Новелла
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 2, 2007
1
Юрий Андреевич почувствовал это довольно давно. Сначала оно слабенько, приятно щекотало, согревало, потом, особенно по вечерам, когда уже ложился спать, стало жечь и царапать. И вот вчера прокололо. Как боль в позвоночнике.
Он нашел папку с нотной бумагой, полистал сухие, шершавые на ощупь, уже начавшие желтеть листы. Положил обратно в шкаф. Завтра утром приступит… Завтра нужно пораньше встать, а для этого сегодня пораньше лечь.
И, посмотрев выпуск новостей в двадцать два часа, Юрий Андреевич стал раскладывать диван.
— Ты уже? — удивилась жена.
— Да, что-то лечь захотелось.
— У тебя все нормально? — она посмотрела внимательно. — Как себя чувствуешь?
— Все нормально, — слегка раздражаясь, сказал Юрий Андреевич. — Просто… — и, не желая называть причину, слегка соврал. — Усталость просто.
Жена покивала:
— Да-а, пятница, конец недели… — добавила бодрее. — Завтра суббота. Ложись, дорогой. Я еще посижу, хорошо?
— Ради бога.
Жена погасила большой свет, убавила громкость телевизора. Юрий Андреевич отвернулся к стене, накрылся с головой одеялом. Стало уютно, защищенно, и, как когда-то в детстве, подумалось: скорей бы наступило утро… Впервые за много-много лет он ждал завтра необычного дня. Огромного, свежего, который останется в памяти…
Вообще-то он был доволен своей жизнью, складывающейся из благополучно спокойных, без неожиданностей и встрясок, дней. Все шло своим чередом. После десятилетки Юрий Андреевич отслужил в армии, почти все два года — в гарнизонном оркестре, так как имел аттестат об окончании музыкальной школы; после армии поступил в культпросветучилище в родном городе, на отделение духовых инструментов, по классу кларнета. Работал в оркестре городского музыкального театра, участвовал в джазовых коллективах, даже на фестивали несколько раз выезжал. В двадцать шесть лет женился, в двадцать восемь родилась дочь, а в тридцать — сын. Получили трехкомнатную квартиру в новеньком тогда кирпичном доме. Теперь у детей тоже семьи…
Когда в девяносто четвертом оркестр театра расформировали (актеры стали выступать под фонограмму), Юрий Андреевич устроился в училище, которое когда-то окончил, стал преподавателем игры на кларнете.
Единственный тяжелый период был — когда женился сын. Молодые отказались жить с родителями, и трехкомнатную квартиру пришлось разменять. Эти поиски подходящего варианта, конторы, переезды, таскание мебели, обживание на новом месте — выбили из колеи, начались конфликты с женой; однокомнатка, куда они поселились, казалась невыносимо тесной. Но прошло время, и все встало на свои места.
Пять дней в неделю Юрий Андреевич проводил на работе, проверял, как студенты разучили музыкальные пьесы, задавал разучивать новые. Показывал, как нужно играть. Первокурсники становились второкурсниками, второкурсники третьекурсниками, потом выпускались. Почти ни о ком из них Юрий Андреевич после этого не слышал. Да и не старался следить за их судьбой — за одиннадцать лет его преподавания талантливых пока не встречалось, по-настоящему целеустремленных — тоже. Но в основном ребята были хорошие, интеллигентные — что ж, таким и простое умение сыграть “Лунный вальс” не помешает. Не всем же становиться виртуозами.
У Юрия Андреевича в классе висело несколько фотографий, где он был снят на всесоюзных и международных фестивалях. Когда-то повесил их, чтобы показывать ребятам, что их учеба здесь не такая уж пустая, что и они могут поехать, например, в Москву или в Петербург, или за границу даже, выйти на джем вместе с великими музыкантами, но мало кто обращал внимание на эти фотографии, да и сам Юрий Андреевич часто и надолго о них забывал. Что-то висело на стенах и висело…
Джаз в их городе давно уже как-то заглох, в моде была другая музыка, на фестивали не приглашали, да и не слышно было о них. И, взглянув иногда на снимки, видел Юрий Андреевич потускневшие золотые надписи в уголках с названиями городов и датами фестивалей — “Паланга’84”, “Москва’86”, “Ленинград’87” — и становилось грустно: действительно, все это было где-то там, где-то в призрачном, полузабытом прошлом.
После занятий преподаватели с духового собирались в подсобке. Накрывали стол, по-мужски скромный, с вареной колбасой, черным хлебом, огурцами, луковицей, и распивали пару бутылок водки. Ни разу не допивались допьяна, ни разу никого не приходилось тащить домой, но после принятых под вечер — “с устатку” — сотни граммов становилось странно легко и умиротворенно внутри. Гасилось то, что, кажется, тлело в каждом из выпивающих эти спасительные граммы… Юрий Андреевич шел домой, тихонько улыбался, пальто было расстегнуто, родной город — небольшой и тихий, скучноватый — казался особенно дорогим, а прожитый день — прожитым нормально. По крайней мере, неплохо.
И однажды выпитого не хватило, чтобы загасить тление. Стало вспоминаться, ярко, с неожиданными подробностями, старое, вспыхивали в мозгу эпизоды, случаи, которые, казалось, стерлись из памяти, и другими, помолодевшими, с живыми глазами, увиделись сидящие за столом. Почти всех их Юрий Андреевич знал с юности, и у них была почти такая же судьба, как у него. Жизнь без встрясок и неожиданностей, но с еле заметным склоном, по которому они сейчас двигались, с каждым днем сползая все ниже и ниже… И ему захотелось предложить: “Слушайте, а давайте опять соберемся? Поиграем вместе. Жару дадим!..” Подмывало растормошить их и себя. Но, слава богу, сдержался. Он знал, что они гасят за этим столом, понимал, что им не собраться, не дать уже жару. Не стать такими же, как когда-то. И он увидел себя — полноватое рыхлое лицо пятидесятилетнего мужчины, несколько глубоких морщин на лбу и щеках, очки в громоздкой оправе, залысины, сдавленные тяжелыми веками глаза. Бесцветные глаза.
И по пути домой Юрий Андреевич пытался убедить себя, что все нормально, все у него неплохо сложилось. Была молодость, были кое-какие взлеты, его знают и уважают в музыкальном кругу их города, где-то, наверное, хранятся записи с его мелодиями. Но это не помогало, тление крепло, стало жечь. Юрий Андреевич даже остановился возле гастронома и несколько минут боролся с желанием войти и купить бутылочку, в прихожей сказать жене: “Давай-ка посидим сегодня”. И в приятном вечере пережить неожиданный, редкий приступ тоски.
Не вошел, пересилил. А дома тоска притупилась сама собой, незаметно. Был вкусный ужин, был телевизор, интересные фильмы, а потом футбол по шестому каналу. Не важно, что повторяли вчерашнюю победу “Зенита” в одной восьмой Кубка УЕФА — матч был красивый, неожиданный, настоящий спектакль.
На другой день опять были занятия. В класс входили юноши с футлярами, собирали кларнеты, раскладывали на пюпитрах ноты, играли. Юрий Андреевич хвалил, указывал на ошибки, иногда брал свой инструмент, привычно сжимал губами мундштук, из глубины живота пускал вверх струю воздуха, закрывал пальцами нужные отверстия. А после занятий пошел в подсобку.
Он уверял себя, что вчера был случайный, короткий приступ. Из-за погоды, из-за каких-нибудь магнитных бурь, космических возмущений. Нет, оказывается, не прошло. Что-то там, внутри него, постепенно росло, крепло, щекотало, жгло, не позволяя забываться, чувствовать себя хорошо, комфортно.
