О жизни Агвана Доржиева. Окончание
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 12, 2007
Окончание. Начало см. в 11 номере “Сибирских огней” за этот год.
В Иркутском районе
Соль Керанского завода содержит 99,07 % чистого хлористого натра; соль Иркутского солеварного казенного завода в Усолье — 92,25 %, соль завода Поротовой в Усолье — 92,25 % и соль прежнего Селенгинского завода — 91,91 %.
В анализе, произведенном в Иркутской золотосплавочной лаборатории, в соли Керанского завода найдено магния 0,15 %, сернокислой магнезии — 0,25 % и нерастворимых органических и неорганических веществ 0,14 %; тогда как по анализу соли Керанского завода, произведенному Троицкосавским городовым врачом Богдановым и провизором Шмидтом, летом 1890 г. найдено, что соль Керанского завода содержит 99,3 % химически чистой поваренной соли и совершенно не содержит в себе сернокислых солей, вредных для организма. Последнее обстоятельство объясняется тем, что с 1886 г. арендатором завода приняты были многие меры для очищения рассола от сернокислых солей и достигнуты значительные результаты.
Керанский солеваренный завод существует один на всю Забайкальскую область с пространством в 575733 квадратных верст, превышающую в полтора раза всю Германскую империю.
До сих пор в Троицкосавском, Селенгинском и Верхнеудинском округах соль Забайкальской области вполне успешно конкурирует с солью казенного Усольского завода, несмотря на то, что добыча и обработка пуда соли обходится Керанскому солеваренному заводу значительно дороже, нежели казенному Усольскому, имеющему даровых рабочих в виде посылаемых на завод из Александровской центральной тюрьмы каторжников.
Наступило 23 июня — давно и с нетерпением ожидаемый день прибытия Его Императорского Высочества в Иркутск. Разукрашенный флагами, зеленью, вензелями и транспарантами город принял праздничный вид, с самого раннего утра народ массами направлялся к берегу Ангары, так что к 12 часам дня вся набережная от генерал-губернаторского дома и до самой арки близ Кафедрального Собора была буквально запружена народом. Все сияло радостью по случаю такого необычного события, каждый горел желанием видеть будущего Царя. Близ арки на особо устроенных помостах разместились воспитанники мужских и женских духовных и светских учебных заведений во главе со своими начальниками. Ровно в половине 2-го часа дня раздался сперва на колокольне Крестовоздвиженской церкви, а затем и всех других церквей звон, возвещавший иркутянам о приближении Августейшего Гостя. Вся многотысячная масса народа, в котором были не только городские жители, но и множество приехавших из окрестных селений, с благоговейным трепетом осенила себя крестным знамением и в безмолвном ожидании обратила свой взор в ту сторону, откуда должен был показаться пароход. Из Кафедрального Собора начался крестный ход, в котором принимало участие не только все городское духовенство, но и множество сельских священников, нарочито прибывших к этому времени в Иркутск.
Во главе крестного хода шествовали архипастыри: высокопреосвященнейший Вениамин, архиепископ Иркутский и Нерчинский, преосвященнейший Агафангел, епископ Киренский, викарий Иркутской епархии, за ними духовенство в золотых парчовых облачениях по два в ряд по старшинству, а впереди хор архиерейских певчих в парадных костюмах, вошедших под арку, нарочито построенную городским обществом для встречи Его Императорского Высочества, высокопреосвященнейший Вениамин взял в руки Животворящий Крест в ожидании приближения к арке Августейшего путешественника. Наступили незабвенные минуты благоговейно-трепетного ожидания, что-то неземное переживал каждый присутствовавший в это время на берегу. На устах всех отпечатлевалось молитвенное благожелание, да благословит Господь вхождение в стогны града Иркутска Высокого и Дорогого Гостя! Около 2-х часов показался пароход “Сперанский”, на котором изволил прибыть Его Императорское Высочество. Дружное “ура” было первым приветом Августейшему Гостю, при проходе парохода мимо арки вниз по течению до поворота, — “ура”, почти не смолкавшее до самого вступления Его Императорского Высочества в Кафедральный Собор и слившееся с колокольным звоном в общий радостный гул. По приближении парохода к пристани и по выходе на площадку на набережной, Его Императорское Высочество был встречен гласными Думы во главе с городским головой В.П. Сукачевым, поднесшим Его Императорскому Высочеству по русскому обычаю от города Иркутска хлеб-соль на изящном блюде, милостиво принятую Его Императорским Высочеством, осенившим себя крестным знамением, приложился к Животворящему Кресту, причем был окроплен Святою водою, и изволил выслушать речь, которою приветствовал Его Императорское Высочество Высокоосвященнейший Вениамин:
“ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЫСОЧЕСТВО, БЛАГОВЕРНЫЙ ГОСУДАРЬ!
Благоверный Государь, Надежда и Радость наша! Пришествие Твое к нам окрылило нас великими упованиями. Августейший Родитель Твой при вступлении Твоем в пределы Сибири, возвестил нам, что и Сибирь близка Его Сердцу, обещал связать ее великим железным путем с общим нашим отечеством, явил великие милости и тем несчастным, которые стали невольными насильниками его. Но ни один железный путь должен связать Сибирь с общим отечеством, да и соединятся с ним и сердца и живущих в ней благодеянием общих со всею Россией законов и учреждений. Сибирь доселе управляется почти теми же законами, какими управлялась полвека назад. А инородцы Сибири находятся под игом законов, основанных на праве сильного, которые за 300 лет были вынесены ими из Монголии. Да будет же пришествие Твое для нас началом новой эры: да устранятся все препятствия к христианскому просвещению и освещению страны Сибирской под общим для всех подданных законом, и соединятся все племена его в один великий русский народ, да будем едино стадо и едины пастырь. Благословен гряды во имя Господня!”
