Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2007
НА МОСТУ
Не верь ему! Все, что он говорит, — ложь!
Акутагава Рюноске “В чаще”
Рассказ врача:
Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Господи, облегчи и помоги!
Мое имя Абу-ль-Фарадж ибн Хусейн, и я лечу правоверных в Аль-Кархе. Вот что произошло однажды, когда день уже клонился к закату и я, спеша на пятничный намаз, закончил принимать больных. В дверь робко постучали. Вошедший назвался Абу-ль-Касимом аль-Джухани, простерся ниц и, заклиная Аллахом, попросил его выслушать. Вот что он сказал:
“Я работаю машинистом на поезде, который раз в неделю уходит в Исфахан, и я опасаюсь за свой разум. На полпути от Багдада в Исфахан лежит мост через горное ущелье, по дну которого течет бурная река. Это проклятое место! Каждый раз, когда мой паровоз подходит к мосту, на нем вдруг появляется дервиш. Его седая борода треплется ветром, а клюка стучит о рельсы. Я торможу, указывая помощнику на бредущего по шпалам старца. Но — о, ужас! — мой помощник его не видит и лишь смеется. Напрасно я пытался схватить странного дервиша: он исчезал так же внезапно, как и возникал. Вы человек уважаемый, посоветуйте вашему вечному должнику, я боюсь, что помрачился разумом”.
Выслушав удивительный рассказ, я стал задавать машинисту вопросы. Я просил подробнее описать таинственного старика — он вспомнил несколько деталей. Так не мог отвечать человек с помутившимся рассудком. Убедившись, что он здоров, я рекомендовал забыть происшедшее. “А что же мне делать, если он снова появится?” — спросил он. “Больше не появится”, — как можно спокойнее ответил я. Он настаивал. “Ну что ж, тогда наезжайте на него”, — не выдержал я. Довольный посетитель заплатил мне тридцать золотых динаров и удалился.
Дорогой в мечеть я размышлял о миражах.
А теперь стражники кади пришли ко мне, говоря, что тот человек — убийца, что он задавил на своем паровозе дервиша. По их словам, когда поезд подъезжал к мосту, на него вышел нищий паломник. Увидав его, помощник закричал: “Тормози!” — но машинист усмехнулся: “Ну, уж нет, он ненастоящий”, — и прибавил пару.
Теперь он вопит в тюрьме, чтобы почтенный лекарь Абу-ль-Фарадж ибн Хусейн объяснил его жестокий поступок, что он не хотел никого убивать, а лишь следовал моим указаниям. Какое чудовищное совпадение! Я подтверждаю правдивость слов Абу-ль-Касима аль-Джухани и надеюсь, что мудрый и столь сведущий в фикхе кади нашего города — да продлит Аллах его годы! — правильно разберет это невероятное происшествие. Я думаю, он присудит невиновность, ибо залогом ей — простодушие этого человека.
Да сбудется на то воля Аллаха!
Рассказ машиниста:
Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Да будет Он милостив к Мухаммаду, пророку Его, и к его священному роду!
Мое имя Абу-ль-Касим аль-Джухани, и я хочу признаться в злодеянии, которое совершил, когда работал машинистом на линии Багдад–Исфахан. Вот что толкнуло меня на это.
Очень давно, еще в пору моей юности, один человек из нашей деревни — его звали Талха ибн Убайдаллах — хитростью лишил меня скудного наследства, которое оставили мои родители. А было так. Придя ко мне в дом, он расположил меня сладкими речами, и мы предались винопитию. О, как жестоко я поплатился за нарушение шариата! Когда выпитое стало смыкать мне очи, коварный Талха предложил сыграть в нарды. И я не успел бы прочитать Открывающую суру, как это отродье Иблиса — так ловко он умел метать камни! — уже выиграл у меня все деньги, всех баранов и коз, но главное — я проиграл молодую жену, красавицу Айшу. И потом остаток отпущенной жизни я был вынужден служить наймитом, проклиная своего врага и тоскуя по утраченному.
Но вот однажды, много лет спустя, проезжая на поезде между городами моей линии, я вдруг увидел на мосту сгорбленную фигуру. Это был Талха ибн Убайдаллах — я узнал бы тебя из тысячи, лукавый пес! — и подумал, что он живет по соседству. И не ошибся. На обратном пути я увидел его выходящим из будки путевого обходчика. Тогда я и решил отомстить за Айшу: я решил убить постаревшего Талху. Но торопиться было некуда — разве Аллах допустит раннюю смерть предателя, разве позволит ему избежать кары? — нужно было тщательно подготовить убийство, чтобы выйти сухим из воды. Прошел год — целый год! — в течение которого я много раз тормозил паровоз перед мостом, указывая помощнику — а надо сказать, что мальчишка подслеповат — или на уже сходившего к насыпи Талху, или на пустое место, пока тот не привык к моему наваждению. Потом, беспокоясь, якобы, за рассудок, я (кстати, по совету помощника) обратился к врачу, известному Абу-ль-Фараджу ибн Хусейну. Но я ждал помощи не врача, а свидетеля. Так и случилось. Этот добрый и уважаемый человек, между нами, немного бесхитростный, сразу поверил в галлюцинацию, и его замолвленное на суде слово оказалось решающим.
