Повесть и рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 2, 2007
I
“Обо мне, похоже, забыли”, — подумал Павел, когда толпа на перроне окончательно рассеялась. Платформа вокзала оглашалась звуками быстрой журчащей мелодии, в которой Павел узнал бетховенское рондо “Ярость по поводу утерянного гроша”.
Стук колес поезда, который стоял на этой станции только две минуты, умолк вдали. Приехавшего в командировку на машиностроительный завод журналиста Павла Серафимова должен был встретить помощник генерального директора, но на перроне не было ни души…
Нельзя сказать, что отсутствие встречающих сильно встревожило Павла. Адреса машиностроительного завода он не знал, как не знал, в какой гостинице забронирован для него номер, но был уверен, что все проблемы решатся сами собой, ведь городок был маленький, а завод, о котором ему предстояло писать статью, являлся градообразующим предприятием, где работал каждый третий житель города. Следовательно, выяснить адрес завода не составляло труда… “Ну и где ковровая дорожка до зала VIP, где все здешние “другие официальные лица”, милицейское оцепление и дивчина с хлебом-солью?.. Где, я вас спрашиваю, где? Встречает меня только шутливое рондо Бетховена…” — подумал Павел, вскинув на плечо сумку.
Но стоило ему дойти до здания вокзала, как прямо на перрон, рыча мотором, выехала белая “Волга” с оленем на капоте, которая, несмотря на свой почтенный возраст, выглядела как игрушка. “Волга” притормозила рядом, и выглянувший из нее седой человек в черных очках спросил:
— Вы Павел Владимирович? Садитесь…
Павел сел на заднее сиденье.
— Прошу прощения, задержался… Я помощник генерального директора, Басов Николай Николаевич. Мне поручено встретить вас и разместить в гостинице.
Басов развернул “Волгу”, они обогнули здание вокзала и выехали на широкую улицу.
— Вы у нас впервые?
— Да, честно говоря, даже название вашего города первый раз услышал на прошлой неделе.
— Генеральный ждет вас после обеда. Сейчас вы поселитесь, немного отдохнете, а я за вами заеду.
Улица упиралась в подножие памятника Ленину, грациозно указывающего рукой в неопределенном направлении. Полы серого пальто вождя (более похожего на мятый халат) словно бы трепал ветер. Тонкие и длинные ноги изваяния наводили на мысль о бальных танцах. Словом, вождь пролетариата был великолепен… Доходя до гранитного куба, наверху которого замер в диковинном танце каменный гость из прошлого, улица раздваивалась на два ручейка. Раритетная “Волга” с оленем на капоте свернула налево, оказавшись на мгновение в тени, которую отбрасывал стоящий спиной к солнцу монумент.
Павел с интересом смотрел вокруг. Город словно бы застрял в безвременье — на полпути от социализма к капитализму. Мелькали время от времени яркие вывески “shop”, “казино”, “шаверма”, “боулинг”, но рядом с ними на тротуарах стояло множество торговцев, продававших старую одежду и обувь, водопроводные краны, допотопную домашнюю утварь, пожелтевшие журналы — центральные улицы напоминали базарные ряды или даже уличный театр, где разыгрывалась действо с переодеванием в одежды то ли времен “военного коммунизма”, то ли поздней “перестройки”. Недалеко от памятника пролетарскому вождю двое мужчин кавказской наружности торговали шашлыками, которые жарились тут же на дымящемся мангале. Посмотрев на окна домов (в основном, пятиэтажных хрущевок), можно было понять, что многие квартиры необитаемы — выбитые или заделанные фанерой рамы. Во дворах пятиэтажек находились ветхие избушки с заборчиками и огородами, придававшие городскому пейзажу нечто сюрреалистическое. Город действительно жил странной жизнью, сотворив себе гибридную историческую реальность.
— Городок у нас маленький, захолустный, особых достопримечательностей нет, за исключением уцелевшего в революцию храма да исторического музея, рассказывающего о первых пятилетках, фашистской оккупации и партизанах… — говорил Басов. — В последнее время много народу уехало, кто куда мог. Были у нас консервный завод, фабрика металлочерепицы, несколько совместных предприятий, но все разорились. Людям работать негде стало, вот и началось великое переселение. Бросают квартиры и уезжают. Процветает только наш завод, и только благодаря Борису Афанасьевичу Колокольцеву. Он у нас всего два года, но сразу привлек инвестиции, заключил договора, дал всем нам надежду. Раньше зарплату по полгода дожидались, а сейчас все в срок, плюс премии.
— Откуда этот Колокольцев появился? — спросил Павел.
— Вообще-то он местный, родился здесь, после школы уехал в Москву учиться, удалось поступить в Институт международных отношений. Долго работал в Америке, в Германии, даже в Австралии. Потом, видно, потянуло в родные края, приехал к нам, выкупил контрольный пакет машиностроительного завода, пригласил иностранных консультантов, и — дело пошло. Конечно, сильно он тогда рисковал своими деньгами, ведь никто не верил, что завод можно возродить, одних долгов висело столько, что ни о каком развитии говорить не приходилось.
— Экономическое чудо, — не без иронии заметил Павел.
— Это верно! — серьезно сказал Николай Николаевич. — Колокольцев днем и ночью пашет, совещание собирает то в девять утра, то в одиннадцать вечера! Никому покоя от него нет… Не расслабишься. Вообще-то он жесткий руководитель, но на него никто не обижается.
Они подъехали к высокому, сверкающему голубоватым стеклом зданию гостиницы, которое казалось слишком современным и роскошным для этого захолустья. На фасаде сияли огромные буквы “hotel”, а если по-русски прочесть, то получится слово “хотел”. Нет, Павел совсем не хотел приезжать в этот городишко! Гостиница возвышалась над всеми окрестными зданиями. “Город контрастов…” — припомнил Павел фразу из советской кинокомедии. Николай Николаевич первым вышел из машины и, помогая Павлу, взял его тяжелую сумку.
В пустом прохладном холле они подошли к стойке администратора.
— Будьте добры, номер для Павла Владимировича Серафимова. Забронирован машиностроительным заводом… — сказал Басов.
Николай Николаевич подождал, пока Павел заполнит анкету, и они вдвоем поднялись на третий этаж.
— Вот ваш люкс… Отдыхайте с дороги, а через три часа я буду у вас.
Из окна номера Павел оглядел окрестность. Недалеко от гостиницы пролегала оживленная магистраль, по которой в основном ехали грузовики с прицепами. Гостиницу окружало несколько хрущевских пятиэтажек, крыши которых ощетинились множеством телевизионных антенн. Как и всюду в этом городе, рядом с пятиэтажками виднелись сельские домики, крытые то шифером, то рубероидом, то ржавым железом. Было понятно, что это гибнущий город. О неблагополучии говорили и заколоченные окна, и кучи невывезенного мусора, и оставшиеся от советских времен телефонные будки без стекол и телефонов. Казалось, все это в скором времени канет в небытие вслед за консервным заводом и фабрикой металлочерепицы. С высоты третьего этажа Павел увидел пробежавшую по дороге огромную крысу. Пейзаж навевал скуку, и Павел, терзаемый интеллигентской дилеммой “что делать?”, отошел от окна, упал на широченную кровать, не снимая ботинок. Он уставился в украшенный геометрической лепкой потолок и несколько минут лежал без движений. “Скорей бы уехать домой…” — подумалось ему.
Вспомнив, что возле стойки администратора он заметил стеклянную дверь кафе с табличкой “открыто”, Павел встал и надел пиджак…
В кафе было немноголюдно. Он сел в углу, чтобы видеть всех входящих и выходящих. Павел тоскливо изучил меню, заказал подошедшей с блокнотом официантке горячий бутерброд и чашку черного кофе.
Минут через пять он увидел, как из лифта на первом этаже вышла невысокая черноволосая женщина, которая направилась к стеклянным дверям кафешки. Она вошла, ни на кого не глядя, заняла столик неподалеку от Павла. Официантка тут же поспешила к ней. Женщина была миниатюрная, но ладно сложенная. Фигурку ее плотно облегал черный свитер и голубые джинсы, которые очень уж впечатляюще обтягивали ноги и зад. Коротко стриженые по-мальчишески волосы топорщились на затылке. “Хороша! Сымпатишная…” — подумал он.
Официантка принесла незнакомке чашку кофе и пакетик сахара. Женщина взяла ложечку и стала неторопливо помешивать кофе, забыв насыпать сахар…
Павел обратил внимание, что женщина не пользовалась косметикой, у нее было непогрешимо чистое, естественное лицо, хотя и немного бледное. Акварельное личико, без особых, бросающихся в глаза черт. Непривычно видеть женщину без яркого грима, без подрисованных бровей, без слоя пудры, скрывающего шероховатости кожи. Женщина была мила собой уже потому, что лицо ее не было разрисовано, поэтому и притягивала к себе взгляд Павла. Спустя каких-то пять минут после того, как женщина появилась в кафе, Павел уже не сомневался, что они познакомятся. Может быть, не прямо сейчас, но познакомятся непременно. Женщина показалась ему скромной, слабохарактерной и неуверенной в себе. И было совершенно очевидно, что женщина чем-то подавлена. Замужем ли она? Обручального кольца, как, впрочем, и вообще колец и украшений, не было. И серьги тоже отсутствовали, лишь золотился крестик на груди. Павел почувствовал, что волнуется. Эта женщина была нужна ему. Иначе что делать в этом забытом Богом городе, в этой полупустой гостинице?.. Эта незнакомка была превосходным объектом, чтобы начать полушутливый флирт.
Поднявшись, Павел неторопливо шагнул к ее столику.
— Простите за беспокойство… Я только сегодня приехал сюда. Не могли бы вы мне подсказать, как доехать до машиностроительного завода?..
— Машиностроительного завода?.. — женщина изумленно подняла брови и почему-то огляделась по сторонам. — Я не знаю. Я тоже приезжая… Спросите у кого-нибудь другого.
Павел заметил, что она уперлась ладонями в стол, будто собиралась тотчас вскочить из-за столика и уйти.
— Вы чего-то боитесь? — спросил он.
— С чего вы взяли? — женщина приподняла брови, но по тому, как дрогнул краешек ее рта, Павел понял, что его вопрос попал в точку.
— Вы нервничаете, озираетесь по сторонам…
— Показалось! — ответила она блеклым голосом. — Это вам показалось… — Вообще, вы задаете странные и ненужные вопросы.
— Извините.
— Бывает. Любопытство — не самый большой порок. Хотя и неприятный для окружающих.
— Я спросил это, думая, что могу чем-нибудь помочь…
Она усмехнулась.
— Предлагать помощь незнакомым людям — верх легкомыслия. Кроме того, наглость.
— Я действительно легкомысленный человек… И наглый немного. Ну, это профессиональное. Я журналист.
— О, какой кошмар!
— Не любите журналистов?
— Конечно, нет.
— Позвольте узнать, почему?
Она усмехнулась.
— Ну, вот и завязался разговор… Вы этого и хотели. Это у вас вправду профессиональное — умение разговорить даже молчаливого собеседника.
— Так за что же вы журналистов не любите?
— А вот за это и не люблю… — она продолжила машинально помешивать ложечкой в чашке.
— Сахар насыпьте, — улыбнулся он.
— Что-что?..
— Вы сначала сахар насыпьте, а потом размешивайте.
— Ах, конечно… — спохватилась она, вымученно улыбнулась и разорвала бумажный пакетик.
— Вы замужем? — спросил он.
— Вот это да! — женщина посмотрела на него ошарашено. — Вы редкий нахал, молодой человек. У меня пропало желание с вами разговаривать.
Она опустила глаза и положила обе ладони на стол возле чашки кофе. Павел заметил, как подрагивают ее пальчики. Маленькие розовые ноготки были ровно острижены и, конечно же, не было на них никакого лака. Руки ребенка. К таким рукам нужно бережно прикасаться губами, ощущая тающий сахарный их вкус.
— Вы меня уже дважды назвали нахалом.
— Да. И что? — она не поднимала глаз.
— Значит, и третий раз назовете. Бог троицу любит. Извините, просто мне хотелось вам понравиться.
— К сожалению, у вас не получилось.
Она резко поднялась, оставив недопитую чашку кофе, и пошла к выходу.
“Правильно, что ушла…” — удовлетворенно подумал он. Она действительно чего-то сильно боится. В этой гостинице живет, похоже, в одиночестве. За свой столик Павел вернулся уже совершенно в другом настроении, от былого уныния не осталось следа, а командировочная перспектива уже не казалась безрадостной.
Почти все командировки Павла были связаны с каким-нибудь, пусть и мимолетным, романтическим приключением, и в каждую новую поездку он отправлялся, как рыба на нерест. В свои двадцать восемь Павел не был женат. И большого чувства в жизни не было. Жениться просто ради семьи совсем не хотелось. Он считал, что ему не везет с подругами. Разрыв с каждой из них не становился для него серьезным событием, просто каждый раз он убеждался, что они не созданы друг для друга. Никто в этом не виноват, просто не сложилось, бывает… Самый продолжительный роман был у него с женщиной старше почти на десять лет, которая, к тому же, являлась его начальником. Случилось это, когда Павел после окончания факультета журналистики устроился на работу в редакцию еженедельника, посвященного проблемам преступности и защиты прав граждан. На должности шеф-редактора там сидела Евгения Шевцова — дама не без странностей, про которую справедливо говорили, что она журналист от Бога. Женька умудрилась объехать почти все “горячие” точки планеты, включая не только Чечню и Приднестровье, но и Югославию, Ирак… В 93-м Женька делала репортажи о защитниках расстрелянного Белого дома. Когда стало известно о захвате заложников на “Норд-Осте”, Евгения Шевцова помчалась в Москву, чтобы предпринять собственное журналистское расследование. Особенной профессиональной страстью Евгении Шевцовой были скинхеды, бритоголовые лихие пацаны, носящие черные майки с изображением черепов и сапоги с высокой шнуровкой. В среде бритоголовых у Женьки было полно знакомых, она для них была своя, политический “экстрим” национал-большевиков как-то странно возбуждал ее. Павел с первых дней работы в еженедельнике стал ее любимчиком (сперва любимчиком, потом любовником), и, пожалуй, в жизни Павла это был единственный случай, когда женщина сама выбрала его и “взяла ситуацию под контроль”. Женька не скрывала, что спала иногда и с другими мужчинами, объясняя это всегда одинаково: “Я журналистка. И добываю информацию любыми доступными средствами. Для меня это не секс, а работа”. Хотя Евгения никогда не была замужем, у нее была внешность счастливой в замужестве, уверенной дамы. Павел понимал, что Евгения не создана для семейной жизни и что рано или поздно они расстанутся. Но и после того, как они разошлись, Павел продолжал носить в бумажнике ее фотографию — черно-белый, не очень удачный снимок для паспорта. Взгляд испуганный, обиженно поджатые губки, детское выражение лица… Наверное, эта женщина что-то значила для него, хотя он и гнал прочь мысли о ней. Забитый в подсознание файл под названием “Женька Шевцова” не хотел удаляться.
После разрыва с Евгенией Шевцовой Павел сгоряча уволился из редакции, о чем стал жалеть уже через несколько дней. Он устроился в газету “Бизнес-класс”, которая писала на темы промышленности и торговли, и здесь ему пришлось заняться написанием скучных производственных материалов. Сам он воспринимал новую работу как временное пристанище.
В назначенное время в дверь его номера постучался Николай Николаевич Басов. Все на той же раритетной “Волге” с оленем на капоте они доехали до небольшого особнячка с колоннами, в котором находилось заводоуправление. Внизу, у бронированной двери, под двигающимся прицелом видеокамеры стоял охранник в камуфляже, быстрым механическим движением открывший дверь перед подошедшими. Павел заметил висевшие у охранника на поясе кобуру и наручники. В вестибюле обнаружилось еще двое охранников, тоже в камуфляже. Словом, с обеспечением безопасности в здании заводоуправления все обстояло благополучно. Красная ковровая дорожка устилала мраморную лестницу, над верхней площадкой которой виден был огромный витраж с распятием. В нише стены журчал фонтанчик, вода бежала по каменистому горному склону, образуя у подножья горы речку, по берегам которой зеленела травка.
Басов подвел Павла к массивной дубовой двери приемной генерального директора и, не сказав ни слова, быстро ушел по коридору. Его молчаливый уход заставил Павла отметить, что вообще в здании заводоуправления стояла полная тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием паркета под ногами немногочисленных посетителей. В коридоре, стены которого украшали морские пейзажи с парусниками, туманными островами, парящими чайками, никто не разговаривал. Тишина словно бы дополняла картину величественной и надменной обстановки этого особняка, который мало походил на современный офис. Павел с усилием толкнул дубовую дверь.
Секретарша с внешностью стюардессы, тоненькая и плоская, белозубая, в короткой юбке, поднялась из-за компьютера, не задавая вопросов, словно бы тут же поняв, кто перед ней появился, и сказала в трубку телефона:
— Борис Афанасьевич, человек, которого вы ждете, уже здесь. Сию секунду, — и, улыбаясь Павлу, добавила. — Пожалуйста, проходите.
Директор завода Борис Афанасьевич Колокольцев оказался молодым высоким мужчиной, весьма респектабельным, производившим впечатление скорее европейского менеджера, чем руководителя завода в провинциальном городке. Спортивного вида, с коротко стриженой головой, подвижный и улыбчивый, он сразу располагал к себе. Ни капли высокомерия, свойственного особо преуспевающим в бизнесе людям. На первый взгляд, самое необычное в нем было то, что он курил трубку.
— Журналисты особо не жалуют нас вниманием… — сказал Колокольцев, набивая трубку ароматным табаком “Амстердамер”. — Но это пока. Уверен, мы еще удивим мир… Поэтому ваш приезд к нам — это первая ласточка, пройдет год-два, и о нас будут писать много и повсюду. Не только в нашем городе, не только в Москве и Питере, но и за границей… — он с видимым наслаждением закурил. — Чай или кофе? А может быть, что-нибудь покрепче?.. Могу предложить коньяк, водку, виски, вино…
— Пожалуй, коньяк… — сказал Павел, несколько удивленный предложением директора.
— Превосходно! — широко улыбнулся Колокольцев, открывая створку бара и доставая бутылку “Хенесси”.
Павел изучил визитную карточку, которую директор положил перед ним на журнальный столик. Оказалось, Колокольцев является доктором экономических наук и академиком трех академий.
Колокольцев разливал коньяк, а Павел тем временем извлек диктофон и блокнот. Выпили за знакомство, Павел рассказал о себе, о своей газете “Бизнес-класс” и будущей статье.
— Электростанции, которые мы делаем, это та продукция, которая в скором будущем произведет революцию. С их помощью обретают независимость и отдельные люди, и промышленные предприятия, и целые города. Электростанция — это большая политика, это, возможно, даже новые общественные отношения… — стал рассказывать Колокольцев, нравоучительно помахивая вытянутым указательным пальцем. — Не считайте меня утопистом и романтиком. Все, что я говорю, хорошо просчитано экономически. Маркетинговую политику завода курируют американские консультанты. Вы можете себе представить значение одной лишь нашей электростанции, которая способна обеспечить электричеством и теплом город с населением до ста тысяч человек? Мы даем людям энергетическую независимость. Грузовик с прицепом, в котором транспортируется наша электростанция, вот что нужно, чтобы ты был полностью застрахован от роста цен на электроэнергию, от аварий и обвала энергосистемы, от этого демонического Чубайса, наконец… Покупаешь такой наш грузовичок — и живешь в тепле и при свете, ни от кого ни в чем не завися. Зачем, спрашивается, тебе платить по все возрастающим тарифам якобы на модернизацию энергосистемы, зная, что система все равно останется несовершенной, а твои кровные рубли осядут в карманах энергетических монополистов? Для развития рынка нужна конкуренция, а где, спрашивается, конкуренты РАО ЕЭС России? С нашей помощью практически каждый гражданин может стать более или менее успешным конкурентом этого монстра-монополиста. Купи несколько грузовиков — вот город превратился в “город-государство”, политически — как в средневековой Европе, а технологически — уже в условиях третьего тысячелетия. И этот “город-государство” уже может по-иному разговаривать с правительством, не боясь, что энергетики щелкнут рубильником. Каждый человек стремится к свободе, а мы помогаем ему сделать к ней один из важных шагов. У нас появляются все новые заказы на электростанции, продукция, несмотря на высокую стоимость, востребована и в России, и за границей… Нас пугают глобализацией, говорят о гигантском “плавильном котле”, где растворятся и смешаются языки, религии и народы, а мы на нашем заводе в этом захиревшем городишке готовим мощное оружие, чтобы сохранить независимость мировых культур! Потому что независимость страны — это, в первую очередь, ее технологическая независимость, ее “ноу-хау”, ее никуда не утекающие мозги. Я пригласил на завод американцев в качестве консультантов по маркетингу, они тоже заинтересованы в нашей большой политической игре, которая начинается здесь, в этих цехах… — он сделал жест рукой в сторону высокого, во всю стену, окна, откуда открывался вид на заводские корпуса — квадратные строения мышиного цвета.
Записывая речь Колокольцева на цифровой диктофон, Павел радовался, что текст практически не придется обрабатывать — генеральный директор изъяснялся вполне литературно и эмоционально, без скучных производственных подробностей, и было видно, что электростанции это его страсть и источник вдохновения. Павлу чаще всего приходилось иметь дело с промышленниками, из которых, что называется, клещами слово не вытянешь, которые если и начинают говорить, то косноязычно и тускло. Сейчас особенно интересным Павлу казалось то, что производство электростанций, в описании Колокольцева, становилось грандиозным политическим проектом, без которого демократическое развитие страны вообще ставилось под угрозу. Он говорил о свободной конкуренции, которая может стать главным инструментом изменения не только политической ситуации, но и сознания людей, о возможности каждого человека делать быструю и успешную карьеру в бизнесе… Колокольцев не был сухим технократом, своему делу он умел дать философское обоснование. Слово “независимость” было самым употребительным в его лексиконе. Колокольцев, судя по всему, чувствовал нехватку общения, ему недоставало слушателей, и, разговаривая с журналистом, он щедро делился накопившимися мыслями, переживаниями, сомнениями, при этом наблюдая за тем, какое воздействие оказывают его слова, сам он получал удовольствие от своего монолога. Казалось, по каждому вопросу у Колокольцева имелось четкое и обоснованное мнение. С первых минут беседы Павлу стала понятна концепция будущей статьи.
— Сегодня каждый третий житель города работает на нашем заводе… — продолжал Колокольцев. — Но, увы, мы вынуждены будем провести существенное сокращение. Около половины сотрудников, а именно низкоквалифицированных рабочих, мы увольняем в течение этого года.
— Куда же они пойдут? — спросил Павел.
— Да, это печальный вопрос… В городе работу практически не найти, наш завод единственное выжившее, вернее — возродившееся, предприятие.
— Вы обрекаете их на верную смерть?..
— Это делаю не я. Наоборот, я спасаю от голодной смерти тех, кто остается на заводе. А это почти тысяча человек. На смерть этих безработных людей безжалостно обрекает наше правительство, которое, извиняюсь, ни черта не делает, чтобы поддерживать жизнь малых городов… Лучше я буду достойно оплачивать труд тысячи человек, чем держать на голодном пайке две тысячи сотрудников. А я твердо уверен, что этот город выживет, только если будет развиваться наш завод. Признаться, я не могу сказать, что мне очень жалко всех тех людей, которые останутся безработными. Среди них немало таких, которые привыкли быть иждивенцами, они ничего в жизни не ищут и ничего не пробуют, боятся брать на себя ответственность и удовлетворяются малым. Это менталитет, сформированный советской властью. Кстати, если вас интересует тема благотворительности, то знайте, что я недавно купил несколько машин “скорой помощи” для городской больницы, постоянно помогаю единственной в районе музыкальной школе, за свой счет наш завод отремонтировал детский дом… Список можно продолжить, но, я думаю, нет нужды доказывать, что я — отнюдь не черствый, жестокий бизнесмен, которого не волнуют человеческие судьбы.
Колокольцев вторично разлил коньяк, они чокнулись.
— Я дал команду, вам покажут завод, познакомят с начальниками цехов. Ответят на любые вопросы.
Директор показал Павлу стоявшую на столе фотографию готовой заплакать девочки лет пяти с огромным красным бантом.
— Дочь Анна. К сожалению, редко видимся. Они с моей супругой живут в Германии, во Франкфурте. Сами понимаете, в нашем заштатном городе трудно обеспечить счастливое детство для ребенка даже человеку с моими возможностями…
В приемной директора Павла дожидался Николай Николаевич Басов, который тут же повел его на экскурсию по заводу.
Во дворе стояли новенькие, блестящие свежей голубой и желтой краской, грузовички, перевозившие чудо-электростанции. Вот она, политическая реформа Бориса Афанасьевича Колокольцева — ярко раскрашенные грузовички, которые скоро побегут по дорогам России, неся в отдаленные провинции дух независимости и процветания.