И как-то раз после занятий он не пошел в подсобку, а остался в классе. Взял со стола кларнет, проверил камышинку в мундштуке, порастягивал губы и стал играть. Он не задумывался, что играет, ему важно было сейчас просто рождать звуки, соединять их между собой; и звуки, упругие, строгие, чистые звуки кларнета, плавно наполняли тесный класс для индивидуальных занятий. Звуки раздвигали его, украшали. А потом Юрий Андреевич прислушался к тому, что играет, и выдернул мундштук изо рта. Это была одна из пьес, которые он на протяжении десяти с лишним лет задавал ученикам.
Юрий Андреевич ужаснулся; ему показалось, что другое, не из программы, он уже никогда не сумеет сыграть — забыл, стер из памяти, отучил пальцы… Да нет, как это?! Что бы сыграть? Что сыграть?.. Но ничего не приходило на ум, лишь тот обязательный, утвержденный в учебной части набор. И чтобы не отчаяться, не проклясть себя, он стал импровизировать. Пальцы бегали по инструменту, закрывая и открывая самые неожиданные отверстия и клапаны, правая нога начала отстукивать ритм, появилась мелодия, сложная, необычная, с паузами, синкопами, с резкой сменой темпа. И словно бы со стороны, словно зритель, Юрий Андреевич следил за ней, удивляясь, что вот так, из ничего, из ниоткуда она появляется, рождается из пустоты; он боялся остановиться, вернуть мелодию в небытие.
В класс заглянул преподаватель трубы — наверное, заждались за столом, — несколько секунд изумленно и вроде даже со страхом смотрел на играющего Юрия Андреевича и закрыл дверь. А когда Юрий Андреевич в конце концов оторвался и пришел в подсобку, преподаватели уже выпили и закусили, как-то прохладно, как не со своим, попрощались с ним и разошлись. И Юрий Андреевич понял, что нарушил правило, не исполнил старинный и обязательный обряд.
С тех пор он не ходил принимать эти сто граммов, а играл. Играл долго, закрыв глаза, играл до тех пор, пока губы, устав, не размякали, пока пресс не начинало ломить, словно перезанимался гимнастикой… Мелодия была все та же, пришедшая тогда, но Юрий Андреевич исполнял ее каждый раз по-новому, украшая все новыми звуками, фразами, настроением. И мелодия сильнее и сильнее затягивала в себя, теребила, требуя, чтобы ее записали, облекли в форму нот. И вот наступил момент, когда он уже не в силах был этому сопротивляться, удерживать — в конце концов прокололо.
2
Спал, понимая, что спит, помня, что нужно проснуться пораньше и сесть. И ему виделось, как он поднимается, торопливо освежает лицо холодной водой, достает бумагу, готовит кофе, устраивается за столом на кухне и пишет… Когда-то он сочинял музыку, считался основным мелодистом в их джазовом ансамбле, но это было давно, так давно, что казалось почти и не бывшим на самом деле… Нет, было — остались фотографии, в серванте хранятся почетные грамоты лауреата…
Юрий Андреевич открыл глаза, надел очки, взял будильник с тумбочки. Светящиеся зеленоватые стрелки показывали без четверти шесть. Самое время. Отлично!
Осторожно, чтоб не разбудить жену, он сполз с дивана, снял висящую на спинке стула одежду. Сунул ноги в тапки. Прошел в ванную. Оделся. Включил воду, умылся, почистил зубы… Давно не чувствовал себя таким бодрым. Вот бы каждое утро так, а то ведь… Даже и не вспомнишь, что там бывает по утрам. Автоматический набор операций — жужжащая бритва, кофе, завтрак, утренний выпуск новостей, уход на работу. В выходные — тщетное желание выспаться. Хм! Ведь доказано, что чрезмерный сон только вредит. Переспишь, и потом весь день как вареный. Все великие спали по пять-шесть часов и столько всего успели.
Распаляя себя такими мыслями, Юрий Андреевич вошел на кухню. Взял чайник, чтоб наполнить водой. Из раковины поднялись тучкой мошки, несколько, как сухие снежинки в ветер, ткнулись в лицо. Одна попала в нос.
— Да что ж ты! — досадливо морщась, Юрий Андреевич стал выдувать ее, кашлял, отхаркивался…
Эти мошки завелись, скорее всего, из-за рассады на подоконнике. Жена с месяц назад посеяла в ящиках помидоры, перец, и вот с тех пор донимали мошки. В земле, что ли, перезимовали? Землю Юрий Андреевич привез замерзшей с дачи, еще осенью набрал два пакета.
Кажется, избавился. Продышался. Налил в чайник воды, поставил кипятиться. Мошки кружились над столом, над хлебницей. Обычно Юрий Андреевич и не замечал их, а тут понял: они не дадут работать. Замучают.
И стал ловить, давить между пальцев, прихлопывать ладонями. Вспомнил, что может хлопками жену разбудить, закрыл дверь. Продолжил охоту. Увлекся. Помахивал над ящиками рукой, и когда мошки взлетали из зарослей рассады — хлопал их, хлопал, гонялся по кухне…
Щелкнул чайник, вскипев. Юрий Андреевич заварил чашку “Нескафе”. Огляделся. Мошек не было — то ли действительно всех перебил, то ли попрятались. Ну, можно приступить.
Пошел в комнату за бумагой.
— Юр, сколько времени? — неприятный со сна, хрипловатый голос жены.
— Шесть.
— Шесть часов? А что не спишь?
— Да тут мне… — Юрию Андреевичу почему-то стало неловко. — Надо тут…
— Что случилось?
— Ну… Поработать мне надо.
— Сегодня суббота ведь.
— Над своим… для себя поработать. Спи, пожалуйста.
Взял папку и вышел. Плотно закрыл дверь в комнату. Плотно закрыл дверь на кухню. Сел. Достал бумагу.
— Та-ак, — сладковато выдохнул и тут же плюнул. — Тьфу ты! — вспомнил, что забыл ручку.
Опять идти в комнату? Бродить, как лунатику, копаться в серванте, жену раздражать?.. Встал, поискал на холодильнике, потом в ящичке кухонного стола. Смятые целлофановые мешочки, консервный нож, скотч, изломанные свечки для торта, какие-то таблетки… Есть, слава богу. Попробовал, как пишет. Ручка писала. Хорошо…
Устроился на табуретке. Отпил кофе. Горький. Добавил сахара, тщательно перемешал. Попробовал. Как раз… Протер очки чистым полотенцем. Смотрел на бумагу, на тонкие полоски нотного стана. Почему-то стало не по себе. Стало боязно прикоснуться к нему ручкой, замарать эту чистоту, нарушить порядок. И мелодия, которую столько дней повторял в классе, бормотал по дороге на работу и с работы, сейчас перестала звучать. Затаилась, спряталась, точно бы тоже испугалась.
Юрий Андреевич поднял чашку, сделал несколько быстрых глотков. Ждал, что сейчас мелодия оживет, зазвучит, начнет легко превращаться в ноты… Сейчас бы кларнет. Казалось, простого прикосновения к нему будет достаточно, чтобы вспомнить и записать.
Его рабочий кларнет был на работе (“Глупо, глупо, конечно, в такие дни расставаться с инструментом!”), но дома хранился еще один. Старенький, простенький, на котором Юрий Андреевич играл студентом. Уже лет двадцать он не открывал футляр, лишь иногда замечал его, ища что-нибудь в нижних ящиках серванта… Что, сходить? Рыться, шуршать, жену будить?.. Да и что можно сыграть на нем? Там уже, наверное, камышинка в прах рассыпалась.
