Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 2, 2007
Двадцать девятого августа в православной церкви праздник Третьего Спаса. С этим днем связано древнее предание, согласно которому из города Эдессы в Иудею во время земной жизни Христа прибыл некий художник Анания. Иисус был окружен людьми, а художник попытался Его нарисовать. Не получилось. Художник еще несколько раз попытался, но все тщетно. Образ не получался. Когда недоумевающий в своей неудаче Анания смог подойти ближе к Иисусу, Тот попросил воды, омыл свое лицо и промокнул платом. На нем отпечатался божественный нерукотворный лик Христа. Этот лик послужил основанием всей православной иконографии.
Художники, поэты, писатели, режиссеры и артисты неоднократно пытались и пытаются, как Анания, изобразить Христа. Результат тот же самый — что-то не получается, вроде бы и похож, а не Он!
Почему?
Обратимся к некоторым примерам. Примеры возьмем только из высоких и благонамеренных образцов.
Вот Иван Николаевич Крамской и его знаменитая картина “Христос в пустыне” (1872 г.). Шедевр живописи. Но в изображении Христа, противостоящего искушениям сатаны, изображен не столько Божий Сын, побеждающий искус греха, сколько русский интеллигент, мучительно ищущий выхода из духовного и гражданского кризиса российского общества XIX века.
Известная картина Николая Никаноровича Ге “Что есть истина?” (1890 г.). Изображен Иисус на суде у Понтия Пилата. Однако это не столько евангельский Иисус на суде, не столько сама истина, которую вопрошает Понтий Пилат о том, “что есть Истина?”, скорее это революционер-народник, бунтарь, осуждаемый сильными мира сего.
Даже на иконах примитивного качества узнается Христос, почему же тогда в шедеврах Анании, Крамского, Ге и других это не происходит? В чем разница нерукотворного лика и картин художников?..
Вот уже несколько десятилетий активно ставятся фильмы о Христе: “Евангелие от Иоанна” Генри Иэн Кьюсика и Кристофера Пламмера, “Чудотворец” Станислава Соколова и Дерека Хайса, “Иисус” по Евангелию от Луки Джона Хеймана и, наконец, произведший сильное впечатление фильм Мэла Гибсона “Страсти Христовы”. Когда спрашиваешь зрителей об их мнении и впечатлении о фильме, где главный герой Христос, то очень часто ощущается, что зрители не столько смотрят фильм о Христе, сколько критически оценивают — похож или нет, Он или не Он? Особенно трудно воспринимают эти фильмы верующие — нет, Иисус не таков! И это несмотря на то, что текст берется точно по Евангелию; несмотря на то, что актер каждый день перед съемками причащается. Фильм Мэла Гибсона передает невероятные, может даже преувеличенные, физические страдания Распинаемого, но где страдания Агнца Божия, берущего на Себя грех мира?
Иисус узнается, но как будто это не Он.
Образ Христа у Анании опять не получается. Что и говорить об изображениях Христа не благонамеренных! Например, прозвучавший в последнее время “Код да Винчи”. Все не дает покоя людям тема Марии Магдалины и якобы имевшихся у Христа любовниц, очень уж нужны прелюбодеям мира сего любовницы Иисуса! Но не было их! Кощунство все это и обсуждать такие темы не интересно, их надо просто отвергать!
Обратимся теперь к литературе. Литературу о Христе можно разделить на два вида — собственно художественную и церковную литературы.
Рассмотрим несколько примеров художественной литературы.
Повесть Леонида Андреева “Иуда Искариот” (1907 г.). Христос не главный герой этой повести, но тем не менее выписан писателем основательно. Не будем судить об Андрееве, как о человеке вообще, но позволим себе судить о нем, как об авторе этой повести. Андреев — человек противоречивый, а в “Иуде Искариоте” — оборотень. Правое у него плохо (Петр), а худое — хорошо (Иуда). Христа писатель побоялся опошлить, показать мерзким, но и святым он Его не изобразил. Христос Андреева какой-то скользкий. Иисус видит наигранную любовь Петра и не пресекает этого, позволяет этому быть. Однажды Иуда спасает Христа от толпы, хотевшей побить Его камнями. Иуда для этого употребляет ложь, он бросается на толпу, жертвуя собой и своей честью, кричит, что Назорей не одержим бесом, а просто обманщик и вор, такой же, как и он сам, Иуда, и добивается, что толпа с отвращением смеется, а Иисусу дает время и возможность уйти с учениками. Толпа отстала, разгневанный Иисус удалился. Иуда ожидает в душе благодарности от Учителя, но её нет.
Сопоставляя себя с другими учениками, Иуда с горечью думает о том, почему Иисус не с ним, Иудой, а с теми, кто его не любит?