До вечера Басов водил Павла по заводским цехам, отделам и бюро. В каждом цехе и почти что в каждом кабинете Павел видел висевший на стене портрет генерального директора. Колокольцев, который на портрете выглядел старше и угрюмее, стоял на набережной широкой речки, опершись рукой о перила, и смотрел пристальным, сверлящим взглядом. На фоне безоблачного неба, отражаясь в речном зеркале, сверкала звездообразная эмблема машиностроительного завода, вся окруженная золотым свечением — казалось, к земле неслась комета с огненным хвостом. Этих портретов было невероятно много, все они были разных размеров, одни вставлены в рамку, другие просто приколоты к стене канцелярскими кнопками. О генеральном директоре сотрудники говорили с неизменным почтением, даже с обожанием, а некоторые, как показалось Павлу, даже пытались подражать ему в манере говорить и жестикуляции — то же директорское нравоучительное помахивание указательным пальцем, быстрая, но четкая речь и, конечно, это постоянно повторяющееся слово “независимость”. Разве что трубку никто из сотрудников не курил, это было бы уж слишком вызывающее подражание. Понятно, что Борис Афанасьевич Колокольцев — властелин и диктатор этого маленького королевства.
Примечательной особенностью завода было также то, что всюду продолжали висеть оставшиеся с советских времен лозунги вроде “Выше знамя социалистического соревнования”, “Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи”, “Партия — наш рулевой”. В заводском дворе висела доска почета с портретами передовиков производства, причем, как объяснил Николай Николаевич Басов, портреты передовиков постоянно обновляются, вывешиваются фотографии молодых рабочих, перевыполняющих план.
— Борис Афанасьевич сохранил на нашем заводе все лучшее, что осталось от социализма! — с гордостью сказал Басов.
II
Нельзя сказать, что Павел думал о женщине, с которой поговорил в кафешке. Он понимал, что она могла уже уехать из гостиницы, а могла больше в кафешку не заходить. Вероятность новой встречи была не такой уж большой. Павел подумал, что если уж они встретятся вновь, то он непременно пойдет в “лобовую атаку”.
На другой день они неожиданно столкнулись на лестнице, он поднимался к себе в номер, она спускалась. Лестница узкая, и Павел, остановившись, преградил женщине дорогу. Она посмотрела на него сверху вниз, и выражение лица у нее было, как у глупого, непонимающего жизнь ребенка. Склонив к плечу голову с взъерошенными волосами, смотрела с интересом и опаской. На ней была белая футболка и джинсовые шорты, открытые туфельки на ногах — если сравнивать с ее вчерашним туалетом, то сегодня она была одета куда более свободно. По тому, как сквозь футболку выпирали соски, можно было понять, что под футболкой нет лифчика.
— Вы отыскали свой машиностроительный завод? — спросила она.
— Отыскал.
— Рада за вас…
Она сделала попытку пройти, но лежащая на перилах рука Павла преградила дорогу.
— Чего вы хотите?.. — спросила она, наткнувшись на его руку, как на стену.
— Познакомиться.
— Если я скажу вам свое имя, то вы позволите мне пройти?..
— Посмотрим. Итак, как вас зовут?
— Лидия.
— А я Павел.
— Меня не интересует ваше имя.
— Почему? Не понял, объясните.
— Умоляю: отвяжитесь.
— Послушайте, милая Лидия. Разве это правильно, когда двое знакомых людей, встретившись в чужом для них обоих городе, сторонятся друг друга?..
— Как это — знакомых?.. Я вас не знаю.
— Ну как же, Лида, мы ведь только что познакомились. Я — Павел, вы — Лида. Уже забыли?
— Что вы морочите мне голову?
— Да это ты мне голову морочишь. То мы знакомы, то незнакомы…
— Вы мне говорите “ты”? — возмутилась она. — Что же это такое? Зачем вы привязались ко мне?.. Придется на помощь звать, кричать буду!
— Зря. Разве я тебя обидел?
— Прекратите тыкать мне, в конце концов! — она выпятила вперед губы и обиженно фыркнула.
— Как я могу говорить “вы” столь юной барышне?.. Я, немолодой, потрепанный жизнью…
— Вы не потрепанный, а побитый. По голове побитый.
— О, теперь уже я должен кричать. Караул, меня оскорбляют. Спасите… Оскорбляет женщина, от красоты которой я теряю сознание. Красавица Лидия, о которой я думаю ежесекундно с нашей первой встречи.
Женщина оперлась рукой о перила, опустила голову и едва слышно произнесла:
— Какой же вы…
— Какой? Влюбленный! Поэтому и приставучий.
Она на несколько мгновений закрыла глаза и, вновь открыв, пристально посмотрела на Павла, словно бы подняв забрало рыцарского шлема. Павел ощутил, как его наполняет чувство умиротворенного ликования.
— Вы интересовались: замужем ли я?.. Да, я замужем. Так что ухаживать за мной не имеет смысла.
— Но твой муж далеко отсюда.
— А вы откуда знаете?
— По тебе видно. Ты очень одиноко здесь себя чувствуешь.
— Боже, как меня раздражает ваша манера говорить “ты”!
— А ты мне тоже так говори.
— Я не так дурно воспитана, как некоторые…
В ее раздраженности ему почудилось нечто комичное. Он взял ее безвольно повисшую вдоль туловища руку и поднес к губам. Рука была холодная, как ледышка.
— Кто вы?.. — вдруг спросила она.
— Я же тебе уже достаточно рассказал о себе. Меня зовут Павел Серафимов, я журналист. Я из Петербурга.
— Из Петербурга? — переспросила она. — Интересно. Ни разу там не была. Правда, что у вас белые ночи?
— Конечно, правда. Но могу ли я о тебе узнать? Ну, что-нибудь кроме имени…
Войдя в его номер, Лида остановилась в нерешительности. Посмотрела на открытый ноутбук, разложенные на столе черновики.
— Значит, вы действительно журналист? — удивленно произнесла она.
— А ты сомневалась?
— Не важно. Это мое дело.
— Располагайся, будь как дома.
Она села в кресло, положив ладони на колени. Сейчас она выглядела еще более хрупкой, маленькой и робкой, чем в ту минуту, когда Павел впервые увидел ее.
— Ну, может, что-нибудь о себе расскажешь? — спросил он.
— Думаю, это необязательно.
— Как хочешь.
— Что вы делаете в этом городе?
— Отвечу, если ты будешь говорить мне “ты”.
— Хорошо. Так что ты тут делаешь?
— Пишу статью о машиностроительном заводе для газеты “Бизнес-класс”. Что ты здесь делаешь — я не спрашиваю. Ты, как я заметил, не особенно откровенна со мной.
— Я здесь проездом. Просто задержалась на несколько дней.
— Издалека?
— Да.
— Ну, хотя бы из России, или ты иностранка?
— Нет, я не иностранка.
— Куда поедешь потом?
Она дернула плечом, давая понять, что не будет отвечать.
— Слушай, а твоя таинственность мне начинает нравиться! — рассмеялся Павел. — Ты не болтлива, сдержана и так дивно естественна в своем нежелании о себе рассказывать. Женщины, которые напускают на себя загадочность, выглядят вульгарно. А ты ведешь себя так, будто сама для себя загадка. Да, да, ты и хотела бы рассказать о себе, но не находишь слов, потому что не понимаешь своих желаний и стремлений. Ты сама себе задаешь вопрос “кто я?” и хочешь, чтобы на этот вопрос отвечали другие.
— Какой монолог! — прижав руку к груди, иронично сказала Лида. — Поэзия просто.
— Да, поэзия. Поэзия отношений мужчины и женщины, поэзия страсти. Ты любишь стихи?
— Конечно.
— Прочти что-нибудь, — попросил он.
Лида наморщила лоб.
— Нет. Что-то не вспоминается…
Павел подошел к ней, опустился на колени у ее ног и медленно шепотом произнес:
Хочу тебя! Отдайся мне!
Дай жрать тебя до самой глотки!
Мой рот трепещет, весь в огне,
Кишки дрожат, как готтентотки.
— Что это такое? — насторожилась Лида.
— Это из стихотворения Николая Заболоцкого “Рыбная лавка”. На первый взгляд может показаться, что речь там идет про всяких севрюг, угрей, лещей… А мне кажется, что ничего более верного и жизненного не написано про любовь, чем эта строфа.
— “Дай жрать…” — повторила Лида. — Нет, это не про любовь.
Она резко встала и прошла по номеру, скрестив руки на груди.
— А про что, по-твоему?
— Про… гадость.
— А любовь отделима от гадости?
— Ты читал когда-нибудь это своим женщинам? — ответила она вопросом на вопрос.
— Конечно, и не раз.
— И что? Ты им не стал после этого противен, они не отхлестали тебя по щекам за этот цинизм, за отношение к женщине, как к средству утоления голода?
— Но ведь и ты не сделаешь этого.
— Не сделаю…
Лида стояла, вжавшись спиной и затылком в стену, точно притянутая к ней магнитом. Ее фигура показалась Павлу какой-то странно изломанной, угловатой — выставленное вперед колено, отведенный в сторону локоть, вздернутый подбородок и открытая, беззащитная, такая совершенно детская шейка. Ему захотелось запомнить эту ее позу. Кажется, психологи могут что-то сказать о душе человека, увидев, как он стоит. И Павлу тоже хотелось разгадать тайну этой странной изломанной позы. И в сознании у него внезапно возник белый лист бумаги, на котором рука художника тонким карандашом быстро и четко изобразила прямой угол отведенного локтя, полукруг плеча и наполовину скраденные тенью черты лица. Мысленный рисунок он, как кальку, наложил на освещенную желтоватым светом стену, прислонившись к которой, стояла Лида. Контуры совпали, черно-белое изображение наполнилось светом заходящего солнца.
Павлу показалось, что он запомнил все до крохотных черточек, что у него в эту минуту открылось какое-то особенное филигранное зрение. Он подошел к ней и стянул с нее футболку, под которой не было лифчика. Лида не сопротивлялась, покорно подняла руки, освобождаясь от футболки. Опустившись перед ней на одно колено, Павел расстегнул “молнию” на ее шортах, и они скользнули по ее ногам. Он пальцем оттянул резинку белых трусиков, медленно потянул вниз. Ниже пупка открылась полоса чистой белизны, отделенная краснеющим следом резинки трусов. Почти беззвучно вскрикнув, Лида сдвинула коленки и прикрыла руками лобок, поросший короткой густой шерсткой. Ее взгляд, который мгновение назад был отстраненным, сейчас показался ему злым и испуганным.
— Ты уверен?.. — спросила она, тяжело переведя дыхание.
— В чем?
— Что это нужно…
— Конечно.
— Я боюсь.
— Почему?
— Я не тебя боюсь. Себя боюсь. Я не хочу! Мы совсем незнакомы, а ты меня взял и раздел. И вообще, у меня сегодня менструация, мне нельзя…
— Врешь!
— Не вру… — сказала она каким-то детско-капризным тоном. — Да не смотри же на меня!
Она наклонилась и протянула руку к одежде, но Павел опередил ее, схватил футболку, трусы и шорты. Лида шумно вздохнула и зажмурилась. Павел погладил ее ягодицы, проведя рукой по влажной прохладности кожи, прижал к себе, почувствовав, как мелкой дрожью вздрагивает напряженное тельце… Подхватив Лиду на руки, он удивился, какая она легкая. Держа ее на руках, Павел наклонил голову и прикоснулся губами к мягкому соску. Между ее грудями поблескивал золотой крестик…
Лида лежала на кровати с закрытыми глазами. Когда он рылся в сумке, отыскивая упаковку презервативов, Лида быстро взглянула на него и опять зажмурилась. На белой простыне она лежала, словно на операционном столе, сложив на животе руки и выпрямив ноги.
Через минуту Павел понял, чего Лида так панически боялась, почему такой затравленный ужас сверкал в ее онемевших глазах. “Господи, не может быть!.. Ей ведь никак не меньше тридцати… В тридцать лет остаться девушкой!”
— Сверни простыню, пожалуйста, нужно ее выбросить. Чтобы горничная не видела… — слабым голосом сказала Лида.
Она встала и прошлепала босыми пятками в туалет. Вид у нее был беспомощный и жалкий.
— Ты же говорила, что замужем… — сказал Павел ей вслед.
— Да. И не врала, представь себе, — ответила она из туалета.
— Как это можно представить? Не понимаю…
— Я не хочу об этом говорить.
Вернувшись в комнату, она стала одеваться.
— Ты уходишь? — спросил он.
— Да.
— Давай поужинаем вместе.
— Не стоит, — она застегнула “молнию” на шортах.
— Послушай… — Павел попытался взять ее за руку, но она вырвалась, отпрыгнула в сторону. — Что я могу сделать для тебя?
Лида нервно рассмеялась и тут же всхлипнула.
— Ты уже сделал…
Оставшись в одиночестве, Павел озадаченно потер лоб. Странная женщина! Пришла в номер к мужчине, будто бы не догадываясь о его намерениях. Но ведь не могло произойти чего-то иного, кроме того, что здесь произошло. И все же Павел чувствовал стыд и раскаянье, сознание своей вины заполнило его мысли, и он вновь и вновь вспоминал непродолжительную встречу с Лидой, их разговор, ее смущение и страх. “Ведь я же не заставлял… — жалко оправдываясь перед самим собой, думал он. — Она что, с другой планеты?.. Теперешние девчонки невинность теряют еще до совершеннолетия, а эта — доисторическое ископаемое. И еще нелепая ее легенда про замужество! Бессмысленное вранье!” Она действительно была какой-то инопланетянкой. И ведь красива, черт возьми, смазлива, такая вся аккуратненькая милашка, на такую каждый мужик клюнет. А она — всем отказывала, а Павлу почему-то позволила. Значит, решила, что он особый какой-то, не как все. Но — какой? Чего она ждала от него?..
Понятно было: о чем бы ни думала девушка и чего бы она ни хотела, Павел не оправдал ее надежд, оказался примитивнее, тупее и злее. Он то и дело порывался выбежать из номера, отыскать Лиду и просить прощения. И каждый раз останавливал себя, едва пересиливая этот странный порыв: “Что ты бесишься?.. Зачем устраивать дурацкую мелодраму?..” Действительно, искать Лиду, чтобы просить у нее прощение, было глупой затеей, прежде всего потому, что Павел не мог понять охватившего его после встречи с Лидой чувства. Он все же не раскаивался в том, что переспал с ней, наоборот, с Лидой ему было очень хорошо. Но тогда и прощения, выходит, просить не за что…
Ночью проснулся словно бы от произнесенного кем-то его имени, пробудился так, точно вынырнул из плотной и темной толщи воды, и перевел дыхание.
Лунные лучи, проходящие между занавесками, разрезали сумрачное пространство номера на четыре квадрата. Случайные звуки прятались в ночной тишине. Мерцала “летающая тарелка” луны. Было слышно, как одна из проезжающих машин притормозила на шоссе, затем зашелестел гравий под колесами уже возле самой гостиницы.
Павел поднялся и, подойдя к окну, отодвинул штору. Возле подъезда гостиницы стоял черный “Мерседес”, густые желтые лучи его фар выхватили из темноты кусты, которые казались картонными декорациями. Из машины вышел высокий молодой человек в длинном распахнутом плаще и быстро взбежал по ступенькам. В гостинице он пробыл не более десяти минут — все это время Павел смотрел на стоящую внизу машину, которая в неподвижном лунном свете чешуйчато поблескивала, точно рыба в аквариуме. Парень в белом плаще хлопнул дверцей, “Мерседес” рванул с места и уже через минуту мчался по пустому шоссе, оставляя позади себя чернильную полосу темноты. Странно, что здесь было нужно человеку в третьем часу ночи, почему он умчался в ночь? Искал, должно быть, кого-то. Но не нашел.
Павел еще постоял возле окна, смотря на величественное, сияющее хрусталем небо. Всегда, смотря в ночное небо, Павел задумывался о том, верит ли он в судьбу. Бесконечно задавая себе этот вопрос, он каждый раз отвечал на него по-разному, но сейчас, стоя возле окна провинциальной гостиницы под непривычно ярким небом, он совершенно определенно понял, что все происходящее на земле подчинено неумолимо действующему сценарию, выйти за пределы которого человек не способен. Павел испытывал смешанное чувство беспричинной тревоги и предчувствия неких необычных событий, которое всегда испытываешь, оказываясь в незнакомом городе. Но сейчас еще думалось о самых разных, больших и малых, вещах, причем думалось обо всем одновременно и обобщенно — о жизни, смерти, счастье, горе, о том, что ему двадцать восемь лет, и эти годы он прожил совсем не так, как хотелось бы, и что в ближайшее время в жизни, по всей видимости, ничего не изменится… И вдруг он снова начал думать о том, кого искал в гостинице этот молодой человек, приехавший на “Мерседесе”. Его появление здесь почему-то казалось Павлу важным. Странная мысль внезапно посетила его: “И этот незнакомый человек в белом плаще — тоже моя судьба?..”
Павел усмехнулся и задернул штору.
III
На следующий день мысль о встрече с Лидой пугала Павла и заставляла нервничать. По-прежнему его мучило чувство необъяснимой вины. Он не знал, как вести себя с ней. И чем больше он думал об этой странной женщине, тем нестерпимее становилось понимание своей вины.
Вернувшись вечером с завода в гостиницу, Павел утомленно опустился в кресло и закрыл глаза. Позади был нелегкий день — множество интервью с начальниками цехов, технологами и инженерами, слушая которых, Павел пытался разобраться в непонятной технической терминологии, выделить из их монологов мысли и образы, способные придать всей производственной истории нечто занимательное и яркое. Но все они говорили сухим однообразным языком, да и вообще встречались с корреспондентом неохотно, давая понять, что интервью — это дело пустое, отрывающее их от важной работы. Как только Павел включал диктофон, на людей нападали приступы смущения и косноязычия. Если бы и директор Колокольцев был таким же бесчувственным технократом, то Павлу не оставалось бы ничего иного, кроме как уехать с завода несолоно хлебавши.
Павел вздрогнул от стука в дверь, и ему показалось, будто стук заставил его очнуться от какого-то сонного забытья. “Да ведь это она пришла!” — осенило его.
На пороге действительно стояла Лида.
— Это я… Уже второй раз прихожу. Тебя не было, — сказала она, неуверенно улыбаясь.
— Да, я только что с завода пришел, — кивнул он.
— Ну… Войти-то мне можно?
— Да, да… Извини! — заторможено произнес Павел, отступая вглубь номера.
Лида вошла, слегка коснувшись плечом его груди, и от ее мимолетного прикосновения, как и от сильного запаха духов (кстати, вчера от нее не пахло духами), Павел ощутил, что у него по телу прошла знобкая дрожь, он едва справлялся с внезапно охватившим его волнением.
— Я хотел искать тебя… — начал он. — Искать, чтобы извиниться. Пойми, я действительно не ожидал, что… — Павел запнулся и не знал, как выразить все то, что он сейчас чувствовал и о чем думал.
Лида стояла у окна, спиной к Павлу, опираясь руками о подоконник. “Подойти и обнять?..” — подумал он, но не двинулся с места. Внезапно она обернулась.
— Мне понравилось быть с тобой, — произнесла она, сверкая смеющимися глазами.
— Мне тоже… Но почему ты убежала вчера?
— Не знаю.
— Я страшно рад, что ты пришла. Я все время о тебе думаю.
— За что ты хотел извиниться?
— Мне показалось, я тебя разочаровал…
Она улыбнулась.
— Странно, как ты умудрился о многом догадываться. Как ты почувствовал, что я чего-то боюсь, что я здесь одна живу…
— Догадаться было нетрудно. Тогда в кафе у тебя был такой потерянный вид…
— Знаешь, мне так неловко… Может быть, стыдно говорить об этом… — Лида замялась, смущенно отвела взгляд. — Но когда вчера между нами это произошло, передо мной будто бы целая вселенная открылась. Я будто бы впервые поняла, кто я такая. Мне показалось, что я испытала те чувства, которые переживает младенец в момент рождения. Наверное, я вспомнила то, что всякий человек забывает, ведь мы же не помним свой первый крик, не помним, как яркий свет нас ослепляет, как мы впервые в жизни видим свою маму. Я всю ночь думала об этом, переживала отчего-то и даже плакала… Боже, я зря это говорю, ты на меня так смотришь… Неприлично говорить об этом.
— Что ты!.. Наоборот, я тобой восхищаюсь.
— Паша, ты не мог бы спуститься в кафе и купить водки? — спросила она.
Павел всмотрелся в ее спокойное лицо, пытаясь понять, шутит она или нет.
— Водки? Ты пьешь водку?
— Не пью. Но сегодня надо выпить. Купи, пожалуйста.
Павел спустился на первый этаж, купил в кафешке пузырь “Флагмана”, упаковку сока и бутерброды. Когда вернулся, на пустом столике стояли два граненых стакана.
— Из стаканов? Как заправские алкаши?.. — усмехнулся он.
Лида болезненно улыбнулась. Павел заметил, что на бутылку водки она посмотрела с опаской. “Не много ли испытаний на сегодня?” — подумал он. Отвинтив синюю крышечку, Павел разлил водку.
— За знакомство! — поднял Павел свой стакан.
Чокнулись. Неумело, держа стакан обеими руками, Лида выпила, шумно перевела дыхание и схватила бутерброд. Съев бутерброд и запив соком, она откинулась на спинку кресла и словно онемела. Видимо, ждала, как на нее подействует водка. Павел подумал, что, скорее всего, водку она пьет впервые в жизни. Она будто бы приняла яд и наблюдала за своими предсмертными ощущениями. Выглядела эта ее сосредоточенность немного забавно, но Павел понимал, что Лиде тяжело.
— Почему ты меня сегодня ни о чем не спрашиваешь? — спросила она.
— Потому что ты не хочешь говорить о себе.
— Ошибаешься. Я действительно боюсь все это рассказывать… Но, знаешь, нужно когда-нибудь рассказать то, что не знает никто. Не могу больше держать в себе. Я действительно замужем, но, можно сказать, с мужем мы ни одного дня не прожили вместе. Я вышла замуж за человека, который убил моего отца… — сказала Лида и замолчала, смотря себе под ноги.
— Господи! — вырвалось у Павла.
— Налей еще водки. Наверное, когда я запьянею, мне будет легче рассказывать…
Они снова выпили, на этот раз Лида опрокинула стакан решительно.
— Мой отец в 91-м был секретарем обкома партии, но когда партию разогнали, он очень быстро нашел себе занятие, и можно сказать, что взлетел еще выше… Класс капиталистов только-только зарождался, и бывшему партийному боссу легко было внедриться в компанию бывших инженеров, создававших кооперативы, фирмы, акционерные общества. Это было время, когда бизнесмены почему-то носили красные пиджаки, а мобильные телефоны были предметом жуткой роскоши. В общем, уже года через полтора папа являлся владельцем большой строительной фирмы и кирпичного завода; а поскольку мэром города был избран его бывший подчиненный (кстати, избран на отцовские же деньги), то почти все строительные подряды в городе получала фирма отца…
Году в 94-м отец взял в фирму своего бывшего сотрудника, который когда-то работал инструктором райкома у отца в подчинении. Его звали Геннадием Павловичем Лемеховым. Меня с самого начала стало настораживать, почему отец так доверяет Геннадию, зачем сделал его своим заместителем… Геннадий стал ежедневно появляться у нас дома, часто мы ужинали втроем. Забыла сказать, что моя мать умерла при родах, меня воспитал отец. Интуитивно я начала понимать, что от Лемехова исходит какая-то серьезная опасность, он должен принести нам какие-то беды… Почему я так думала? Не знаю, но уверенность в этом во мне крепла день ото дня.
Прошел еще год, и в фирме все стали воспринимать Геннадия как “серого кардинала”, молодого и энергичного, которому мой отец рано или поздно уступит место. Геннадий действительно был очень способным, а кроме того, неутомимым трудоголиком, готовым сутки напролет проводить в офисе. Сам отец, похоже, готовил Геннадия Лемехова к тому, чтобы тот стал его преемником. Отец был могучим мужиком, и, хотя ему перевалило за шестьдесят, на здоровье не жаловался, занимался спортом, был страстным охотником. Жить ему еще да жить… А потом…
В то утро я не должна была садиться в машину к отцу, просто внезапно мне позвонила подруга и мы решили встретиться в центре города. Отец предложил меня подбросить. Когда я вышла из дома, папа уже сидел на переднем сиденье своего черного “Вольво”. Я села на заднее сиденье. Мы выехали из нашего переулка, и когда приближались к первому светофору, нас внезапно обогнал белый микроавтобус. Наш водитель резко затормозил, но не смог уйти от удара и врезался левым крылом. Что произошло потом — помню очень неясно, урывками. Уже позднее у меня в сознании эти обрывки соединились воедино, и я поняла, что нашу машину обстреляли из автомата. А тогда были просто оглушительный грохот, вылетевшее лобовое стекло, и мне показалось, что сиденье, на котором сидел отец, в одно мгновение разорвалось в клочья… Потом — провал. Странно, что я ничего не помню. Ведь я осталась жива и невредима, хотя следователь, занимавшийся делом об убийстве отца, сказал, что у меня просто не было шансов уцелеть, машину буквально изрешетили.
Помню, как Геннадий вез меня домой на своей машине в сопровождении милицейского кортежа с мигалками. Почти все дни до похорон он находился рядом со мной, лишь время от времени отлучаясь в офис. Заботился, ухаживал, был так деликатен и совсем не назойлив. И мне стало стыдно, что я думала про Гену плохо.