Как ловко я все подстроил! Как ликовал, с потупленным взором слушая приговор, эту песнь гурий: убийство сочли случайным, приписав воле небес! Хотя, как знать, может это в чем-то и так.
Велик Аллах! Свою месть я смог осуществить уже на другой день после посещения Абу-ль-Фараджа ибн Хусейна. И вот теперь мой разоритель, похититель моей жены наказан, теперь я должен возрадоваться.
Но отчего же неизбывная печаль тяготит мне сердце?
Рассказ дервиша:
Во имя Аллаха, единого и справедливого! Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад пророк Его!
Меня зовут Талха ибн Убайдаллах, и я пишу эти строки за день до смерти, ибо завтра колеса поезда переедут мое тело. Наконец-то! Уже много лет страшная болезнь ниспослана на меня, заставляя терпеть страдания. Мои муки невыносимы, и я подумывал уйти из жизни. Я уже совершил хадж, и теперь ничто не связывает меня с миром. Я думал об этом всерьез — да простит мне Аллах! — но вовремя вспоминал, что это грех, что уйти самовольно — значит, прогневить Аллаха. Вот тогда я и стал разыскивать Абу-ль-Касима аль Джухани, бывшего односельчанина, затаившего на меня кровную обиду. Он жаждал моей смерти, ведь ему казалось, что я обманом выиграл у него и дом, и жену, хотя это не так. В тот день мне больше везло, и мне не в чем раскаиваться. Айша была когда-то моей невестой, и во время горького замужества втайне продолжала меня любить. Она сама подсказала мне мысль сразиться с мужем в нарды. К Абу-ль-Касиму аль Джухани я был расположен настолько, что с удовольствием простил бы ему долг, если бы это не навлекло подозрения, что главной ставкой с самого начала была Айша, а деньги я выиграл для отвода глаз.
О, Айша! Мой бедный цветок, почему ты увял так рано? Почему судьба так несправедлива?
Вскоре после смерти несчастной Айши, опечаленный, я продал дом, раздал имущество и стал дервишем. Посреди скитаний, в довершение всех бед, меня и настиг ужасный недуг, от которого нет спасенья. Как избавиться от бремени? Как расстаться с телом, сохранив душу?
И тут я узнал, что человек, который меня ненавидит, служит на железной дороге. Я поселился возле моста, лежащего на его пути, и стал думать, как бы заставить его убить меня. Я знал, что он трусоват и ни за что не решится тронуть меня, не имея твердых надежд на оправдание. Я попытался внушить ему, как ими заручиться. Разузнав прежде, что его помощник плохо видит, я стал являться привидением, попадая на глаза Абу-ль-Касима аль-Джухани. Этим я дразнил его, разжигал ярость, провоцировал на убийство. Однако лишь год спустя тупица стал следовать моему плану. А вчера он был у врача. Значит, завтра мои муки окончатся! И если за мною числится хоть капля вины, то завтра моя кровь, омыв рельсы, искупит ее.
Весь год я уподоблялся призраку — завтра я стану им.
Да сбудется на то воля Аллаха!
Рассказ дьявола:
Во имя врага Аллаха, немилостивого, немилосердного! Да пребудет во веки проклятый за непокорность род его!
Некоторые зовут меня Иблисом, многие — шайтаном, остальные — сыном тьмы. С текущим от Сотворения временем мои имена меняются, но деяния — вечны. Я хочу поведать историю о том, как соблазнил трех послушных рабов Аллаха, трех подданных нашего Врага.
Они жили вместе в горном селении — Абу-ль-Касим аль-Джухани, его жена Айша и друг мужа Талха ибн Убайдаллах — и были счастливы скучной добродетелью. Тогда я вселил в сердце Талхи запретную любовь, он стал втайне томиться по Айше и ждать своего часа. И вот однажды в деревне оказалась проездом певичка, и муж Айши пошел в чайхану смотреть ее представление. Певичка была красива, и многие добивались ее расположения, поэтому Айша легко поверила, когда я под видом сплетницы-старухи нашептал ей об измене супруга. Как возревновала женщина! Как кляла она порочного мужа! Этим-то и воспользовался Талха. Утешая ее, он говорил, что изменник недостоин любви, а под конец открыл свою страсть. И Айша назло мужу уступила его домоганиям. Я же устроил так, что Абу-ль-Касим аль-Джухани сразу узнал об этом. Страшный гнев охватил его, но он до поры решил его скрыть. Он стал думать, как местью неверной жене смыть позор.