“Одной рукой предавая Иисуса, другой рукой Иуда старательно искал расстроить свои собственные планы”, но для этого ему нужно было понимание, со стороны Учителя. А этого понимания не было.
На последней тайной вечере Иуда говорит Учителю: “Но ведь ты знаешь, что я люблю тебя… Господи, господи, затем ли в тоске и муках искал я тебя всю мою жизнь, искал и нашел! Освободи меня. Сними тяжесть, она тяжелее гор и свинца. Разве ты не слышишь, как трещит под нею грудь Иуды из Кариота?”
И вновь молчание Иисуса.
Не услышанный Учителем Иуда говорит последнее: “Я иду”. Иду предать.
Перед своей смертью Иуда взывает: “…Я иду к тебе (Иисус). Встреть меня ласково, я устал… Но может быть, ты и там будешь сердиться на Иуду из Кариота? И не поверишь? А в ад меня пошлешь? Ну что же? Я пойду в ад. И на огне твоего ада я буду ковать железо и разрушу твое небо. Хорошо? Тогда ты поверишь мне?”
Ничего не скажешь сильные образы у писателя! Но где же евангельский Иисус? Не получился у Андреева, как когда-то и у Анании.
А вот знаменитый роман Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита” (написан в 1928—1940 гг.). Михаил Булгаков сын профессора Киевской Духовной академии. Булгаковы дали целую плеяду выдающихся церковных деятелей. Известны митрополит Макарий, автор “Православного догматического богословия”, священник Булгаков, автор “Настольной книги священноцерковнослужителя”, философ и богослов протоиерей Сергий Булгаков. Ясно, что Михаил Афанасьевич прекрасно знал и понимал евангельский образ Иисуса. Что же тогда такое булгаковский Иешуа Га-Ноцри? Был ли Иешуа Га-Ноцри неким прозрением писателя? Едва ли, скорее всего, нет. Было ли это неким опадением писателя или уклонением в ересь? С точки зрения православного учения да, это ересь. В какого Иисуса действительно верил Булгаков? Это вопрос.
Не заглядывая в душу Булгакова, но заглядывая на страницы его романа, мы видим, что писателю, как и художнику Анании, образ истинного Христа не удался. На евангельский образ Иисуса, Булгаков-Анания накладывают свой образ. Что это? Художественный прием, или очередная ананиевская неудача художника?
В романе четыре рассказа о Христе, своеобразные четыре евангелия от Пилата, от Мастера, от Маргариты и от Ивана Бездомного. Автор ставит в те сталинские годы проблему “власть-философ-народ”. Философ оказывается для тоталитарного режима страшнее всего.
Иешуа Булгакова возвещает, что все люди добрые. Добрым человеком для Иешуа является и римский прокуратор Пилат и даже палач Марк Крысобой, который едва ли отличает людей от крыс. Казалось бы, всё это так близко к Нагорной проповеди Иисуса. Действительно, близко. Однако всего лишь близко, но не совпадает. Нагорная проповедь Иисуса далека от того, чтобы не замечать падшего состояния человека. Булгаковский Иешуа далеко не Агнец Божий, берущий на Себя грех мира (Ин. 1,29).
Слабость булгаковского Иешуа в том, что он не Сын Человеческий, взявший на Себя наши немощи (Ис. 53,4).
Не понятно, зачем нужно такое искажение фактов? Почему Иешуа сын сирийца? Почему у него всего один ученик Левий Матвей, а не двенадцать? Да и тот всё перепутал. Если в Евангелии от Матфея всё перепутано, то как Булгакову удалось распутать? Он что сам там был? Зачем знавший евангелие Булгаков влагает в уста Иешуа слова: “Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истинны”? Ведь Иисус говорил не об этом. Сильный, глубокий художественный образ Иешуа, но Иисус у Булгакова, как и у Анании, не получился.
Обратимся к еще одному художественному произведению. Правда, не русского писателя, но писателя писавшего по-русски. В 1980-х годах стало событием появление романа Чингиза Айтматова “Плаха”. Талантливый писатель из советской эпохи и представитель вполне советской литературы неожиданно вводит в свое произведение образ Христа. Делает это раньше, чем русские писатели открыто заговорят о вере; делает это раньше, чем Русская православная церковь будет праздновать свое тысячелетие и открыто заговорит с народом. Иисус “Плахи” — это прозрение человека, выросшего в советской идеологии, в атеизме и, кроме того, этнически принадлежащего мусульманско-языческой традиции.
С позиции ортодоксии “Плаха” Айтматова — это ересь. Семинарист Авдий Каллистратов — еретик от церкви, чабан Бостон Уркунчиев — еретик от партии. Но Айтматов не религиозный учитель, чтобы обличать его в ереси, как это делают его критики.