На следующий день после похорон совет директоров избрал Геннадия генеральным директором компании. Я жила одна в нашей огромной квартире, и Геннадий приезжал каждый вечер, мы вместе ужинали и старались не говорить о том кошмаре, который я пережила. Оказалось, что рядом со мной нет человека надежнее и нужнее, чем Гена Лемехов, который совсем недавно вызывал у меня только чувство необъяснимой опасности. Но смерть отца все изменила. О былом недоверии к Геннадию я старалась не вспоминать. Гена что-то мне говорил о моем наследстве, о счетах отца в заграничных банках, к которым только я имею доступ, называл суммы в рублях и долларах, но меня все это совершенно не волновало. Я попросила его, чтобы он решал финансовые вопросы от моего имени, ведь я ничего не смыслю в бизнесе. Сказала — и забыла об этом.
Когда уже миновало сорок дней со дня гибели, Гена пригласил меня в ресторан, мы провели прекрасный вечер — шампанское, май, черемуха, головокружение, детская романтика! Мы шли сквозь эти благоухающие черемуховые заросли, точно в дремучем лесу. Все было страшно глупо и так поэтично, что когда Гена, уже на пороге моего дома, сделал мне предложение, я, ни секунды не подумав, согласилась. Это был очень странный диалог, наших слов я не помню, но Гена сказал что-то вроде того, что нам было бы правильно пожениться, а я ответила, что да, наверное, это действительно будет правильно. Мы с невозмутимыми лицами кивнули друг другу, он слегка пожал мою ладонь и сел в свой спортивный “Нисан”. Никаких поцелуев, объятий. Договорились пожениться и расстались до утра…
А дня через три, когда были уже поданы заявления, мне позвонил человек, который представился Сергеем и предложил встретиться, чтобы сообщить мне нечто важное о смерти отца. Попросил, чтобы я была на встрече одна. Он сильно напугал меня, сначала я хотела посоветоваться с Геннадием, стоит ли идти на эту встречу, но почему-то передумала, согласилась. Мыслей о том, что меня заманивают в ловушку, не возникало. Я назначила место: людная кафешка в квартале от моего дома. Когда я пришла, он уже ждал меня за столиком. Сергей оказался крупным молодым мужчиной спортивного вида, с короткой стрижкой. Он сказал мне, что работал в службе безопасности фирмы моего отца, но Лемехов уволил его.
“Настоящих убийц вашего отца не найдут, как не найдут и заказчиков, — сказал Сергей, — повесят убийство на каких-нибудь случайных людей…”
Он утверждал, что знает, кто отдал приказ ликвидировать отца. Сергей назвал три фамилии — все трое были компаньонами отца, и среди них — Геннадий Лемехов… Он рассказал мне, что отец сильно мешал этим людям, они стремились управлять бизнесом без него. Они, молодые волки, хотели урвать себе больше, чем давал им он. И настал момент, когда они не смогли больше ждать.
Тогда, сидя в кафе над чашкой остывшего кофе и смотря в смуглое лицо Сергея, я сильно пожалела, что не погибла вместе с отцом. Я поняла, что все мое дальнейшее существование не имеет смысла. Не хотелось никому мстить. Почему-то не было в душе ненависти к убийцам. Вместо этого я почувствовала страшную ненависть к сидевшему напротив Сергею, который рассказал то, чего я не должна была знать. Конечно, парень не знал, что я выхожу замуж за Лемехова. Но, черт возьми, зачем мне открылась эта тайна, какая идиотская порядочность двигала Сергеем, который решил назвать имена убийц? Ведь он сам рисковал жизнью, встречаясь со мной. Я сидела и думала: “Дурак! Какой ты дурак… Хочешь, чтобы восторжествовала справедливость, хочешь, чтобы преступники были наказаны… Кому нужна твоя правда, если она требует от меня только одного выхода — вскрыть себе вены в горячей ванне или повеситься?..” Но я не выплеснула Сергею в лицо чашку кофе, не дала ему пощечину, не оскорбила. Я сказала “спасибо”, попросила, чтобы он был осторожнее, обещала, что сделаю все для того, чтобы убийцы сели на скамью подсудимых.
“Не ищите меня, я вас сама найду. Обязательно! Никому ни слова. Берегите себя…”
И ушла. А он еще оставался сидеть за столиком. Уже на улице я еще раз посмотрела на этого парня сквозь витрину и сказала так громко, что меня слышали прохожие: “Сука!”
Я и сейчас так про него думаю: сука… Скорее всего, парня уже нет в живых, так что пусть земля будет ему пухом. Если он погиб, то по своей глупости, и мне его не жаль.
Дома я ждала, когда придет Гена. Он появился через час с огромным букетом. Я приняла букет, а когда он поцеловал меня в щеку, спросила: “Гена, это ведь ты убил папу?”
Можешь представить, какое в эту секунду у него было лицо? Мне даже забавно стало, как он переменился, как испугался. Стоял с бескровным лицом. “Наверное, он меня убьет прямо сейчас. И пусть!” — подумала я. Его испуг не оставлял уже никаких сомнений в том, что Сергей сказал мне правду. Но ведь и сама я знала, что Гена разрушит мою жизнь, знала это с самого начала нашего знакомства.
Геннадий ушел, не сказав ни слова, а я наполнила водой вазу и поставила в нее принесенный им букет. Села на диван. Включила телевизор и стала ждать. Но ничего не происходило. Никто не звонил и не приходил. Так прошел день, не случилось ничего и ночью. Приняв снотворное, я проспала без снов до полудня. И тогда я решила сделать ту большую глупость, которую могла сделать только полная идиотка. Я нашла в кошельке визитную карточку следователя, который вел дело об убийстве отца, позвонила и попросила встретиться. Он сказал, что ждет меня через час. Думаешь, я не понимала, что делаю? Отлично понимала. В том, что телефон прослушивается, не было ни малейшего сомнения. И я нисколько не сомневалась в том, что дойти до следователя мне не дадут. Я не знала только одного: убьют меня или просто не позволят прийти на встречу с ним? Более вероятным казался первый вариант. Тогда я загадала, что если я смогу пройти по улице ровно пятьсот шагов от дома, то меня на оставшемся пути собьет машина (несчастный случай), а если убийцы отца решат действовать раньше, чем мои каблучки отстучат эти пятьсот шагов, то меня, скорее всего, схватят и вернут в квартиру под домашний арест.
Я не успела сделать пятисот шагов. Стоило мне выйти из подъезда, как рядом почти бесшумно остановилась машина, внезапно появившейся у меня за спиной человек схватил меня за локоть, и я опомниться не успела, как оказалась на заднем сиденье. Прижавшие меня плечами молодые люди с неживыми лицами, в черных костюмах и белых рубашках, бритоголовые, скуластые, будто близнецы, не проронили ни слова за все время пути. Когда мы сели, водитель вставил в магнитолу кассету, загрохотал тяжелый “металл”. Мне не завязали глаза, и я видела, куда мы направляемся. Я была удивлена, когда машина притормозила возле ворот городской больницы. Мы заехали во двор, но не к главному входу, не к приемному покою, а поехали вглубь территории и остановились возле обшарпанного кирпичного здания с решетками на окнах. Никакой таблички возле двери не было, и, судя по всему, это был не лечебный, а какой-то подсобно-хозяйственный корпус. Сопровождающие повели меня к ржавой железной двери, которая распахнулась перед нами, открыв пустой коридор, по бокам которого стояли медицинские каталки, а на полу валялись тюки с бельем. Пахло хлоркой. Происходящее было очень странным, я ждала всего — и побоев, и просто мгновенной смерти, но только не больницы. Молодые люди грубо впихнули меня в комнату на втором этаже, и дверь захлопнулась. Окна были зарешечены. Я подошла к окну, которое выходило на кирпичную стену соседнего корпуса. Появились врачи, последовал осмотр (пульс, давление, горло, оттянули веко), потом переодевание в казенное. Все делалось быстро и молча, никто меня ни о чем не спросил. После уколов я спала, кажется, несколько суток… Просыпалась, меня опять осматривали, я пила таблетки, а потом мне говорили: “Покажи рот!” Они боялись, что я спрячу таблетку за щекой, а потом выплюну. Я все честно глотала.
Проснулась уже в другой палате с чувством полной безмятежности. Все было просто классно, клево, никогда в жизни не испытывала такого счастья! И палата у меня чудесная, и солнышко за окном (неважно, что окно с решеткой), и вообще жизнь прекрасна… Проснувшись, я лежала около часа, не шевелясь, и смотрела, как солнечные блики скользят по потолку и стенам. Тело было какое-то чужое, неповоротливое, словно растолстевшее непомерно. Почему-то мне вспоминалось детство, скорее даже, в памяти всплывали какие-то неотчетливые воспоминания, запечатленные в младенчестве: далекие голоса, лица, и все такое уютно-домашнее. Потом пришел доктор — молодой русоволосый красавец, этакий русский богатырь былинный, который сделал мне укол. Сделал чудесно своими огромными ручищами, совсем не больно. А потом пришли две девушки, которые подняли меня с постели, усадили напротив окна на высокой табуретке. Никаких вопросов я им не задавала. Девушки делали мне макияж, укладывали волосы, поливали лаком. В палату впорхнула другая девушка, которая несла сверкающее инеем свадебное платье. Удивительно, но в детстве я мечтала выйти замуж именно в таком свадебном платье. Помню, одна из девушек сказала: “Золушка, вот твоя туфелька” — когда обувала меня.
Понимание происходящего приходило очень медленно, и я смогла увязать концы с концами, лишь когда мы уже вышли из больничного корпуса, в котором я провела неизвестно сколько дней, к стоявшему на дорожке огромному глазированному “Мерседесу” с тонированными стеклами. Дверцу передо мной открыл помощник моего отца Славик Смирнов, который заговорил бойко и весело:
— Ну что, Лидка, как себя чувствуешь? Ты хоть помнишь, что с тобой произошло?
— А что со мной произошло? — спрашиваю я.
—“У тебя был нервный срыв, Лидка! Ты же из дома сбежала. Мы тебя три дня искали… Ты где-то бродила… А когда тебя нашли, ты никого не узнавала. Заговаривалась! И Гену обвиняла, будто он твоего папу велел убить…
— Не помню! — отвечаю я.
А Славик мне в глаза заглядывает с плохо скрываемым страхом:
— Ну, сейчас-то как, Лидк?
— Хорошо, Слава, меня ведь уже Гена ждет, да? — говорю я и пытаюсь улыбнуться.
— Подлечили, значит! — вымученно улыбается Славик, а глаза его от страха словно бы онемевшие. — Ну, молодец, Лидка! Молодец, хорошо выглядишь. Скоро крикнем тебе “горько”!
Он целует меня в щеку. Важный черный “Мерседес” выползает за ворота больницы, мы мчимся по городу с синим проблесковым маячком, никому не уступая и не притормаживая перед красным сигналом светофора. Значит, я сбежала из дома, меня искали три дня, со мной случился нервный срыв, и я попала в “психушку”. Такая теперь была у меня биография. Биография пациентки психбольницы… После ЗАГСа поехали в ресторан, который Геннадий снял на этот вечер, с нами был Слава Смирнов, компаньоны отца с женами… С моей стороны, естественно, гостей не было. Вместо шампанского мне налили яблочный сок. Все знали, что в ЗАГС меня привезли прямо из больницы. Такая логичная история получилась: я угодила в психушку после того, как отца расстреляли на моих глазах. Все верили в эту историю, и если бы я пыталась говорить, что все было иначе, то мои слова восприняли бы как бред недолеченной… Я ловила на себе сочувственные взгляды. Единственный, кто был спокоен и весел на свадьбе, это Геннадий. Он выглядел благородным героем: не отверг свою возлюбленную, женится на свихнувшейся невесте, вот что значит настоящая любовь. В каждом его слове, в каждом взгляде и жесте чувствовалась самоуверенность человека, который словно бы отлит из какого-то прочного металла.
Мы вернулись домой, в мою квартиру, и я обнаружила, что всюду здесь уже вещи Геннадия, в прихожей стоят его туфли, в шкафу висят его рубашки, на журнальном столике папки с документами. Теперь это наше с ним жилище.
“Милая, — сказал он, — так сложились обстоятельства, что сегодня ночью я должен улететь в Штаты. Переговоры, понимаешь… Но главное, что ты теперь снова дома. Я попросил Славу, чтобы он за тобой поухаживал, пока меня нет. Вот, возьми, чтобы ты ни в чем не нуждалась…”
Он вынул бумажник и протянул мне деньги, тысячу долларов. Я зажала их кулаке.
“Ты будешь меня ждать, любимая?” — спросил он, обняв меня.
“Конечно, милый”.
“Ты будешь скучать по мне, любимая?”
“Конечно, милый!”
Геннадий взял чемодан и, не обернувшись, вышел. Я смотрела в окно, как он сел в “Мерседес”, и машина растворилась в темноте. Я стала женой человека, убившего моего отца. Ну вот, теперь ты знаешь все…
Лида поднялась и, подойдя к Павлу, положила ладонь на его плечо. Он склонил голову, коснувшись щекой ее руки.
— Паша… Не считай меня чудовищем… Но, понимаешь, я в ту ночь подумала, что надо смириться, подчиниться этому человеку. Я — молодая девка, мне было тогда двадцать пять лет. Не подчиниться Геннадию, объявить ему войну — значит, либо оказаться в психушке до конца жизни, либо быть убитой… Но скоро выяснилось, что я ему не нужна. Уже через несколько недель я узнала, что у Геннадия есть любовница. С этой женщиной он живет и сейчас, у них есть дочь. Он почти никогда не ночевал в нашей квартире, я жила уединенно, подруги и знакомые как-то сами собой исчезли. Вообще я стала бояться общения, меня пугало, что люди будут расспрашивать о нашей жизни, а мне было мучительно говорить об этом.
Пять лет одиночества, все эти годы ничего не менялось. Геннадий обеспечивал меня всем, выполнял любую мою просьбу. Конечно, он платил мне деньги, которые принадлежали моему отцу, а значит, и мне, но ведь мог и не давать денег, а сделать меня пожизненной пациенткой психушки. Какой из меня бизнесмен, а ведь компанией кто-то должен был управлять, и лучше Геннадия никто бы не справился — это понимал и мой отец, а уж он-то мог судить о деловых качествах своих сотрудников. Дорогие платья, новая машина каждый год, отдых за границей… Гена подарил мне загородный домик. В общем, он был добр ко мне. Я часто сопровождала его на всяких официальных церемониях, приемах, банкетах. Он знакомил меня с приезжавшими в город бизнесменами, депутатами, артистами. Среди них были самые известные люди страны, которые не слезают с телеэкранов. На таких тусовках мы с Геннадием играли роли идеальной пары, мы здорово смотрелись рядом, и я уверена, что со стороны нельзя было подумать, будто у нас что-то не так в семье.
Что меня держало рядом с ним?.. Да страх за свою жизнь! Я прекрасно понимала, что отказаться от этой игры — значит погибнуть. Но все же этот человек не был мне противен, мне порой мучительно хотелось близости с ним, смешно звучит: я мечтала переспать с собственным мужем. Но за пять лет этого не случилось ни разу. Он никогда не был бабником и оставался верен той женщине, которую любил и которая родила ему ребенка. Однолюб и семьянин! И это тоже мне нравилось в нем. Знаешь, я бы хотела родить Геннадию сына и назвать Виктором в честь моего отца. Я собирала вырезки из газет с интервью Гены, статьями о нем. При Геннадии отцовский бизнес разросся, он открыл филиалы завода, фирма строит жилые дома, спортивные комплексы, дороги, это целая империя, тысячи сотрудников!..
Гена выполнил одну очень важную для меня просьбу. Я прочитала в газете, что недалеко от нашего города начинается восстановление Свято-Духова женского монастыря — это очень старый монастырь, который, как пишут историки, ведет свою жизнь с четырнадцатого века. Большевики закрыли монастырь, одну из его церквей разрушили, а другие помещения отдали под учреждения. В Свято-Духовом монастыре находилась местная ЧК, там в подвалах расстреливали людей… И я, прочитав это, подумала, что если Геннадий окажет помощь монастырю, то, может быть, он снимет с души хотя бы часть своих грехов. Он не верит в Бога, но я решила попросить его, чтобы он помог. Когда я заговорила об этом, он был удивлен, но не стал задавать вопросов. А через неделю рассказал мне, что его помощник ездил в Свято-Духов женский монастырь, встречался с матушкой-настоятельницей, а на днях наша компания отправляет туда строительную бригаду с техникой. Я обняла Гену и расцеловала, даже заплакала…
“А теперь скажи, зачем тебе это нужно?” — спросил он.
“Знаешь, это не мне нужно, — ответила я, — а тебе!”
Геннадий посмотрел мне в глаза, нахмурился и сказал:
“Вот как?..”
Не знаю, что значило это его “вот как?..” Но знаю, что к восстановлению Свято-Духова монастыря он отнесся очень серьезно, несколько раз сам ездил туда смотреть, как идут работы. Я гордилась, очень гордилась мужем, таким сильным, таким жестоким. Да, жестоким, потому что в бизнесе необходима жестокость. Паша! Ну скажи, скажи мне теперь, я действительно чудовище, я монстр?.. Я сама себя ненавижу, Паша. Ведь это все так гадко и страшно.
— Я хочу целовать твои колени. Я люблю тебя… — прошептал он.
— Паша… Я только для того оказалась в этой чертовой гостинице, чтобы мы встретились. Не бывает таких случайностей. Всю жизнь я стремилась сюда, в этот гадкий город, в эти убогие номера, с недостиранным бельем на кроватях… Сюда, где ты мне назначил встречу. Ведь это так, ты меня сюда пригласил на свидание?
— Конечно. Я решил встретиться с тобой. И приехал сюда. Но почему ты все-таки решила убежать? — спросил он, поглаживая спину Лиды.
— Мне исполнилось тридцать лет. Я поняла, что уже очень стара. Безнадежно стара, чтобы чего-то достичь в жизни. В тридцать лет уже нужно чего-то достичь, чего-то уметь, чем-то гордиться. Хотя бы красным дипломом, хотя бы детьми, хотя бы работой… Гордиться тем, что, в сущности, есть почти у всех. А у меня нет ничего, к тридцати годам я подошла полным ничтожеством. Я начала презирать себя… И накануне своего тридцатилетия поняла, что нужно совершить наконец поступок, пойти наперекор обстоятельствам. Геннадий думал, что он сломал меня, отправив в психушку. Да, он сломал меня тогда, раздавил… Но во мне, видимо, осталось немножечко гордости. Эта гордость и взыграла. У меня было достаточно денег, чтобы уехать далеко и надолго. Я не спала ночь накануне своего тридцатилетия, думая о том, каким тяжелым будет следующий день, когда никто меня не поздравит, кроме Геннадия и его окружения, тех людей, которых я ненавижу… Я приняла решение и ранним утром, взяв лишь самое необходимое, ушла из отцовской квартиры, куда, надеюсь, не вернусь больше никогда.
— И долго ты путешествуешь?
— Почти месяц… — только сейчас Павел заметил, что речь Лиды становится замедленной и сбивчивой. — Месяц назад я перестала быть ребенком. А в этой гостинице, встретившись с тобой, стала наконец женщиной. Как много я успела за месяц взрослой жизни! Я заплатила администраторше, чтобы она записала меня под чужим именем. Здесь, в нищем городе, ста баксов хватило, чтобы эта женщина пошла на должностное преступление. В общем, живу инкогнито.
Лида замолчала и вдруг покачнулась в кресле, пытаясь что-то схватить рукой в воздухе.
— Ой, у меня голова кружится… — удивленно сказала она.
Она посмотрела на него невидящим взглядом, вздрогнула и поднесла ладони ко рту. Павел понял, что Лиду тошнит. Он подхватил ее под руки и быстро повел в туалет. Лида мычала нечленораздельно и покачивалась на подгибающихся ногах. Она склонилась над унитазом, и ее бурно вырвало. Павел держал ее рукой за талию, ладонью ощущая, как судорожно дергается Лидин живот. Смочив водой полотенце, он вытер ей губы. Она постанывала и шмыгала носом. Павел подумал, что происходящее сейчас и есть, наверное, главное испытание любви — видеть предмет своего обожания в стельку пьяным, блюющим над унитазом, — если после этого тебе не захочется расстаться, значит, любви уже ничего не грозит. Павлу вспомнилось, что один его давний знакомый поэт, человек глубоко верующий, но сильно пьющий, наутро после обильной пьянки имел обыкновение со страдальческим и кротким видом говорить: “Попустил Господь нажраться…”
Ночевал он в ее номере. Лида ворочалась, пока не угнездила головку на его плече. Они лежали на узкой кровати, укутавшись одним одеялом. Это было счастье — ощущать на плече тяжесть ее головы и вдыхать женский телесный запах. “Ты искал лекарство от скуки? — расслабленно подумал он. — Поздравляю, ты нашел не только его. Ты влип по уши, приятель. Ты нашел свою судьбу. Ты никуда не денешься от этой бабы, которая лежит рядом с тобой совершенно пьяная. Потому что зверски любишь ее!” Он улыбнулся своим мыслям. И погладил Лиду по жестким волосам. Хотя Павел и не чувствовал себя пьяным, но заснул удивительно быстро и крепко.
Он проснулся, когда солнце стояло высоко, номер был наполнен процеженным сквозь шторы слюдянистым светом, в прямых полосах которого кружились невесомые пылинки.
— Господи… — зашевелилась Лида, разлепив глаза. — Мне плохо… Что со мной?..
— Все в порядке. Встань и выпей.
Павел налил ей водки.
— Что ты!.. Убери эту гадость! — Лида спрятала лицо в подушку.
— Не хочешь — я силой волью тебе в горло.
Она приподнялась на постели, и Павел поднес стакан к ее рту. Лида испуганно пискнула и зажмурилась.
— Ну же, открой рот.
— Ай…
Сделав несколько больших глотков, Лида снова рухнула на подушку.
Водка оказала свое целебное действие, через несколько минут Лида, все еще бледная, с покрытым испариной лбом, смогла встать. Она вылезала из постели, путаясь в одеяле и сдавив взъерошенную голову руками, словно Мюнхгаузен, вытягивающий себя за волосы из болота. Завязывая поясок халата, она подошла к зеркалу, осмотрела свое лицо, явно не получая удовольствия от увиденного.
— Никогда больше не буду пить водку, — сказала она, дотрагиваясь до своих припухших век.
Павел, подойдя к ней сзади, обнял и поцеловал в ухо. Увидел в зеркале свое лицо рядом с ее мрачной, но все равно такой славной мордашкой.
— Мне пора ехать на завод. Не скучай одна. До вечера!..
IV
Несколько дней их знакомства стали какой-то совершенно независимой, отдельной от всего прожитого жизнью. Павлу казалось, будто его нарочно вырвали из привычной колеи, бросили в этот городишко, где он учится жить по-новому. Кажется, никогда в жизни он не был так беспечен, так равнодушен к завтрашнему дню. Важным было лишь то, что происходит сегодня, ценность представляло только их общение с Лидой, разговоры, взгляды, поцелуи и притяжение тел. Они спали то в его номере, то в ее, вместе завтракали, он уходил на завод, а Лида проводила день в гостинице, ожидая, когда он вернется. Это было похоже на семейную жизнь…
Выдался свободный день, и они решили прогуляться, выбраться за город. До окраины города можно было дойти пешком за каких-нибудь полчаса, а дальше начинались садоводства, рощи и поля. Стоял изнурительно жаркий день.
За последним в городе пятиэтажным домом (судя по выбитым окнам, населенным едва ли на половину) начиналось картофельное поле, а дальше виднелись крыши дачных построек, утопающие в зеленых массивах. На окраине города возвышались непонятного назначения строения — то ли недостроенные цеха, то ли железобетонные гаражи, на крышах которых вовсю зеленела трава. Длинный и узкий канал, стены которого укрепляли бетонные плиты, был наполнен заболотившейся буро-зеленой водой. Возле колеистой, покрытой засохшей коричневой грязью дороги стоял столб со старой облупившейся вывеской “Садоводство “Машиностроитель”.
Садоводство оказалось необитаемым, полностью заброшенным. Это выглядело странно и немного жутко. Один за другим возвышались домики, времянки и сарайчики, но нигде не было людей, огороды заросли высокой, в пояс, травой, многие окна были выбиты, а двери открыты. Словом, открывалась картина полного разорения.
— Почему здесь никто не живет? — спросила Лида.
— Народ вообще из этого города разбегается, работать негде. Не то что эти домишки, а квартиры бросают, потому что их продать некому.
— Как страшно… — вздохнула она. — Как после атомной войны. Строения целы, а людей нет.
Они прошли по асфальтовой дорожке вдоль накренившихся заборов. Возле одного домика стоял красный “Запорожец”, колеса которого вросли в землю.
Вдруг Лида вскрикнула и схватила его за руку. Проследив направление ее взгляда, Павел увидел огородное пугало в черном пиджаке и шляпе, похожее на притаившегося в зарослях человека. Шляпа его была натянута на футбольный мяч, укрепленный наверху суковатой палки.
— Надо же, какой красавец! — засмеялся Павел. — Хозяев уж нет, а он все сторожит огород, как верный пес.
Вязкий воздух от жары терял прозрачность. Солнце словно бы прожигало плотную синюю ткань неба, которая вокруг раскаленного диска становилась совсем белой, мерцающей и словно бы дымилась. Солнца было слишком много всюду.
Заброшенное садоводство стояло на берегу речки. Пронизанная светом листва струилась над водой, словно зеленый дым.
— Я буду купаться! — сказала Лида. — Смотри по сторонам, чтобы меня не застукали.