— О-ох-хо-х, — вздохнул Юрий Андреевич.
Поднялся, прошелся по кухне. За окном почти рассвело. Тонкие ростки помидоров были наклонены в одну сторону — к стеклу, к солнцу. Лишь два стояли прямо… Хм, тоже ведь… Почему эти не подались с остальными? Чем объяснить? И ведь не сбоку растут где-нибудь, не в тени безнадежной, а почти в центре ящика. Не хотят кланяться.
Юрий Андреевич еще раз добродушно усмехнулся, придумывая росткам подходящий термин. На языке вертелось только “протестанты”, но оно не подходило. “Протестанты это другое… Протест…”
— Нонконформисты, — нашел наконец, вслух с удовольствием произнес; стало повеселей, полегче.
Повернулся к окну спиной, увидел стол, бумагу и ручку на нем. Сел и решительно начал записывать, бормоча что-то похожее на свою мелодию.
Отвыкшие пальцы нечетко ставили нотные знаки, ошибались в тональности, не успевали за бормотанием… Юрий Андреевич остановился, отвел взгляд от бумаги. Отпил кофе. Постарался забыть о звуках, а потом прочитал написанное.
Нет, это было совсем, совершенно не то. Галиматья какая-то получилась, невразумительный, беспорядочный набор закорючек. И Юрий Андреевич зачеркнул. Посидел и жирно заштриховал.
Глотнул кофе, поставил скрипичный ключ и начал снова. Но темно-синее пятно лезло в глаза, отвлекало, злило. Юрий Андреевич скомкал лист, не вставая, дотянулся до дверцы под раковиной. Открыл, бросил в ведро.
Комок мягко обо что-то ударился и выкатился на пол.
— Ч-черт! — пришлось встать, поднять бумагу.
Хотел положить в ведро, но увидел, что там мусора с горкой. Не вынесли вчера… Впихнул комок между банкой из-под горошка и черно-желтой шкуркой банана. Сел обратно. Решительно сжал пальцами ручку. И, уже готовясь записывать, понял, что вот так может перепортить всю стопку. Нужно успокоиться. Отвлечься… Мусор хотя бы вынести… Заодно и прогуляется, кислородом подышит.
Снова подошел к окну, посмотрел на термометр. Плюс четыре. Отлично для конца марта. Совсем весна… Можно уже вишни, сливы на даче распаковывать, а то ведь запреют. Завтра съездит, скорее всего, посмотрит. Больших-то морозов быть не должно. И машину навоза надо для парника заказать. Сколько он стоит, интересно, в этом году?..
“О чем я думаю? Господи! — вдруг с негодованием опомнился. — Я же не для этого встал! Я же…” И захотелось сейчас же побежать в училище, взять кларнет и начать играть. И после каждой сыгранной фразы записывать. Ведь нельзя так оставлять, не просто же так пришла эта мелодия и столько дней не отпускает. Столько дней мучает и ласкает. Надо зафиксировать… Надо прогуляться по крайней мере. Подышать. Подумать. Вспомнить… Да.
Юрий Андреевич взял ведро, обулся, накинул пальто. Осторожно, стараясь не шуметь, вышел в подъезд. Замкнул дверь.
Контейнеры находились на краю двора. И шел Юрий Андреевич медленно, глубоко вдыхая свежий, вкусный запах оттаивающей земли, прошлогодних палых листьев… На одном из тополей, ничем не отличающемся от десятка других, шумно ругались, перескакивая с ветки на ветку, воробьи. Юрий Андреевич приостановился, смотрел, слушал. “Почему именно на этом дереве расчирикались? — опять задумался. — Как объяснить? И ведь не перелетают, на этом только мечутся. Интересно”.
Улыбаясь своим вопросам к кому-то высшему, кто все знает и все так устроил, Юрий Андреевич пошел дальше.
— Ла-адно, — успокаивал себя. — Все будет нормально…
И замычал нечто напоминающее мелодию.
3
— А я тебя потеряла совсем! — встретила жена в прихожей. — Думала, сбежал куда-то. Потом только увидела, что ведра нет.
— Да вот, решил вынести…
Жена готовила кофе, папку сдвинула на край стола.
Юрий Андреевич поставил ведро на место, вымыл руки, унес папку в комнату. Положил на шкаф. Вернулся на кухню.
— Ты еще будешь ложиться? — спросил.
— Да нет, какое уже… Сегодня дел полно.
— Каких дел?
— Я вчера забыла сказать, — жена попробовала кофе, удовлетворенно причмокнула губами. — Саша помочь просил. Они пианино для Аленки купили.
— М-м? Молодцы.
— Подержанное, за две тысячи всего. Надо перевезти. Поможешь?
— Ну, само собой. Что ж… Конечно… А во сколько?
— Они позвонят, сказали.
Юрий Андреевич пошел в комнату, стал складывать диван.
— Что на завтрак-то сделать? — крикнула жена.
— Да-а… — Юрий Андреевич поморщился; почему-то противно было думать сейчас о еде. — Что хочешь.
Взял папку, сел на диван. Замурлыкал, заурчал, постукивал ручкой по бумаге, стараясь оживить, снова превратить мелодию в звуки, чтобы потом облечь звуки в ноты.
Не получалось. И Юрий Андреевич, не выдержав, стал искать кларнет в серванте.
Пакеты с какой-то одеждой, спутанная елочная гирлянда, коробка со смесителем для ванны, не влезшие на полки книги…
— Что ищешь, Юр? — голос жены слева и сверху.
— Да кларнет.
— Он же у тебя на работе.
— Не тот… Другой… Старый свой.
— Гм… Не помню.
Жена понаблюдала, следя за растущим беспорядком в ящиках и на полу. Потом спросила:
— А зачем тебе?.. А? Юр?
Юрий Андреевич промолчал, ворошил разный, совсем ненужный, лишний сейчас хлам.
— Юра-а, — голос жены стал настойчивее, — ты меня слышишь?
— Слышу я, слышу!
— А что случилось-то все-таки? Почему ты в таком состоянии?
Юрий Андреевич поднялся с корточек.
— Извини… Мне нужен кларнет. Могу я его найти?
Жена молча пожала плечами и ушла на кухню. Через минуту холодно, отчетливо сообщила:
— Завтрак готов.
Ели молча. Резко, раздражающе звякали, скребли о тарелки ножи и вилки, как-то тошнотворно булькала вода из чайника в чашки.
— Завтра думаю на дачу съездить, — наконец сказал Юрий Андреевич. — Деревца пора распаковывать, морозов, наверно…
— Поехали вместе, — перебила жена.
— Поехали.
Жена смотрела на него враждебно.
— Что? — готовясь к выяснению отношений, произнес Юрий Андреевич.
— Я просто спросить хочу…
— Что?
— Хочу спросить: почему ты меня… почему ты меня замечать совсем перестал?
— В смысле? Как это перестал?
— Так. Очень просто — перестал и все. У меня чувство такое, что я не живу уже, а так… доживаю. Что все уже. Что мне и ждать уже нечего… Не женщина я уже, а… А ведь…
— Ну не надо, — поморщился Юрий Андреевич, чувствуя досаду и на жену, что именно сегодня вдруг начала, и на себя, что действительно мало о жене заботится, мало уделяет внимания. Он часто задумывался об этом, часто, возвращаясь с работы, хотелось купить ей цветы, или зайти в ювелирный и выбрать какое-нибудь кольцо или сережки, но останавливал себя, вспоминал, что с деньгами у них туговато, а роза — это сто рублей, кольцо — минимум триста… Но сам понимал: не в деньгах дело. Дело в том, что он боится сделать неожиданное, и предпочитал два раза в месяц отдавать жене аванс и зарплату “на домашние расходы”.
