведь еще не согласна на финал, на окончание пути, который превращается таким образом в круг-возврат, кольцо — символ мечтающего, фантазирующего и вспоминающего одиночества.
Именно этим — воспоминанием — открывается третий и последний раздел книги и жизни героини под названием “Тема”. “Глаза закрывая”, она видит дом своего детства. Отца, “кареглазого, смуглого грузина”, черный “37-й”, после которого “четверть века на белом свете будет мама моя вдовой”. Не выходит, как видно, у Е. Кордзахия мемуаров в благостном, расслабленном понимании этого слова. Напротив, характер и твердая, почти прямолинейная ясность угадывается в них. И потому кольцо ее поэзии крутится в обе стороны времени — и в прошлое и в настоящее. И потому тема каждого последующего стихотворения непредсказуема. В “Рождественском репортаже” автор горько смеется над нынешним новорусским Богом: “Над нами — Бог, но от обилья месс он простудил свои босые ноги и никогда не спустится с небес, а нам — не вознестись в его чертоги”. А в стихотворении “Перед рассветом” говорит о врожденном рабстве обитателей городских зарешеченных квартир, на которых небеса махнули рукой: “Впрочем, нам ангелы не доверяют, если в такие святые (перед рассветом. — В. Я.) часы вольную волю олицетворяют лишь облака да бродячие псы”.
Впрочем, сама обитательница такой квартиры, героиня Е. Кордзахия часто не уверена в себе и своей поэзии. Смена настроений при этом усиливает афористичность стиха. Вот ей кажется, что “я все — сама, от первой буквы до последней точки. Но пращуры, не знавшие письма, безвестные — стоят у каждой строчки”. Здесь тылы ее поэзии кажутся ей крепкими и прочными. А вот в другом стихотворении о шуме из соседних квартир слова о “моих тщаниях беззвучных” звучат откровенно двусмысленно: главное здесь в том, что “не прозвучала” она на всю страну и весь мир, осталась для славы “беззвучной”. Может быть, потому, что, как пишет Е. Кордзахия в посвящении М. Мудрику, у ней “отсутствует чудинка”.
А может, появился у нее еще один враг настоящей поэзии — благополучие? В стихотворении “Поэт” о том, как пришли “и уют, и покой, и тепло”, а вместе с ними “пустая страница” и поэтическое бессилие, есть, очевидно, и что-то личное. Ибо кумир поэтессы не какой-нибудь “тихий лирик”, а громогласный Маяковский, память о котором “давно взошла на небеса, ей пригодились ваша мощь и хватка”. Она и сейчас верит в чудо его пришествия, как это бывало раньше: “В мой робкий мир, придавленный тщетой, в глухую коммунальную пещеру врывался вихрем голос молодой и возвращал утраченную веру”. Но уже в другом стихотворении она готова попрощаться с тем прошлым, из которого пришел Маяковский: “Прощай, эпоха — братская могила трусливых покаяний и грехов!”. Как тут не поверить в то, что “вот раскручусь с тоской и все начну с начала, дострою все мосты, докрашу все рассветы, мазки сгоню в цветы, цветы свяжу в букеты, войду в апрельский сад”. Однако и эти “верующие” строки — лишь звено в цепи ее быстро, по закону кольца, меняющихся настроений.
У автора есть стихотворение, целиком посвященное этому кольцевому ритму ее поэзии: “Я все еще хочу везде успеть, в неделю вбить хотя бы две недели, я в час ложусь, а в шесть встаю с постели, когда не всяким птицам впору петь”. Кажется, вот он, желанный темп жизни и творчества. Но последняя строфа все сводит на нет: “Но иногда мне видится предел. Опять спешить?.. Куда?.. Я так устала…”. Многоточия тут “говорящие”: они против успокоительного “иногда” в пользу “часто”, а то и “всегда”. Будущее призрачно, миражно, как сама поэзия, приблизить его одним жестким режимом дня невозможно. Куда надежнее прошлое. Оно и побеждает в стихотворении, венчающем книгу: “По рытвинам и по камням, по выскобленным половицам я возвращаюсь к прошлым дням, я обращаюсь к милым лицам”.