Кого же изобразил Айтматов в образе Иисуса? Вероучительно Айтматов не оригинален, на страницах его романа вполне выписан Иисус либеральной теологии, Иисус теологических факультетов светских университетов. Нет веры в его божественную природу, в подлинное его воскресение из мертвых. Упразднена онтологическая основа веры. Всё обращено в некую нравственную притчу, имея историческую, но не Божественную почву. Однако есть разница между “Плахой” и либеральной теологией! Есть разница между выдыхающейся умирающей теологией и прозревающей, воскресающей литературой. Иисус “Плахи” — это прозрение писателя, а не размытый образ теряющего зрение теолога. Но все-таки Иисус “Плахи” — это огонь без дров. Вспыхнув в 1980-х годах, горит ли он ещё сейчас? Для пламени надо, чтобы что-то горело. Свет Христов источается Его Божеством. Нет Божества, нечему гореть благодатным светом.
Айтматовский Иисус четко высказывает претензию писателей, отвечая Понтию Пилату: “Вот к чему и речь веду, наместник, к тому, что те небылицы, которым ты веришь, есть молва, а истина в другом”. Учение церкви о Христе — это “небылицы”, предание и толкования святых отцов суть “молва”, а истина в другом. В чём? В трактовке писателя.
Иисус Айтматова говорит о справедливости без кесарей, говорит не об искуплении грехов, а о нравственном, духовном спасении. В этом и жизнь, которой не хватает, порой, сухим страницам катехизисов, но и смерть. Иисус Айтматова пробуждает совесть, побуждает жить во Христе, но в итоге везде крах страшного суда. Выкинутый из поезда, а потом распятый на саксауле бывший семинарист Авдий, погибшая волчица Акбара, “конец света” Бостона Уркунчиева. В Библии тоже говорится о Страшном суде, но Апокалипсис Иоанна Богослова показывает после суда и конца света Небесный Иерусалим. У Айтматова Небесного Иерусалима нет, не доводит до него своих последователей и его Иисус.
Прекрасный образ Иисуса в “Плахе”, как и у эдесского художника Анании, оказался, всё-таки, не похож на Того, настоящего, евангельского.
А в целом можно сказать — мало, почти вообще, русские писатели не вводили Христа в число героев своих художественных произведений. Почему? Думаю, что их удерживала от этого какая-то внутренняя интуиция, а может, даже Ангел-хранитель нашей литературы
Имеется и другой путь — художественное изображение Христа у церковных писателей. В отличие от художественной литературы здесь действуют такие принципы:
1. Точное соответствие Евангелию повествовательной стороны изложения.
2. Точное вероучительное соответствие Евангелию.
3. Художественные приемы изложения.
Первым опытом такого описания Христа является книга недавно причисленного к лику святых св. Иннокентия, архиепископа Херсонского (Борисова). В 1828 г. вышла в свет его книга “Последние дни жизни Иисуса Христа”. После него появился целый ряд зарубежных и отечественных книг подобного рода. Так писали Фредерик Фаррар, Анри Дидон, Дмитрий Мережковский и другие. В этом ряду следует отметить книгу Эрнеста Ренана “Жизнь Иисуса Христа” (1863). Ренан не христианин, он изображает Иисуса как скептик-позитивист и, конечно, уклоняется от евангельского образа. Однако при этом материал излагает он замечательно. Отбросив “богословие” Ренана, его читают, чтобы иметь перед собой живой образ евангельского Иисуса.
Из трудов последнего времени следует отметить книгу протоиерея Александра Меня “Сын Человеческий”. Прекрасное описание исторического и культурного фона евангельских событий, замечательный образ Христа как Сына Человеческого. Писательское изложение согласуется с исторической наукой и церковной догматикой. Автор этой статьи также поупражнялся в свое время в этом жанре, написав трактат “Свет и тени Голгофы”, который мыслился богословской поэмой в прозе, посвященной голгофским страданиям Иисуса Христа.
Наша отечественная русская литература богата христианской поэзией, часто обращающейся к образу Христа. Вот имена только некоторых поэтов: В. Жуковский, Л. Мей, А.Фет, Ал. Толстой, А. Хомяков, И. Никитин, Д. Мережковский. Можно отметить также замечательные стихи о Христе Ивана Никитина, например, его “Моление о чаше” (1854 г.). В ужасную минуту предсмертной тоски Иисус взывает:
О, Боже мой! Мне тяжело!
Мой ум колеблется, темнеет;
Всё человеческое зло
На Мне едином тяготеет.
Позор людской, позор веков, —
Всё на Себя Я принимаю,
Но Сам под тяжестью оков,
Как человек, изнемогаю…
А потом победа, победа принявшего волю Отца Небесного и согласного испить эту чашу.