И сейчас он знал: стоит сказать, что у него родилась мелодия, в кои веки родилась, и нужно ее записать, а это трудно, очень трудно — и жена сразу успокоится и сделает все, чтобы он записал, она будет оберегать его, помогать ему тем, что станет незаметной, невидимой. Ведь она должна помнить, как когда-то он радовался новым сочетаниям звуков, тонов, новому ритму, должна помнить их поездки на фестиваль в Палангу — ведь это было их настоящим свадебным путешествием, хотя и произошло через полтора года после свадьбы. И там звучали его, им сочиненные, темы. И огромный зал аплодировал… Но почему-то Юрий Андреевич не говорил, не признавался, а сидел и мрачнел.
Насупленные, сердитые, разошлись. Точнее — расходиться было некуда — сидели в одной комнате и смотрели телевизор. Но сидели не как обычно, рядом на диване, а порознь, в разных концах. По телевизору крутили сериалы и развлекательные программы, повторялась знакомая до последней мелочи реклама порошков, кремов, чистой воды, лекарств. Были выпуски новостей: в мире беспорядки, конфликты, новые очаги птичьего гриппа…
Юрий Андреевич смотрел в экран с ненавистью и отвращением и физически чувствовал, как летят минуты, как утекает, сокращается жизнь. Его жизнь. Потом резко поднялся и продолжил искать кларнет. Спину кололо от взглядов жены. “Пускай злится, — подумалось со странной, какой-то детской радостью. — Порядок, видишь ли, нарушаю. Стоило зашевелиться, и сразу распыхалась”.
Наконец увидел знакомый, серой кожи, футляр. Он лежал под целлофановым мешочком с письмами. Вынул письма, машинально глянул, узнал свой почерк, прочитал строчку: “Утро сегодня было особенно холодным, но я согрел его во время зарядки”.
— Положи, пожалуйста, — строго сказала жена. — Это мои письма.
— Тут мой почерк…
— И что?
— Да нет, ничего. — он отложил пакет.
Конечно, он сразу вспомнил, когда и где написал про холодное утро и зарядку. В восемьдесят седьмом их театр гастролировал по области. Гастроли были долгими, почти месяц, и Юрий Андреевич каждый день отправлял письма жене. Четыре страницы из школьной тетради убористым почерком…
С футляром в руках ушел на кухню. Кнопки пришлось расстегивать с помощью ножа. То ли приржавели, то ли срослись от старости. Внутри футляра пахло чем-то кислым, прелым, как из погреба на даче после зимы.
Осторожно, будто музейный экспонат, Юрий Андреевич достал кларнет, соединил его части. В боковом кармашке нашел несколько камышинок. Пересохшие, конечно, ломкие, непригодные для серьезной игры, но для его сегодняшнего дела, наверное, подойдут. Ему-то всего-навсего нужно услышать несколько фраз мелодии, уловить тональность, чтобы начать записывать.
Закрепил наиболее подходящую камышинку в мундштуке, пощелкал клапанами. Не западают. Хорошо… Действительно хорошо, судя по всему, инструмент сохранился. Еще бы играл…
Юрий Андреевич пожевал губы, поиграл скулами, несколько раз глубоко, до низа живота, вздохнул и, слегка брезгливо, как чужой, обнял губами мундштук… Подождал, настраиваясь, боясь первого звука, но решился, плавно толкнул из себя воздух. И кларнет ожил…
Играть старался тихо, чтобы не мешать жене; играл не совсем то, что хотел, не так, как у себя в классе по вечерам. Сейчас он привыкал к родному когда-то инструменту, вспоминал его, согревал своим дыханием, массажировал, разминал клапаны… Камышинка была слишком твердой, плохо вибрировала, и Юрий Андреевич не решался делать сложные переходы, боясь пустить петуха… Да, он привыкал к инструменту и давал время инструменту привыкнуть к себе.
— Юра, — вошла на кухню жена, — Саша звонил.
Юрий Андреевич вынул мундштук. Слушал.
— Просил вот по этому адресу подойти. Здесь недалеко, — протянула бумажку.
Он посмотрел адрес, кивнул:
— Да, два квартала… Сейчас прямо идти?
— Сейчас.
— Понятно, — Юрий Андреевич покрутил инструмент в руках и стал его разбирать. — Вместе пойдем?
— Нет, я останусь. Обед надо сготовить. К поездке собраться.
— К какой поездке?
Жена удивленно подняла брови:
— Мы же на дачу, кажется, собрались.
— А! Ну да, да… Видишь, склероз наступает, — Юрий Андреевич улыбнулся.
И жена улыбнулась, тоже попыталась пошутить:
— Я йоду сегодня наварю, для укрепления памяти. И рыбьего жира куплю на обед. Хорошо?
— Да, дорогая. Я на все согласен.
Захотелось обнять ее, сказать беззаботно: “Да брось ты с обедом, со всем! Сегодня в ресторан пойдем”.
— Серьезно, что приготовить? — спросила жена.
Юрий Андреевич чуть было не пожал по привычке плечами, но вовремя спохватился. И предложил:
— Может, борща? Такого, пожирней. Мясо-то есть?
— Даже кость есть мозговая! Специально приберегла.
— Вот, отличненько! После пианино самое то…
Он закрыл футляр, отнес в комнату. Положил на папку с нотной бумагой. Стал одеваться. И каждое движение сейчас совершал осмысленно, отмечал его, чувствовал мышцы и жилы, готовясь к физической нагрузке… Когда-то он занимался боксом, легкой атлетикой, неплохо плавал. Лет в тридцать пять забросил. Зря, конечно. С тех пор и началось постепенное увядание, убавление энергии. Может, пробежки по утрам устроить? Дворы у них тут тихие, ровные… Хотя ведь дача скоро, не до пробежек будет.
4
Но физических нагрузок сегодня принимать не пришлось. Муж дочери Борис, предприниматель, узнав про перевоз пианино, решил помочь родне, нанял шестерых грузчиков, грузовую “газель”. Так что Юрию Андреевичу оставалось наблюдать, волноваться, чтобы не поцарапали лакированную стенку инструмента, не покатился он по лестнице; чтобы кому из грузчиков руку не прищемило.
Борис и сын Саша были тут же, тоже наблюдали и волновались; Борис время от времени руководил. Он владел тремя интернет-кафе, имел несколько киосков на рынках с музыкальными дисками. Жил — не сказать чтобы богато, но ездил на редкой в их городе “вольво”, двухкомнатную квартиру недавно сменил на четырехкомнатную. Зато и детей у них со Светланой было уже трое. И, что интересно, даже после рождения третьего, Светлана сохраняла фигуру и свежесть, девическую веселость. Не то что большинство других, кого и рождение одного превращает в непонятное бесформенное существо… Нет, достаток в семье все-таки великое дело.
И Юрий Андреевич больше сейчас поглядывал на Бориса, чем на сына. Нравились ему в Борисе уверенная осанка, бодрость, активность. Сын же — парень, конечно, отличный, но вяловатый, словно бы вечно невыспавшийся. Окончил политехнический институт, а работает водителем троллейбуса. Место по специальности найти не может. Или не особенно хочет.