Лида быстро сняла джинсы вместе с трусами, стянула футболку и, оставшись голышом, звонко похлопала себя ладонями по животу. Она пошла вдоль речки, отыскивая, где удобнее спуститься в воду. Павел, присев на поваленное дерево, смотрел на смуглую Лидину спину с бугорками позвоночника, вздрагивающую при ходьбе незагорелую попку, напоминавшую половинки желтоватого яблока, тонкие в щиколотках ноги, мелькающие розовые пяточки. Наконец Лида нашла удобный спуск к воде, стала спускаться, нерешительно ступая полусогнутыми ногами. Со смехом, брызгаясь, плюхнулась в воду, нырнула с головой…
— Паша, как хоршо-о!— крикнула она, поднимая вокруг себя веер брызг. — Какая теплая вода!
Она подплыла к берегу и, ухватившись руками за выступающие из песка щупальца древесных корней, легко вылезла из воды, словно бы насквозь пронизанная пробивающимися сквозь тяжелую листву лучами и сверканием воды, вся окруженная рыжим солнечным силуэтом. По скатам ее плеч, по поникшим худым грудям с темными сосками струилась вода, и густым черным пятном выступали мокрые волосы в паху под беззащитно обнаженным животом, на котором чешуей поблескивали серебряные капельки воды. Песок прилип к ее ступням и щиколоткам.
Лида ступила на берег и, подпрыгнув на легких ногах, оказалась рядом с Павлом, села возле, положила мокрые холодные пальцы ему на шею. Павел почувствовал исходящий от нее запах воды и водорослей.
— Надеюсь, ты не фотографировал меня своим мобильником?
— Поздно подсказала! Был бы прекрасный вид.
И вдруг он подумал, что их совместная с Лидой жизнь не может длиться бесконечно, и дело даже не в том, что скоро кончается его командировка. Несмотря на жару, Павел внезапно почувствовал знобкую дрожь во всем теле. Лиду ищут, за ней охотятся, и она не сможет всю жизнь убегать от преследователей, всему ведь приходит конец. Что будет, когда ее найдут, Павлу жутко было вообразить, и он никогда не говорил с Лидой об этом, понимая, что ее тоже постоянно мучают эти мысли. И он, и она боялись посмотреть в лицо неизбежному. Но сколько же можно жить со страхом, чувством безнадежности уходящего от погони зверя. Павел задавал себе вопрос: как случилось, что он оказался причастным к этой трагической и опасной истории, зачем позволил втянуть себя в конфликт, в котором неизбежную победу одержит сильнейший? “Трусишь, да? — тут же одергивал он себя, но вынужден был признаться. — Да, трушу… Люди, которые ищут Лиду, не будут задавать вопросы, ничего не будут выяснять, это ведь бандиты, и куда полезнее для здоровья не стоять у них не пути!” Привязанность к этой женщине, знакомство с которой длилось всего несколько дней, заставляла его идти на серьезный риск. Во имя чего? Павел хотел, чтобы ответ на этот вопрос был коротким и ясным, например: “Я люблю эту женщину и готов за нее погибнуть”. Павел словно бы пытался загипнотизировать себя этой фразой, мысленно повторяя ее, но чем больше он повторял, тем нелепее она казалась. Он понимал, что разумнее закончить этот командировочный роман и уехать домой, ведь, в конце концов, не в первый и не в последний раз он сошелся с женщиной, находясь по служебной надобности в чужом городе, были и другие встречи, и тоже жаль было расставаться, тоже казалось, что, уезжая, он теряет единственную вечную любовь. Но шли дни, и болезненное чувство утраты превращалось в легкую грусть, потом становилось приятным мимолетным воспоминанием. Расстался же он с Женькой Шевцовой, хотя до сих пор не может думать о ней равнодушно — тяжело, но не трагедия же. Наверное, сейчас пришла пора проститься и с Лидой, для которой Павел стал первым мужчиной. Конечно, ей будет больно. Но что делать, ведь она совсем девочка в свои тридцать лет, ей нужно начинать взрослеть. Павел тут же перебил себя вопросом: “А ты уверен, что ее не убьют, когда наконец поймают?” Он ощутил, как доверчиво прижимается к нему ее прохладное голое тело. Может ли это тело стать мертвым, пустым, растерзанным, брошенным на железный стол морга? Останется все по-прежнему в этом мире, а сидящей сейчас рядом с ним девочки не будет среди живых? Мысль эта была подобна спазму сердечной мышцы, и Павел резко отвернулся, потому что чувствовал, что в глазах у него стоят слезы. Было непривычно и странно обнаруживать в себе эту ранимость, готовность плакать от страха. Последний раз он плакал в детстве. А сейчас слезы готовы были хлынуть. “За кого я все-таки боюсь, за себя или за нее? — подумал Павел. — За себя, за шкуру свою, трус несчастный!” Никогда ощущение собственной слабости не было таким острым и болезненным.
Лида большим пальцем ноги чертила на песке линии и круги. Что-то мурлыкала себе под нос. Высыхающие короткие волосы торчали ежиком. Ей было хорошо и спокойно, было приятно сидеть совершенно голой после купания рядом с Павлом, чувствуя, как солнце греет плечи и спину.
V
Когда он вошел в ее номер, Лида задумчиво сидела в кресле, держа в руках какую-то квитанцию.
— Что это у тебя? — спросил он.
— Я была сегодня в сберкассе и перевела тысячу долларов на счет Свято-Духова монастыря, — улыбнулась она.
— Деньги еще у тебя остались?
— Остались. Достаточно! — продолжая улыбаться, ответила Лида. — Паша, сядь рядом. Я хотела поговорить…
Павел опустился в кресло, а Лида залезла в сумочку и достала сверток, перевязанный бечевкой.
— Возьми, пожалуйста, и спрячь это… Пусть это будет у тебя. На случай, если со мной что-нибудь произойдет. Там два диска. На одном записан мой голос, где я рассказываю обо всем, что ты знаешь. На другом — то же самое, но в виде текста моих свидетельских показаний. Все, что мне известно об убийстве отца… Я хочу, чтобы ты сохранил все это. И распорядился по своему усмотрению.
Павел осторожно взял пакет в руку.
— Как я могу решать что-то без тебя? — спросил он.
Лида слегка пожала плечами.
— Возможно, именно тебе нужно будет принять решение. Не спорь, пожалуйста… — она молитвенно сложила руки на груди, и Павел замолчал. — Это еще не все. Я хочу, чтобы ты взял деньги.
— Деньги? Зачем?
— Я разделила поровну ту сумму, которая сейчас у меня. Так будет надежнее.
— Ничего не понимаю. Не возьму я никаких денег…
— Да Господи, зачем же ты споришь со мной? — у Лиды в глазах стояли наготове слезы.
— Потому что ты затеяла какую-то глупость.
— Пусть я глупа, пусть я дурочка. Разве не можешь ты выполнить эту маленькую просьбу?.. Если любишь меня, то возьми.
— При чем тут любовь?
— При том! Разве часто я просила тебя о чем-то?
Она совала ему в руку пачку долларов. Наконец он взял деньги и недоуменно повертел их в руках.
— Что я должен с ними делать?
— Держать у себя. А в общем, тратить, конечно…
— Тогда уж совсем ничего не понимаю. Зачем мне твои деньги?
— Они не мои, они наши. Я схожу с ума от твоих возражений! — Лида стиснула голову руками и склонила лицо к коленям. Павел невольно замолчал. — Пойми, я не знаю, чем все это кончится. Нельзя скрываться бесконечно. Я чувствую, что Геннадий где-то рядом. Может быть, это у меня от нервов, но мне его лицо стало мерещиться. Выгляну в окно и будто бы его вижу, идущего к гостинице. Пригляжусь — это совсем другой человек, непохожий…
Павел шагнул к Лиде, обнял.
— Ты лохматый… — улыбнулась она и, встав на цыпочки, пригладила ему волосы на макушке.
— Завтра я иду на завод последний раз, вечером мы сможем уехать. Слушай, давай вместе поедем ко мне в Питер?..
— Давай, — сказала она.
— Значит, договорились?
— Значит, договорились…
Возле гостиницы стояли три машины. Большой хищник-джип, блестящий рыбьей чешуей лупоглазый “Мерседес” и милицейский “уазик”. Увидев машины, Павел остановился в нерешительности. Ему было понятно, кто появился в гостинице в его отсутствие… Итак, игра в прятки закончена. Рано или поздно это должно было случиться. И снова Павел поймал себя на том, что испытывает страх перед встречей с людьми, которые охотились за Лидой. Может быть, не заходить, подождать, понаблюдать издали, что будет дальше?.. “Ты что, самоубийца? — подумал он. — Не делай глупости! Не ходи туда…” Разумнее всего было сесть на скамеечке в аллее и наблюдать за развитием событий.
Он подумал о том, что последние несколько дней все надежды на благополучный исход неотвратимо опадали, как листья деревьев с приходом холодов. Сейчас, кажется, с голого стебелька сорвался последний листик.
Павел прошел возле джипа и шагнул на ступеньки крыльца. Еще несколько шагов, и дороги назад уже не будет, но пока ведь еще можно вернуться!.. Он шел медленно и словно бы ощущал на себе пристальные взгляды. Хотя никто не наблюдал за ним. Он вошел в вестибюль гостиницы и направился к стойке администратора. Дежурившая сегодня пожилая женщина с высокой, тщательно уложенной, сиреневой шевелюрой, похожей на пластмассовые цветы, выглядела озабоченной и напуганной, щеки ее покрывал пунцовый румянец.
— Будьте добры, триста шестой номер, — попросил Павел.
— Триста шестой?.. — рассеянно переспросила она.
Павел пристально смотрел ей в лицо, женщина отводила глаза, и их взгляды не встречались.
— Триста шестой, — повторил он.
Взяв ключ, Павел стал подниматься по лестнице, раздумывая о том, идти ли в свой номер или сначала постучаться к Лиде.
— Павел Владимирович… — окликнули его.
Позади, несколькими ступеньками ниже, стоял высокий молодой человек в черном костюме. По всей видимости, он поднимался по лестнице вслед за Павлом, но почему-то Павел не слышал его шагов. В сознании промелькнула какая-то мистическая ерунда: они не отбрасывают тени, не слышно их шагов, они проходят сквозь стены. “Кажется, я поглупел от страха!” Павел понимал, что выглядит испуганным, и от этого становилось совсем тошно.
— Кто вы? — спросил он, чувствуя, что мышцы лица от страха одеревенели.
— Здравствуйте. Извините за беспокойство. Не могли бы вы пройти со мной… — сказал молодой человек и улыбнулся.
— Пойдемте, Павел Владимирович, — неожиданно сказал кто-то за плечом Павла, и он, обернувшись, увидел другого мужчину, который также бесшумно спускался с верхнего этажа. Этот человек был немолод, широкоплеч, одет в черную кожаную куртку и узкие потертые джинсы. Он жевал жвачку, и его квадратные челюсти энергично двигались. Смотрел серыми с холодным блеском глазами, правый глаз чуть прижмуривался.
— Не бойтесь, сейчас мы все объясним. Просто на лестнице говорить неловко… — во рту мужчины сверкнули золотые коронки.
— Почему я должен с вами идти?
— Так будет лучше для вас… — сказал молодой человек, стоявший внизу лестницы.
— А мне кажется, что для меня будет лучше с вами не ходить.
— Это не тот случай, Павел Владимирович, когда нужно спорить.
— Вы из милиции? Из ФСБ? Ваши удостоверения? На каком основании я задержан?
— Мы не из милиции и не из ФСБ, но если хотите пообщаться с представителями правоохранительных органов, то они тоже ждут вас внизу. Вы не задержаны, но мы настоятельно просим вас идти с нами. Давайте спустимся в машину… — сказал мужчина в кожаной куртке и слегка прикоснулся к локтю Павла.
Стали спускаться. Молодой человек впереди (Павел упирался взглядом в его широченную спину), затем, словно арестант под конвоем, шел Павел, за ним на некотором расстоянии спускался мужчина в кожаной куртке, который на ходу звонил по мобильнику:
— Мы спускаемся. Сейчас будем, предупредите Геннадия Петровича.
Когда в вестибюле проходили мимо администраторши, она поднялась и остолбенело проводила их взглядом. “Похоже, она считает меня трупом…” — подумал Павел, посмотрев в ее раскрасневшееся, с прыгающими губами лицо.
Перед Павлом распахнули заднюю дверцу черного, раскалившегося на солнце джипа, он залез в салон, оглашаемый негромкой музыкой и пахнущий сигаретным дымом. Как только он сел, водитель, бросив назад взгляд сквозь темные очки, вышел из джипа, и Павел остался вдвоем с сидевшим на переднем сиденье человеком, который курил, держа сигарету в отведенной руке. Павел уставился на короткие, поросшие черными волосками пальцы, массивный перстень с зеленым камнем… Человек повернулся, и Павел увидел его крупное, с крючковатым носом, лобастое лицо. Человек снял очки, положил их в нагрудный карман полосатого пиджака и улыбнулся тонкогубым ртом.
— Здравствуйте, Павел Владимирович, — произнес он грудным голосом. — Извините, если мои сотрудники вели себя с вами недостаточно деликатно. Меня зовут Геннадий Павлович Лемехов, я — муж Лиды.
— Вы ее муж?.. А где сама Лида?
— Чтобы вы мне поверили, могу предъявить паспорт, — Геннадий Павлович достал из внутреннего кармана паспорт, открыл и сунул Павлу под нос страницу, где была отметка о регистрации брака с Лидией Викторовной. Брак был зарегистрирован чуть больше пяти лет назад. — О Лиде не беспокойтесь, она в полной безопасности. У нее все хорошо.
Павел молча вернул ему паспорт.
— Видите, я не обманул вас. Вообще, поверьте, мне очень не хочется вас чем-нибудь обидеть. Поверьте! Не хочу, потому что мне следует быть благодарным. Вы, Павел, вероятно, спасли жизнь моей жене.
— Ничего не понимаю. Почему я?
— Наверное, вам неизвестно, что Лида тяжело больна. Несколько последних лет она живет на грани самоубийства. Мы — все ее близкие, друзья — никогда не бываем за нее спокойны. Я устроил ее в хорошую клинику в Москве, где ей были созданы прекрасные условия. Она сбежала из клиники месяц назад, в свой день рождения, и исчезла. Представляете наше состояние?
— Подождите! — перебил Павел. — Вы что, хотите сказать, что она… что Лида — сумасшедшая?
— Ну… Павел, мне очень трудно произносить такие слова. Я люблю Лиду, сильно люблю, и ее болезнь — моя трагедия. Она не доверяет мне, вообще ей кажется, что она окружена врагами. Ей стало казаться, что я изменяю ей, что у меня есть любовница, которая родила мне дочь. Кажется, в психиатрии это называется “бред ревности”. Будто бы я хочу избавиться от нее и даже убить… В чем она только меня не подозревала, Господи! Представляете, как далеко зашла болезнь?
— Я не замечал за ней никаких отклонений, — сказал Павел.
Перед Павлом сидел человек, которого он ненавидел. Кажется, ни разу он не испытывал такой жгучей и необузданной ненависти, какую пробуждал в нем этот респектабельный спокойный мужчина, встреченный им впервые в жизни. Он называл его зверем, подлецом, убийцей… В последние дни он ни о ком не думал так часто, как о Лемехове. Зло, которое совершил этот человек, казалось Павлу запредельным. Но вот они сидят рядом, в одной машине, и спокойно беседуют, и Павлу вовсе не хочется убить или хотя бы просто ударить его. “Может быть, я ненавижу его потому, что ревную? — подумал внезапно Павел. — Я люблю его жену, он отнял у меня женщину, которая нужна мне, которую я хочу!..” Слушая негромкий грудной голос Лемехова, Павел пытался угадать, что он собирается сделать со своей беглой женой, как накажет ее. Может быть, он уже решил, что Лида должна умереть. Но почему-то Павлу вдруг подумалось, что с Лемеховым можно договориться. Не может же этот человек так сильно и так холодно-расчетливо ненавидеть женщину, которая ничего не сделала ему дурного. Нужно убедить его, что не следует причинять Лиде зла, она не опасна для него, она хочет жить самостоятельной жизнью и не претендует на деньги своего покойного отца. Единственное, чего она хочет, — быть свободной. Это все, что нужно для счастья этому исстрадавшемуся созданию, этому капризному тридцатилетнему ребенку. “Сжалься же над ней, слышишь!” — хотелось крикнуть Павлу, но он промолчал.
— Ну, вы ведь мало с ней общались… — продолжил Лемехов. — Ее болезнь вообще-то не все замечают. Хотя все признают, что у нее есть странности в поведении, но… кто без странностей?.. Перед тем, как я положил Лиду в клинику, она постоянно говорила о самоубийстве. Поэтому, когда мне сообщили, что она сбежала, я стал думать о самом страшном. Откровенно говоря, я уже не думал увидеть ее живой. Возможно, она совершила бы это. Если бы ее что-то не остановило. И я полагаю, что благодаря вам она осталась жива. Вы отвлекли ее от мысли о смерти, Павел. Я вполне допускаю, что между вами было что-то… ну, как между мужчиной и женщиной. Допускаю, но не задаю никаких вопросов. И не держу зла! Она молода, красива, одинока, и настоящий мужчина, оказавшись рядом, непременно захочет помочь, поддержать, развлечь, наконец. И она могла увлечься вами. Я понимаю и не осуждаю вашу связь, если, конечно, она была. В отличие от Лиды, я не стану мучиться ревностью. Не будь вас, она бы свела счеты с жизнью. Более того, Павел, я хочу предложить вам… — Лемехов замялся. — Я понимаю, вы человек небогатый. В общем, как бы вы отнеслись к тому, если я предложу вам большое денежное вознаграждение?
— Вознаграждение за что?
— Как за что? За спасение жизни самого для меня дорогого на свете человека — Лиды.
— Я не спасаю людей за деньги!.. Я вообще никого не спасал…
— Подождите, Павел. Наверное, я был не очень деликатен. Умоляю, простите, если я обидел вас. Я поставлю вопрос иначе. Вы — журналист, творческий человек. Для таких людей самое важное — самореализация. У вас наверняка есть замысел какого-нибудь проекта. Ну, например, собственное издание — журнал или газета. Или книга. В этом случае я готов быть вашим спонсором. Давайте начнем совместный проект. Средства — мои, идеи — ваши. Зарплату назначите себе сами… Соглашайтесь, Павел. Поверьте, я искренне хочу вас поддержать. Никто никогда не сделал для меня столько, сколько вы, мой дорогой. Без Лиды я не мыслю своей жизни.
— Не будем это обсуждать! — прервал Лемехова Павел. — Какую-то странную сделку вы предлагаете. Я вам не верю. Лида вас ненавидит. Она боится вас.
Лемехов посмотрел на Павла с сожалением и грустью.
— Зря вы так, Павел. Что вы хотите от меня?..
— Дайте ей свободу. Не преследуйте.
— Я ее не преследовал. Я искал жену, не зная, жива ли она.
— А вам не кажется, что это из-за вас она живет на грани самоубийства?
— Почему вы так думаете, Павел? — спокойно произнес Лемехов. — Ведь только потому, что Лида соответствующим образом описала вам наши отношения. Но, поверьте, это ее больное воображение, расстроенные нервы. Вы ведь определенно знаете, что она пережила трагедию, чудом выжила, на ее глазах был застрелен ее отец. Мало кто выдержит все это, а Лида с рождения была впечатлительной, ранимой. Если вы мне не верите, то можете обратиться к лечащему врачу Лиды, я скажу вам адрес и телефон московской клиники. Проверьте, убедитесь…
— Не нужно мне никакого адреса, — спокойно и вызывающе сказал Павел. — Я все вижу и понимаю сам. Без всяких врачей. Нам больше не о чем говорить…
Он открыл дверь джипа. Стоило ему сделать несколько шагов по направлению к гостинице, как дорогу преградили те двое, встреченные на лестнице. Павел остановился перед ними, и молодой человек в черном костюме сделал быстрое движение, собираясь схватить его.
— Не трогать!.. — раздался за спиной Павла голос Лемехова.
Павел обернулся. Геннадий Павлович Лемехов вышел из джипа и стоял, опершись рукой о капот. Оказалось, что Лемехов довольно низкорослый и коротконогий, его толстый живот нависал над туго затянутым ремнем. Серый в черную полоску костюм сидел на нем мешковато, как пижама. Галстука не было, и расстегнутые верхние пуговицы белой рубашки обнажали волосатую грудь. Он стоял, широко расставив короткие ноги в остроносых лакированных ботинках. Прищуренные глаза смотрели без гнева, выражение их было утомленным и несколько растерянным. В эту минуту Лемехов показался Павлу пожилым и очень усталым. Неожиданно Павел представил себе Лиду рядом с Лемеховым, ее тонкую гибкую фигурку рядом с этим массивным неповоротливым человеком, ее крошечную головку с мальчишеской стрижкой рядом с его крупной лобастой головой, посаженной на плечи почти без шеи, и почувствовал приступ рвущей душу тоски. “Как она может любить его, это чудовище?.. Но ведь любит, любит, черт возьми, несмотря на все то, что он сотворил с ней, боится до смерти и любит. И сегодня, наверное, она покорно отдалась в его руки, понимая, что ей грозит. Это противоестественно!” — подумал Павел. Он не сомневался, что Лида не стала сопротивляться, что она покорно подчинилась Лемехову, последовала за ним.
— Пропустить его! — сказал Лемехов. — Павел Владимирович, не бойтесь. Не бойтесь ничего. Все-таки жаль, что мы друг друга не поняли. Прощайте!
Телохранители расступились.
Из окна своего номера Павел выглянул вниз. Дорожка перед гостиницей была пуста — ни джипа, ни милицейской машины, безлюдно. Словно ничего не было.
Он быстро вышел, поднялся на четвертый этаж. Издали заметил, что дверь в номер Лиды распахнута. Заглянув, Павел увидел горничную, которая застилала постель. На пороге номера белел какой-то мятый клочок.
— Молодой человек, вам кого? — спросила горничная.
— Извините, номером ошибся…
В коридоре расправил бумажку. Это оказалась квитанция сберкассы — денежный перевод на счет Свято-Духова монастыря…
Вечером он уезжал из города. Работа на заводе была успешно закончена, материала для статьи собрано более чем достаточно.
Около семи в номере появился Николай Николаевич Басов. Павел сидел в кресле, в куртке и кепке, около его ног стояла сумка. Поезд из провинциально-машиностроительного Эдема уходил через полчаса.
Всю дорогу до вокзала проехали молча.
На перроне вокзала Павел вдруг остановился, замер.
— Музыка… — прошептал он.
— Что случилось? — начав беспокойно озираться по сторонам, спросил Басов.
— Вы музыку слышите?
Перрон вокзала оглашала фортепьянная музыка, причем звучала та же самая быстрая, порхающая, как птица, мелодия, которую Павел слышал совсем недавно, сойдя с поезда в этом городе.
— Слышу.
— Знаете эту мелодию?
— Нет, у меня музыкального слуха нету.
— У меня тоже нет, но эту мелодию я знаю. Это “Ярость по поводу утерянного гроша” Бетховена.
— Чудное название… — равнодушно сказал Басов, посмотрел на часы и вдруг со странным оживлением сообщил. — Бетховен был совсем глухой.
VI
Статья о машиностроительном заводе была закончена быстро, главный редактор газеты прочел ее и одобрил. Павел и сам понимал, что статья вышла удачная, в ней запечатлелись фантасмагорические идеи Бориса Афанасьевича Колокольцева, которого Павел изобразил этаким мечтателем-реформатором, настоящим поэтом и вместе с тем одним из самых успешных менеджеров новой России.
Павел приходил в редакцию позже всех, часам к двенадцати, демонстративно бездельничал и внезапно, никого не предупреждая, уходил. Он сам удивлялся тому, что никто не задает ему вопросов, никто не делает замечаний по поводу опозданий и внезапных отлучек. В его глазах, в выражении загорелого и осунувшегося лица появилось что-то, не позволявшее окружающим задавать лишние вопросы.
“Фантазер Колокольцев считает, что для счастья и ощущения независимости достаточно купить электростанцию, — думал Павел. — Но на самом деле, чтобы быть счастливым и независимым, нужно жить в провинциальной гостинице с той женщиной, которую любишь. Только и всего”. Он сидел за своим редакционным столом, наблюдая за снующими вокруг коллегами, которые стали казаться ему излишне нервными, погрязшими в бестолковой рутине, и сам не мог поверить, что совсем недавно он жил такой же, как они, странной суетливой жизнью. Павел чувствовал на себе недоверчиво-вопрошающие взгляды: все заметили, что из командировки он вернулся непохожим на себя, хотя понять и объяснить сущность этой перемены было невозможно.
“Могут ли воспоминания быть ярче и интереснее того, что ты постоянно видишь вокруг себя?.. — подумал однажды он. Когда воспоминания важнее настоящего, это ненормально. Может быть, это даже болезнь. Павел с удивлением обнаружил, что его воспоминания о Лиде не стали чем-то определенным и неизменным, они словно бы сами себя воспроизводили, он вспоминал то, чего не помнил несколько дней назад: ее слова, жесты, смену настроения. Оказывается, у памяти есть какие-то резервные возможности. Павел думал о Лиде и чувствовал ее, близкую, мягкую, теплую, как инвалид, должно быть, чувствует ампутированную руку.