И придумал.
Как-то, притворившись пьяным, он нарочно проиграл ее в кости ее же любовнику, правильно рассчитав, что после такого унижения все, и любовник, будут презирать ее. Движимый ненавистью, Абу-ль-Касим аль-Джухани не остановился даже перед проигрышем (для отвода глаз) всего имущества. Сколь ослепительна ярость! Но он добился своего: пламя оскорбления сжигало теперь Айшу и вскоре свело в могилу.
Позже я наслал на Талху болезнь, чтобы заставить его желать смерти, а значит, отвернуться от нашего всесильного Врага. Я же раскрыл ему глаза на историю с Айшой, подчеркнув злорадство мужа, чтобы с удовольствием наблюдать, как он превращается в странствующего дервиша — так ему легче было разыскать подлого Абу-ль-Касима аль-Джухани.
Разыскать, чтобы отомстить.
Тут мои козни прекращаются: события сами развиваются мне на потеху — так в горах достаточно толкнуть камень, чтобы вызвать лавину.
Обнаружив, что его бывший друг водит через мост паровоз, Талха стал являться ему, искушая — и в этом он уподобился мне! — совершить убийство. Зная, как тот жаждет расправы, которую сдерживал лишь страх наказания, он старательно подсказывал осторожному машинисту, как можно оправдать преступление. С каким наслаждением измученный болезнью Талха представлял, как его пугливый убийца наконец клюнет и отправится к врачу, будущее молчание которого на суде он заранее купил за пятнадцать золотых динаров. В ночь перед смертью мстительный Талха ибн Убайдаллах радовался, ведь он пересчитал свою жертву, как опытный шахматист, не сомневаясь, что врага постигнет суровая кара. И его коварный замысел наверняка бы удался, если бы не грязная душа лекаря Абу-ль-Фараджа ибн Хусейна, которая алчно прельстилась тридцатью динарами Абу-ль-Касима аль-Джухани, оставленными за визит. Так щедрость спасла последнего от острого топора палача.
Но ей не спасти его от нас, демонов, и не от ада.
Рассказ Бога (откровение муллы из Аль-Карха):
Мы — Аллах! Мы одни знаем природу вещей и подлинную суть человеков, ибо мир — у Нас на ладони. И вот Мы говорим: не слушайте тех, кто облек истину ложью, ибо все предначертано, но как — знаем лишь Мы.
ЭПИСТОЛЯРНЫЙ РОМАНС
“Помню школьную песенку: “Воскресенье — солнечный день, пусть исчезнет ссор наших тень…” Мы горланили ее на пикниках, которые устраивали в конце недели. А теперь по воскресеньям пасмурно, моросит дождь, и мы слоняемся по квартире, устав от изжитых страстей и привычного равнодушия. Сегодня дети разъехались, оставив нас одних — как быков в загоне. А вечером — гости. Чем тебе не нравится мой галстук? Не гармонирует с твоим платьем? С годами все разводятся, с годами подступает одиночество, которое не с кем разделить.
Потому что, когда двое думают одно и то же, это все равно разное…
Помню, как в школе распевали: “Воскресенье — солнечный день, пусть исчезнет ссор наших тень…” А теперь каждое воскресенье — беспросветный дождь! Весь день не знаешь, куда себя деть, а вечером — гости. Чем тебе не нравится мое платье? Ах, чересчур открытое… Наши языки — как осиные жала. Я знаю, что мы давно пишем скучную повесть, ежедневно добавляя в нее кричащую безысходностью главу.
И ты знаешь, что я это знаю, а я знаю, что ты знаешь, что я знаю…”
Рассказ назывался “Дождь за поворотом”, Максим Карабель разместил его на литературном сайте.
“Рассказ автобиографический?” — поинтересовалась она.
“Как и мои остальные”, — ответил он.
А потом выяснилось, что она в два раза моложе, и разница между ними составляет четверть века.
Карабель жил в Москве, она — в Ялте. Но неожиданно завязалась переписка, и через неделю у обоих вошло в привычку читать длинное письмо, чтобы писать ответ, который был еще длиннее. Это придавало жизни таинственную значимость, и они стали размечать дни электронной почтой.
“Родители воспитывали меня тургеневской девушкой, — писала она. — Одно имя Ася чего стоит, в нем слышится девятнадцатый век…”
Но до девятнадцатого века Асе было далеко. В третьем письме она перешла на “ты”, в пятом ее любопытство уже не знало границ.