Перевезли пианино быстро — за полтора часа. Поставили в большой комнате; пятилетняя внучка тут же стала стучать по клавишам. Невестка Тамара пригласила мужчин поесть.
— Во, это правильно! — хлопнул в ладони Борис. — Нужно бы после трудов таких и не только поесть, — подмигнул Юрию Андреевичу и Саше. — Сообразим?
— У меня есть бутылка, — без особого энтузиазма сказал Саша. — Давайте.
Юрий Андреевич позвонил жене, сообщил, сделав голос усталым:
— Ну, закончили. Все нормально. Аленка шпарит уже. Я посижу тут, Борис приехал как раз…
Жена разрешила. Так что можно было и выпить, не дергаясь, с чистой совестью.
Нечасто в последнее время получалось общаться с детьми, с внуками, с невесткой и зятем, хотя и жили все поблизости — минут двадцать пешком. Но на большие праздники все-таки собирались вместе, составляли в зале столы, приносили с собой кто соленья, кто торт, кто тушеного кролика. Хорошо сидели, подолгу, пели те же песни, что когда-то пели и родители Юрия Андреевича, и его жены, родители невестки и зятя — про степь, про мороз, про девушку, которая полюбила женатого…
Сейчас же уместились за маленьким кухонным столом между холодильником и тумбочкой, и действительно, будто после тяжелой работы, выпивали, с аппетитом закусывали.
— Как дела-то, Юрий Андреич? — наполняя в очередной раз граненые рюмочки, спросил Борис. — Там же все? Учите?
— Конечно, — вроде бы бодро ответил Юрий Андреевич, но услышал в этом ответе какую-то безысходность, и потому, чтоб заглушить ее, добавил. — Интересная мелодия тут пришла в голову. Думаю записать.
— Музыка, в смысле? — заинтересовался зять.
— Ну да… Джазовая тема.
Сын уважительно мыкнул, поднял рюмку:
— За удачу!
— Точно, за нее! — поддержал Борис. — Я всегда… — и, выпив, закусив соленой капустой, продолжил. — Я всегда в этом плане завидую. Очень правильно, когда человек кроме работы еще чем-то таким занимается. Или спорт, или театр, музыка. Молодец вы, Юрий Андреич.
— Да я сто лет не сочинял, — словно оправдываясь, усмехнулся он, — само вдруг. А, ладно, мелочи это все.
— Какие же мелочи? Вы чего? — Борис встрепенулся. — Это-то и не мелочи как раз! Вся эта необходимость, из которой жизнь состоит, — мелочи. И большинство так и проживает — на мелочах. А нужно, чтоб еще что-то было. Вот я узнал, что Саня пианино купил, и примчался. Ведь это же!.. — он кивнул на бутылку. — Сань, расплескай… Это же… Знаете, я только недавно стал соображать насчет этого. Когда своих ребятишек наделал. И — думаю: что их ждет? Что с ними будет, если вот так будут расти? Как эти… Как трава.
Юрий Андреевич сначала был категорически против, чтобы дочь выходила за Бориса. Коренастый, почти квадратный, вечно в черной кожаной куртке, короткие волосы, с запястья свисает пузатая сумочка, разговаривает мыкая, пыкая, и голос — будто вечно простужен. Напоминал он нового русского из анекдотов. Но ухаживал за Светланкой долго, серьезно, как-то церемонно даже. И однажды приехал со своими родителями свататься. Дочь давно давала понять, что любит Бориса, и тут расплакалась, и Юрий Андреевич с женой, пораженные этим визитом, старомодным обрядом, легко дали согласие. И раскаиваться не приходилось. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить…
— Меня родители все детство тащили, — говорил Борис, навалившись локтями на кухонный стол, — иди в шахматный, иди в танцевальный, в хор, на дзюдо. А мне на улицу все надо было, с пацанами лазить. И вот… Теперь так жалею. Ничего ведь не знаю, ничего путем не умею. Даже на гитаре играть.
— Давай научу, — оживился Саша.
— Да ну, поздно уже.
— Это легко: месяц посидим…
— Ну, Сань, не береди, — морщась, перебил Борис. — Смешно это в двадцать восемь лет. Все, поезд ушел, и рельсы разобрали… А вот детей… Я как раз посоветоваться с вами хотел, — он взял бутылку, разлил остатки по рюмкам. — Жалко, кончилось… Только начали… Может, сбегать? А? Как вы?
— Да я не знаю, — замялся Саша, показывая, что продолжать не стоит.
— Ладно, посмотрим. Давайте за детей!
Юрий Андреевич выпил, отдышался, взглянул на часы. Была половина третьего. Еще часок-другой можно и посидеть. А потом — домой. Надо сегодня все-таки… Или зайти в училище, взять свой кларнет, или в классе поиграть, вспомнить?.. Дома ведь не очень удобно…
— Может, на улицу? — предложил Борис. — На воздухе всегда лучше. Посидим в скверике возле вазы. А? Прекрасное место.
— Я — пас, к сожалению, — сказал Саша. — Жене помочь надо. Суббота же, уборка, еще и пианино это. Теперь вон полки надо по новой вешать…
Борис как-то жалобно перебил:
— Ну, Сань, погоди. Мне с вами, на самом деле, надо о серьезном, ну, посоветоваться.
— О чем? — забеспокоился Юрий Андреевич; с зятем они хоть и ладили, но чтоб совета друг у друга просить — такого не бывало.
— О важном, Юрий Андреич. Только это нельзя так, с наскоку, за пять секунд… Давайте пойдем? Еще батлик возьмем, колбасы. Действительно, важное дело. И решать его надо как-то.
— Ну, Саш, — обратился Юрий Андреевич к сыну, — отложишь уборку?
Тот пожал плечами: дескать, что ж делать?
5
— Понимаете, дорогие мои люди, — уже пьяновато говорил Борис, пьяновато и с горечью, — понимаете, так хочется не упустить момент. Очень хочется… Каждый день на ребят смотрю и вижу — растут. Растут ведь, и пора их определять… Направлять, то есть. Ведь столько вокруг всего: музыка, рисование, шахматы, спорт. Спорт! И теннис, и хоккей, и футбол, фигурное катание какое! Из таких же пацанов обычных ведь и Плющенко. Ведь он тоже откуда-то… издалека пробился.
— И что ты решать-то с нами хотел? — видимо, устав его слушать, спросил Саша. — Поговори, узнай, куда они хотят. Отведи.
— Хм! Не все здесь так просто. Не-ет… В кружок, что ли, вести? А что дальше?
Они сидели в маленьком, но густом — сирень, шиповник, акации — скверике посреди квартала. В скверике была гипсовая полуразрушенная ваза, видимо, в далеком прошлом — фонтан.
От водки или от холода — погода изменилась, небо завалили тяжелые снеговые тучи, дул порывами ледяной ветер — Юрий Андреевич чувствовал острый нестерпимый голод. Но тянуться то и дело к пакету с бутербродами (продавщица нарезала их штук двадцать — колбаса и хлеб — за десятку) было неловко… Голод мешал вникать как следует в речь Бориса, готовиться что-то ответить.
— И какой смысл в этих кружках? А? — все сильнее кипятился Борис. — Научиться на коньках держаться? У нас даже катка нет искусственного… Школа художественная — что есть она, что нет… Тут надо всерьез решать, — Борис плеснул в пластиковые стаканчики. — Ритке семь, в школу осенью, самый возраст, чтобы начать. Потом поздно будет. Действительно поздно. И вот так я подумал, посмотрел и склоняюсь к тому, чтоб переехать нам.