В предшествии крестного хода Цесаревич вступил в Кафедральный Собор, где было совершено положенное по чину молебное пение, с провозглашением многолетия Их Императорским Величествам и всему Царствующему Дому. По окончании молебного пения, Его Императорское Высочество изволил коленопреклонно молиться пред местно-чтимою чудотворною иконою Казанской Божией Матери и принять от Высокопреосвященнейшего архиепископа Вениамина поднесенную им икону Казанской Божией Матери, точную копию с чудотворной иконы, в драгоценной сребропозлащенной ризе, сопровождаемый архипастырями и напутствуемый молитвенными благожеланиями, Его Императорское Высочество вышел из собора и, при колокольном звоне, сливавшимся с восторженным неумолкаемым “ура”, — в открытой коляске проследовал в приготовленное для него помещение в генерал-губернаторском доме, пред которым прежде вступления в него изволил произвести смотр собравшимся войскам, прошедшим церемониальным маршем. При входе в генерал-губернаторский дом, Его Императорскому Высочеству имели счастие представиться супруга и дочь начальника края, а затем и после непродолжительного отдыха, высокопреосвященнейший Вениамин имел счастье представить Его Императорскому Высочеству собравшихся в зале представителей духовенства: ректора духовной семинарии, кафедрального протоиерея благочинного градо-иркутских церквей и членов духовной консистории, а начальник края — представителей отдельных губернских учреждений, причем некоторых из них Его Императорскому Высочеству было благоугодно осчастливить своими милостивыми вопросами.
После представления духовных и светских лиц последовал прием депутации. Городская дума в полном своем (наличном) составе имела счастье поднести Его Императорскому Высочеству Всеподданнейший адрес, прочитанный городским головою В.П. Сукачевым и милостиво принятый Его Высочеством; затем депутация от общества охотников во главе с председателем своим бароном Розеном имела счастье поднести Его Высочеству корзинку из рогов водящихся в Сибири диких коз; депутация от общества врачей, приветствуя Его Императорское Высочество, имела счастье вручить печатный отчет о деятельности Иркутского общества врачей за 25-летний период существования со времени его открытия. Далее представлялись Его Императорскому Высочеству различные депутации от Якутской области, и Якутский губернатор действительный статский советник В.3. Коленков, поднесший Его Императорскому Высочеству от Якутского и Вилюйского епископа, преосвященнейшего Милетия, с духовенством Якутской епархии, в изящной сребропозлащенной оправе св. Евангелие в футляре из мамонтовой кости местного производства.
Вот более подробные сведения о депутации и предметах, представленных Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику Цесаревичу из Якутской области.
1. От города Иркутска — депутаты: городской голова, Коллежский асессор Николай Александрович Пpеловский и Якутский 1-ой гильдии купец Прокопий Николаевич Верховинский.
Депутациею поднесены иконы св. Иннокентия в серебряной золоченой ризе и хлеб-соль на приготовленном в Якутске серебряном блюде, с золотым вензелем Государя Наследника Цесаревича и короною венчающего вычеканенную порфиру, на которой расположен вензель, вокруг вензеля золотыми буквами сделана надпись “Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику Цесаревичу”. На дне блюда вырезаны Якутский кафедральный Троицкий Собор и находящаяся перед ним деревянная башня, уцелевшая от древней крепости. На нижней части блюда, расположенной против вензеля, сделан герб Якутской области. При блюде серебряная вызолоченная солонка.
2. От Иркутского казачьего городового пешего полка — депутаты: сотник полка, Секретарь Якутского статистического комитета Андрей Иннокентьевич Попов, пятидесятник Владимир Шестаков, урядник Александр Асламов и казак Василий Бубякин. От казачьей депутации — икона св. Николая в серебряной вызолоченной ризе.
3. От крестьян области — депутаты: староста селений Якутского округа и 20 почтово-обывательских станций Якутско-Иркутского тракта бывший учитель народной школы Николай Прокопьевич Припузов, выборный Олекминской Мирской Избы Николай Иннокентьев Иванов и крестьянин Нохтуйского селения такого же округа Федор Афанасьев Семенов, строящий в том селении на свой счет деревянную часовню в ознаменование проезда через Сибирь государя Наследника Цесаревича.
Крестьяне поднесли икону Спасителя в серебряной позолоченой ризе и адрес с выражением верноподданнических чувств. В адресе, между прочим, упоминается о построениях в селениях: а) Саныяхтатском Якутского округа (по приговору крестьянского общества, и б) Нохтуйском Олекминского округа (на средства вышеупомянутого крестьянина Семенова) — часовен в ознаменование посещения Сибири Государем Наследником Цесаревичем. Часовни предположено устроить так, чтобы в них могла быть совершаема Божественная литургия.
4. От Якутов — депутаты: 1) По Якутскому округу — голова Дюнсюнского улуса Василий Васильев Никифоров и почетный инородец Восточно-Кангаласского улуса, письмоводитель управы Иван Герасимов Соловьев. 2) По Олекминскому округу: почетные инородцы — стоящий во главе депутации Степан Иванов Идельгин, староста Нерюктейского наслега и церковный староста Берденской церкви селений такого наслега, Алексей Яковлев Маминев, и почетный блюститель Кылахских народной и церковноприходской школ, церковный староста при Кылахской церкви Павел Игнатьев Одинцов. 3) По Вилюйскому округу: почетные инородцы — Захар Данилов Попов, бывший староста Нюрбинского наслега, Мархинского улуса, и Егор Петров Терешкин, попечитель Якутского женского училища, и церковный староста Батамайской церкви, в селении Батамайском, Кугдарского наслега и церкви во имя св. Георгия на урочище Шее, им же на свои средства построенной.
Депутация от якутов поднесла местные работы:
а) Икону в серебряной вызолоченной ризе с изображениями святых, соименных Царской Семьи, над коими нерукотворный образ Христа Спасителя, поддерживаемый ангелами.
б) Блюдо серебряное вызолоченное с золотыми вензелем Его Императорского Высочества и короною. На дне блюда поставлен герб Якутской области, рельефно вырезанный из мамонтовой кости, а вокруг вырезаны сцены из Якутского быта: сельская церковь, жилище, езда на оленях, зверо- и рыбопромышленности, земледелие и скотоводство. Солонка сделана из Якутской каменной соли в виде тумбы.