Поэты, как правило, в отличие от писателей не изменяют и не искажают евангельские события и догматику, не выступают в роли новых учителей жизни, но лишь изливают свои чувства, возникшие при созерцании образа Христа. В этом их сила, но следует признать, что эти поэтические описания Христа не столько творчество, сколько поэтическое переложение, перифраз Евангелия. Эти стихи не стали значимым событием в литературе и обществе.
Вот мы, размышляя над образом Христа в художественном творчестве, думаем: вроде хорошо, вроде и не очень он выглядел у писателей разных эпох и поколений. Так что же? Писать образ Христа или нет? Какой вывод можно сделать? Примерно такой: Христос внутри нас, и за нас его никто не сделает. Но всё-таки?
Мы стоим перед упрямым фактом — у художника Анании всех веков прекрасный образ Христа почему-то не получается, или не совсем получается. Почему? Прежде дальнейших рассуждений обратимся к ещё одному художественному образу, к потрясающей картине А.А. Иванова “Явление Христа народу” (написана в 1837-1857 гг.) Некоторые критики высказывались таким образом, что на картине изображён во весь рост Иоанн Креститель и внимавшие ему люди из народных низов и из элиты; сам же Христос только едва обозначен приближающейся издалека фигуркой и никак не выписан. Картина Иванова, таким образом, менее всего является изображением явления Христа. С таким мнением критики мы не согласны Указанный ими факт не слабая, а сильная сторона картины Иванова! Художник не повторил ошибку Анании. Он не стал писать образ Христа, который бы у него всё равно не очень-то получился, как и у всех остальных художников. Христос только обозначен и даже в канонических цветах одежды. Не кистью художника является Христос. Кисть художника дает потрясающие образы людей, ожидающих Христа: здесь и отчаявшиеся в своем ожидании; и ожидающие его сердцем истомившимся; также ожидающие Его в своем лукавстве. Глядя на этих людей, мы невольно находим среди них себя — ведь нет человека, который бы не ожидал Царства Божия. А Христос, едва обозначенный художником на картине, является не нарисованный, а Сам, настоящий, такой, какой Он действительно есть и сердце Его узнаёт. Так что картина Иванова — это удача и, может быть, ключ к художественному творчеству о Христе. Лучше если Христос не один из героев романа, но писатель являет Его им, а через них читателю. Что касается писателей, описывавших Христа, то можно отметить у них общие черты.
Очеловечивание Христа. На это есть некоторое право, ведь Бог воплотился, стал истинным человеком. Но писатели идут дальше — у них вовсе теряется божественность Христа, а потому их Иисус уже вовсе не Иисус Христос, не похож на Него. За этим следует вольное изложение событий, тормоза потеряны, предлагается собственный вариант.
Есть две ступени ведущие вниз. Одна — это богоборчество. Другая — боготворчество, сродни изготовления идолов. Обсуждать первую ступень нет надобности, а вот вторая — это из области творческих мук. Творческие люди любят творить своего бога и своего Христа. Но только бессильный, не нужный он такой бог и такой Христос. Важен не тот бог, которого творит человек, а Тот, Который творит человека. Важен не образ Христа, созданный художником, а образ человека, созданный Христом.
Так писать или нет образ Христа? Есть два пути вдохновения.
Первый путь снизу вверх — вдохновение художника. Это возносящиеся к небу искры костра человеческого духа. Искры любого костра взлетают вверх, но гаснут, не успевая достигнуть звезды.
Другой путь сверху вниз — это Божественное откровение. Бог сходит к людям и обитает среди них. И более всего это произошло во Христе: “Бог явился во плоти” (1 Тим.3, 16). “Слово стало плотию” (Ин. 1, 14). Это звездопад осиявающий души.
В Евангелии от Иоанна есть такие интересные слова: “Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий на небесах” (Ин. 3,13). Прямое значение этих слов — никто не вознесся плотию на небо (праздник Вознесения), как только сошедший с небес и родившийся от Девы Иисус Христос. Кроме этого прямого значения своеобразное толкование евангельским словам дал учитель церкви Блаженный Августин (V в.). По Августину слова “никто не восходил на небо” обозначают безуспешную попытку всех поэтов и философов в своих рассуждениях и словах достичь неба, где Бог. Обратное же — это воплощение Слова, Бог достиг людей, воплотившись в Иисусе Христе.
Так что же в результате? В результате — встреча.
Небо сходит на землю. Это религия, это Христос.
Внемлющие этому — пророки.
Земля восходит на небо. Это художественное творчество
Участвующие в нём — художники, Божией милостью.
Там, где эти два потока встречаются, там художник становится пророком, там пророк становится художником.
Сентябрь 2006 г., Красноярск,
IV Астафьевские чтения