— Что? — дернулся Юрий Андреевич. — Куда переехать?
— Ну, как… Давайте сначала вздрогнем…
— Нет, ты уж договаривай. Куда вы собрались? И Светланка согласна?
— Погодите, — повысил голос и Борис. — Чего нервничать? Я ведь и попросил вас, ну, посоветоваться. Это ведь, — вздохнул, — не диски толкать… жизнь строить. Я и так, и так… Но ведь — надо. Ради детей. Ведь вырастут, будут потом… Как я… Давайте выпьем. Слова даже не подбираются.
Выпили молча, без непременного до этого тоста… Юрий Андреевич, не закусывая, хотел тут же начать убеждать зятя, что переезд это не выход, это может привести к катастрофе. Но Борис опередил:
— Я очень наш город люблю. Вы ж знаете. И бизнес у меня здесь. В Томске, например, я неизвестно кем буду, там у них своя мафия, порядки свои…
— Послушай меня, — заговорил Юрий Андреевич. — Послушай, Борь… — поставил на скамейку стаканчик. — Я много где был, многое видел. И скажу тебе: это мираж, иллюзия, что в большом городе больше шансов. Миф. Здесь, в таких вот именно городах, и появляются таланты.
— Я не спорю. Таланты здесь родятся… Сейчас, вспомнить надо. Таланты появляются на востоке, а прославляются на западе. Это еще кто-то великий сказал.
— Это Наполеон сказал, — отозвался Саша. — Но по-другому: появляются на западе, а славу обретают на востоке. Не надо передергивать.
— Ну, раньше так было, а теперь — так… Кого ни увидишь, все или в Москве, или в Петербурге. Лыжники только из Коми, — Борис раздал стаканчики. — Я не собираюсь далеко ехать куда-то. Но хоть в Томск бы… Студенческая столица, жизнь какая-никакая. Шанс есть засветиться, чтоб заметили. И команда, вон, по футболу крепкая…
— Я вот никуда никогда не рвался, — строго, с обидой заговорил Юрий Андреевич. — Просто делал свое дело прилично. На уровне. И не затерялся нигде. Это последние годы только… возраст уже все-таки. А сколько гастролей было! И вся Сибирь, Урал, Москва. На фестивалях бывал сколько раз. В восемьдесят четвертом в Ригу предлагали переезжать, в филармонии там работать. Я отказался. Будто знал, что так все будет там.
— В Ригу звали вас? — удивленно переспросил Борис.
— Да. Было такое… Сначала, честно говорю, жалел, забыть хотел, а потом бога благодарил. Сейчас бы что с нами было в этой Риге? По-латвийски бы чирикали и с голоду пухли… Вот так… — и Юрий Андреевич залпом выпил свою водку.
Борис тяжело покачал головой.
— М-да-а… Но что же делать-то?.. Все равно ведь надо за центры цепляться. Там все решается. Тут ведь… дичает все тут, — поболтал своим стаканчиком и бросил его содержимое в рот. — Ух-ха-а!
Посидели молча. Саша нетерпеливо поглядывал на часы. Наконец не выдержал:
— Ладно, я пойду.
— М-м, — кивнул Борис, — что ж, давай, — спохватился. — А твое-то как мнение?
Саша снова присел. Подумал.
— Не знаю. Сложно это… Говорят же, два переезда — как один пожар.
— Вот-вот! — оживился Борис. — Я и говорю: надо с умом все делать. Место выбрать, все просчитать, почву там подготовить. Чтоб было где зарабатывать, детей обеспечить. Так ведь? Я к Томску склоняюсь — триста пятьдесят километров всего. А?..
— А Светланка-то как? — вспомнил свой вопрос Юрий Андреевич. — Как она к этой идее относится?
— Светлана… Ну, как… — снова замялся, поблек Борис. — Тоже думает. Боится. Все вот от этого: боимся менять что-то всерьез. Лучше медленно плесневеть, чем попытаться… Ну, в общем, ладно…
Юрию Андреевичу стало жалко его, он почувствовал себе старшим, умудренным опытом товарищем, положил руку ему на плечо, приобнял:
— Борис, ты, пожалуйста, горячку не пори. Я не против в принципе. В принципе! Надо взвесить, со всех сторон посмотреть. Это ведь… Всю жизнь можно сломать. Но, в принципе, повторяю, я не против переезда вашего. Только помни, Борис: это твоя семья, ты за нее в ответе. А мы… Мы — чем можем, поможем.
— Да… Спасибо… — как-то беззащитно, неожиданно слабо произнес всегда уверенный в себе зять. — Спасибо…
— Уважаемые! — радостный голос со стороны. — Уважаемые, секундочку!
— Ну, вот, — простонал Саша, — досиделись. Блин!
Подошли трое милиционеров. Сержант и два ефрейтора. Сержант поигрывал рацией.
— Пьем, ребята? — спросил он, разглядывая бутылку. — Хорошо-о.
— И что? Какие проблемы-то? — к Борису мгновенно вернулись самоуверенность и жесткость.
— Ну как же? Распитие спиртных напитков в общественном месте. Самое малое — штраф. Но вы уже в приличной кондиции, так что…
— Да ладно, какая кондиция? — фыркнул Борис. — Бутылку ноль семь на троих выпить не можем.
— Умеючи можно и с тридцати граммов умотаться, — с усмешкой сказал сержант.
— Ну, тебе, видно, лучше знать.
— Боря, Боря, — предостерегающе зашептал Юрий Андреевич, — не надо.
— Ладно, уважаемые, давайте решать, — объявил сержант. — В вытрезвитель едем? Вызывать машину?.. Или как?
— Мы же трезвые почти, — жалобно сказал Саша. — Честно.
— Хм! Там и определят: трезвые, пьяные. Там врач у нас…
— А сколько штраф? — перебил Борис.
— Сто шестьдесят с человека. Распитие спиртных напитков в общественном…
— Понятно, — Борис раскрыл сумочку, не вынимая, стал отсчитывать в ней деньги.
Сержант повесил рацию на ремень. Строго и одновременно заговорщицки сказал:
— И через десять минут я вас тут не увижу. Договорились?
6
— Борь, извини, сейчас нет. Я с получки сразу отдам, — говорил Юрий Андреевич, когда шли по улице; шли неизвестно куда, лишь бы подальше от скверика.
— Да бросьте! — возмущался зять. — Фигня это, мелочь. Им тоже жить надо, у них зарплата три тыщи. Пускай…
Как только штраф был уплачен, Саша убежал домой; Юрий Андреевич тоже хотел идти к себе, но вместо этого шагал куда-то вместе с Борисом. Что-то не отпускало от него, держало. Наверное, нужно было убедить его как следует, чтобы не принимал поспешных решений. Не совершил ошибку.
Оказались на перекрестке улиц Ленина и Трудовой. Если идти по Трудовой, то через десять минут Юрий Андреевич окажется дома. Раздеться, разложить диван и упасть. Вытянуться, суставы так хрустнут приятно… Господи, на старости лет чуть в вытрезвитель не загремел! Да к тому же, вместе с сыном…
— Ну что, Борис, — протянул руку Юрий Андреевич, — счастливо. Только еще раз прошу…
— Может, по пиву? — перебил тот, как-то резко, тревожно озираясь. — На посошок.
— А не перебор уже?
— Да ну! Суббота, дело к вечеру. Иногда можно ведь.