в) Изделия из мамонтовой кости, изображающие в миниатюрных моделях домашнюю обстановку, стены из быта и занятие инородцев: якутов и тунгусов области.
Кроме того, почетный инородец Идельгин (один из депутатов) пожертвовал 6000 руб. на нужды посещения в Якутской области по благоусмотрению Государя Наследника Цесаревича.
Вместе с тем депутация представила адрес с выражением верноподданических чувств.
5. От золотопромышленников Якутской области — в звании камергера действительный статский советник Петр Александрович Сиверс и купцы: Андрей Яковлевич Немчинов, Андрей Константинович Трапезников, Василий Федорович Калыгин, Федор Иванович Пахолков, Петр Семенович Карзаков.
Депутаты поднесли хлеб-соль на золотом блюде с изображениями приисковых работ и золотосплавочной лаборатории, а также капитал для учреждения стипендий Имени Государя Наследника Цесаревича в Иркутском промышленном училище и в горном институте.
Независимо от всего Якутский губернатор имел счастье поднести Государю Наследнику Цесаревичу:
1. От Якутского областного Статистического комитета “памятную книжку Якутской области на 1891 г.”, заключающую в себе, между прочим, географические, исторические и статистические сведения, а также статьи о золотопромышленности, земледелии и полезных ископаемых области.
2) От почетного инородца Западно-Кангаласского улуса, Якутского округа Петра Федотова Колпашникова, по всеподданнейшему его ходатайству, — дорожную икону св. Николая. Икона местной работы, с вырезанною на оборотной стороне надписью: Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику Цесаревичу Николаю Александровичу от верноподданного якута (такого-то).
Из предметов местной производительности и промыслов представлены были:
а) Ковер, сшитый из шкур зверей, промышляемых в Верхоянском округе. (Доставил верхоянский купец Николай Борисов Васильев).
б) Четыре черно-бурых лисицы, из которых одна совершенно черная и четыре соболя (доставили депутаты: 1. Черно-бурую и 1 черную лисицы и два соболя —
С.И. Идельгин; две черно-бурых лисицы И.Г. Соловьев и два соболя И.И. Одинцов).
в) Большой мех из собольих лапок. По легкости и прочности он превосходит меха из собольих хребтов, но последний зато теплее (доставил дворянин Федот Васильевич Астраханцев, бывший Якутский Городской голова, ныне почетный попечитель Якутского реального училища).
г) Якутские национальные костюмы: суконная женская шуба на собольем лапчатом мехе, обшитая кругом морским бобром и отделанная золотою парчою и серебряными украшениями. К шубе рукавицы и шапка из мехов: бобра, рыси и росомахи. Верхняя часть шапки вышита серебром по красному сукну, а по бокам шелковой лентой. Мужской суконный кафтан с серебряными пуговицами, подбитый собольим лапчатым мехом (доставлены почетным инородцем Герасимом Ивановым Соловьевым, головою Восточно-Кангаласского улуса Якутского округа, отцом депутата).
д) Женское ожерелье и пара браслетов из якутского серебра (смеси с медью) местной работы (доставил голова Батурусского улуса Нестор Петров Слепцов).
е) Якутское старинное седло с принадлежностями (доставил депутат Никифоров из образованных якутов).
ж) Серебряная тарелка и солонка, — оловянное блюдо и солонки и коврик из лисьих лап и шеек; все — местной работы (доставили депутаты: серебряные вещи — Попов, а прочее — Терешкин).
Кроме упомянутых выше предметов, Государю Наследнику Цесаревичу были представлены работы воспитанниц:
1) Якутской женской прогимназии — вышитое полотенце.
2) Мариинского детского приюта ведомства учреждений Императрицы Марии — суконная вышитая скатерть.
По окончании приема депутации Его Императорское Высочество, после самого непродолжительного отдыха, изволил осчастливить Своим посещением Девичий институт Восточной Сибири, Воспитательный Дом, Классическую Гимназию и Промышленное училище, после чего удостоил Своим посещением Высокопреосвященнейшего архиепископа Вениамина, в покоях которого изволил кушать чай. В это время высокопреосвященнейший Вениамин имел счастье представить Его Императорскому Высочеству собравшихся в зале: настоятельницу Иркутского Знаменского женского монастыря игуменью Анатолию, имевшую счастье поднести милостиво принятую Его Императорским Высочеством в роскошной ризе (собственной работы сестер обители) святую икону Знаменской Божьей Матери; начальницу женского училища духовного ведомства, состоящего под Августейшим покровительством Ее Императорского Высочества, В.И. Грант, имевшую счастье с тремя воспитанницами училища поднести Его Императорскому Высочеству собственной работы воспитанниц портфель; почетного блюстителя по хозяйственной части того же училища И.И. Голдобина, инспектора Духовной Семинарии И.Л. Брызгалова, церковного старосту Кафедрального Богоявленского собора В.А. Литвинцева и исправляющего должность секретаря Иркутской Духовной Консистории В.В. Щербинского, причем его преосвященство доложил Его Императорскому Высочеству, что г. Литвинцев строит на собственные средства, без посторонней помощи, величественный храм, а г. Щербинский выразил желание, в память чудесного избавления Его Императорского Высочества от угрожавшей Ему в Японии опасности, содержать на свои средства в учебном заведении девочку — дочь бедных родителей. Во время посещения Его Императорским Высочеством высокопреосвященнейшего Вениамина, хор архиерейских певчих пропел несколько прекрасно исполненных им песнопений. Затем Его Императорскому Высочеству благоугодно было осчастливить Своим посещением Женскую Гимназию (куда собрались также ученицы Прогимназии), Кладищевскую городскую школу, кадетский корпус и Сиропитательный дом (куда собраны были воспитанницы Александровского и Мариинского детских приютов). Ученицы женских учебных заведений, при посещении их Его Императорским Высочеством, имели счастье поднести Его Высочеству свои рукодельные работы.