“Чем ты занимаешься?” — спрашивала она.
И Карабель, уставившись в тускло мерцающий монитор, вдруг понимал, что стареет, проводя годы в пустоте. А потом вспоминал детство, растрескавшийся гардероб с отцовскими пиджаками, овальное зеркало в прихожей… Но зеркало давно разбилось, а гардероб выбросили.
Продираясь сквозь бесконечные “смайлики”, Карабель видел по ту сторону экрана юную девушку, разглядывающую мир сквозь лупу своего “я”.
И прощал ей то, что не простил бы ровеснице…
Жизнь длинная, а умещается на кончике пера. К двадцатому письму Асе стало казаться, что она знает Карабеля тысячу лет.
И тысячу лет жалеет.
“Вы даже не представляете, — откровенничал он, — как иногда хочется сменить имя, прошлое, привычки, уехать в чужой город, где тебя никто не знает, где живут глубоко безразличные тебе люди, затеряться среди них, забыть свой никчемный, как у любого, опыт…”
А отправив письмо, ловил себя на мысли, что, не выбираясь из Москвы, уже давно живет в том чужом ему городе.
Жена по-прежнему жалила Карабеля, будто осенняя умирающая оса. Однако с началом переписки он стал неуязвим, теперь его переполняла тихая радость, которая служила броней. Он старался быть ласковым, но жена, будто что-то почувствовав, стала мрачной, неразговорчивой…
Ася раз за разом перечитывала “Дождь за поворотом”, и ей казалось, что она представляет эту странную семейную жизнь. И ей опять было жаль этого грустного мужчину, так непохожего на ее сверстников.
Спустя три месяца она заговорила о встрече. Карабель отказал, испугавшись, что первое же свидание расставит все на свои места. Но однажды в зеркале увидел мужчину, который скоблил бритвой жесткую намыленную щетину, и, не выпуская из руки бритву, стал бросать вещи в чемодан. По дороге в аэропорт он беззвучно смеялся и твердил, что, в отличие от безумца, знает, что безумен.
Была ранняя весна, в Москве под раскисшим небом еще лежал грязный снег, а в Крыму уже цвел миндаль. За окнами автобуса бугрились ручьи, кипарисы подпирали спичками полыхавшие на горизонте облака, а на огромном щите светилось “ЯЛТА”.
“Я Люблю Тебя, Ася…” — расшифровал Карабель, и сердце его лихорадочно забилось.
Ее адрес он нашел в телефонном справочнике, долго бродил под окнами двухэтажного дома, но зайти так и не решился. Вместо этого он снял номер с видом на море и, растянувшись на узкой неприбранной кровати, курил, пересчитывая трещины на потолке. А к вечеру спустился в Интернет-кафе и привычно отстучал ей очередное письмо, в котором не было ни слова о приезде.
Так наступило его бабье лето — сухое, без дождей…
“…Ночью я листал Библию в одинокой постели, покрываясь холодным потом при мысли о смерти. “Где легли двое, там и Я третий”, — переиначивал я Евангелие. О, как мудры были иудеи, приводившие на ложе престарелого царя молоденьких девушек! Один человек лечит другого, один человек крестит другого, один человек любит другого — и оба возвышаются до божественного, высекая искру из холода бытия.
Но кто согреет меня? Кто утешит?..”
Ася в который раз читала “Дождь за поворотом” и не могла представить, как можно жить в таком аду.
Сезон еще не начался, Карабель измерял шагами пустынную набережную, облокотившись о парапет, долго смотрел на холодное, в барашках, море. Потом сидел в приморском кафе, пил чай, слушая неторопливую перебранку официанток, и не понимал, каким ветром занесло его в эту дыру. Случалось, он караулил Асю у подъезда, узнавая ее в каждой выходящей девушке, а если та была с кавалером, стеснялся своего наметившегося живота, проступивших на руках вен…
“Одиночество, как дождь в поле — от него не скрыться, не так важно, с кем жить, важно — с кем умирать…”
Их роман оставался заочным, однако воображение рисовало Карабелю картины бесчисленных измен. Тогда он считал капли из ржавого протекающего умывальника и дергал себя за ухо, вскрикивая от боли. Несколько раз он складывал чемодан, но до аэропорта так и не добрался.