Закон без-начального и бес-конечного кольца в действии: автор, как по команде, возвращается к началу книги. К стихотворению “Возвращение”, давшему название книге: “Мы рождены, чтоб совершить свой круг, и, вырвавшись из наших цепких рук, жизнь вновь спешит калачиком свернуться: округлы сны, соцветья и мечты, округлы очертанья красоты, и никуда от них не отвернуться”, — не пишет, а предупреждает нас поэтесса о том, что “сны, соцветья, мечты и красота” “вырвутся”, ускользнут не столько из жизни, сколько от ее пера. И, может быть, поэтому она сама “ускользает” из жизни: “Начало возвращенья моего и есть — начало моего ухода”.
Звучит трагично, но небезнадежно. Спешить жить, споря с безысходностью, заданной самой же Е. Кордзахия (все тот же закон тождества начала и конца!), можно только если есть идеал красоты и гармонии. Который, увы, фатально недостижим. Так возникают “неправильности” в творчестве поэтессы, отражающиеся в “неправильностях” поэтического языка. Несмотря на “филигранную выписанность” стиха, как пишет в предисловии к книге А. Лейфер. Явно затрудняют (в положительном и отрицательном смыслах) чтение такие, например, строки: “Столб пресловутый с вязью строк”; “он пялится в небо сквозное”; “на целый час опережая осведомленность и парадность”; “и собаки бездомные на участь не злы”; “воля к жизни великая в природе царит”; “такое порой ухитряется выплыть из забытья”. Многие примеры таких не очень симпатичных “неправильностей” граничат с образностью, которую можно считать удачной и неудачной одновременно.
Таковы “как в прорубь, гляделась в трюмо” или “глухое золото зноя стекает с зеленой листвы”, или “тоски оскал звериный”, или “сонные слова дневных бесед под вечер оживляются, как воры”, или “разум кладет две корявых руки на голые плечи”. Заметим, что поэтесса не часто позволяет себе такие эксперименты. Ее поэзия слишком для этого “умна” (А. Лейфер) и рассудительна. Хотя и откровенно повествовательна, когда некоторые стихи слишком легко пересказываются прозой. Не редкость тут и афористические двустрочия, содержащие правильные, но очевидные истины: “Каждый волен сам выбирать, если каждый сам по себе”; “я и на сотню встреч не променяю ожиданье встречи”; “вранье измельченное пострашнее вранья целиком”; “ведь Поэзия сама — есть плод воображения поэта”.
И все-таки в контексте поэзии переусложненной и переутонченной, прежде всего психо(пато)логически (грехи современного стихотворчества в целом), такая ясность мысли и цели поэтического слова выглядит достоинством. Так и хочется, читая Е. Кордзахия, сказать: хорошо бы некоторым нашим поэтам проверить себя на простоту и честность мысли и чувства, которыми так отличаются стихи омской поэтессы. И если в этом она и доходит до крайностей схемы, то есть до “кольцеобразности” и возвращаемости чувств, настроений и самой жизни, до тождества концов и начал, то только для того, чтобы тут же опровергнуть себя лирически.
И здесь можно согласиться с А. Лейфером, что Евгения Кордзахия — “лирик по преимуществу”, которой тем не менее не чужда “публицистичность”, злободневные проблемы современности. Можно и возразить: все это не делает ее творчество цельным, а язык совершенным. Но не зря она назвала свою книгу “Возвращение”: от лирики — снов, мечты, утонченностей — она возвращается к “некрасивой” реальности, а затем от реальности — вновь к мечте, идеалу. Круг ее поэзии замыкается, горизонты лирики расширяются, а противоречия становятся своей противоположностью. И главное, поэзия живет, несмотря на заданные ей границы.
Владимир ЯРАНЦЕВ