Несколько дней подряд он порывался позвонить Жене Шевцовой. Собственно, ни с кем, кроме нее, он не мог посоветоваться по поводу переданных Лидой материалов. Что делать с ними?.. Наконец решился, набрал номер служебного телефона Евгении. Договорились встретиться завтра утром. После этого коротенького разговора ему стало легче, словно бы Евгения уже знала его тайну и пообещала помощь. А может быть, потому что Павел соскучился по ней? “Черт возьми, я действительно соскучился…” — подумал он, вешая трубку.
Чем пахнет метро?.. Трудно описать этот запах, специфический, только в подземке живет этот густой, насыщенный, словно бы смешанный из запахов резины, металла, краски. Вкрапливаются, вмешиваются в этот запах подземки людские запахи — будоражащие, праздничные духи, клубные одеколоны солидных мужчин, очищенные мандарины, дешевое курево, нафталин обсыпанных старческой перхотью выцветших пальто, свежая терпкость скрипучей кожи, благоухание финской полиграфии глянцевых журналов с белозубой улыбкой на обложке, пахнущий болотом и хвоей рюкзак. Не поймешь, один ли это, неизменный запах подземки, или вечно меняющийся, летом он один, зимой совсем другой?
На станции “Фрунзенская” в вагон вошел пожилой мужчина в синем поношенном плаще и с пухлым желтым портфелем. Мужчина достал из кармана плаща спичечный коробок, осторожно открыл и, заглянув внутрь, ободряюще подмигнул и усмехнулся. Кому он мог подмигивать — сидящему в спичечном коробке? Таракану или подкованной блохе?.. Мужчина не походил на сумасшедшего. Скорее, это был фокусник, который, репетируя перед выступлением, готов был вынуть за уши кролика из спичечного коробка.
Павел стоял, прислонившись спиной к двери громыхающего вагона, который несся в темном тоннеле мимо змеившихся кабелей, и смотрел на читающих пассажиров. Кажется, подземка осталась единственным местом, где водится исчезающий биологический вид — homo legens — человек читающий.
Потом он поднимался на людном эскалаторе станции “Сенная”, и вдруг услышал приближающееся быстрое постукивание брошенной кем-то наверху монеты, которая летела по поручню эскалатора. Он машинально протянул вбок руку с растопыренными пальцами. Монетка мягко упала в его ладонь, будто траектория ее полета была кем-то продумана именно с учетом попадания в его руку. Павел поднес ладонь к глазам и посмотрел на новенькую блестящую пятирублевку. И в его сознании мгновенно всплыла быстрая, легкая мелодия бетховенского рондо “Ярость по поводу утерянного гроша”. Сжав пальцы, он опустил руку в карман.
Когда Павел открыл дверь кабинета, “железная леди” петербургской журналистики Евгения Шевцова сидела за столом, смотря сквозь узкие очки в золотой оправе на лист корректуры. Увидев Павла, она вскочила из-за стола и бросилась навстречу, раскинув руки. Павел с неожиданным восхищением оглядел суперскую, топ-модельную фигуру ее. На ней был кремовый пиджак и короткая белая юбка.
— Наконец-то объявился, подонок! Где ты пропадал, гад? — целуя его в щеку и в шею, прошипела она.
Ах, Боже мой, этот ее голос!.. Все слова она произносила правильно и четко, но Павлу постоянно слышался в ее речи какой-то чужеземный акцент, чудилось то гортанное, то странно вибрирующее произношение, и Павел думал, что таким голосом невозможно произносить простые и банальные фразы вроде “я пришла” или “подожди меня”, голос этот создан, чтобы рассказывать детям сказки или проводить спиритические сеансы.
Схватив Павла за галстук, Евгения протащила его по кабинету и, резко толкнув обеими ладонями, усадила в большое кожаное кресло. Павел безвольно плюхнулся, едва не выронив папку из рук, утонул в кресле.
— Как ты, милый? — прозвучал экзотический ее голос.
— Вроде жив.
— Вялый какой-то, на себя не похож. Что-то случилось?..
Он неопределенно пожал плечами.
— Скажи, ты не пробовала изучать древние языка? Какой-нибудь шумерский или аккадский… — спросил он.
— Нет… — удивленно произнесла она, пытаясь понять, куда он клонит. — А что?
— Просто так спросил… Голос у тебя такой чудесный, как раз для какого-нибудь таинственного языка.
— Ты что, чокнулся? — изящно улыбнулась она.
— Да.
— Что ты постоянно сжимаешь в кулаке?
Он разжал пальцы, показывая ей упавшую ему в руку новенькую пятирублевку. Евгения опять посмотрела на него недоуменно.
— Юродствуем, стало быть, — заключила она. — Гражданин, с вами все ясно.
Госпожа шеф-редактор уселась в кресло напротив, и короткая тесная юбка полностью открыла ее великолепные ноги без колготок, покрытые золотистыми волосками.
— Эти материалы две недели назад мне передала женщина, которую есть основания считать погибшей, — протягивая ей папку, сказал Павел. — Не буду пересказывать содержание, сама все поймешь. Я уверен, что все сказанное там — абсолютная правда, хотя доказательств негусто. Имя Геннадия Лемехова тебе что-нибудь говорит?
— Конечно. Один из воротил строительного бизнеса. Шишка!
— Так вот, речь в основном идет о нем.
— Ты предлагаешь на него наехать? — сощурилась Евгения.
— Милая, я тебе ничего не предлагаю, кроме этих материалов.
— А ты сам с этим Лемеховым встречался?
— Недавно.
— И как впечатления?
— Нормальные. Жив остался чудом.
— Ага, уже интересно… — она резким мужским жестом раздавила окурок в пепельнице. — Договоримся так. Если здесь действительно есть зацепки, я господина Лемехова с большой радостью буду размазывать по стенке!
— Женька, ты это действительно можешь? Игра опасная.
— Могу ли я? — переспросила она, презрительно скривив губы. — Ты что, совсем меня забыл?
Евгения сидела в кресле, закинув ногу на ногу и крепко сцепив руки на колене; было заметно, что в эту минуту бешеная энергия распирает ее, жилки на смуглой шее напряглись, ноздри тонкого, с легкой горбинкой носа раздувались, язычок часто пробегал по приоткрытым маленьким губам. Ей не терпелось посмотреть, что принес Павел. Кажется, в эту минуту они могли читать мысли друг друга. Они смотрели друг другу в глаза, и между ними словно бы происходил бессловесный диалог:
“Я думала о тебе. Я скучала!” — говорили ее прищуренные возбужденные глаза.
“Не важно, думал ли я, скучал ли. У меня своя жизнь, у тебя своя. Главное все же, что я к тебе вернулся… Надолго? Не знаю… Мы ведь рано или поздно надоедаем друг другу. Мне очень нужна твоя помощь. Я пережил тяжелые дни, о которых, наверное, когда-нибудь расскажу тебе. Сейчас я не готов, слишком больно…”
Евгения слегка прикрыла веки в знак того, что понимает его взгляд. Она поднялась и вновь села — на ручку дряблого и бесформенного, как медуза, кресла, в котором сидел Павел. Он не посмотрел на нее, опустил глаза на носки своих ботинок. В поле его зрения оказалось ее высоко задранное колено, блестевшее, словно только что смазанное кремом. Шевельнувшееся было желание пробраться рукой под ее юбку быстро растаяло. Евгения поцеловала Павла — так, как целовала только она, схватив цепкой рукой за шею и властно прильнув ртом к его безвольным губам. Павел почувствовал ее мягкие губы, пахнущие табаком, трепещущий язычок, который оказался у него во рту. Близко-близко он видел ее немигающий, такой гипнотический, бездонный черный глаз, красноватые прожилки белка, длинные, закрученные вверх ресницы, напоминающие крыло бабочки. Павел задохнулся до головокружения в этом варварском поцелуе.
— Сегодня ты ночуешь у меня! — заявила она, поднимаясь и одергивая узкую юбку.
Покачивая бедрами и цокая копытцами каблуков, Евгения вернулась за свой редакторский стол и взяла в руки лист корректуры. Надев очки, она стала похожа на строгую учительницу, читающую классный журнал.
Вечером по дороге на Разъезжую, где жила в двухкомнатной квартирке Евгения, Павел чуть было не купил цветы и шампанское. Он уже подошел к цветочному киоску возле метро “Владимирская”, как вдруг представил себя стоящим в прихожей Женькиной квартиры с букетом в руках, явственно увидел свое растерянное, глупое выражение лица. Герой-любовник приперся. Как он будет жалок с букетом в протянутой руке!
Она встретила его в красной футболке с портретом Эрнесто Че Гевары, в трусах и тапочках. Клюнула его носом в небритую щеку и сказала:
— Иди в комнату…
Павел остановился перед фотографиями, которыми была завешана вся стена в гостиной. Многие снимки он помнил, но появились и новые. В этих фотографиях была летопись беспокойной и порой опасной журналистской работы Евгении Шевцовой. Вот она запечатлена на фоне окутанного черными клубами дыма “Белого дома” — октябрь 93-го… А вот их совместная с Павлом поездка в Иерусалим три года назад, нисхождение Благодатного огня; после этой поездки к гробу Господню Евгения, еще недавно совершенно не интересовавшаяся религией, приняла православие… А вот совсем свежий снимок: Евгения на оранжево-революционном киевском майдане берет интервью у двух длинноволосых студентов с апельсинового цвета ленточками на рукавах. Павел прочел недавно Женькины “Помаранчевые хроники”, посвященные украинской революции, текст был написал в ее всегдашней иронично-издевательской, зубастой манере, пересыпан остренькими метафорами и читался взахлеб.
Евгения вошла в комнату и поставила на столик бутылку шампанского.
— Пашка, ты сегодня притащил бомбу! Этим материалом можно так жахнуть, что полетят десятки оторванных голов. Скандальная версия убийства одного из провинциальных боссов, и это при том, что заказчики убийства до сих пор не найдены. Заточение несчастной женщины в сумасшедший дом!.. Что ни эпизод, то просто тихий ужас.
— Ты хочешь сказать, что материал о Лемехове пойдет в печать? — чувствуя, как холодеет спина, спросил Павел.
— Да, дорогой. Но не сразу, нужно еще провести кое-какую работу. Обезопасить тылы. Договориться с теми, кому выгоден наезд на Лемехова. А такие люди есть в нашем государстве. В общем, я подыскиваю “крышу”. Но это уже тебя не касается.
— Боже, понимаешь ли ты, куда влезаешь?
— Не-а, я тока вчера родилась, глупенькая еще. Скажи лучше вот что. У тебя ведь было что-то с этой особой, чей голос записан на диске?
— Было.
— Да, друг мой, сочувствую. Ты попал. Решил, наверное, просто поухлестывать за первой попавшейся девчонкой, а тут поимел ворох неприятностей на свою задницу, да?
Павел молча отвернулся.
— Ну-ну, не дуйся, открывай шампанское! — велела Евгения.
Он стал откупоривать бутылку, неумело снял проволочный колпачок и вдруг почувствовал, как пластмассовая пробка с шипением выскальзывает из-под ладони. Джинн шампанского рванулся из бутылки, накрыв Павла и Женьку брызгами белого пенистого фонтана. Евгения радостно завизжала, подставляя под струю бокал.
— Я вся мокрая, ты меня облил!.. — захохотала она, вытирая влажные щеки.
Евгения сняла мокрую футболку и, усмешливо глядя на Павла, обхватила груди руками.
— Молодой человек, вы слишком юны, чтобы видеть мою наготу! Не смущайте меня своим взглядом, я стесняюсь…
— О, мадам, для своих преклонных лет вы выглядите очень даже молодо. Как это вы сохранились?
— Я в холодильнике ночую. А вы, батенька, видимо, геронтофил. Падки на старушек. О, мой рыцарь, принес ли ты презервативы?
— Конечно.
— Выброси их!
— Ты уверена?
Она молча мотнула головой.
Павел сидел, держа в руке бокал с шампанским. Евгения, вытянувшись на диванчике, положила ноги ему на колени. Он погладил Женькино загорелое колено, кожа ее была прохладной и слегка кололась. Женька согнула ногу, слегка надавив пяткой ему на живот. Приподнявшись, она сняла трусы и небрежно бросила их на пол.
Сегодняшнее свидание открывало новую страницу в их отношениях. Евгения вечно торопилась, жизнь ее была расписана по минутам, не больше шести часов на сон, остальное время — встречи, командировки, интервью, работа за компьютером, вычитывание корректуры, редакционные планерки. Так и их с Павлом отношения состояли из торопливых встреч, во время которых Евгения даже не считала нужным отключать мобильник. Это был какой-то дежурный секс, вроде короткой утренней гимнастики. Сегодня все было по-другому.
— Я хочу, чтобы ты вернулся к нам в редакцию, Паша, — сказала она. — Наверное, ты и сам понял, что твой уход был ошибкой… Ты ведь ушел только потому, что мы с тобой перестали трахаться. А работа была интересная, согласись.
— Но я больше не могу видеть в тебе начальника… — пожал он плечами.
— И не надо. Приходи на работу и делай, что хочешь.
— Я подумаю.
— Нет. Я уже подумала за тебя.
— По-моему, ты слишком много на себя берешь.
Она со смехом щелкнула его по носу.
Примерно через час, как они улеглись, Евгения толкнула его, находящегося где-то между дремотой и тоскливым бодрствованием, в бок локтем и, заглянув ему в глаза со страдальческим нетерпением, сказала:
— Давай ис-чо.
Это было фирменное ее выражение: “ис-чо”. И, не дожидаясь согласия, она залезла на него сверху и уперлась ладонями ему в грудь. Он удивился тому, каким тяжелым было ее тело. Близко-близко она поднесла к нему лицо, и Павел почувствовал, что он смертельно, насквозь продырявлен буравчиком ее взгляда.
— Ис-чо… — повторила она требовательно.
Реальность пошатнулась… Евгения дышала хрипло, мягкие груди ее расплющивались о грудь Павла. Комната быстро повернулась вокруг своей оси. Он зажмурился, чтобы не видеть перед собой ее гипнотического взгляда. Над кроватью висел на стене большой глянцевый плакат — весело улыбающийся череп в каске, а внизу подпись: “Люби революцию!”
— Это мерзко! — сказала она, отодвигаясь. — Ты спишь со мной, а думаешь о другой бабе… Ты же думаешь, что ее трахаешь!
— Почему ты так решила? — вздрогнул он.
— Не держи меня за идиотку. Я вижу. Ты думаешь об этой… мертвой!
Он хотел сказать, чтобы она не смела называть Лиду “мертвой”, но промолчал, словно находился в оцепенении.
Она откинула одеяло, встала с хрустом в коленках. Павел смотрел на нее снизу вверх, она возвышалась своим рельефным телом, тяжело дыша, разозленная, с мрачным лицом, вся покрытая ровным шоколадным загаром, точно мулатка.
Натянула футболку с портретом Че Гевары и вышла из спальни.
“Женщины… — подумал Павел. — Как они чувствуют? Откуда в них это непостижимое для мужчин понимание?.. Разве я мог бы понять, что женщина, которую я ласкаю, думает о другом?.. Никогда. Женщины — они животные”. Павла влекло к Евгении, он не мог без волнения смотреть на ее тело, да, именно ее тело притягивало… К таким отношениям неприменимо слово “любовь”. “Я люблю не душу, а мясо…” Женька давала ему жрать себя. “До самой глотки”.
Павел встал и оделся.
Евгения стояла на кухне перед открытым окном и курила. Услышав его шаги, обернулась. У Павла заныло в груди, когда он увидел ее покрасневшие, часто моргающие глаза.
— Прости идиота… — сказал он.
— За что? Ты не виноват. Просто… мне шампанское в голову ударило…
Павел вышел в белую ночь, в наполненный неясными психоделическими звуками пустой город.
На Разъезжей показалась желтая машина такси, Павел поднял руку, но машина не сбавила скорость и пролетела мимо, шелестя мотором.
Павел посмотрел на часы — метро откроется через два с половиной часа…
Небо над городом было зачехлено пепельной, освещаемой изнутри дымкой.
Он вышел на пустую Лиговку, которая казалась бы совершенно безжизненной, если бы не перекличка синхронно мигающих на всем протяжении проспекта, бывшего когда-то питавшим Летний сад каналом, желтых светофорных глаз. Будто бы по всей длине проспекта была растянута праздничная гирлянда. Он поплелся в сторону Обводного канала.
Не спеша шагая в серебристом полусумраке, Павел пытался представить, что бы он чувствовал и о чем думал бы, если бы у него не было дома и он был обречен провести эту ночь под открытым небом. Санкт-Петербург, как совершенно ни с чем не сравнимый тип цивилизации, почему-то всегда навевает чувство бездомности, жить в Питере — словно бы быть немножко бомжем. Петербуржцы всегда чем-нибудь да болеют, например, нервным расстройством. От болотного климата, наверное. Сами эти белые ночи не являются разве аномалией, если всякой ночи надлежит быть темной и черной? Лиговский асфальт серебрился вдали, напоминая фосфорический блеск воды на картине Куинджи “Лунная ночь на Днепре”. Павел шел мимо обветшавшей Крестовоздвиженской церкви, миновал глухой и неподвижный Обводный и чувствовал, как он немножко сходит с ума от всей этой окружающей психоделики белой ночи.
Он остановился возле подвальчика круглосуточного магазина и, секунду поразмыслив, спустился, толкнул дверь.
— Водку, пожалуйста, — сказал он продавщице, пожилой полной женщине.
— Какую вам?
— “Флагман”.
Она поставила перед ним бутылку с синей крышечкой.
— Вам одной ночью не страшно?
— Не страшно. Нам газовые баллончики выдают, — объяснила продавщица.
Опорожнять бутылку Павел начал прямо на идущих вверх ступеньках магазина. Идти стало легче, водка словно бы придала смысл этому его ночному хождению.
Внезапно Павел понял, что дорога ведет его к Волкову кладбищу. Он остановился и стал думать, как пойти иначе. Но тут же стал убеждать себя, что тот путь, которым он идет, самый короткий, а пройти мимо кладбища ночью — совершенно пустяковое дело, ведь ходил же он тысячи раз мимо Волкова кладбища днем. Если разобраться, какая разница, день или ночь, а тем более, что ночь-то стоит белая, словно бы уравненная в правах с обычным днем.
Взглянув на окутанное туманцем Волково кладбище, Павел не увидел ничего нищенского, пугающего, напротив, оно казалось как-то чище, прибраннее, чем днем, не было видно покосившихся гнилых крестов, покрытых мхом древних надгробий. Павел остановился возле ограды кладбища, решив, что будет правильно выпить (не чокаясь с самим собой) за упокой души всех погребенных в этой довольно сумрачной части Петербурга. Он склонил голову, постоял какое-то время без движений, потом отвинтил крышечку бутылки и сделал большой глоток. Умиротворенный, зашагал дальше.
Вдруг он увидел, что невдалеке две мужские фигуры медленно пересекли проезжую часть и остановились на тротуаре, о чем-то совещаясь. Это были молодые люди в черных куртках, бритые наголо.
Один из парней, тощий, с длинными руками и продолговатым черепом, был вооружен баллончиком краски. Он поднял руку с баллончиком, и на белой стене с шипением появилась буква “К”.
— Мужик, чего тебе? — злобно спросил второй, крепкий круглолицый парень.
Павел молча смотрел на парней и на чернеющую букву “К”, от которой вниз по стене зазмеились подтеки. От этих служителей культа революции, поскрипывающих кожанками, точно комиссары эпохи Октября, веяло агрессией, какие-то властные биотоки заполняли окружающее их пространство, и Павел наткнулся на их взгляды, как на стеклянную стену.
— Что вы пишете? — спросил Павел.
Скинхеды переглянулись, один из них погладил свой лысый череп.
— Мы пишем: “КАПИТАЛИЗМ — ДЕРЬМО!” Ты против, дядя? — с вызовом спросил длинный.
Павел разглядел, что под курткой у него надета футболка с портретом Эрнесто Че Гевары — такая же, как у Евгении.
— Нет, не против. А вы журналистку Женю Шевцову знаете?
Парни снова глянули друг на друга, но выражение их лиц уже не было ожесточенным.
— Знаем. Клевая телка. Я ей интервью давал… — сказал длинный. — А ты почему спросил?
Павел не ответил.
— Дашь нам водки отхлебнуть? — спросил крепыш.
— Пейте.
Он протянул крепышу пузырь “Флагмана”, тот не спеша отвернул крышку, сделал большой глоток и, шумно занюхав рукавом кожаной куртки, передал бутылку длинному. Парень запрокинул голову и стал пить, Павел видел, как дергается кадык на тощей небритой шее.
В бутылке оставалось несколько глотков. Павел тут же допил оставшееся, поставил бутылку на тротуар и пошел, сунув руки в карманы.
Пройдя где-то сотню шагов, он обернулся и увидел, что вслед за буквой “К” на стенке появились следующие: “АП”. Павел подумал, что упоминание имени Евгении Шевцовой, как волшебное слово в сказке, сейчас спасло его от неприятной истории. Одно словечко, и грозные воители, вышедшие на ночную тропу войны с баллончиком краски как оружием пролетариата, внезапно превратились в робких десятиклассников, влюбленных в свою молодую клевую училку, короткая юбка и упругие бедра которой доводят их до неистовства. Разумеется, Женька спала со многими из скинов. Женька сходит с ума, просто бесится от романтики бритых комиссаров в кожанках, подобно тому, как порнозвезда Мадонна играет с образом революционера Че Гевары, их возбуждает откровенно прущая мужская сила бунтарей, вооруженных когда булыжником, когда лимонкой, когда митинговым мегафоном, когда баллончиком с краской, но всегда действующих вопреки обстоятельствам… Как это смешно и нелепо — ревновать женщину не к какому-то мужчине, а к целой политической партии!.. Неслучайно же над ее кроватью висит плакат “Люби революцию!” Именно в спальне полагается любить. Любопытно, сколько раз революция любила Женьку в ее постели? Как революция обнимала ее, как мяла ее груди, как Женька, широко раздвинув коленки, повизгивала под тяжестью тучного революционного тела?.. Наверное, и революции Женька требовательно говорила “ис-чо”, и революция была рада стараться. Революция думала, что Женька — клевая телка.
“Когда-нибудь, — подумал он, — я из журналиста переквалифицируюсь в писателя, начну писать роман, и первой его фразой будет обращенный к неизвестному читателю вопрос: “Любили ли вы когда-нибудь женщину, читающую по ночам “Майн кампф”?
Он вышел на купчинские окраины. Купчино… Если классическую архитектуру именовали “застывшей музыкой”, то окраинные новостройки “спальных районов” — не иначе как какой-нибудь окаменевший поросячий визг.
Теперь до дома было недалеко. Справа блеснула вода продолговатого котлована, в котором жаркими днями купался народ, лишенный возможности выехать за город.
Павел подошел к воде, поверхность которой казалась холодной и твердой, точно железная плита, и опустил в нее руку. Как ни странно, вода все еще хранила тепло вчерашнего жаркого дня. Павел разделся догола, небрежно бросил одежду на росную траву и стал заходить в воду по пологому твердому дну, опасливо подумав: “Я слишком пьян для купания, так можно и утонуть!..” Но теплая вода манила. Он заходил все дальше, пока вода не дошла до горла. Тогда он остановился и, задрав голову, посмотрел в небо, в котором уже чувствовалась близость солнца. В вышине пульсировал красный бортовой огонек самолета, и Павел пожалел, что он не находится на этом летящем выше облаков самолете, а ведь так прекрасно было бы встречать новый день в воздухе, смотря в иллюминатор на огромное расплавленное солнце и гадая, какие города сейчас расположены под крылом… Он вновь почувствовал себя бездомным, вновь с неприязнью подумал про свой город, жизнь в котором бросает в душу каждого бациллу неотвратимого сумасшествия. Куда лучше было бы переехать навсегда в провинциальный городишко, где воцарилось гибридное время то ли “военного коммунизма”, то ли поздней “перестройки”, жить там и работать на таком славном машиностроительном заводе, где делают революционные электростанции, которые одни во всем свете способны сделать человека независимым… Потом он с завистью подумал о бритоголовых парнях, которым для полного кайфа достаточно написать на стене “КАПИТАЛИЗМ — ДЕРЬМО!”, и о том, как хорошо и смачно длинный парень сказал про Евгению Шевцову: “Клевая телка”… “Молодцы ребята”, — уважительно подумал он, упрекнув себя, что не догадался предложить своим новым знакомым сходить в круглосуточный подвальчик, взять еще водки и выпить за знакомство. Водки, ну и, разумеется, по бутылочке пива… Наверное, им нашлось бы о чем поговорить до утра — о женщинах, например.
В воздухе все еще висела пепельная дымка, скрадывавшая очертания предметов. Павел чувствовал, как вода успокаивает нервы, изгоняет из тела вязкую ноющую боль. Медленно окунул лицо, не закрывая глаз. В толще котлованной воды играли голубоватые и розовые блики.
Когда Павел обернулся, он увидел на берегу двух призраков. Две белые фигуры, сквозь которые, кажется, просвечивала темная трава, склонившись друг к другу, замерли над кромкой воды. Призраки не двигались, их лики с темными провалами глазниц были бледны и не живы. Завороженный видением, Павел несколько секунд стоял без движений, а потом медленно пошел к берегу, и в этот момент вода почему-то перестала казаться теплой, иголочки стали колоть внезапно натянувшуюся кожу.