Возвратившись в свое помещение в генерал-губернаторском доме, Его Императорское Высочество после часового отдыха, в 8 часов вечера изволил принять от городского общества обед, состоявшийся во вновь выстроенном помещении общественного собрания, обширная и светлая зала которого была красиво декорирована зеленью и тропическими растениями. Во время обеда первый тост главный начальник края генерал-лейтенант А.Д. Горемыкин провозгласил за здравие их Императорских Величеств, Государя Императора Александра Александровича и Государыни Императрицы Марии Федоровны, покрытый громким и долго несмолкавшим дружным “ура” присутствовавших, причем хор музыки исполнил народный гимн. Затем городской голова В.П. Сукачев имел счастье приветствовать от имени городского общества Августейшего и Дорогого Гостя, Его Императорское Высочество, Государя Наследника Цесаревича, причем громкое “ура” несколько раз огласило обеденный зал. Цесаревич громко, на всю залу, произнес: “Пью за процветание дорогого Мне Иркутска”.
По окончании обеда Его Императорское Высочество проследовал в гостиную, где изволил кушать чай и беседовать с высокопреосвященнейшим архиепископом Вениамином и городским головою В.П. Сукачевым. В конце 11 часа вечера Его Императорское Высочество изволил отбыть из общественного собрания и удостоил своим посещением вечер в девичьем институте Восточной Сибири, во время которого на одном из островов реки Ангары был сожжен фейерверк, и затем в 3 часу ночи отбыл домой, при громких и дружных криках “ура” со стороны народа, несмотря на такой поздний час ночи, терпеливо ожидавшего проезда Его Императорского Высочества.
Hа следующий день, 24 июня в 10 часов утра Его Императорское Высочество изволил проследовать по Большой, Ланинской улицам, через Успенскую площадь, по Казачьей, в лагери, где состоялся смотр войскам местного гарнизона: Иркутскому резервному пехотному батальону, казачьей сотне и юнкерскому училищу. По окончании смотра, Его Императорское Высочество изволил посетить офицерское лагерное собрание, где изволил кушать чай, а затем на обратном пути удостоил Своим милостивым посещением Иркутскую семинарию. Встреченный у парадного подъезда высокопреосвященнейшим архиепископом Вениамином, имевшим счастье здесь же представить Его Императорскому Высочеству ректора и инспектора семинарии, и по входе в корпус, стоявших на ступенях парадного входа преподавателей семинарии и духовного училища, Его Императорское Высочество при пении хором семинарских певчих тропаря “Спаси, Господи, Люди твоя”, проследовал по устланной красным сукном лестнице в семинарскую церковь, в которой — по встрече духовником семинарии с Животворящим крестом и со святою водою, — выслушав краткое молебное пение, а затем, по представлении высокопреосвященнейшим Вениамином воспитанников Семинарии и духовного училища, удостоил осчастливить Своим посещением Семинарскую библиотеку, богатейшую в г. Иркутске по количеству и ценности книг, где обратил особое внимание на план г. Иркутскаот
1722 г. — рукопись, писанную, по преданию, рукою святителя Иннокентия, — на житие святейшего патриарха Никона, нанесенное Шушергиным, с собственноручными заметками архиепископа Новгородского Феофана Прокоповича, — на собрание иных предметов ламского служения и книг монгольских и тибетских, служащих к изучению буддизма; при этом высоко-преосвященнейший Вениамин имел счастье поднести Его Императорскому Высочеству 4 тома трудов православных миссий Иркутской Епархии в бархатном переплете, а также печатное произведение преподавателя Семинарии, священника Иннокентия Подгорбунского, одно из тех воскресных религиозно-нравственных чтений, которые ведутся преподавателями в библиотечном зале Семинарии. Во время пребывания в Семинарии Его Императорского Высочества хор семинарских певчих, под управлением воспитанника Семинарии, пропел народный гимн, при выходе из Семинарии Его Императорского Высочества, воспитанники Семинарии, ставши в ряды на Семинарском дворе пред парадным входом, дружным и восторженным “ура” провожали Августейшего Гостя, Его Императорское Высочество, осчастливившего их Своим незабвенным для них посещением.
В 1 час пополудни, в присутствии Августейшего Гостя совершено освящение и открытие для проезда нового понтонного моста через реку Ангару, построенного городом в ознаменование высочайшего посещения города Иркутска Государем Наследником Цесаревичем. В то время как Его Императорское Высочество после посещения духовной Семинарии проследовал домой в генерал-губернаторский дом для непродолжительного отдохновения, на колокольне Прокопьевской церкви начался перезвон, возвестивший о начале крестного хода из этого храма к вновь построенному мосту. По прибытии высокопреосвященнейшего архиепископа Вениамина в церковь, начался, при торжественном колокольном звоне во всех городских церквах величественный крестный ход, в котором принимало участие все духовенство, присутствовавшее при первой встрече. Крестный ход совершался в таком порядке: впереди всех был несом псаломщиком (в стихаре) фонарь с сожженною свечою, за ним два дьякона (в облачениях) несли напрестольный крест и икону Божьей Матери, далее два псаломщика (в стихарях же) несли хоругви, за которыми шли архиерейские певчие в парадных костюмах, по 4 в ряд с пением догматиков. Священники в блестящих золотых облачениях несли затем икону Святителя Николая и Святителя Иннокентия Иркутского Чудотворца, а дьяконы и псаломщики — икону Иверской Божьей Матери на особо устроенных носилках; за ними шло духовенство по два в ряд (младшие впереди) в золотых же облачениях, причем Кафедральный протоиерей нес святое Евангелие, а ректор семинарии — напрестольный крест на блюде. Во главе крестного хода, окруженный двумя иподиаконами с дикирием и трикирием и двумя протодиаконами с кадилами шествовал высокопреосвященнейший епископ Вениамин.