Подошли к ларьку. Борис сунул в окошечко сотку:
— Два “Невских” и два полосатика. И открыть, — повернулся к Юрию Андреевичу, признался. — Муторно чего-то. Знаете, как будто заехал куда-то, и впереди трясина, и сзади. И надо аккуратно выруливать… В-во-о! — другим тоном воскликнул, принимая покупки. — Сколько там сдачи?.. Не надо тогда, у нас праздник сегодня. Пианино купили!.. Держите, — подал бутылку и пакетик с рыбкой Юрию Андреевичу. — Вон скамейка как раз.
— Скамейка… — Юрий Андреевич невесело усмехнулся.
— Да пиво можно.
— Вроде же был закон…
— А-а, все пьют. Пиво можно.
Сели на скамейку возле почтамта. Мимо по тротуару шли люди. Их было немного, как и всегда по субботам — в субботу в основном сидят дома, убираются, спят, смотрят телевизор. Суббота — мертвый день в их городе.
— Нет, Борис, если ты считаешь, что вот просто необходимо, то я, конечно, не против, — сказал неожиданно для себя Юрий Андреевич. — Ты человек серьезный, сильный. Честно-то — прав ты. Как бы у меня все сложилось, если бы я не здесь жизнь прожил?.. Последние десять лет совсем как во сне каком-то. Недавно только проснулся. Вот взял однажды тут и просто начал играть, и мелодия появилась такая… так зацепила. И не отпускает. А записать — не могу. Все утро сегодня пробовал — без толку. Разучился. Разучился ноты писать. Звук ведь, тон, точнее, — это одно; а знак, который его обозначает, — другое. А раньше даже не замечал. Само… — Юрий Андреевич отпил пива. — Знаешь, как мы выступали? Самым модным ансамблем здесь были в восьмидесятые.
— Да я знаю, Юрий Андреич. Кому ни скажу из старших, кто у меня тесть, и сразу: “О, помним! Билеты с рук покупали. Отличный был джаз!” Спрашивают, как вы, где.
Юрий Андреевич поежился, покряхтел, глаза зацарапались.
— Ну вот, скажи: так вот. Таким вот стал…
— Ю-урий Андреич! — теперь уже Борис его обнял. — Все нормально, Юрий Андреич. Наладится. А эт самое… Давайте возродим ансамбль? Сейчас такая мода на живую музыку! Нарасхват будете. А?
Только на днях Юрий Андреевич думал о том же самом, приглядывался в подсобке к ребятам и готов был предложить. Но сейчас, услышав почти свои же слова от Бориса, понял: несбыточно это и смешно. Так же какой-нибудь заболевший смертельной болезнью начинает следить за здоровьем…
— Как он у вас назывался? А?
— Кто? — не понял Юрий Андреевич.
— Ансамбль ваш.
— Ансамбль… Я в нескольких играл… Лучший, тот… — Юрий Андреевич вспомнил название и усмехнулся. — “Палитра”.
— “Палитра”… Неплохо. Красиво… Красивое название. А люди-то как, живы, с кем играли? Музыканты?
— Да куда они денутся?.. Почти все там же, в училище — работаем вместе. Они меня туда и затащили, когда оркестр закрылся.
— М-м, тем более! — Борис энергично допил пиво. — Ох-х! Ну и вот, давайте восстановим? Я насчет выступлений договорюсь. Юрий Андреич? Вон клубы у нас какие открылись, и дрыгаются под компьютеры. А ведь живая-то музыка!.. А?..
Юрий Андреевич надолго приложился к бутылке, тоже допил. И, кажется, стал трезвее. Вздохнул:
— Ладно, Борь, ладно… Как ты там сказал? Поезд ушел, рельсы разобрали.
— Да ну! Это так, под настроение… Давайте обдумаем все и на той неделе поговорим. Добро?
— Добро.
Поднялись, аккуратно опустили бутылки в урну.
— В общем, — энергично оправляя одежду, слегка приседая, сказал Борис, — в понедельник вечером созвонимся. Поговорите с музыкантами. Реально ведь все, силы надо только приложить…
— Да, да, — Юрий Андреевич хотел сейчас одного — скорее попрощаться с Борисом; он боялся, что возьмет и побежит по ребятам, будет стучаться в двери и предлагать возродить “Палитру”. — Да, Борь, до понедельника… Нет, лучше во вторник. Понедельник — тяжелый день, то, се… Во вторник.
— Ладно, давайте до вторника. Ну, пока тогда!
— Счастливо… Светланке привет передай, ребятам…
Юрий Андреевич быстро пошел по Трудовой, мимо знакомых с детства домов — серых, каменных, вечных — с магазинами, парикмахерскими, сберкассами, ювелирными на первом этаже и просторными квартирами на остальных шести… Он перешагивал бугры на асфальте, который упорно разрывали корни тополей. Раз в несколько лет корни вырубали, асфальт клали новый, но вскоре он опять вспучивался…
Молодец все-таки Боря. Молодец. Есть в нем этот необходимый, но редкий заряд. Такие люди, с зарядом, и толкают жизнь дальше, вперед, тащат за собой вялых и неуверенных, что-то меняют. И надо им помогать. Хоть и сильные они, но тоже — до определенного предела. Бьются, бьются, борются, а однажды — бац! — и все…
Надо помочь, надо, конечно. Он прав… В принципе, прав и с переездом, и что детям пора уже базу для дальнейшей жизни готовить. И с ансамблем тоже. Действительно, собраться, порепетировать, устроить сначала в училище концерт, показать молодежи, что умеют, как могут их преподаватели. А то ведь учат, учат, а настоящего примера-то нет. Молодежь и не представляет, как кларнет звучит, саксофон, труба, фагот, что на контрабасе можно выделывать… Дальше — филармония и клубы эти. Ничего зазорного… И деньги какие-никакие заработать можно. “Башлей начесать”, — раньше говорили…
Да нет, бог с ними, с деньгами. Главное, ребята воспрянут, после занятий не будут в подсобку бежать, чтоб влить в себя сто граммов, тоску глушить. Не заглушить ее никогда, все равно будет колоть. Только дело по душе поможет. А для них всех такое дело — музыка. Настоящая, живая, свободная, та, ради которой когда-то и научились играть.
7
Со стороны глядя — запнулся Юрий Андреевич почти незаметно. Просто резко качнулся вперед, оперся руками об асфальт и тут же выпрямился. И сам он поначалу не почувствовал ничего серьезного — ну зацепился мыском ботинка за корень, полетел было вперед и вниз, но руки спасли, не дали клюнуть носом в асфальт, измазать куртку… Через секунду он шел дальше, но уже иначе, сжимая запястье правой руки пальцами левой. Боль была не острой, но нехорошей. Растянул, что ли…
“Ну вот, — ругал себя, — мечтатель тоже! — надавил на запястье, боль стала острее. — А завтра на дачу ведь ехать. Ч-черт возьми! И зачем так выпил?.. Болеть буду… Дурацкий день”. Вспомнилось, как он начинался, как тихонько, без будильника, встал в шесть утра, как пил кофе, глядя на чистый нотный лист, и предвкушал: вот сейчас возьму ручку, и начнется… Те минуты, сейчас понимал, были счастливыми, а потом… Нет, и там были мошки, были поиски ручки, что-то еще, что портило… Вечно найдется масса всего, что портит.