Вблизи мистические бесплотные фигуры оказались двумя девчонками, которые сидели на траве. Нарождавшееся солнце позволяло хорошо рассмотреть их. На вид им было лет по шестнадцать. Одна имела кукольное глазастое лицо и нелепые красные волосы, другая, в рваных джинсах и черной майке, была смугла по-восточному и очень худа. Павел заметил, что девчонки рассыпают на ладошках белый порошок. Выражение их лиц было отсутствующим, каким-то действительно лунно-неземным, как у призраков.
Смуглая девица ткнулась длинным носом себе в ладонь.
— Я сегодня первый раз пробовала. Не знаю, как это будет, — сказала кукольная девочка, тоже поднося ладонь лодочкой к лицу и плотно жмуря глаза.
Внезапно обе уставились на Павла. Выйдя из воды, он мгновенно продрог.
— О-ой, — выдохнула испуганно “кукла”, хватая себя руками за красные космы. — У меня чо, глюк?.. Я вижу, как из воды парень выходит. Слушай, Розка, а он совсем голый… Мне страшно, Розка, как быстро началось!
— И у меня этот глюк! — радостно сказала смуглая с восточным птичьим акцентом и вытянулась во весь рост на траве.
“Неплохой перфоменс для подружек. Они действительно думают, что меня тут нет…” — подумал Павел, шагнув на берег.
Девчонки на него глядели, не отводя глаз. Он подошел к одежде, первым делом натянул носки и лишь потом трусы и майку.
— Хоро-ошо-о-о… — блаженно произнесла смуглая, извиваясь на траве, как черная змея.
— Как страшно, Розка… — прошептала “кукла”, скорчившись и не сводя глаз с Павла.
Жаль было ее, красноволосую, страдающую, с судорожной гримасой на весьма милом глазастом личике.
Солнечные лучи вырвались из-за домов. Громыхали вагоны на сортировочной станции. Утро наступило. Совершенно ненужное какое-то утро.
VII
Не дождавшись выхода своей статьи о машиностроительном заводе, Павел уволился из редакции газеты “Бизнес-класс”, никому не объяснив причин своего ухода. Став безработным, он с утра до вечера сидел дома, пытался читать, глядел в телевизор невидящим взглядом.
А потом произошло невероятное. В ночных “Вестях” Павел увидел сюжет о том, что сегодня вечером был убит известный бизнесмен, генеральный директор строительной корпорации Геннадий Лемехов. Джип генерального директора был обстрелян из проезжавшего мимо микроавтобуса “Фольксваген”, сам Лемехов, его водитель и телохранитель погибли на месте покушения. В кадре мелькнули изрешеченный пулями черный джип Лемехова, два пулевых отверстия в лобовом стекле, оторванное зеркало заднего вида. Павел в ту же секунду вспомнил, как он садился в эту раскаленную на солнце машину с тонированными стеклами, в охлажденный кондиционером, пахнущий кожей салон… На экране телевизора застыло широкое, с крючковатым носом и крупным лбом, лицо Геннадия Павловича Лемехова, окруженное черной траурной рамкой. Затем были показаны короткие интервью мэра провинциального города, начальника милиции и даже заместителя министра внутренних дел, которые комментировали происшедшее, говорили о “заказном убийстве”, связанном с бизнесом и политической деятельностью жертвы покушения. Исполнителей убийства по горячим следам найти не удалось. И хотя это убийство произошло в провинциальном городе, где жил бизнесмен, событие срочно попало в эфир всех телеканалов страны, потому что покойный был из тех людей, чье имя известно в самых высоких кабинетах.
Рука Павла словно сама собой потянулась к телефону, он набрал номер Евгении.
— Привет… — сказала она. — Да, я уже в курсе… Так что принимай решение: что будем делать с тем материалом?..
— Ничего… — выдохнул Павел. — В нем нет больше смысла. Некому мстить. Извини, что заставил тебя хлопотать впустую.
— Ерунда, ты абсолютно прав, родной.
— Я люблю тебя…
— Я знаю.
После этой ночи Павел стал ждать. Если Лида жива, то теперь, после гибели Лемехова, ей ничто не помешает разыскать Павла. Даже если он упрятал ее в психушку, там ведь тоже у пациентов есть какая-то связь с внешним миром. Павел не сомневался, что если она жива, то в ближайшие дни даст знать о себе. Особенно мучительным был первый день ожидания, Павел не находил себе места, еле передвигал ноги, его мучила то головная боль, то странная тошнота, он чувствовал, как то и дело лоб покрывается испариной и немеют ладони — все это напоминало приближение какой-то болезни. Он напряженно вслушивался в каждый звук, вынимал из кармана молчавший телефон.
Лида не позвонила. Ни в этот день, ни на следующий. Прошла неделя без событий. И Павел понял, что она не могла, не должна была звонить, потому что Лиды больше нет. Он смирился с этой мыслью, истомленный пустым ожиданием, и установившаяся ясность была, видимо, все же легче, чем многодневное напряженное вслушивание в тишину.
Евгения пришла к нему почти через неделю его затворничества. В прихожей оглядела его с ног до головы удивленным взглядом. Одета она была удивительно строго, даже мрачно, в темно-фиолетовом плаще, темно-синем костюме и черных туфельках. Волосы на головке уложены в каком-то готическом стиле, и от этого она даже казалась выше ростом.
— Чего это с тобой?.. Небритый, опухший. Комнаты не проветрены. Запил, что ли?
— Дома ни грамма спиртного… — пожал он плечами.
С недоверчивым видом она прошла на кухню, посмотрела на гору грязной посуды в раковине, открыла пустой холодильник, подержала на ладони заплесневевший кусок хлеба, носком туфли отбросила пустую упаковку из-под кефира…
— Значит, так… — она кинула плесневую горбушку в мусорное ведро. — Собирайся-ка ты, дружок. Переезжай ко мне.
— Зачем? — тупо спросил Павел.
— Жить.
— Дай неделю на раздумье.
— Даю. Три дня на сборы. Чувствую, без меня ты погибнешь.
На другой день вечером позвонила ему на мобильный. Поздоровалась голосом невозмутимым, немного даже равнодушным, и Павел тут же настроился на деловой разговор.
— Родной мой, должна сообщить: у нас с тобой будет ребенок.
— Что, серьезно?.. — он был почти уверен, что это шутка. Вполне в ее стиле.
— Абсолютно. Сто пудов.
— А замуж за меня пойдешь?
— Нет. Хотя… это не окончательное решение.
Теперь они почти не расставались, Евгения была рядом и на работе, и дома. Переезд в ее квартиру на Разъезжей оказался для Павла легким и естественным, будто он когда-то уже жил здесь. Переезд со старой квартиры походил на бегство от страхов, которыми словно бы были пропитаны там стены, от ночного бодрствования на кухне с очередной чашкой крепкого до горечи кофе, от своего безглазого, точно розоватый череп, отражения в предутреннем окне, от черных газетных строчек, постоянно наводящих на мысль о некрологе, от телефона, в трубке которого так и не прозвучал тот единственный желанный голос, от вульгарного телевизионного ящика, оглушающего и ослепляющего рекламой антипохмельных порошков, от немытой посуды в раковине, плесневелой хлебной корки, оставленных на кухне ботинок и галстука на холодильнике, от обстановки, внутри которой Павел предавался тому, что выводил в своем сознании формулу небытия… Чтобы вылечиться от всей этой жути, нужно было уехать. Он понимал, что сейчас оказался в положении побитой и больной дворняги, которую добрая женщина привела к себе домой, досыта накормила и разрешила ложиться на свою постель. Он принял ее заботу, потому что в нем не осталось воли к сопротивлению, и чужие сильные руки теперь могли лепить любую фигуру из его бесформенной сущности. Его можно было давить и мять, точно тесто в квашне. Жаль, думал он, что Евгения старше лишь на десять лет (всего-то!), ведь будь ей, например, лет пятьдесят с лишком, она не вызывала бы у него плотского влечения, и он мог бы относиться к ней как к старшей сестре или даже матери. Рядом с Павлом теперь всегда находилась женщина, любящая мужиков-революционеров, мужиков-террористов, мясников с лимонками. Она была всегда теперь рядом — женщина, которая, наверное, любила Павла как странное исключение из общего правила, как человека, который никогда бы не смог сделать ненависть своей профессией. Да, кто-то изо дня в день сочиняет статьи, кто-то печет хлеб, кто-то смотрит в бинокль с капитанского мостика, а кто-то каждый день занимается тем, что ненавидит. И это тоже работа. Павел пытался ненавидеть Геннадия Павловича Лемехова, но он внезапно погиб, а ненавидеть мертвого, конечно, нельзя, потому что нечестно: человека нет больше, и он не может ответить взаимной ненавистью… Навсегда исчезла женщина, которая словно бы была создана исключительно для Павла, которая на несколько дней была послана Господом в его жизнь, чтобы всему, решительно всему придать новый смысл, — она исчезла с той же ошеломляющей внезапностью, как и явилась, и в наказание за то, что не сберег ее, единственную, за то, что не совершил невозможного и струсил, Павел теперь попался в лапы властного и влюбленного в него существа, которое пронзает насквозь буравчиком гипнотического взгляда и говорит свое фирменное “ис-чо”. Предусмотрительно отказавшись от противозачаточных средств, тридцатисемилетняя любительница революционеров впервые в жизни забеременела от совершенно нереволюционного парня, у которого не хватит духа даже сделать антикапиталистическую надпись на стене. Любили ли вы когда-нибудь женщину, читающую по ночам “Майн кампф”? Нет? Как много вы потеряли… Впрочем, один вполне революционный поступок в своем новом жилище Павел все-таки совершил. Он содрал со стены в спальне плакат “Люби революцию!” и в присутствии Женьки разорвал его. Она внимательно наблюдала, как он самозабвенно уничтожает плакат, и потом, облизнув губы язычком, произнесла то ли недоуменно, то ли даже одобрительно: “Хм!”
В редакции еженедельника Павлу выделили отдельный кабинет. Небольшая комнатушка, но все-таки отдельный кабинет, который должен был подчеркнуть особый статус Павла. За время, миновавшее со дня его увольнения, в редакции ничего не изменилось.
Однажды, уже накануне нового года, Евгения спросила:
— Как мы назовем нашу дочь?..
— Не знаю… — растерялся он. — Я еще не думал об этом.
“Не думал… О чем я вообще думаю в последние месяцы? В башке полное отсутствие мыслей, провал, вакуум… Я превращаюсь в растение”.
— Давай назовем Лидией…
Павел напрягся и внимательно посмотрел в ее смеющееся лицо.
— Почему… Лидией? — глухо спросил он.
— Так звали мою маму!
VIII
Конференция по проблемам антикоррупционного законодательства проходила в небольшом областном городке, и прошла бы она незамеченной, если бы среди участников ее не были заявлены крупные чины прокуратуры и министерства внутренних дел. Главный редактор еженедельника Евгения Шевцова сочла, что на прокурорский “тусняк” неплохо бы послать корреспондента. Название областного города заставило Павла вспомнить, что именно там находится Свято-Духов женский монастырь, восстановлением которого занималась корпорация покойного Геннадия Павловича Лемехова. Павел заявил, что поедет на конференцию.
— Это еще зачем?.. У нас полно корреспондентов, а ты, между прочим, загружен работой по горло. Или мы с дочуркой тебе надоели, отдохнуть от нас решил? — допытывалась Евгения.
— Не от вас отдохнуть, а вообще… — пожал он плечами, изображая усталое равнодушие.
— Что это за “вообще”?.. — начала сердиться Евгения.
— Пойми, я ведь журналист. А чем занимаюсь в редакции?.. Читаю, правлю тексты, а хочется живой работы. Поехать, посмотреть, что-нибудь вынюхать, идти по следу…
— По следу идти? Ну-ну, это тебе как раз на прокурорской конференции удалось бы… — заметила она ехидно. — Ладно, твой аргумент принимается. Иди, оформляй командировку.
Перегнувшись через стол, Павел чмокнул ее в подставленную для поцелуя щечку.
— Смотри, Пашка! — когда он уже стоял в дверях, сказала Женька. — Если по бабам там пойдешь, оторву яйца.
Проведя на невообразимо скучной конференции первый день командировки и взяв интервью у помощника генерального прокурора, Павел решил, что на следующий день с утра отправится в Свято-Духов монастырь. Оказалось однако, что монастырь находится не в самом городе, а на расстоянии около сорока километров от центра. Почти час он ждал автобус — старый, лязгающий, плюющийся чадным дымом “Икарус”, в который, кроме Павла, сели грибники с корзинами и рюкзаками, люди загорелые, шумные, крепко пахнущие лесом и речкой.
И только сейчас, сидя в ползущем по шоссе “Икарусе”, Павел всерьез задумался о том, почему для него так важна эта поездка. Он испытывал неодолимое желание побывать там, но логически не мог объяснить своего стремления. Конечно, желание было связано с памятью о Лиде, но эти воспоминания в последнее время стали меркнуть и перестали быть такими мучительными, как три года назад. Ничуть не кривя душой, Павел мог сказать, что доволен своей семейной жизнью, он безумно любил двухлетнюю дочурку Лидию, с Евгенией они ладили, если и ссорились, то по мелочам, он позволил супруге чувствовать себя начальницей — и на работе, и дома, и ее властный характер ничуть не угнетал его. Наверное, ему нравилось быть “подкаблучником”. Смотря на однообразный пейзаж за окном “Икаруса” — поля, рощи вдали, мелькание телеграфных столбов — Павел стал упрекать себя за то, что он гонится за призраком, вообще ведет себя несерьезно. Сколько можно жить в мире каких-то выдумок, страхов перед мистической чепухой? Вроде бы остепенился, да вот опять ветер в голове. Зачем все это нужно ему, удачливому и счастливому человеку, мужу и отцу, у которого есть интересная работа, человеку, имеющему все основания с уверенностью смотреть в завтрашний день? И эту поездку затеял он, поддавшись неотчетливому порыву, и Евгения, разумеется, понимала, что муж опять теряет голову от своих фантазий, поэтому не хотела отпускать. В похожих случаях, когда он совершал необъяснимые поступки, Евгения издевательским тоном замечала: “Ты поэт в душе! Повинуешься приказаниям из космоса, черт тебя поймет”. Павел бранил себя, называя дураком, фантазером и искателем приключений. Веление космоса, не иначе. Лучше родиться каким-нибудь папуасом, людоедом в черной Африке, чем русским интеллигентом, в организме которого всегда не хватает каких-нибудь витаминов, а в мозгах — понимания очевидных для каждого здравомыслящего человека вещей. Далось вам, господа, это “небо в алмазах”!..
Автобус двигался словно бы из последних сил, его лихорадило, он кренился то на правый, то на левый бок, а на остановках стоял слишком долго, точно бы отдыхая и превозмогая усталость. Жаль было старого трудягу, который, похоже, бегает этим маршрутом не один десяток лет.
Очередную остановку “Икарус” сделал возле железнодорожной станции. В автобус здесь села пожилая женщина в старом пальтишке и девочка лет пятнадцати. Павел машинально посмотрел в их сторону, но не смог отвести взгляда — в облике девочки было что-то необычное. Сразу не понять, что именно. Она вошла в автобус, глядя прямо перед собой, держа прямо и напряженно спину, словно бережно несла в руках наполненный до краев сосуд. Пожилая мама придерживала дочь за руку, подвела ее к свободному месту в середине салона. Только сейчас Павел понял, что девочка слепая. У девочки были большие медового цвета глаза с длинными ресницами, глядящие из глубоких глазниц, и трудно было поверить, что эти глаза мертвы. Длинная русая коса струилась по плечу. В девочку можно было влюбиться.
— До Духова монастыря далеко? — спросила женщина у сидевшей рядом приятной старушки с корзинкой.
— Недалеко будет. Да вы с дороги церковные купола увидите…
Между пассажиркой и старушкой завязался разговор, обрывки которого долетали до Павла. Он понял, что в Свято-Духовом монастыре находится источник, вода которого исцеляет глазные болезни. Пассажирка рассказывала, в каких клиниках пытались лечить девочку, родившуюся с глазной патологией, как один московский профессор посетовал ехать сюда, к целебному источнику. Медицина бессильна, осталось лишь на чудо надеяться.
Автобус тяжело взобрался на вершину холма, и невдалеке, точно мираж, стали видны сверкнувшие светлым золотом купола. “Икарус”, заскрипев тормозами и вздрогнув всем телом на ухабе, остановился напротив распахнутых железных ворот, от которых в глубь яблоневого сада струилась укрытая синеватыми тенями желтая песчаная дорожка. Павел вышел из автобуса, помог спуститься женщине с девочкой, которая спускалась из автобуса все с той же опасливой напряженностью, будто несла в руках наполненный до краев сосуд.
Створки высоких ворот со скрипом покачивались от ветра. Павел ступил на песчаную дорожку, изрисованную причудливыми тенями, похожими на полупрозрачные акварельные мазки. Пробивавшийся сквозь тяжелую слоистую листву свет ложился на желтоватый песок и недавно скошенную траву блуждающими солнечными зайчиками. Несмотря на близость оживленного шоссе, здесь царила тишина, будто в дремучем лесу, и яблоневый сад казался каким-то задумчивым, словно бы созерцательно погруженным в себя.
Дорожка вела к белым стенам одноглавого храма с узенькими, похожими на бойницы, окнами, а сам храм напоминал стройную фигуру русского воина в шлеме и кольчужке — молчаливого, строгого, крепко стоящего на земле.
Впереди Павла по дорожке удалялась маленькая черная фигура монашки. Она шла медленно, и Павел быстро нагнал ее, но тут же замедлил шаг, потому что ему показалось неловким обгонять монашку возле храма и вообще идти так торопливо.
— Матушка… — негромко окликнул Павел.
Монахиня остановилась и обернулась.
— Матушка, как мне пройти в иконописную мастерскую? — напряженно вглядываясь в ее лицо, спросил он.
В первую секунду лицо монахини показалось ему неуловимо знакомым. Но тут же он подумал, что ничего странного в этом нет, потому что у большинства монахинь похожее кроткое, самоуглубленное выражение лиц, и всегда эти спокойные и добрые, как на иконе, глаза. Глаза, в которые смотреть хочется. Вот эта женщина и похожа на тех матушек, которых приходилось Павлу встречать…
— Видите вон там деревянный крест?.. — монахиня указала в сторону тонкой, совсем детской ручкой, которая словно бы просвечивала на солнце всеми своими косточками и жилочками. — Он установлен на месте, где стоял взорванный в революцию храм. По правую руку будет двухэтажное здание белого кирпича, это келейный корпус. Вы его обойдете, и там будет мастерская.
— Спасибо, матушка, — сказал Павел, переведя взгляд с ее бледного лица на крохотную, с розовыми ноготками руку. — Простите, простите меня, но… просто… мне показалось, что я вас видел. Мы знакомы?
Голос его задрожал от волнения. Лицо монахини в его сознании соединилось с тем образом, который он помнил до мельчайших подробностей. За три минувших года воспоминания ничуть не померкли, будто все случилось вчера. Бледная, непогрешимо чистая кожа лица, круглый лоб с едва заметно синеющей жилочкой у виска, острый, с тонкими ноздрями нос и чуть вздернутая верхняя губа. Может ли быть случайным такое сходство?..
“Лида, милая, любимая Лида. Я понимаю, что не можешь позволить себе узнать меня, человека из былой страшной жизни. Но, Боже мой, ведь и я не могу быть полностью уверенным, что это именно ты. Наверное, и приехал я сюда потому лишь, что само название Свято-Духова монастыря впервые услышал из твоих уст, а значит, подсознательно ожидал здесь встречи с тобой… Нет… Нет… — тут же остановил себя Павел. — Ведь это я сам придумал эту встречу, я слишком долго думал об этом. Оживает мой безумный вымысел! Ничего этого в реальности нет”.
Монахиня не ответила на его вопрос.
— Вы, я вижу, впервые у нас… — сказала она с улыбкой. — Хорошо, что приехали, ведь это так отрадно видеть, как с Божьей помощью возвращается жизнь в бывшие руины, оставшиеся от прежней власти. Еще десять лет назад на месте храма стояли только обгорелые стены, а в келейном корпусе находился склад.
“Значит, она не погибла?.. — подумал Павел, чувствуя, как все глубже погружается в реальность своего вымысла. — А я считал ее покойной. Какая радость, что я ошибался. Но почему тогда она не искала меня, почему не дала мне никакой весточки, никакого знака?.. Ведь я точно знаю, что она любила меня так же сильно, как и я ее, ведь я был первым в ее жизни мужчиной”.
Три года Павел мучил себя воспоминаниями о тех днях и ночах, проведенных в провинциальной гостинице, порой даже не отдавая себе отчета в том, что он снова и снова переживает минуту за минутой, час за часом и день за днем все происходившее тогда — какое-то особенное, главное время в его жизни.
“Лида… — мысленно обратился он к монахине. — Разве сейчас, когда мы вновь встретились, когда никого нет рядом, ты не можешь сказать, что узнала меня? Произнеси одно лишь слово. Клянусь, я не буду задавать вопросов, я могу даже уйти в ту же минуту, если ты этого захочешь. Ведь эта наша встреча — последняя, самая последняя, и больше мы не увидимся на земле. Господь дал нам счастье свидеться перед вечной разлукой. Как бы я хотел рассказать тебе, что у меня родилась дочь, которую мы назвали твоим именем. Она такая славная, наша маленькая Лида…”
— Если у вас будет время… — сказала монахиня и, встретившись своими иконными глазами с его неподвижным вопрошающим взглядом, на мгновение задумчиво замолкла. — Если у вас будет время, заходите к нам в детский лагерь. Этим летом мы принимаем на отдых детишек из неблагополучных семей, кормим их, успокаиваем их встревоженные души, рассказываем о православии. Это дети осужденных, алкоголиков, некоторые из них уже пробовали алкоголь и наркотики… Но здесь они преображаются, потому что впервые в жизни чувствуют, что их кто-то любит. Если сможете, заходите и спросите сестру Таисию. Это я…
“Сестра Таисия! Вот как зовут тебя теперь… Позволь, я буду звать тебя прежним твоим именем. К новому трудно привыкнуть…” — мысленно попросил он. Память выстраивала перед его глазами ленту ярко освещенных кадров, на одном Лида сидела в кафешке провинциальной гостиницы, одетая в черный свитер и голубые джинсы, задумчивая и одинокая, затем Павел увидел самого себя, читающего ей Заболоцкого: “Дай жрать тебя до самой глотки!”, а потом замелькали кадры, которые нельзя, грешно и стыдно было соединять с образом этой тихой монахини Таисии. Павел мысленно обратился к Господу с мольбой о прощении за то, что смеет оживлять в своей памяти эти греховные картины, но не вспомнить их он не мог. А вспомнил он, как купалась она в речке возле заброшенного садоводства, барахталась в воде, брызгалась и фыркала, вспомнил нагое тело ее, пахнущее водой и водорослями, как карабкалась она по берегу, вылезая из воды, вся покрытая капельками воды, с покачивающимися грудями, вспомнил, как, сидя рядом с ним на поваленном дереве, большим пальцем загорелой ножки чертила она на песке какие-то знаки. “Боже всемогущий, как счастлив я, что были в моей жизни те минуты…” — просветленно подумал он. Он боялся, что, приглядевшись к монахине, более пристально всмотревшись в ее лицо, поймет, что она вовсе не похожа на Лиду, что первое впечатление обмануло его, ведь разумом он ясно сознавал, что разговаривает с этой красивой и доброй женщиной впервые в жизни, но душу свою не мог приневолить, примучить, убедить в том, что без всяких доказательств понимал разум. Кажется, никогда прежде Павел не сознавал так ясно, что в человеке обречены на вечную борьбу два начала — душа и разум; не сознавал, хотя столько написано, столько сказано об этом за долгие века, но каждый смертный доходит до этой простенькой истины ценой собственных страданий.
— Меня зовут Павел. Молитесь за меня, сестра Таисия… — попросил он, склонив голову.
— Седые волосы… — вдруг произнесла сестра Таисия.
— Что вы сказали?
— У вас седые волосы вот здесь… — неожиданно монахиня, приподнявшись на цыпочки, протянула руку и прикоснулась к его макушке.
Он почувствовал прикосновение ее руки, от которого будто бы электрический разряд прошел по телу.
“Спасибо! — подумал он. — Ты подала мне знак… Этим же движением ты приглаживала мои волосы, когда мы стояли в твоем гостиничном номере за несколько часов до разлуки. Значит, ты меня узнала”.
— Я буду за вас молиться, — сказала монахиня Таисия и все той же неторопливой походкой пошла по дорожке в направлении белокирпичного келейного корпуса.
Павел не стал смотреть ей вслед. Он поднял глаза и смотрел на большие, освещенные солнцем купола, вокруг которых кружили острокрылые ласточки, падая и стремительно взмывая под самые облака, нависавшие неподвижными сахарными горами.
“Сестра Таисия занята великим делом, — подумал он. — Она врачует детские души. Сколько их в нашей стране, бездомных, больных, никому не нужных, ставших уже алкоголиками и наркоманами, живущих без понятия о том, что есть грех!.. Пусть Господь даст ей силы, ведь это нужно всем нам”.