И все же знакомство состоялось. Теплым весенним вечером, у лупившихся краской дверей он представился брюнетке с раскосыми глазами и крупным чувственным ртом. Не слишком удивившись, та пригласила его к себе. Неловко затягиваясь сигаретой, Карабель рассказал Асе про жену, выплескивая желчь и отчаяние, рисовал свою неудавшуюся жизнь. Он ругал себя: так не завоевывают сердце молодой женщины — но остановиться не мог. Они сидели на диване, стряхивали пепел в одну пепельницу, как вдруг Ася, решительно смяв сигарету, обняла его худыми, почти детскими руками и, перемешивая дыхание, горячо зашептала: “Я хочу тебя…”
Спали мало, но к утру он чувствовал себя помолодевшим, будто скинул двадцать лет. Завтракали в приморском кафе, пили “Массандру”, наблюдая, как зеленое стекло бутылки рассыпало по скатерти “зайчики”, потом спустились к берегу кормить хлебом крикливых чаек. Волны с шипением накатывали на гальку. Глядя на свою тень, Карабель пригладил пятерней волосы и, сняв ботинки, ступил на мокрые камни, гримасничая от обжигавшего холода. Ася смеялась, он шутливо грозил ей пальцем и думал, что пишет свой лучший рассказ.
Солнце грело все сильнее. Расстелив полотенце, Ася по-турецки скрестила ноги и, подставившись лучам, жадно курила, сощурив узкие татарские глаза. А вечером переехала к нему в гостиницу.
“После встречи с тобой, — гладил он ее волосы, такие густые, что в них застревали пальцы, — прежняя жизнь кажется мне пустой…”
Ася спала на его груди, и он чувствовал, как отступает одиночество.
Карабель был женат так давно, что в каждой женщине видел свою супругу. А теперь он смотрел на узкую девичью спину, на тонкие запястья, на дышащее свежестью тело и видел в Асе дочь.
“Раньше я боялся умереть, теперь — хочу жить”, — шептал он, и глаза его вспыхивали огнем. Он верил, что вырвался из московской западни, и мечтал, как прочитает Асе свои новые рассказы, посвященные их любви: “Только с тобой я расцветаю, как жезл Аарона, как засохший листок гербария…”
Семья сделала из Карабеля молчуна, и теперь его переполняло желание обсуждать все на свете. Он говорил об искусстве, политике, солнечных затмениях, перескакивая по темам, как птица по кустам, предрекал апокалипсис, чтобы через мгновение говорить о прекрасном будущем. Но Ася избегала разговоров. Все, что у нее было, это ее тело. Она касалась пальцами его губ, уверенная, что ночная кукушка перекукует дневную, привлекала к себе.
А он, изголодавшийся, подчинялся, шалея от ласк и признаний.
И все же у Карабеля гнездились сомнения, ему казалось, что он давал Асе больше, чем она могла взять. Но судьба дважды не улыбается, и он гнал от себя эти мысли. Целиком отдаваясь любви, он теперь думал за двоих, а совершая ночные подвиги, ел за троих.
И был счастлив.
Ася выросла без отца, бросившего мать после ее рождения, и Максим Карабель пробуждал в ней дочерние чувства. К тому же, он был старше ее матери.
“У тебя много поклонников, — удивлялся он. — Почему я?”
“А почему не ты?” — мелко сотрясая плечами, смеялась Ася.
И Карабель удовлетворенно жмурился.
На Пасху он стоял в маленькой ялтинской церкви; как птенца в горсти, сжимал трепетавшую на сквозняке свечку и, выбиваясь из общего хора, пел: “Любовью смерть поправ…” Возле храма, пластая крылья, купались в песке рыжие воробьи, смеялось солнце, и на обратной дороге он высчитал, что когда станет глубоким стариком, Ася будет дамой бальзаковского возраста.
“Хоть день, да мой, — ускорил он шаг, — а десять лет совсем не мало…”
Но проходило лето, и в их отношениях наметилась трещина, грозившая превратиться в пропасть. “Жизнь одна, а смертей много”, — вздыхал он и видел, как Ася подавляет зевки. Но его словно за язык тянули. Он говорил, что в сравнении с вечностью возраст не имеет значения, что по отношению к ней полвека так же ничтожны, как и четверть.
И опять чувствовал пропасть, которую невозможно перешагнуть.
Ася смотрела на мир сквозь увеличительное стекло, тогда как его стекло уменьшало, и если для него их встреча была лестницей в небо, то для нее это был эпизод.
Иногда ему казалось, что Ася старше его. “Максимушка, — нежно звала она, — мой ненаглядный…” И тогда Карабель понимал, что спит. А проснувшись, с ужасом ловил себя на мысли, что ненавидит ее молодость. “Я хочу, чтобы ты постарела”, — скрипел он зубами, отвернувшись к стене, так чтобы Ася не могла по губам прочитать его беззвучных слов.
Ночью, когда Ася, склонив голову ему на плечо, спала, он курил, вперившись в темноту, и не представлял их будущего.
А если нет будущего, зачем настоящее?..