По прибытии крестного хода к покрытому сукном возвышению, святые иконы были поставлены вблизи моста, духовенство разместилось в два ряда направо и налево от святых икон до помоста, на котором стал владыка пред столиком с водосвятною чашею, присутствовавшие представители общества стали вокруг помоста на назначенных на них местах. Чрез несколько минут громкое восторженное “ура” собравшегося на набережной Ангары народа, стоявшего тесно сплоченною стеною по берегу реки, — возвестило о приближении Его Императорского Высочества. По прибытии Его Высочества на помосте началось молебное пение, с освящением воды, в конце которого было возложено многолетие Государю Императору, Государыне Императрице, Наследнику Цесаревичу и Всему Царствующему Дому. По окончании молебствия Государь Наследник Цесаревич изволил выслушать почетный рапорт архитектора В.А. Рассушина по постройке моста и прекрасно составленную, мастерски произнесенную городским головою В.П. Сукачевым речь о пользе такого сооружения, как постоянный мост через быструю и бурную Ангару, особенно в сравнении с прежним способом переправы через нее. Затем, принявши от архитектора Рассушина ножницы, Его Императорское Высочество, при колокольном звоне и при громких восторженных криках “ура” громадной толпы народа, изволил разрезать ленту, смыкавшую арку перед входом на мост, в предшествие крестного входа, последовал по мосту на противоположный берег, где в то же время оркестр военной музыки исполнил гимн. Во время шествия Его Императорского Высочества по мосту, с другой стороны около барьеров были расставлены воспитанники и воспитанницы городских мужских и женских училищ со своими учителями и учительницами. По переходе через мост Государь Наследник Цесаревич, при звуках народного гимна и долго не смолкавших переливах “ура”, изволил сесть в экипаж и проследовать через вновь устроенный на Иркуте постоянный мост по вновь проложенной дороге в Вознесенский Святителя Иннокентия монастырь, сопровождаемый свитою, а немного погодя и высокопреосвященнейшим архиепископом Вениамином. Встреченный у ворот монастыря настоятелем святой обители преосвященнейшим Агафангелом и епископом Киренским, с братиею, Государь Император Цесаревич, при колокольном звоне и пении хором мoнacтырскиx певчих тропаря святителю Иннокентию, в предшествии встречавшего духовенства, изволил проследовать в соборный монастырский храм, где выслушав молебное пение святителю Иннокентию коленопреклонно молился пред ракою с мощами Просветителя Сибирских стран, а затем приложившись к святым мощам, принял поднесенную Ему преосвященнейшим Агафангелом в богатой сребропозлащенной ризе икону святителя Иннокентия. При выходе Его Императорского Высочества из соборного храма на паперти высокопреосвященнейший архиепископ Вениамин имел счастье представить Его Высочеству депутацию от бурят, состоявших в ведении Боханской и народной управы Балаганского округа, Иркутской губернии, во главе с миссионером Боханского стана, священником Николаем Поповым и инородческим головою Сократом Пирожковым. Депутация эта, нарочито прибывшая в Иркутск, имела счастье заявить Его Императорскому Высочеству о желании 250 человек бурят Боханской и народной управы, в ознаменование Высочайшего посещения Сибири Государем Наследником Цесаревичем и в увековечение сего посещения в потомстве, принять святое крещение, с тем, чтобы всем лицам мужского пола наречено имя “Николай”, на что и последовало соизволение Его Императорского Высочества. Затем Великий Князь изволил осчастливить Своим посещением келию настоятеля монастыря преосвященнейшего Агафангела и милостиво принял предложенный от обителя завтрак, во время которого хором монастырских певчих прекрасно исполнено было несколько песнопений. Величественный монастырский храм, а равно весь путь следования Его Высочества от монастырских ворот до собора и от собора до настоятельской келии был устлан красным сукном, а парадный вход туда задрапирован красным сукном и разукрашен зеленью. Пробывший в монастыре более двух часов, Государь Наследник Цесаревич, около 5 часов пополудни, тем же путем изволил отбыть обратно в город и осмотреть Иркутскую золотосплавочную лабораторию, где представители местных золотопромышленников имели счастье поднести Его Императорскому Высочеству хлеб-соль на изящном золотом блюде. В лаборатории демонстрировался процесс плавки золота.
В 6 часу вечера Государь Наследник Цесаревич изволил удостоить своим посещением музей Восточно-Сибирского Отдела Императорского Русского Географического Общества. Встреченный при входе в музей председателем отдела В.П. Сукачевым и членами Распорядительного комитета, Его Высочество обошел нижний зал музея, где осматривал коллекции зоологические, палеонтологические, да и исторической археологии и минералогические, причем члены отдела постепенно имели счастье давать Его Высочеству объяснения по поводу выставленных коллекций. Из нижних зал музея Его Высочество изволил подняться в верхний этаж, где в передней библиотечной зале собрались все члены отдела и приглашенные гости, в числе которых был высокопреосвященнейший архиепископ Вениамин. Председателем отдела с кафедры была произнесена речь, в которой талантливый оратор сделал очерк деятельности отдела за все время его существования. Затем члены общества имели счастье поднести Его Императорскому Высочеству альбом Сибирских видов и типов и некоторые издания отдела. Крышки альбома были сделаны из полированного лигнита (на верхней крышке расположен вензель Его Высочества), гербы губерний и областей, входящих в район деятельности отдела, и серебряная карта Восточной Сибири и Амура, на которой золотой чертой обозначен путь Его Высочества от Владивостока до Томска. Милостиво приняв подношения, Государь Наследник Цесаревич изволил обойти вторую залу верхнего этажа музея, осматривая этнографическую коллекцию и коллекцию предметов буддийского служения, относительно которых объяснения Его Высочеству имел счастье давать член отдела, преподаватель духовной Семинарии священник Иннокентий Подгорбунский. По окончании осмотра музея Его Императорское Высочество изволил отбыть в собственное помещение в генерал-губернаторском доме, причем громкое и дружное “ура”, сопровождавшее Августейшего Гостя каждый раз, как Он появлялся на улицах города, раздавалось повсюду и в особенности на набережной Ангары, где собралась в это время огромная масса народа по обе стороны генерал-губернаторского дома. После часового отдыха, в 8 часов вечера, в доме генерал-губернатора состоялся обед, на котором присутствовали представители различных учреждений города и некоторые из именитых граждан. Во время обеда играл хор военной музыки. Тост