Юрий Андреевич свернул с тротуара, вошел во двор. Вот и пятиэтажный дом, где на третьем этаже их квартирка с женой. Прямо, как войдешь, кухня, рядом туалет, ванная, слева — дверь в комнату. Тесная квадратная клетушка. Только спать в ней и телевизор смотреть. Начнешь шевелиться, и самому становится тесно, не говоря уж о тех, кто рядом. Поэтому, наверно, и с женой утром поругались — он зашевелился, и она сразу почувствовала себя лишней…
— Наконец-то! — встретила она в прихожей. — Я уж Саше обзвонилась, а он говорит: посидели во дворе, потом разошлись. Уже часа полтора назад… — заметила, что Юрий Андреевич держится за руку, встревожилась. — Что случилось? Что с рукой-то, Юр?
— Да так… — он неуклюже стаскивал куртку. — Растянул, кажется. Помоги-ка.
— Из-за пианино этого?
— Потом уже, сейчас. Запнулся о корень.
— Да господи, когда ж их уберут в конце-то концов! Может, врача? Юр? Вдруг серьезно.
— Не надо… — Юрий Андреевич прошел на кухню, сел. — Бинтом надо перетянуть. У тебя где-то бинт специальный был…
— Эластичный? Сейчас.
Туго перебинтовали запястье, боль исчезла, но рука была одеревеневшей, почти чужой. Юрий Андреевич инстинктивно шевелил пальцами, разминая эту одеревенелость, и боль возвращалась, колола тупыми иглами. Он морщился, про себя постанывал, даже не от боли, а, скорее, с досады…
— Как там у них? — ставя перед ним тарелку с борщом, спросила жена. — Пианино-то хоть хорошее?
— Все нормально… Сашка только…
— Что он?
— Да квелый какой-то, унылый весь. Борис зато — прям пышет идеями.
— Ну, он всегда, — добродушно-снисходительно подтвердила жена и тут же опять нашла повод встревожиться. — Что опять у него за идеи?
— А-а, так…
Юрий Андреевич пожалел, что заговорил о Борисе, но отступать было некуда, да и держать в себе то, что обсуждали сегодня на протяжении нескольких часов, из-за чего напился, было невозможно. И он рассказал про желание Бориса переехать.
Жена, конечно, побежала к телефону. Юрий Андреевич — за ней. Уговаривал:
— Не надо сейчас! Погоди. Давай сами обсудим… Слышишь? Завтра поговоришь.
Но она не слышала, торопливо, со страшным перекошенным лицом набирала номер. Пришлось нажать на рычажок. Жена взвилась, завизжала:
— Ты что делаешь?! Он будет Светланке и детям жизнь ломать, а я ждать тут? Ты этого хочешь, да? — и разрыдалась. — Куда они поедут, куда-а?! Сам подумай! На какие деньги? Они что, миллионеры?!
— Да погоди, — сморщился Юрий Андреевич, злясь на жену за этот визг и рыдания, на себя, что пьяный и не в состоянии говорить убедительно, здраво, все объяснить.
— Дай мне хоть со Светланкой поговорить, — настаивала жена. — Отдай телефон сейчас же!
— Да делай, что хочешь, — Юрий Андреевич отошел, включил телевизор; жена унесла телефон на кухню.
На экране мощные парни в камуфляжных костюмах и черных косынках без единого звука резали ножами чеченцев в полутемном туннеле. Чеченцы мягко ложились на пол, а парни бежали дальше… “Морские дьяволы”, — узнал Юрий Андреевич непременный в выходные дни сериал. — Значит, седьмой час уже. Вот и день кончается”.
Нажал красную кнопку на пульте, экран погас. Снял со шкафа футляр, кое-как расстегнул, достал части кларнета. Собрал.
Была уверенность: сейчас как раз тот момент, когда сможет сыграть, как надо. Только рука… Или, наоборот, это тоже к лучшему?.. Пошевелил пальцами. Больно, конечно, но терпеть можно. Ничего. Надо попробовать. Постоянно надо пробовать.
Юрий Андреевич проглотил густую горькую слюну, хотелось пить. Идти на кухню, сталкиваться с женой, увидеть борщ на столе… Нет. Перетерпеть. И он облизнул губы, поднял мундштук ко рту. Привычно сделал несколько неспешных, глубоких вдохов-выдохов. Сжал мундштук губами, расположил пальцы над клапанами и отверстиями, не зная еще, какие из них зажмет через мгновение.
Обвел глазами комнату. Все как всегда, как всегда порядок, вещи на местах. Сервант с закрытыми дверцами, стол со свежей скатертью и пустая фарфоровая ваза в центре, телевизор на тумбочке, сложенный диван, а над диваном — ковер, купленный лет тридцать назад с огромным трудом, по какому-то (теперь уже и не вспомнишь) талону. И в серванте — тоже когда-то страшно дефицитные хрустальные рюмочки и фужеры… Снял очки, комната тут же размылась, расширилась. Посветлела.
Прислушался. Жена что-то возбужденно говорила почти без пауз, интонация та же, что и раньше, когда Светланка с Сашей были детьми и в чем-нибудь провинились… А Светланке уже двадцать восемь, сыну двадцать шесть. Взрослые люди, совсем взрослые. Пусть сами решают…
Юрий Андреевич даже качнулся в сторону кухни, и тут же передумал: нет. Нужно, наверное, чтобы все затянулось в тугой узел, сплелось, перепуталось, и потом — лопнуло. И станет легко, ново, свежо. Да… Сколько раз за жизнь слышал, встречал в книгах это слово — катарсис — и сейчас только почувствовал, что это не просто термин, что он действительно происходит. Притом не только в искусстве, а и в жизни. Нагнетание напряжения, взрыв, и — очищение. И Юрий Андреевич улыбнулся, почувствовал, что помолодел, помолодел вдруг лет на тридцать пять, превратился снова в студента, бредящего музыкой, исписывающего тетради конспектами лекций, готового отдать все за пластинку Бернстайна, по ночам сочиняющего пьесы и темы; и сколько было сил тогда, какими длинными были дни! А сейчас, когда дней остается все меньше и меньше, когда нужно ценить их, наполнять делами и смыслом, не мелочными делами и не меленьким смыслом, он проживает их пусто, никчемно. И никто не виноват в этом, никто, кроме него самого. И в его же силах все изменить. Вернуться из пустоты.
Юрий Андреевич прикрыл глаза, плотнее сжал губами мундштук; водка помогала, водка сделала так, что он поплыл, мягко, ласково, плавно закружился. И из глубины живота медленно пошла вверх упругая струя воздуха, чтобы родить мелодию. Музыку.
Получился отвратительный писк. Словно из треснувшего детского свистка с вынутым шариком…
Юрий Андреевич отдернул кларнет, разжал руки, и инструмент отлетел на диван… За такие свисты второкурсников жестом, даже слов не желая тратить, он выставлял из класса. А сам… Нет, конечно же, это из-за камышинки старой, из-за того, что выпил. И он схватил кларнет, принялся по-новому устанавливать камышинку, моргал и отдыхивался, чтобы сбросить сонливость, выгнать водочные пары, но сам понимал — не поможет. Нельзя продолжать, добивать, убивать окончательно этот день.
Не разбирая, сунул кларнет на шкаф, но неудачно — тот покатился обратно, зацепил папку с нотной бумагой. По-вратарски изогнувшись, Юрий Андреевич поймал и папку, и инструмент. Шепотом выругался. Выругался такими словами, каких, казалось ему, даже не знал…
Не обращая внимания на колющую боль в правой руке, Юрий Андреевич разложил диван, разбросал как попало простынь, одеяла, подушки, быстро разделся и закатился к стене. Накрылся одеялом, спрятал лицо в ладони, до боли сжал веки… Скорей, скорей уснуть. Скорей оказаться в завтра. Может, завтра будет удачнее…