Ася стала задерживаться по вечерам. Она смущенно бормотала про навалившуюся работу, а однажды призналась, что устала от гостиницы, что дома ей будет лучше. Карабель не настаивал, к ней возвращалась прежняя жизнь, в которой ему не было места. Городишко с ноготь, и они часто натыкались на компании ее ялтинских знакомых, Карабель неловко переминался, пока она, краснея, представляла его молодым людям, застывшим, будто перед картиной “Неравный брак”.
Теперь он все чаще оставался один, ходил на море и по набегавшим волнам гадал, любит ли его Ася. Машинально перебирая сухие, пахнущие солью водоросли, он видел черные кудри, такие густые, что запутавшейся в них брошке не требовалась защепка, уколовшись об острую ракушку, вдруг видел ее всю — нагую, доступную…
В августе у него промелькнула мысль о возвращении. Он уже без ненависти вспоминал свою квартиру с драными обоями, громко бившими настенными часами и тапочками под кроватью. Чтобы прогнать эти воспоминания, Карабель шел в библиотеку, брал с полки первую попавшуюся книгу, листал, саля пальцем слипшиеся страницы, привлекая внимание, громко смеялся, но в голове у него крутилась какая-то ерунда: “Бобр бодр, но не добр”.
“Я соскучилась по твоим письмам”, — однажды призналась Ася.
“А я по твоим”, — эхом откликнулся он.
Так их переписка возобновилась.
С этого момента их отношения стали носить странный, болезненный характер. Они проводили вместе день, равнодушно говорили о своей любви, точно притворяясь, точно играя надоевшую обоим роль, а вечером, когда солнце катилось в море, расставались, чтобы обменяться письмами. Там они были другими, не стесненные чужим присутствием, возвращались к проведенному времени, проживая его заново, там они раскрывали тайные желания и глубоко скрытые порывы, а буквы складывались в так и не произнесенные днем слова. Электронные послания заменили разговоры, письма стали подлинной реальностью, они были правдивее, искреннее, и плоть кричала в них куда громче, куда пронзительнее, чем наяву.
Это опасное раздвоение грозило свести с ума — днем они опять встречались, ходили в кафе, занимались любовью, и все катилось привычной колеей.
В письмах возрастала цена слов, обращенных днем в пустые звуки. Но Ася этой цены не знала. Она щедро рассыпала “люблю” и “целую”, за которыми стояла только быстро проходящая страсть. Карабель читал ее бойкие пассажи и думал, что его ялтинский бунт провалился, что его лебединая песнь осталась не услышанной…
От морского воздуха ломило суставы, ночами он перекручивал простыни и все больше чувствовал себя престарелым Давидом, которому приводили на ложе молоденьких девушек…
“От дождя не уйти — он караулит за каждым поворотом…”
Осень медлила, но в воздухе уже пахло сыростью, носились злые кусачие мухи. Ялта погружалась в скуку — отдыхающие схлынули, холодный ветер гнал по пляжу жухлые листья. “Я люблю тебя”, — упрямо твердила Ася. “В юности даже ложь святая”, — думал в ответ Карабель. Раз он попробовал объясниться. Ася зажала ему рот ладонью, провела пальцем по усам. “Мальчик се-ердится, — растягивая слова, заговорила она, как с ребенком, — ну иди-и же ко мне…”
И опять постель утопила все.
А спустя месяц начались сцены, на подоконнике появились сердечные капли. Карабеля уже раздражало это странное сочетание женщины и ребенка, к которому он так и не смог приноровиться — Асю тяготили его разговоры, его молчание. Они расходились все дальше, как корабли в море, их по-прежнему мирила только постель, и хотя Ася все еще оставалась для него светом в окошке, но теперь у него хватало сил задернуть штору.
“С женщинами мало уметь знакомиться, — цедил он, — надо научиться с ними рвать”.
Из ванной Ася вышла обмотанная коротким полотенцем, вся в мурашках и каплях, блестевших на смуглой коже.
“Согрей меня, милый”, — обжигая дыханием, скользнула она под простынь.
Карабель отстранился.
“Ты маленькая лживая дрянь”, — неожиданно закричал он и вскочил с постели…
В самолете, отвернувшись к иллюминатору, он глядел на громоздившиеся внизу облака, пытаясь проглотить застрявший в горле ком. В ушах, как в раковине, еще шумело море, губы еще помнили гибкое жаркое тело, и, пристегивая посадочные ремни, Карабель истерично расплакался…
Поднимаясь в лифте, он машинально полез за ключом и обнаружил, что так и не вынимал его из кармана.