за здравие Его Императорского Высочества провозгласил Начальник края А. Д. Горемыкин, имевший счастье выразить Его Высочеству пожелание дальнейшего счастливого путешествия. Дружное “ура” присутствовавших, огласившее обеденный зал, несколько раз было ответом на тост. В 9 часов вечера была зажжена в городе иллюминация, на которую Его Императорское Высочество изволил смотреть из окна гостиной зала генерал-губернаторского дома. По окончании обеда около 11 часов вечера, простились с Его Высочеством высокопреосвященнейший архиепископ Вениамин, преосвященнейший епископ Агафангел и представители местного духовенства, присутствовавшие на обеде Его Высочества, причем Его Высочество обрадовал высокопреосвященнейшего Вениамина вручением ему в дар, на память полного архиерейского золотого глазетого облачения, а преосвященнейшего Агафангела пожалованием драгоценной фанагии. В 11 часов вечера Государь Наследник Цесаревич удостоил посещением вечер, данный в честь Его Высочества городским обществом в помещении общественного собрания. Здесь Его Высочеству были представлены некоторые городские дамы, удостоившиеся беседы Его Императорского Высочества. Милостиво принявши предложенный в 1 час ночи ужин, Государь Наследник Цесаревич в 3 часу отбыл из общественного собрания при громких и дружных криках “ура” массы народа, толпившегося на улицах города, на пристань у Кафедрального собора и изволил сесть на пароход “Сперанский”. Несмотря на такой ранний час утра, на берегу реки собрались толпы народа, желавшего еще раз на прощание лицезреть Августейшего Гостя. В начале 5 часа при торжественном колокольном звоне, во всех городских церквах, Его Императорское Высочество покинул Иркутск. На пароходе “Сокол”, следовавшем за “Сперанским”, провожали Его Высочество до станции “Бархатовой”, отстоящей почти на сто верст от Иркутска, члены городского общественного управления со своим городским головою. В Кафедральном соборе, по окончании поздней Литургии, высокопреосвященнейшим архиепископом Вениамином, в сослужении ректора Семинарии, кафедрального протоиерея и всего городского духовенства было совершено молебное пение о благополучном путешествии Цесаревича.
Около полудня 25 июня пароход “Сперанский”, сопровождаемый “Соколом”, причалил к пристани “Бархатовой”, где собрались крестьяне этого населения, как и некоторых других окрестных деревень, толпа народа буквально запрудила весь берег. Здесь Его Императорское Высочество изволил принять депутации от крестьян селения Бархатовой и бурят Верхоленского округа, в национальных костюмах и затем после завтрака на пароходе “Сперанский” сел в свою дорожную коляску.
Краткий очерк
Сибирской фарфоровой и фаянсовой фабрики Иркутского второй гильдии купца Ивана Данилова Перевалова, изделия которой собраны в особом павильоне, были представлены в селении Зименском Иркутской губернии к обозрению Государю Наследнику Цесаревичу Великому Князю Николаю Александровичу, в проезд Его Императорского Высочества по Восточной Сибири.
В конце 1860 годов крестьянин Узко-Лугского селения, Иркутской губернии Данил Васильeв Перевалов (отец настоящего владельца фабрики) занимался, кроме сельского хозяйства, поставкою на Николаевский железоделательный завод для выделки кирпича огнеупорной глины, залежи которой в большом количестве находятся в дачах означенного Узко-Лугского селения. Тогда же у Данила Перевалова возникла мысль столь богатый материал употребить, с большею пользою, на выделку из него фарфоровых и фаянсовых изделий, так как подобного производства тогда в Сибири вовсе не существовало. Не обладая достаточными денежными средствами и желая, тем не менее, дать начало местной сибирской фарфоро-фаянсовой промышленности, Данил Перевалов мог осуществить свое намерение и начать предприятие лишь в весьма ограниченном размере. Прежде всего, конечно, надо было озаботиться приисканием мастеров, хотя бы мало-мальски знакомых с делом, но, за полным отсутствием таких лиц в здешнем крае, явилась необходимость отправиться в европейскую Россию и там уже пригласить в Сибирь более или менее сведущих в деле лиц. Таким-то образом, при наличности 10 мастеров, приехавших из европейской России, и до 20 человек простых рабочих в 1869 г. открыто было первое фарфоровое производство в Сибири. Не имея возможности по достоинству вознаградить, Данил Перевалов не в силе был привлечь в отдаленный край лучших мастеров, а потому и первоначальные изделия его фабрики не отличались ни особым изяществом, ни разнообразием ассортимента, на фабрике выделывались исключительно чайная и столовая посуда, могущая соперничать разве только с низшим сортом привозимой из европейской России фарфоровой посуды, и весь годовой оборот не превышал 15000 руб. Впоследствии эта фабрика перешла во владение сына Данила Ивана Данилова Перевалова, который невзирая на массу затруднений, всеми силами старался расширить и улучшить фабричное производство. С этой целью Иван Перевалов сосредоточил фaбpичную промышленность в двух пунктах: на устье реки Хайты, при впадении ее в реку Белую, в 105 верстах от города Иркутска и в селении Еловском, в 56 верстах от Иркутска, и тем расширил район деятельности.
Для улучшения же промышленного дела Иван Перевалов дважды ездил в европейскую Россию, где лично ознакомился с фарфорово-фаянсовым производством на первоклассных фабриках. Помимо этого, он пригласил к себе на службу личных мастеров, между которыми ныне имеются живописцы и скульпторы, ранее обучавшиеся и служившие в Императорском фарфоровом заводе, на фабрике братьев Корниловых и других известных фабриках.
В настоящее время состояние фабрики представляется в следующем виде: имеются машины для обработки материалов, приводимые в действие водою из реки, силою равною около 30 паровых сил, действуют одно фаянсово-обжигательное и 6 фарфоро-обжигательных горн, а также есть 60 формовочных станков, на фабрике кроме десяти служащих, работают: до 120 человек мастеровых, до 20 мастериц, до 30 учеников обоего пола и до 50 человек чернорабочих, кроме этих лиц почти все или по крайней мере большинство крестьян соседних селений также занимаются разными фабричными работами. На вознаграждение за труд фабричных служащих и рабочиx расходуется до 80000 руб. ежегодно, а так как изделий вырабатывается на сумму около 150000, то оказывается, что одно жалование фабричным служащим и рабочим составляет более 50 % из всей выручки от дела. Такой непомерный расход на вознаграждение за труд указывает нам на дороговизну искусных мастеров, весьма неохотно отправляющихся в отдаленный край, почему и не подлежит ни малейшему сомнению, что с проложением сибирского железнодорожного пути рабочий труд значительно удешевится.