Возле храма стояли нищие, были тут старики и старухи, были и совсем молодые мужчины и женщины, державшие в руках консервные банки, пластиковые стаканчики для подаяния. Грязные, скверно пахнущие, в нестиранных лохмотьях… Павел полез в карман, вынул и раздал всю имевшуюся мелочь; а когда оказалось, что не всем хватило его монет, открыл и кошелек, стал раздавать купюры по десять, пятьдесят рублей. Сторублевая купюра досталась высокой нестарой женщине, лицо которой было изуродовано ожогами, щеки покрывала рубцеватая желтая кожа…Чем больше он раздавал денег, тем радостнее и спокойнее становилось на душе, будто этим он выдавливал из себя гадкий гной неверия, страхов и глупых обид. Он остановился, когда понял, что остается лишь двести рублей на обратную дорогу. Нищие благодарили, спрашивали его имя, чтобы молиться за него…
В воздухе над Свято-Духовом монастырем гудела колокольная бронза.
“Может быть, — подумал Павел, — это вовсе и неплохо: жить в том мире, который ты сам себе придумал”. Ведь никто не узнает никогда, как представляет мир слепая девочка, которую мама, разочаровавшись в медицине, привезла к целебному монастырскому источнику. Может быть, в том ее мире жить спокойнее, может быть, там меньше зла и уродства. Может быть, слепая от рождения девочка свободнее нас, зрячих, ведь реальная жизнь неспособна принудить ее верить в неприятную очевидность, девочка сама решает, во что ей верить, а во что — нет. Ведь человек действительно творец своего счастья, потому что свое счастье он сам себе придумывает, изобретает. Беды, вожделенные безумия (а ведь в безумии, как известно, и познается истинный русский интеллигент), разносортные фобии и мании на любой вкус и кошелек, неудачи и наше перманентное “попадалово” — тоже, скорее всего, есть плод тех таинственных химических реакций, которые протекают в наших мозгах…”
Только через несколько минут Павел понял, что среди отданных нищим монет оказалась и та пятирублевка, которая упала ему в ладонь на эскалаторе станции метро “Сенная”. Почти три года он носил эту монетку, как талисман. Впору было испытать “ярость по поводу утерянного гроша”.
Павел почувствовал вибрацию телефона в нагрудном кармане. Звонила Евгения.
— Привет! Когда будешь дома? — звонила, видимо, из машины по дороге домой, слышались уличные шумы, автомобильные гудки, скрип тормозов.
— Поезд на Питер — через сорок минут. К вечеру буду… — ответил он.
ЛУПА
С самого утра Крабов искал свою лупу. Искал и не находил. Он искал ее и понимал, как нелепо выглядят его лихорадочные поиски, понимал и то, как жалок он сам, потерянную лупу ищущий повсюду. Отвратительно было то, что в эти минуты окружающие наверняка воспринимали его не как серьезного ученого, опубликовавшего полсотни статей о западноевропейской живописи, не как старшего научного сотрудника Эрмитажа (правда, ушедшего на пенсию по инвалидности), даже не как одного из жильцов этой питерской коммуналки, а всего лишь как человека, потерявшего и ищущего лупу, то есть предающегося странному и несерьезному занятию. Только одна-единственная, совершенно случайная ипостась его творческой личности становилась заметна окружающим, и это казалось Крабову таким жестоким, несправедливым ударом судьбы, что обжигающая обида кипела в нем.
Он отчетливо помнил, что накануне до глубокой ночи сидел, склонившись над репродукцией “Четы Арнольфини”, напряженно, до сосущей в глазном яблоке боли, рассматривая сквозь лупу отражение выпуклого зеркала на дальней стенке этой трогательной бюргерской комнаты. Ему казалось, что долгое всматривание должно привести к новому и неожиданному открытию, ведь нет, пожалуй, во всей западноевропейской живописи произведения более таинственного, чем этот портрет супругов с мистическими ликами инопланетян. Деревянная ручка лупы стала мокрой от пота его усталой и словно бы уже спящей руки. И тогда Крабов встал из-за стола и, взобравшись на шаткий стул, открыл форточку, откуда ввалился куб сжатого холодом, дымящегося январского воздуха. Крабов ощутил студеные прикосновения на щеках и лбу и, вытянув шею, приблизил лицо к форточке. Больше в ту ночь он не возвращался к заваленному альбомами столу и даже из комнаты не выходил, а значит, оставленная возле репродукции “Чета Арнольфини” лупа могла исчезнуть лишь в тот момент, когда он, взобравшись на стул, прильнул лицом к обнаженному кусочку зимы.
Не найдя на столе лупы, Крабов почувствовал ломоту в руках и ногах. Рассеянно взяв замшевый лоскуток, которым он протирал лупу, Крабов поднес лоскуток к щеке, небритой и отвердевшей, словно от обезболивающего укола.
И Крабов пошел на поиски. Он старался не думать о том, что похититель лупы может и не признаться в краже. Но ведь никто из соседей не смог бы правильно обращаться с лупой, никто не смог бы найти надлежащее применение этому инструменту, который в умелых руках способен открывать целые эпохи, города и страны, подобно заступу археолога.
Семейство Ганецких завтракало в своей комнате. Они были нелюдимые и всегда завтракали в своей комнате, а не на кухне. При появлении Крабова Ганецкий встал и выключил телевизор, это делали все соседи, потому что знали: мерцающий экран приводит обычно невозмутимого и добродушного искусствоведа в бешенство. В тот момент, когда Крабов вошел, в телевизоре кого-то убивали.
— У вас моей лупы нет? — спросил Крабов.
— Нет. Откуда ей у нас быть? — безразлично отозвался Ганецкий.
— Ну… может, попала к вам случайно.
— Нет, Витя, не попадала, — сказала Ганецкая. — Ты, может, кушать хочешь? Поешь с нами. Садись, покушай. Я тебе каши положу…
Крабов смирился с тем, что все обитатели коммуналки, от мала до велика, называют его, точно мальчишку, Витей. Только лишь соседка Дора иногда называла его “Краб”. Он свою необычную фамилию любил и потому на шутки Доры не обижался.
Крабов знал, что среди жильцов квартиры Ганецких принято жалеть. Их стали жалеть после того, как ушел в армию их сын Всеволод — высоченный русоволосый парень, похожий на былинного богатыря. А потом все в квартире узнали, что Всеволод погиб в Чечне. С этого времени Ганецких стали жалеть, хотя — это Крабов понимал — правильнее было бы жалеть Всеволода, потому что это он погиб молодым, а престарелые Ганецкие живут по-прежнему в коммунальной квартире на Коломенской улице, оба получают неплохую пенсию. Даже если бы был жив Всеволод, к теперешнему времени он женился бы, уехал от родителей, забыл про них, как это обычно бывает. Крабов не мог взять в толк, что изменила в жизни Ганецких гибель сына.
Крабов сел между толстым круглолицым Ганецким и маленькой Ганецкой. Это был еще один удар судьбы — вместо духовного пиршества с четой Арнольфини есть остывшую гречневую кашу с четой Ганецких.
Потом он стоял, раздумывая, в темном коридоре, где на него наткнулась Анна Никитична, которая тихо вскрикнула:
— Ой, как ты меня напугал! Что ты здесь в темноте стоишь? Притаился… Зажги свет.
Она сама нажала выключатель, засветилась лампочка, свисающая с высокого потолка на длинном, мохнатом от пыли шнуре.
— Доброе утро, — сказал Крабов, пристально смотря на Анну Никитичну, и она заметно встревожилась от этого неподвижного взгляда. Крабов знал особенное свойство своего взгляда, который помимо его воли останавливался и наполнялся тяжестью. Он любил так смотреть на себя в зеркало, замечая, как темнеют и словно бы проваливаются вглубь черепа глаза.
— Доброе. Что, Витя, что ты?.. — засуетились она.
О, как подозрительно она засуетилась, будто заранее знала, что Крабов хотел у нее спросить, и как встревожено теребила ее высохшая рука седую косичку, крысиный хвостик который падал на левое плечо. Такое, как у Анны Никитичны, некрасивое угловатое лицо с тусклым взглядом могли изобразить только нидерландские живописцы.
С соседями по коммуналке Крабов научился общаться как с порождением своего ума, и порой ему начинало казаться, будто все эти люди не существуют вне его сознания. Это давало ему право говорить с ними покровительственно. Похищение лупы было отчаянным бунтом вымышленной реальности против своего создателя, изображенные на картине люди начали строить рожи, лягаться копытцами, совать в нос живописцу кукиш, не понимая, что достаточно одного движения кисти, и вся их жизнь будет размазана по холсту, превратится в беспредметный хаос красок.
Однажды, года три назад, Анна Никитична зашла в комнату Крабова (принесла буханку по его просьбе) и стала рассматривать висевший над его столом карандашный потрет, который тридцать лет назад нарисовал сокурсник Крабова по Академии художеств Леша Балахонов. Это было изображение античной статуи, бесстрастное лицо кучерявого юноши со слегка приоткрытым чувственным, как у девушки, ртом, плавно очерченным подбородком с ложбинкой. Леша Балахонов рисовал тогда Крабова, это было его лицо.
— Витя, а ведь это ты! Я раньше не замечала… — сказала Анна Никитична.
Крабов не ответил.
— Да, какой красавчик!.. — причмокнула языком она, глядя то на портрет, то на присевший на краешек дивана оригинал. — Как тебя, наверное, девки любили. Такой породистый жеребенок. Впрочем, ты ведь и сейчас не старый совсем. Сколько тебе лет?
Крабов по-прежнему молчал, только часто заморгал ресницами, будто ему соринка попала в глаз. Он знал, что родился давно и умрет нескоро. Что-то новое, преображенное тогда явилось во взгляде Анны Никитичны, когда она посмотрела на Крабова, который сидел на продавленном диванчике и снизу вверх смотрел на свой портрет. Как в юности, был он сухощав и широкоплеч, курчавая, едва тронутая белизной голова поворачивалась медленно на полной шее, и губы, всегда влажные, чуточку приоткрытые, двигались неспешно, словно он перекатывал во рту леденец, а ровная кожа лица, имевшая цвет слоновой кости, делала его еще более похожим на античное изваяние…
И вот сейчас Крабов стоял в коридоре, терзаемый ощущениями смятения, разочарования и тоски. Он думал: идти ли сейчас в свою комнату или заглянуть к другим соседям? Сегодня он не просто потерял нужный и такой дорогой ему предмет, ему ампутировали часть тела, орган, отсутствие которого делало его никчемным инвалидом. Крабов физически ощущал, что усеченное тело его теперь занимает гораздо меньше пространства, чем раньше. Он начинал презирать себя и стоял, наполняясь непролитыми слезами.
— У меня лупа пропала… — сказал Крабов. — Ты не видела, Анна Никитична?
— Лупа?.. Не видела. Поищи получше. У тебя вон вся комната в бумагах и книгах, немудрено и потерять. Лупоглазый!.. — и на кухню ушла, бросив Крабова пропадать в коридоре под лампочкой. Непролитых слез в нем становилось все больше.
Минут через десять опечаленный искусствовед обнаружил себя стоящим возле комнаты Доры, а пальцы свои увидел нажимающими на ручку двери. Думая не столько о внезапности собственного появления в этой части коммунальной квартиры, сколько о разумности совершенного в беспамятстве маневра, Крабов крикнул через дверь:
— Можно войти?
— За-аходи, Краб… — в голосе Доры звучали нотки любопытства, будто она не знала, кто появится на пороге.
— Здравствуй, Дора… — он попытался улыбнуться.
— Привет, Краб.
Дора — смуглая молодая женщина со старческими морщинистыми веками, с длинным носом и вытянутыми, словно для поцелуя, мокрыми губами, широкобедрая, плотная. Она всегда источала густые и теплые цветочные запахи, которые трепетали и скользили вокруг ее тела, точно крылья огромной бабочки. Все родственники Доры уехали в Израиль навечно, а почему она осталась — Крабов не знал, но явно не потому, что ей нравилось жить в России.
На столе стояла наполовину опорожненная бутылка рубиново-красного вина. Крабов поморщился, он ненавидел алкоголь и старался избегать общения с нетрезвыми людьми. Табачный дым совершал в воздухе вращательные движения, закручивая сине-зеленые кольца и обволакивая хрустальную люстру.
— Видишь ли, — начал Крабов. — Сегодня утром я обнаружил, что у меня исчезла очень дорогая мне вещь. Я живу в этой квартире почти десять лет, и за все эти годы у меня никогда ничего не пропадало. Кстати, мне не приходилось слышать от кого-либо из наших жильцов о том, что у них исчезали вещи. Словом, случаев воровства в нашей квартире не случалось, и ты, Дора, это знаешь не хуже меня. Тем не менее, сегодня я проснулся и понял, что меня обокрали. Да, очень дорогая и нужная мне вещь исчезла, и я совершенно уверен, что я не потерял ее, она была именно украдена…
— Ну и что за вещь? — спросила Дора, подергивая поясок халата.
— Это моя лупа!
— Лупа? — засмеялась Дора, открывая желтоватые прокуренные зубы.
— Лупа… — тихо сказал он, чувствуя, как смех Доры пробуждает в нем раздражение.
— Ты, Краб, еще здесь поищи свою лупу! — сказала Дора и распахнула полы халата, который, как выяснилось, был надет на голое тело.
Крабов без особого интереса посмотрел на ее живот. Дора выставила вперед пухлую ногу, отводя рукой за спину дырявую полу халата.
— Ну, поищи вот тут…
— Там нету, — убежденно сказал он.
— Ты уверен? — спросила Дора, пританцовывая на паркете босыми ногами.
Крабов понимал бесцельность диалога с глупой женщиной, и ему было скучно смотреть на ее лоснящийся, как дельфиний бок, живот. Сейчас от нее не пахло цветами, скорее — квашеной капустой. Он привык к тому, что когда по какому-нибудь делу заходит к Доре, она непременно свой белый живот ему покажет. Хотя, надо признать, увиденное под распахнутым Дориным халатом вызывало в нем неотчетливое воспоминание о юности, однако Крабов не мог понять, каким образом его юность может быть связана с этими вот висящими грудями, глубоким пупком и приплясывающими голыми ногами? Юность, тревожно замаячившая в сознании, была близка к детству, а о детстве вспоминать Крабов побаивался, потому что там, в этой области воспоминаний, скрывались слезы матери, крики пьяного отца, заболевшая лишаем дворняга, гадкая манная каша, нарывы в горле, злая учительница немецкого и, наконец, драка с одноклассником Васькой Никулькиным, после которой Крабов оказался в больнице с трещиной в черепе. Дрались из-за того, что Крабов не дал Ваське списать домашнее задание по геометрии. А ведь если бы дал, то в жизни Крабова было чуточку больше счастья. “А ты не будь козлом!” — помнится, невозмутимо сказал Васька выписавшемуся из больницы похудевшему и повзрослевшему Крабову. Годы шли, а покойная ныне мать, когда Крабов совершал поступки малопонятные как для окружающих, так и для него самого, вспоминала о трещинке в его черепе, хотя Крабов был совершенно убежден, что дело вовсе не в этой наверняка заросшей черепной щелочке, а в том, что он рожден не для людского общения, а для беседы с древним и прекрасным, для того, чтобы разгадать тайны Ван Эйка, Дюрера, Брейгеля и Рубенса. Именно поэтому голова его лишена той банальной герметичности, которой могут похвалиться обыватели, кочегары, дворники и прочие люди низких профессий.
— Зачем тебе лупа, Краб? Ты разве ничего не видишь без увеличительного стекла? — хохотала Дора, быстро двигая ногами.
И вдруг она испуганно вскрикнула, булькнула горлом, запахнула халат и сжалась, согнулась, переломившись всем телом пополам. Смотрела она в этот момент не на Крабова, а мимо него; и, проследив направление взгляда глупой женщины, Крабов увидел стоящего позади себя Серегу, который не жил в их коммуналке, но ежедневно приходил к Доре ночевать. Серега был парнем с полностью герметичным черепом и немного побаивался Крабова, избегал встречаться с ним взглядом. Серега работал мясником в гастрономе, и Крабов пару раз покупал у него фарш для котлет.
— На кухне поищу! — сказал Крабов гигантскому Сереге, который робко отступил, пропуская Крабова в коридор.
На кухне Крабов опустился на колени перед мусорным ведром и принялся осторожно вытаскивать яичную скорлупу, заплесневевшую хлебную корку, банку из-под рыбных консервов, пока не добрался до заполнивших донышко ведра мокрых картофельных очисток, которые он разгребать не стал… Все извлеченные из ведра предметы Крабов сложил обратно, причем складывал их туда буквально в том же порядке, в каком они лежали там прежде.
Часа два из Дориной комнаты доносились крики и возня, там билась посуда и падали на пол предметы, скрипел паркет под тяжелыми шагами Сереги. Несколько раз Крабов порывался постучать в дверь Доры, чтобы они там угомонились и перестали шуметь. Можно было разобрать кое-что из криков мясника Сереги:
— Проститутка!.. Харя жидовская… С этим… С этим психом! Да он же из психушки не вылазит… Шла бы в психдиспансер трахаться… У-убью!
Дора взвизгнула, как ребенок, которого ударили ремнем. Крабов не выносил матерную брань, при ее звуках он чувствовал, как иголки вонзаются в тело, а голос мясника Сереги был таким отчаянным и громким, что наполнял смрадом (будто на кухне что-то пригорело) не только комнату Доры, но и комнатушку Крабова, который был полностью уверен в том, что матерная ругань является признаком неинтеллигентности.
Но потом все резко затихло, и удовлетворенный Крабов прилег на диванчик.
— Мясник — он и есть мясник проклятый… — неожиданно донесся из коридора срывающийся голос Анны Никитичны.
“Это она про Серегу!”— определил Крабов и, закрыв глаза, приказал себе заснуть. Как ни странно, организм повиновался. Снов не появилось, но зато проснулся Крабов с ясной мыслью, которая словно бы сформулировала себя сама, без участия спящего Крабовского мозга, — и это была мысль о клетчатой потертой жилетке с маленьким кармашком слева. В этой жилетке он проводил экскурсии по Эрмитажу. Крабов помнил, что жилетку он повесил на спинку придвинутого к окну стула, с которого выглядывал в окно минувшей ночью. Открыв глаза, Крабов убедился, что жилетка действительно висит на стуле. Поднявшись с дивана, он подошел к окну и опустил руку в кармашек жилетки.
Крабов вынул оттуда свою лупу с оправой в виде лаврового венца. Он бросился к столу и, поднеся к глазам лупу, наклонился над репродукцией “Четы Арнольфини”, словно бы спешил посмотреть, не разомкнулись ли простертые друг к другу нежные кукольные ручки супругов, стоящих посреди своей полутемной бюргерской комнатки, и не разрешилась ли от бремени изможденная беременная женщина, которая вчера ночью с таким священным трепетом прикасалась ладонью к своему животу. В образе этой женщины так причудливо сливались боль и счастье материнства…
Крабов засмеялся беззвучным смехом и, выпрямившись, стал протирать лупу замшевым лоскутком.
В растекающейся тишине было отчетливо слышно, как внизу, под толщей снега, асфальта и земли, приближается к станции “Лиговский проспект” поезд метро. Крабов всем телом ощутил вибрацию мчащегося в тоннеле поезда.
Он вспомнил, что сегодня не брился, и, спрятав лупу в ящик стола, отправился в ванную. В коридоре он заметил, что дверь в комнату Доры отворена и со скрипом покачивается от сквозняка. Падающий из коридора свет вычерчивал желтый треугольник на полу темной комнаты, и в этом треугольнике Крабов увидел брошенный на паркет утюг. Краснели пятна пролитого вина, а на самой границе света и темноты поблескивал осколок фужера. Самой Доры не было видно. В ванной Крабов осмотрел свое покрывшееся щетиной, будто солью посыпанное, лицо и улыбнулся, сверкнув мелкокалиберными зубами.
Во втором часу ночи Крабов, оторвавшись от созерцания лица пастуха с благоговейно приоткрытым ртом, который замер в правом верхнем углу “Поклонения пастухов” Ван дер Гуса, бесшумно вышел в коридор, босиком подкрался к двери Анны Никитичны и поскребся по-кошачьи. За дверью заскрипел паркет, зашелестела материя, и Крабов понял, что Анна Никитична близко подошла к двери с той стороны, из глубины своего бюргерского комнатного уюта, их тела разделяло сейчас каких-нибудь десять сантиметров.
— Кто там?.. — казалось, голос ее был слабым и скрипучим от слез.
— Я! — радостным, ликующим шепотом ответил Крабов.
— Что тебе нужно, Витя? — она действительно плакала.
— Я! — торжествуя, воскликнул он.
Открыв дверь комнаты, соседка увидела наполовину освещенное светом желтого абажура лицо Крабова с поднесенной к правому глазу большой лупой, которая жутко увеличивала его пронизанный прожилками белок. Этот глаз с выражением бесшабашной веселости смотрел на нее из синеющего коридорного сумрака, и больше ничего не было видно.
РУССКИЙ ХЕЛЛОУИН
— И все-таки завидую! — сказал Антон убежденно. — Да, завидую я тебе. Пойми, твоя новая квартира — это жизнь с чистого листа. Ты сегодня будто заново родился.
— Вряд ли человек рождается на свет таким усталым, — неподвижно стоя возле окна, ответил Игорь. Он скучающим взглядом изучал заоконный пейзаж, переводя взгляд с низкого и плотного неба на соседнюю желтую “хрущевку”. Каждый дом в округе был желтым. Пейзаж глубокого питерского тыла.
— Э, все это пройдет… — с наигранным оптимизмом заверил Антон. — Старо, брат, старо, как мир. Люди встречаются, влюбляются, женятся и чуть позднее разводятся. Никуда не денешься. Закон жизни…
— Закон жизни, говоришь?.. Чего-то не помню, чтобы ты со своей Светкой разводился.
— В отношении нас со Светкой действует другой закон жизни.
Игорь не стал допытываться у приятеля, что это за странный закон жизни, согласно которому Антоха уже десять лет живет в счастливом, по крайней мере — внешне счастливом, браке, а его, Игоря, семейная жизнь стала трещать по швам в первый же после свадьбы месяц, дойдя в конце концов до неизбежного, как оказалось, финала… После развода с Дашкой, которая три года назад, словно бы предчувствуя скоротечность их брака, решила оставить себе девичью фамилию, последовала продажа квартиры, всяческие манипуляции с недвижимостью, в результате которых Игорь и оказался в этой двухкомнатной квартире на окраине города. Странное действие имел этот закон жизни.
— Кстати, Игорюха, с праздничком тебя… — Антон взял наполовину опорожненную бутылку водки, разлил по новой. — Я не новоселье имею в виду!
— Что еще выдумал?
— Это не я выдумал. Сегодня ж хеллоуин. Мне утром Светка сказала. Праздник, говорит, кельтский, когда мертвые возвращаются на землю попрощаться с родными. Ну, давай за хеллоуин! — поднял он рюмку.
Игорь вернулся к столу и, взяв свою рюмку, молча чокнулся с приятелем, залпом выпил. Он удивлялся тому, что сегодня пьет и не пьянеет. “Может, водяра паленая?” — равнодушно подумал он, чувствуя во рту какой-то непривычный химический вкус.
— Русские люди, а пьем за ненашенские праздники, — заметил Игорь. — Вот он тебе кризис национальной идентичности, налицо…
Потом они долго стояли на улице, пытаясь поймать “тачку” для Антона. Но машины, оказывается, на эту улицу заезжали редко.
Где-то недалеко громыхал грузовой состав, раздался короткий возглас электрички. Воздух был наполнен холодной влагой.
— Эх, ё-моё, надо было такси вызвать, — ворчал Антон. — Хрен отсюда уедешь. И до метро далеко.
— Теперь понял, в какую дыру меня занесло? — с выражением мрачного торжества сказал Игорь.
— Ничего-ничего! — притопывал ногами Антон. — Зато свежий воздух, есть где устраивать утренние пробежки. Представляю, как здорово тут весной будет, когда все зазеленеет, птички запоют. Вот там, за кустами, ручеек какой-то виднеется. Может быть, тут цветут подснежники.
— Я ж всю жизнь в центре прожил. Сначала на Разъезжей, потом на Марата. И не знал, в какой глуши закончу свои дни.
— Не нравится мне твой пессимизм. Не с таким настроем надо начинать новую жизнь…
Голые ветви над их головами разрезали ветер.
Зеленая “шестерка”, которая, казалось бы, равнодушно спешила по улице мимо одиноко голосующих приятелей, вдруг скрипнула тормозами и влетела колесом в прикрытую тонким, точно карамельным, ледком лужу, чуть не обдав Антона мутной волной. Антон дернул ржавенькую дверцу:
— Мне на проспект Культуры. Триста даю… Идет… — и, обернувшись к Игорю, помахал рукой. — Все, удачи! Еще раз с праздником, новосел, счастливого хеллоуина!
В этот день на город просыпался первый снег. Небо тут же потеряло высоту. Снег хлынул мгновенно, обильно и торопливо. Снег спешил запорошить город, хотя до наступления настоящей календарной зимы оставался еще месяц. Полет крупных хлопьев создавал ощущение остановившегося времени: двигался и шаманствовал только снег, все остальное вдруг погрузилось в зимнюю спячку — неподвижно замер караван шерстяных туч над городом, стихли звуки поездов, люди попрятались в неосвещенных квартирах, и даже не стало видно дыма из толстой приземистой трубы теплоэлектростанции. Пустел город, пустела земля, вся жизнь переносилась в близкое снежное небо. Игорь замедлил шаг и посмотрел вверх: крупноячеистая сеть снежных хлопьев стремительно летела вниз, накрывая дома, кораллы деревьев и быстро белеющие дворы с их помертвевшей травой. Ветер подталкивал скрипучую качель на детской площадке.