“Снимай ботинки, — с деланным безразличием встретила на пороге жена, — я только что пол вымыла…”
ДЕВУШКА СО СТАНЦИИ СЕБЕЖ
Провожая меня, жена зашла в купе:
“Чемодан далеко не ставь — не с твоим радикулитом…”
Я безразлично кивнул.
“А как доберешься, позвони…” — она стрельнула глазами на ежившуюся в углу попутчицу. И, не дожидаясь, развернулась на каблуках.
Поезд тронулся, поплыли провожающие, низкая платформа, далеко светивший в темноте вокзал. Глубокой осенью ездят мало, и в купе мы остались вдвоем. Познакомились легко, едва замелькали огоньки.
“Что же это, Ксения, за город такой Себеж?”
“Древний, древнее Москвы…”
А доехав до Волоколамска, я уже знал про ее маленькую дочь, стареющих родителей, пушистого вороватого кота. С провинциальной откровенностью она рассказывала про свое детство, как помогала матери по хозяйству, вечерами вязала, а всех радостей — книжки да смутные мечты.
“Какая же я была — самой странно…”
“А теперь?”
“Ну, теперь я совсем другая…”
“Какая же?”
“Самостоятельная…”
Она некрасивая — крупные черты лица, большой рот. К тому же веснушки. Обычный для севера тип.
На чернеющих тучах качалась полная луна.
“Едем, едем, а она все рядом…” — прошептала Ксения.
“Как судьба”, — сощурился я, напуская таинственность.
Но она плотно сжала колени, точно собиралась слить их в одно целое, и я почувствовал, как бьется ее сердце.
Каждое утро Ксению за тридцать километров везет автобус — ближе работу не найти. Она с улыбкой рассказывает, как встает на час раньше, чтобы отвести в школу дочь, как умывается, разбивая зимой наледь в колодце, как, экономя электричество, одевается впотьмах перед бесполезным зеркалом; а я представляю морозные сумерки, молчаливых, заспанных пассажиров, каждое слово которых падает, как топор, представляю колючий иней на стеклах, по которому от нечего делать скребут ногтем, мне слышится недовольный лай шофера и пробирает страх проехать остановку…
За окном тянулись бесконечные, грозно темнеющие леса, Москва, с ее шумной, крикливой жизнью, осталась позади, и я подумал, что вся огромная Россия живет совсем иначе, как вот эта девушка, которую мне никогда не понять.
“Какая у нее грудь”, — отвлекаясь, подумал я.
По вагону стали разносить чай. Немногочисленные пассажиры, плотно закусив, готовились ко сну.
“Угощайтесь… — достал я коробку конфет. — Жена положила…”
“Она у вас строгая…”
“Трудоголичка… В офисах других не держат…”
Но Ксения не услышала скрытого превосходства. У нее огромные глаза, готовые сострадать каждому. И мне сделалось неловко.
“В конце концов, ей хорошо платят…”
Ксения промолчала.
Сосредоточенно разглядывая чаинки, она пыталась представить нашу жизнь.
“Вы ее, верно, очень любите…”
Я пожал плечами.
“У нас сложившиеся отношения, и настолько близкие, что, засыпая, я говорю: извини, дорогая, я хочу побыть один…”
Она смотрела недоверчиво, не понимая, шучу ли я. И тогда я рассмеялся:
“Берите конфеты…”
В Ржеве сошли на перрон. Холодный ночной воздух жег лицо, под ногами кувыркались желтые листья.
“Наденьте, просквозит…” — сняла она с шеи шерстяной шарф.
“А вы?”
“Ничего, я привыкшая…”
С мужем Ксения разошлась через год после свадьбы, но до сих пор не могла успокоиться.
“Бросил он нас… — кусала она губы. — А я бы и сейчас жила… Мне ведь уже тридцать…”
“Ну что же тогда мне говорить?”
“А вам сколько?”
“В два раза больше, чем в паспорте, — сострил я. — Писатель, Ксения, ведет двойную жизнь: тянет, как все, годы, а потом еще их и записывает…”
“Так вы совсем старик… — рассмеялась она. И вдруг широко открыла глаза: — Счастливый, вы живете дважды…”
“А такое ли это счастье?”
Мне сделалось грустно. Я подумал, что мне уже давно не с кем перемолвиться. Или помолчать. Таким для исповеди остается дорога.
“Вот вы меня про жену спрашивали… — водил я по столу хлебные крошки. — Какая там любовь! Мы давно живем по привычке, жалим друг друга… И сын, как чучело, набит нашими колкостями… Раньше я думал, ради него терплю, а он растет неуч, лодырь… Эх, Ксения, как ужасно везде быть своим, когда кругом чужие! Ладно бы еще в Бога верил — нес свой крест, так и в Бога…”
Ксения слушала, не отрываясь; казалось, еще чуть-чуть — и она расплачется.