На фабрике помимо столовой и чайной посуды, выделываются многоразличные хозяйственные кабинетные и для украшения гостиной вещи, художественность, чистота и изящество отделки которых не имеют уже ничего общего с первоначальными изделиями. Улучшение в фабричном производстве имело своим последствием распространение изделии по всем губерниям и областям Восточной и частью Западной Сибири и Приамурского края; торговля этими изделиями производится в магазинах Перевалова, находящихся в г. Иркутске, Красноярске, Енисейске, Минусинске, Ачинске, Томске и Благовещенске, а также на Верхнеудинской, Качугской и Преображенской ярмарках. На фабрике Перевалова уже 7-ой год изготовляются и поставляются в казну телеграфные изоляторы не только для Сибири, но и в Туркестанский край.
Главные материалы, употребляемые для выделки фарфоровых и фаянсовых изделий, почти все местного сибирского происхождения: глина (каолин) находится в 4-х верстах от Усть-Хайтинской фабрики, добывается этого продукта до 60000 пудов в год и, при химическом анализе в С.-Петербургской лаборатории Министерства Финансов, обнаружено, что он превосходного качества и лишь физическое свойство — трудного соединения с водой, вследствие большого содержания кристаллизационной воды, несколько затрудняет обработку и неблагоприятно отражается на качестве изделий, но, тем не менее, посредством тщательной выделки и сложных манипуляций недостатки устраняются. На основании таких данных и при введении на фабрике усовершенствований, существующих на европейских фабриках, можно смело утверждать, что сибирский фарфор в выработке достигнет высокого достоинства и будет успешно соперничать с европейским фарфором. Кварц и шпат привозятся на фабрику верст за 300-400, и продукты эти имеют все достоинства хороших материалов для фарфора. Известковый камень находится в 3-х верстах, а гипс и мел в 100 верстах от фабрики. Только краски и позолота получаются из европейской России или покупаются за границей, но для украшения дешевых изделий краски приготовляются в фабричной лаборатории из материалов частью тоже местных, частью же привозных из внутренней России. Обжиг изделия производится дровами из прилегающего к фабрике леса, кубическая сажень дров обходится в 4 руб.
На главной Усть-Хайтинской фабрике, кроме фабричных зданий, в которых находится мастерская и жилые помещения для служащих, мастеров и рабочих, — с годами образовался целый поселок, имеющий до 40 домов, принадлежащих занимающимся на фабрике мастеровым и рабочим.
При фабрике учреждена, на средства фабриканта, начальная школа на 30 учеников и учениц, — детей служащих и работающих на фабрике лиц, и за последнее время 20 учеников, окончивших в школе курс учения, занимаются мастерством или вступили в разряд служащих. Мастеровые, за малым исключением, получают плату задельно, а чернорабочие пользуются ежемесячным жалованием. Содержание все они имеют собственное, приобретая потребные им припасы и товары или из фабричной лавки, или же из лавок, находящихся в окрестных селах.
Изделия фабрики находились в 1887 г. на Екатеринбургской промышленной выставке и фабрикант удостоен награждения серебряной медалью с надписью “за трудолюбие и искусство”. Основатель же фабрики, Данил Перевалов, за выставку изделий в 1873 г. удостоен был серебряной медали с надписью “за полезное”.
В заключение настоящего очерка нельзя обойти молчанием и тех существенных причин, кои являются тормозом успешному фабричному производству: кроме уже вышеуказанного недостатка в техниках, отсутствие в Сибири механических заводов вынуждает фабриканта выписывать необходимые машины за несколько тысяч верст, платя за провоз крупные суммы денег; неудобства путей сообщения и громадные расстояния, при перевозке в самой Сибири изделий и материалов для производства порождают и замедление в промышленном предприятии и массу затруднений. С этими-то невзгодами и приходилось постоянно бороться фабриканту Ивану Перевалову, который невзирая, однако же, ни на какие преграды и ободряя себя лишь мыслью о полезности для края своего промышленного предприятия, постепенно, из года в год, усовершенствовал и расширял единственное в Сибири фарфоровое и фаянсовое производство.
Краткие сведения о Хогото-Тарасинском Иннокентьевском крупчато-мельничном заведении, принадлежавшем потомственному дворянину (из бурят) Илье Иннокентьевичу Пирожкову, находящемся в Боханском инородческом ведомстве, Балаганского округа, Иркутской губернии
и объяснения образцов, выставленных на Зименской выставке
Выделка из крупной пшеницы крупчатной муки, то есть переход зерна в муку и отруби:
1. Пшеница, засыпанная в ковше мельницы для пропуска чрез куклеотборную и щеточную машины, две oбойки, магнитный аппарат и верхний подсевочный цилиндр.
2. Пшеница, получаемая с куклеотборной и щеточной машин, двух обоек, магнитного аппарата и верхнего подсевочного цилиндра.
3. Черный бус, получаемый от отчистки зерна щеточною машиною и обойками.
4. Подсев, т.е. мелкое зерно и трава, находящиеся в пшенице при засыпке в ковш для пропуска чрез машины и обойки и отделенные куклеотборною машиною.
5. Пшеница, получаемая с дранного вальцевого станка при погрузке в первый раз.
6. Пшеница, получаемая с дранного вальцевого станка при пропуске во второй раз.
7. Пшеница, получаемая с того же станка при пропуске в третий раз.
8. Пшеница, получаемая со станка при пропуске в 4-й раз.
9. Крупка, получаемая с передирочного вальцевого станка при пропуске первый раз.