На месте своей припаркованной возле углового подъезда машины Игорь обнаружил сугроб мохнатого снега. Достигая земли, снег словно бы менял свою сущность и уже не был таким легким, каждая кристаллическая частица переставала быть небесным телом. Почему-то показалось, что если прикоснуться, снег на ощупь будет теплым… Игорь рукой очистил лобовое стекло “Форда”, снег таял в ладони, и оставшаяся от него вода действительно была теплой.
Возле лифта таял натоптанный снег. Игорь остановился возле железных почтовых ящиков, покрашенных в едко-зеленый цвет, с небрежно написанными красной краской номерами квартир. Нашел ящик “98”, открыл маленьким ключиком. Оказалось, ящик забит рекламными визитками и бесплатными газетами. Игорь выгреб содержимое ящика. Он заметил, что из замочка ящика с номером “53” торчит связка ключей. Поразмыслив несколько мгновений, Игорь решил сделать доброе дело и вынул забытые ключи. Итак, квартира номер 53. Он стал подниматься по лестнице, изучая таблички с номерами квартир…
Остановился перед обитой облезлым дерматином дверью, коснулся продавленной кнопки звонка. На лестнице плавали теплые кухонные запахи. И еще на лестнице пахло бедностью, по-больничному пахло неблагополучием и страданием. Игорь обреченною подумал, что скоро он пропитается этими запахами, и все знакомые начнут считать его неудачником. За дверью не было слышно шагов, но внезапно яркий свет брызнул Игорю в лицо.
— О, ё… — выдохнул Игорь, отпрянув.
В приоткрытую дверь выглянула морда. Не животного, но и не человека. Желтая кожа в складках и морщинах, большущий нос с широкими волосатыми ноздрями и безгубый подвижный рот, приоткрывший блестящий ряд зубов. Внезапно кожаная морда сжалась, скомкалась, и из-под нее выглянуло смеющееся девичье личико. Господи, это была всего лишь маска. Игорю не приходилось видеть столь натуральных страшилок.
— Испуга-ались? — с восторгом спросила девчонка. — Это мы к хеллоуину готовимся.
— Я п-понял, — с запинкой ответил Игорь.
Она, как фокусница, держала морду в руках, нежно ее поглаживая. Девчонка была какого-то неопределенного возраста. Белая футболка туго обтягивала зрелую грудь с выпирающими сквозь ткань сосками, но в целом фигура ее казалась подростковой, с тонкими ручками и хилыми плечиками. И в лице ее запечатлелось нечто не просто детское, а младенческое: огромные серые глаза с неподвижным взглядом, приоткрытые маленькие губы, круглые сдобные щеки. Волосы апельсинового цвета свисали челкой до самых бровей. Игорь не мог понять, ребенок перед ним или взрослая женщина. И хотя в квартире было тихо, казалось, что девчонка только что вышла с какого-то бушующего, с обильной выпивкой, смехом и маскарадом, праздника. Казалось, что и теперешнее бесшабашное выражение ее личика сойдет, подобно жуткой маске, под ним окажется еще одно, третье лицо. Перед Игорем стояло многоликое создание.
— Это ваши ключи? — Игорь показал связку ключей, насуровив брови, чтобы скрыть невольное смущение от пережитого испуга.
— Наши! — воскликнула девчонка. — А откуда они у вас?
— Вы их оставили в почтовом ящике.
— Ну, надо же!.. Это Вера такая рассеянная. Спасибо! А вы кто?
— Сосед, из 98-й.
— Как из 98-й? Там же Рашкины живут.
— Больше не живут. Я купил эту квартиру.
— Что, и Петька уехал? — удивилась девочка, и изумленное выражение сделало ее личико совершенно детским. “Лет пятнадцать, не больше! — решил Игорь. — Смазливая, черт возьми, деваха”.
— Ну да, и Петька, — заверил ее Игорь, хотя не имел понятия ни о каком Петьке.
— И не попрощался, и адреса не оставил, свинья, — с явным сожалением сказала девочка. — Где ж искать теперь?..
— К сожалению, не знаю, — Игорь пожал плечами. — До свидания.
Он поспешил уйти, почувствовав, что дальнейшее созерцание обтянутой тонкой тканью спелой груди и сдобных щечек не принесет ему ничего, кроме внепланового невроза. Взяла ключи и катись ты подальше со своими свиньей Петькой и рассеянной Верой… Из какого же генетического материала природа лепит такие создания, не то чтобы совершенных форм и идеальных пропорций, вовсе нет, но какого-то гипнотического, галлюциногенного вида, с детскими руками и грудью кормящей женщины, с глазами, в которых словно бы запечатлен вопрос “ну как я тебе?”. “Закон жизни”, — сказал бы Антон и был бы, наверное, прав.
На ходу Игорь обернулся, мельком глянув на еще не затворившуюся дверь квартиры. Девчонка, снова натянув гадкую морщинистую морду, стояла в светло-медовом проеме, совершая какие-то диковатые ужимки, бескостно дергалась всем телом в такт неслышной музыке. Ее судорожные движения, мелькание тощих ног заставили Игоря вспомнить старинную жутковатую гравюру, которая называлась, кажется, “Пляска смерти”. “Ля-ля-ля… Тум-тум-тум…” — донеслось до Игоря. Девчонка представляла себя на сцене, в огне прожекторов, и жаждала внимания к себе. Странной особенностью женской психологии Игорю казалось то, что женщины стесняются признаться в своем желании нравиться мужчинам, причем не конкретным мужчинам (мужу, любовнику, начальнику…), а всем или, по крайней мере, большинству мужчин. Дарья всегда спорила с Игорем, заявляя, что наряжается и накладывает макияж для того только, чтобы ей самой было приятно, чтобы самой себе нравиться, и по той настойчивости, с какой она доказывала мужу эту мысль, Игорь понимал, насколько неискренни подобные утверждения: если прихорашиваешься ради себя самой, так, может быть, и в постели сама себя удовлетворишь?.. Эта девчонка из пятьдесят третьей квартиры не такая, она и не думает скрывать своего природного стремления приманивать мужиков.
На своем этаже Игорь остановился. Возле двери его квартиры на грязном плитчатом полу чернел какой-то продолговатый предмет.
Предмет оказался крошечным гробиком, в котором лежала тряпичная кукла в темном пиджаке и галстуке. К гробику была прикреплена записка, написанная большими красными буквами: “Превед, Петька! К тебе пришел Мертвый Джо”. Громко выругавшись, Игорь отшвырнул игрушку ботинком. “Похоже, они тут все с ума посходили!” — Игорь был полон ненависти к этому неизвестному Петьке, в квартиру которого пришел вовсе не Мертвый Джо, а абсолютно живой ее новый обитатель Игорь Селезнев. “Кризис национальной идентичности…” — припомнил он свою недавнюю фразу. Кризис… Кризис… Осеннее обострение… Желтый дом, целая улица желтых домов. В черном-черном городе желтый-желтый дом…
В прихожей Игорь уныло оглядел коробки и свертки с привезенными вещами. Распаковывать неохота было, но ведь надо же достать хотя бы посуду, надо найти где-то в сумках постельные принадлежности.
В пустой квартире каждый звук оказывался гулким, словно звучал в огромном зале со сводчатым потолком. Эхо придавало новому жилищу Игоря немного романтичности, но в целом эта “двушка” вызывала в его душе глухую тоску. Жизненные метаморфозы последнего времени казались ему несправедливыми. Хорошо хоть, что машина осталась у Игоря, поскольку куплена она была за несколько месяцев до свадьбы, а потому при разводе не считалась “совместно нажитым имуществом”, в отличие от квартиры на улице Марата, в ремонт и благоустройство которой Игорь вбухивал почти все свои доходы последнего времени. Сумрачно на душе, а тут еще дурацкие шуточки с “Мертвым Джо”… Все-таки это грустное событие — новоселье.
Игорь уселся на ящик, в котором были упакованы книги, как Кощей на сундук. Оставалось теперь только от скуки чахнуть.
Вдруг послышалось подвывание автомобильной сигнализации… Игорь прошел на кухню и выглянул в окно. Так и есть, его “Форд” кричал и мигал желтыми подфарниками. Схватив брелок сигнализации, Игорь выскочил из квартиры, на ходу натягивая куртку. Лифт был занят, Игорь побежал по лестнице. Пока добежал до первого этажа, сирена затихла. Машина в целости и сохранности стояла, по-прежнему занесенная снегом, и на нее никто не покушался, даже следов не виднелось на свежем снегу. Непонятно было, почему “Форд” начал звать хозяина, что напугало его. Возможно, не привык к новому месту, одиноко себя почувствовал…
И только на обратном пути, возвращаясь в квартиру, Игорь вспомнил, что на бегу чуть не споткнулся о сидящего на ступеньках человека. Мужичок в черной вязаной шапке и засаленном ватнике спал, прислонившись плечом к изогнутым перилам. На рукавах его таял снег. Седые длинные волосы толстыми прядями падали на драный воротник. Мужик зябко сжался, прижав колени к груди и втянув голову в плечи. Его стоптанные ботинки напоминали копыта. Возле него на полу дымилась оброненная сигарета…
Сейчас мужик был уже не один, над ним склонилась дряхлая женщина с волосами, седыми до полной белизны, в потертой кожаной куртке, надетой поверх халата, и в валенках на босу ногу.
— Молодой человек… — с надеждой во взгляде обратилась женщина к Игорю. — Помогите, пожалуйста, его дотащить. Недалеко, мы на втором этаже живем.
— Это он что, хеллоуин отмечал? — спросил Игорь.
— Чего?.. Какой хуин? — переспросила женщина.
— Хеллоуин сегодня, праздник такой.
— В честь чего праздник?
— А хрен его знает… — вздохнул Игорь, просовывая руку под ватный локоть недвижного соседа. — Вставай, дядя! — крикнул в ухо.
Мужик, просыпаясь, задвигался, хрустнул суставами, зачмокал губами, ноги его напряглись, но, словно бы не находя опоры, вытянулись, как жерди. От него мощно шибануло смешанной вонью табака, водки и, кажется, ацетона. С одной стороны его поднимал Игорь, с другой — охающая супруга. Что-то в мужике булькало, тяжело плескалось, будто жидкость в канистре.
— Хорошо, хоть до дома дошел. А то бы где-нибудь упал да замерз.
— Да, это хорошо, — согласился Игорь, ставя пьянчугу на ноги.
Как ни странно, мужичок не упал и даже, обнаружив себя в вертикальном положении, разлепил набрякшие веки, хотя, похоже, ничего перед собой не увидел.
Пока старуха открывала дверь квартиры, Игорь придерживал покачивающегося пьянчугу, который, ощущая уходящий из-под ног пол, судорожно хватался за рукав Игоря. На его широкой, с выступающими узлами вен, руке синела татуировка “Веня”.
— Все, пришли. Бывай, дядя. Ты теперь в безопасности, — легко вталкивая мужичка в распахнутую перед ним дверь, попрощался Игорь.
На этот раз никаких сюрпризов под дверью квартиры не оказалось… Веселые люди в этом доме живут! Игорь возвращался домой с решимостью немедленно заняться распаковыванием коробок и ящиков с вещами. Пора обживать новую квартиру. Войдя в комнату, Игорь хлопнул в ладоши и огляделся. С чего начать?
Хотя прежние жильцы перед продажей квартиры сделали ремонт, Игорю не нравились ни аляповатые цветастые обои, ни ковровые покрытия грязного сероватого цвета, а уж тем более потолки, на которых змеились тонкие трещинки. Но затевать ремонт в новой квартире не хотелось, и он поймал себя на том, что почему-то воспринимает квартиру как временное жилище. Заходя сегодня утром в подъезд, он испытал такое чувство, будто в гости идет в дом, где не очень-то хочется бывать — к самому себе, получается, в гости. Он словно бы не верил, что действительно прописан в этой “двушке” на окраине города. К этой мысли еще нужно было привыкнуть, это было, как ни странно, гораздо тяжелее, чем осознать свой нынешний статус холостяка. Впрочем, хотелось скорее отогнать обманчивые мечты… А окна в квартире все же придется поменять — деревянные рамы с железными ручками плотно не закрывались, в щели забивался снег, подоконники были покрыты зазубринами и порезами.
Тишину вспорол дребезжащий дверной звонок. Не посмотрев в глазок, Игорь распахнул дверь. Он увидел девчонку из пятьдесят третьей квартиры. В первую секунду Игорь решил, что она, похоже, ошиблась дверью. Девчонка глядела на него снизу вверх внимательными серыми глазами.
— Извините… — сказала она и, морща переносицу, рассмеялась рассыпчатым смехом. — Я поняла, что неудачно пошутила. Вы ведь нашли этот наш гроб! Мы с сестрой подбросили его, мы не знали, что Рашкины съехали… Извините. Презент Петьке полагался, к хеллоуину! Тут такой прикольный чел жил, Петька. Извините нас!
— Да ничего… — ответил Игорь.
— А меня Ксенией зовут, — представилась она, продолжая облучать его своими младенческими глазами. — Или просто Ксю.
— Я Игорь. Странные какие-то подарки к празднику.
— Такой уж праздник. Жуткий! Сегодня вечер вампиров и блудниц… — хихикнула Ксения, и губы ее сложились розовым колечком.
— Мне он не нравится, от него кладбищем попахивает. Чего стоишь, Ксю, заходи… Правда, у меня тут сидеть пока не на чем, мебель завтра привезут, а сейчас ящики вместо стульев.
Ксения бочком мелькнула мимо Игоря, точно египетский барельеф, причем так быстро и решительно, словно боялась, что Игорь передумает ее приглашать. На девчонке был черный свитер и голубые джинсы, а ремень затянут так туго, что непонятно, как она дышит. Казалось, вся квартира тут же наполнилась запахом ее духов. Вытянув шею, она заглянула в комнату, где прямо на полу мерцал экраном компьютер, вошла упругими шагами на кухню, в которой уже стояли стол, газовая плита, микроволновка и холодильник. Вспоминая свое поведение там, на лестнице возле пятьдесят третьей квартиры, короткий и пустой разговор с девчонкой, Игорь не мог понять, каким образом он дал ей понять, что они могут встретиться еще раз, и притом — в его квартире. Может быть, он смотрел на нее таким взглядом, который не оставлял сомнений?.. Должен быть какой-то знак с его стороны. Или девчонка сама себе что-то выдумала?
— Может, вам чего по хозяйству помочь? — спросила она, осматривая кухню.
— Да у меня и хозяйства-то нет еще…
— Вы из Питера или приезжий?
— Коренной питерец.
— А семья ваша где?
— Нету семьи, — просто ответил Игорь.
— По-онятно, — протянула Ксения и вдруг простодушно спросила. — А тараканы тут есть?
— Вроде нет… — удивился Игорь.
— А у нас полно тараканов, — она села на придвинутый к столу ящик, обхватив руками треугольные коленки. — Отовсюду лезут — из вентиляции, из-под обоев. Мы уже и порошки всякие сыпали, и химией какой-то травили, а им хоть бы что. Ночью включишь свет, а вся стенка тараканами засижена, такие здоровые, медлительные, усатые сволочи, плодятся тысячами. Мы уже к ним привыкли.
— Гадость какая… — поморщился Игорь.
С каждой секундой у него оставалось все меньше сомнений в том, для чего пришла девчонка. Игорь начал чувствовать опьянение — то ли от запоздалого воздействия водки, то ли от близкого женского тела, а скорее, от всего вместе. Уже нельзя было сопротивляться внезапно навалившемуся горячему бреду… Странно, еще пять минут назад Игорь был совершенно трезв. Опьянение концентрировалось в нем удивительно быстро, Игорь чувствовал, что еще минута-другая, и приступ тошноты вывернет его наизнанку, кухня медленно повернулась вокруг своей оси. В животе ощутилось сжатие. Чтобы не потерять равновесие, Игорь пристально посмотрел на Ксению, и, пока он не отводил взгляда, “морская болезнь” не мучила его, все окружающие предметы находились на своих местах, ничего не кружилось и не качалось.
Ксения понимающе усмехнулась, с хрустом в коленках вскочила с ящика и, расстегнув ремешок, быстро освободилась сначала от джинсов, а потом и от трусов. Ноги у нее были тощие, покрытые белесыми волосками. Пальцы на ногах крошечные, округлые, с красными ноготками.
— Свитер не буду снимать, холодно тут у вас, — рассудительно сказала она, откидывая со лба апельсиновую челку.
Ксения сложила снятую одежду на кухонном столе. На ней был черный свитер с высоким пушистым воротом, а ниже свитера белел впалый живот. Сейчас ее фигура, с полной грудью, узким тазом и тонкими ножками, казалась еще более непропорциональной. Голая ниже пояса, она выглядела особенно возбуждающе, это был немыслимый, сумасшедший контраст: серьезное большеглазое лицо, толстый черный свитер, а ниже — бесстыдно обнаженное тело, босые ноги, оставляющие на линолеуме быстро тающие следы. Не сводя взгляда с Игоря, Ксю погладила ладонью свой втянутый живот, на котором просвечивали сквозь кожу синеватые прожилки.
Игоря поразило ее спокойствие. Он, чувствуя частые осечки в сердцебиении, подошел к ней вплотную, сверху вниз заглянул в ее немигающие глаза, обеими руками взялся за ее крепкие ягодицы, легко приподнял и усадил на стол. Пустая водочная бутылка покатилась, упала на пол, но не разбилась. Ксения с шумом втянула воздух, по ее лицу проползла гримаса, похожая на судорогу. Она вертела головой, словно бы продолжая начатую на лестнице диковатую пантомиму.
— Да… Да… Еще… Не останавливайтесь… — проговорила она сквозь стиснутые зубы, дергая головой в такт движениям Игоря. Ее пальцы цепко сжимали его руку выше локтя.
Скользнувшая под ее свитер рука Игоря наткнулась на выпирающие ребра. “Морская болезнь” отступала. Онемевшее было тело стало вновь послушным. Громким выдохом он освободил гортань от остановившегося воздуха.
— Как у вас холодно… — сказала Ксю с дрожащим вздохом. — Из окна дует… Замерзла на этом столе, потрогайте, у меня жопа просто ледяная. Брр-р… Ну, чувствуете? Да, да, гладьте, трогайте вот здесь, мне приятно. О… — она приподняла согнутую в колене ногу.
Игорь взял со стола ее трусы, потрогал шелковистую ткань.
— Возьму на память. Подаришь?
— Берите, — дернула плечом Ксения. — А вы с самого начала произвели впечатление умного человека.
— И в чем же это выразилось?
— Не стали мне вешать лапшу, что, мол, в моем-то юном возрасте, и так далее… Я ж не дура, поняла, что нам с вами захотелось одного и того же. Ненавижу душеспасительные беседы. Бывает же, что людям просто захотелось секса. Ну, просто! Чего тут мудрить, да?
— И давно ты научилась понимать, чего хочет мужчина?
— С рождения, — ответила она, натягивая узкие джинсы на голые ягодицы, и вдруг продолжила: — Вы только не думайте, что я такая… всем сразу даю…
— Я и не думаю, — сказал Игорь.
— Правильно! Просто вы классный. Сразу видно преуспевающего мужчину.
— Ты преувеличиваешь. Но спасибо тебе… за все! Ты мне помогла. Слушай, Ксю, у меня есть пиво. Давай выпьем?
— Ни в коем случае. Родители убьют, если запах почувствуют.
Игорь рассмеялся:
— Ну ты даешь… А если они узнают, чем мы занимались?
— Не узнают, — и, вновь осмотревшись, сказала. — Вам бы шторы на окна… А то все на виду, когда свет включен.
Он так и не решился задать ей бестактный вопрос о возрасте. “Да какая разница… — подумал Игорь. — Ясно, что уже не девочка. Взрослая баба, сколько бы ни было ей лет”. И среди тех вопросов, которые он мог и, наверное, должен был ей задать, вопрос о возрасте был не самый важный. Он ведь ничего о ней не знал, кроме имени.
— Ну, я пошла! Меня уже, наверное, ищут, — деловито сказала Ксю, одергивая свитер. — Пока! С праздником вас… — хохотнула она, уже стоя на пороге. Мелькнула в дверях апельсиновыми волосами.
Игорь закрыл за ней дверь. Наверное, так же чувствует себя внезапно выздоровевший человек, провожая в прихожей бригаду “скорой помощи”.
Блестящий снежный мрак стоял за окном. Снаружи серебристая пыль лепилась к стеклу.
В комнате Игорь лег на расстеленный на полу матрас и накрыл лицо трусами Ксю. Ее телесный запах, похожий на острый запах хвои, сейчас уже не возбуждал его, а, наоборот, погружал в невесомое забытье, он балансировал между сном и явью, не видя ничего, но вслушиваясь в приглушенные городские звуки. Ксения будто бы не ушла, а растворилась, фантомом разлилась в воздухе и стала доступна не взгляду, а только обонянию. Игорь медленно вдыхал воздух, как женскую сущность, чувствовал, что он горячо и тягуче наполняет легкие, проникая в каждую клеточку его расслабленного тела.
В прихожей загудел и закурлыкал мобильник. Ну нет покоя в этот вечер! Игорь рывком поднялся. Схватив телефон, он увидел высветившийся на дисплее номер Светланы, жены Антона. Что бы это значило?
— Игорь, Игорь!.. — возбужденно затараторила Светлана. — Антон не у тебя? Он не вернулся к тебе?
— Нет. А что случилось?
Игорь представил лицо Светланы, всегда бледное и задумчивое, с узкими глазами, похожими на трепещущие стрекозиные крылья. Светка закончила консерваторию, работала в музыкальной школе, музыка для нее была смыслом жизни. Практичный, деловой Антон любил жену, но, похоже, не понимал, чем она живет, в каких высях витают ее мысли, в Светке было немало такого, что расходилось с привычными понятиями о жизни. Их брак был единством противоположностей. Иногда Светлана закрывала глаза, словно бы отгораживаясь от окружающих, и Игорю думалось, что, наверное, в эти минуты в ее сознании рождается музыка. Сейчас бедная Светка была на грани истерики, она всхлипывала в трубку.
— Он позвонил мне, когда выехал от тебя. И вот его до сих пор нет! Прошло уже три часа. И к телефону не подходит. Игорь, с ним что-то случилось! — почти закричала она.
— Вот блин… — выдохнул Игорь.
— Его надо искать, Игорь!
— Но где?.. — вслух подумал он. — Света, слышишь? Не психуй. Всякое бывает. Я сейчас одеваюсь и еду… Еду! — уверенно повторил он.
— Спасибо, Игореша. Я очень волнуюсь, — неожиданно тихо сказала она.
Он заметался по квартире, искал в сумке свитер, потом, не найдя, надел джинсовую куртку. Торопился, не зная, куда именно должен ехать… Наверное, домой к Светке и Антону. Больше-то ехать некуда, где искать человека?.. Посмотрел на часы: действительно Антон уехал три часа назад. До проспекта Культуры минут сорок пути. Антон всегда был человеком предсказуемым, с ним не случалось загулов и внеплановых попоек, он почти никогда не опаздывал. И сегодня не был он до такой степени пьяным, чтобы заблудиться, не доехать до дома. Может быть, у него случился сердечный приступ, и водитель отвез Антона в больницу? Ни разу Антон не жаловался на здоровье, он крепкий мужик. Игорь стал вспоминать зеленую “шестерку”, на которой уехал Антон. Стекла были тонированы до слепой черноты (беззвездная ночь царила внутри зеленой “шестерки”), и водителя Игорь не видел. И на номер, ясное дело, внимания не обратил. Обычная старая “шестерка”, каких тысячи.
Стоп! А домой ли ехал Антон? Об этом они не говорили, просто Игорю казалось почему-то очевидным, что Антон направляется домой. Может быть, садясь в зеленую “шестерку”, Антон заранее знал, что не доедет на ней до дома?.. Они полдня просидели на кухне новой квартиры, размышляя о том, что сегодня жизнь начинается с нового листа, с нового рождения. А что если и Антон решил заново родиться? Сегодня, в день первого снега. Снежный покров в своем недолговечном “культурном слое”, возможно, еще хранил следы расставшихся здесь неподалеку друзей — на том месте, где старые зеленые “Жигули” проломили карамельный ледок лужицы.
За белой рощей, похожей на архитектурное сооружение, со стуком пронеслась ярко освещенная электричка, словно бы перебинтованная прилипшим снегом. А снег валил, небо было снизу освещено городскими огнями, его пронзали какие-то тонкие прожектора, как спицы, из трубы теплоэлектростанции прямым розоватым столбом тянулся дым, напоминая неподвижную ось, вокруг которой вращалась небесная сфера. Может быть, подумал Игорь, траектории планет ломаются так же часто, как и человеческие судьбы?..
На земле чистый снег был лишен каких бы то ни было примет, будто в нем растворялись все признаки вещественности. В какой стороне находится станция метро — Игорь не смог определить. Постоял, озадаченно озираясь. Поскрипывающая детская качель во дворе напоминала виселицу с покачивающимся под перекладиной телом. Ветра не было, а качель скрипела. Игорь пошел, слыша свои хрустящие шаги, наугад мимо чернеющих гаражей…