Наконец я выговорился, стало легче.
“А что, Ксюша, можно к вам приехать?”
Она посмотрела не мигая — так заманивают русалки.
“Приезжайте… У нас в школе учителей не хватает…”
И отвернулась к окну.
“А знаете, ведь у меня педагогическое образование, я раньше в интернате для слепоглухонемых работала… А потом ушла… Раз увидела, как две девочки, пожимая друг другу руки, рассказывают о приставаниях интернатовского сторожа… Не перенесла стыда…”
“Господи, а вы-то здесь при чем?”
“Как при чем? Невыносима стала своя полноценность и при этом абсолютное бессилие…” — в глазах у нее стояли слезы, губы дрожали.
“Истеричка”, — мелькнуло у меня.
“А калеки? В церковь мимо идешь — не знаешь, куда руки-ноги деть… Нет, нам грех жаловаться, мы по сравнению с ними боги… — она задернула занавеску. — А дауны? Разве они виноваты?”
И посмотрела так, будто я знал ответ.
“И дались вам эти дауны… — проворчал я с глухим раздражением. — Да и так ли мы далеки от них? — я указал подбородком на спящих. — Не дальше, чем от этих “нормальных”.
Она вздохнула.
“Вы и правда чем-то от них отличаетесь…”
“Всем, — безнадежно махнул я. — Белая ворона…”
И она опять была готова меня жалеть.
В тамбуре, куда я вышел курить, стоял грохот. От тряски я вцепился в лупившийся краской поручень и не заметил, как открылась дверь.
“Можно я с вами постою? — перекрикивала она шум. — Одной страшно, да и за стенкой храпят… И как они могут спать?”
Ксения редко куда выбиралась, и теперь ее глаза возбужденно блестели. Мы стояли очень близко; когда я разгонял дым, наши руки соприкасались, но я заговорил совсем не к месту:
“Представляете, Ксюша, что сегодня в журналах печатают — читать стыдно…”
Я назвал несколько фамилий. Она никого не знала.
“В нашу глухомань и птица-то редкая долетит”, — залилась она краской. И, отвернувшись, стала ковырять растрескавшуюся стену.
А я опять подумал, не плюнуть ли на все и не уехать ли в Себеж.
К стеклу, гримасничая, липла луна.
“На нее долго нельзя смотреть… — встав спиной, загородила ее Ксения. — Бабушка говорила: луна душу притягивает”.
“Это у кого есть…”
Она посмотрела с удивлением.
“А как же без души? Душа и у камня есть…”
Я глубоко затянулся.
“По-вашему, Ксения, все люди добрые?”
“Конечно, добрые… — убежденно кивнула она. — Только многие несчастны, как вы…”
Я смял окурок.
“Да вы, прямо, цыганка, может, ручку позолотить?”
Она вспыхнула до корней волос.
“Нежная вы душа, — взял я ее за локоть, — пойдемте в купе…”
Ксения гостила у тетки в Воронеже, и в столице была проездом.
“Тяжело у вас, — выносила она приговор. — Торопятся все, бегут, как на пожар… А куда торопиться: где ждут, туда всегда успеешь…”
“Вас-то дома ждут?”
“Еще бы, я же с подарками…”
А я вспомнил, как, в одиночестве присев на дорожку, хлопал себя по коленям: “Ну, пора, нечего кисели разводить…”
Мы были лежащими рядом рельсами, по которым катилась беседа, но ее колеса стучали для нас по-разному.
“Тебя никто не ждет, — слышалось мне, — никто, никто, никто…”
В Себеже поезд стоял две минуты.
“Ну, прощайте…” — просто протянула она руку.
Пожимая ее узкую теплую ладонь, я не выдержал:
“Вы необыкновенная, Ксюша… Вы себе цену не знаете… Дай Бог вам счастья…”
Она покраснела.
“Будет вам…”
И, выдернув руку, взялась за поклажу. На решетчатой подножке обернулась:
“И вам счастья…”
На мгновение мне неудержимо захотелось сойти следом. Бросить все и уйти в ночь. Но проводница уже поднимала железные сходни…
Вернувшись в купе, я долго не мог успокоиться, все вокруг еще хранило ее присутствие. Я вышел в тамбур — она была и там. Занимался рассвет. Прислонившись через кулак к холодному дребезжащему стеклу, я смотрел на бледное, розовеющее небо, на медленно тускнеющую луну. Но что если бы Ксения стала моей женой? Каждый день видеть ее преданные глаза, сносить семейные обеды… Водить ее дочь в школу, учить детей тому, во что сам давно не веришь. Нет, это невозможно представить…
С прежней силой застучали колеса. Вынув из кармана “мобильный”, я набрал номер жены.