10. Крупка, получаемая с того же станка при пропуске второй раз.
11. Крупка, получаемая со станка при пропуске в третий раз.
12. После третьего пропуска крупки чрез передирочный и вальцевый станок получается баламутка, отделенная от крупки подсевочными цилиндрами, из этой баламутки выделывается крупчатая мука 3-го сорта.
13. Получаемая с передирочного вальцевого станка, пропущенная в третий раз крупка поступает на самовейки.
14. Получаемая крупка с самовеек, отделенная ими для крупчатой муки первого сорта.
15. Получаемая крупка с самовеек, отделенная ими для крупчатой муки 2-го сорта.
16. Получаемые из баламутки по выходе муки третьего сорта крупные отруби, из которых выделывается крупчатая мука 4-го сорта.
17. Крупчатая мука 1-го сорта, получаемая по отделении самовейками крупки 1-го сорта и по переработке ее размольным вальцевым станком.
18. Крупчатая мука 2-го сорта, получаемая по отделении самовейками крупки 2-го сорта и по переработке ее размольным вальцевым станком.
19. Мука, получаемая с дранного вальцевого станка при дранье пшеницы и смешанная с третьим сортом, полученным из баламутки, посредством мукомешательного аппарата.
20. Получаемая из-под жернова (камня) крупчатая мука 3-го сорта.
21. Получаемая из-под жернова крупчатая мука 4-го сорта.
22. Крупные отруби, получаемые по выходе 4-го сорта крупчатой муки.
23. Мелкие отруби, получаемые по выходе 4-го сорта крупчатой муки.
Объяснения: на один передел отпускается круглой пшеницы 1000 пудов.
Из передела в среднем выводе получается:
1-го сорта — 279 пудов.
2-го — 282 пуда.
Крупчатой муки:
3-го — 177 пудов.
4-го — 15 пудов.
Отруби: крупных — 112.
Мелких — 78.
Подсева, т.е. мелкого зерна и травы, — 3 пуда.
Черного бусу — 24.
Упылу — 30.
Всякие переделы окончательно выходят в 7 1/2 дней.
Все сорта крупчатой муки и переделка пшеницы на Хогото-Тарасинском Иннокентьевском крупчато-мельничном заведении, с основания его, т.е. с 1861 г. по 1888 г., производились жерновами (камнями) английскими и местными, а с 1888 г. с устройства нового здания мельницы по системе “Даверио”, постановкой вальцевых станков и машин, дранье и передир пшеницы, а также 1-й и 2-й сорт крупчатой муки производится 4-мя вальцевыми станками “Даверио”, а 3-й, 4-й сорта жерновами.
Здание мельницы — снаружи 5, а внутри 6 этажей, 6-й этаж под крышею.
Во всех этажах поставлено: 4 вальцевых станка, 2 дитошера, 2 обойки, 1 щеточная машина, 1 куклеотборная машина, 1 магнитный аппарат, 2 самовейки, 1 мукомешательный аппарат, 1 центрифугольный цилиндр, 9 подсевочных цилиндров.
Действие производится водою, посредством трех водяных и трех сухих колес и 42 приводов с бесконечными кожаными ремнями.
Подъем пшеницы, круп и муки с нижнего этажа в верхние как на машины и подсевочные цилиндры, производится посредством приводов 8-ю самотасами, т.е. железными ковшами, укрепленными на пеньковые ремни, натянутые в глухих деревянных квадратных трубах.
Выделка крупчатой муки производится всего 7 месяцев в году, т.е. с 1 апреля по 1 ноября, а с 1 ноября по 1 апреля по случаю маловодия и замерзания родников, составляющих речку Хогото-Тарасул, выделывание прекращается.
При выделывании крупчатой муки на мельнице находится мастер и 4 рабочих, из коих двое взрослых и два мальчика, доставка пшеницы на мельницу, набивка крупчатки в кули и вывозка с мельницы производится отдельными временными рабочими.
Выделыванием крупчатой муки занимается местный бурят-самоучка, инородец Боханского ведомства, первого Готольского рода Василий Алексеев Давыдов.
Для нашего инородческого Востока Августейший путешественник стал с 1890-91 г. лучезарнейшим воплощением Милосердия и Силы, озаривших наши глухие отдаленнейшие окраины.
* * *
Интересны песни, сложенные хоринскими бурятами по случаю посещения Его Императорским Высочеством Государем Наследником Цесаревичем и Великим Князем Николаем Александровичем родных их мест 18-20 июня 1891 г.
Когда распространяется жаркое солнце,
Всякими цветами поле расстилается, —
Наследник Цесаревич, посещая,
Всех радостью озарил.
Могущества и силы исполненный
Государь Наследник Николай,
Посетив нашу окраину,
Счастьем и удовольствием наградил.
От Неба дарованною
Равномерною Империей обладающий,
От Бурхана предсказанный Богдо — Царь Николай.
Когда соблюдаешь изречения Бурхана,
Добродетель чрезмерно размножается:
Бурхану — Царю поклоняясь,
Истинное мы счастье приобрели.
Когда соблюдаешь законы Царя,
Все деяния улучшаются:
Поклоняясь Царю — Бурхану,
Всех пороков избавились.
К алмазу хаблин гуру
Твердое железо притягивается,
Силе нашего Царя
Все другие уступают.
Очищенное чистое золото
От трения пуще светлеет,
Обширной Империи власть
От примечания пуще углубляется.
К запаху степных цветов
Притягивающиеся пчелы, —
К справедливости законов и положений
Примыкающие мудрецы.
Среди множества деревьев
Красный цзандан выдается,
Среди множества государств
Русская Империя выдается.
Среди приятно благоухающих
Белый цзандан выдается,
Среди различных государств
Эта Империя выдается.
Плоды дерева Галбарвас
Изумительно удовлетворяют,
Законы и положения Империи
Всякое удовольствие производят.
Могущественнейшей Империи
Неблагомыслящие глупцы
На берегу широкой реки
Предпочитают вонючий колодезь.
Кому, прекратив распутную жизнь,
Желательно преследовать добродетель,
Тому учение и науку предпочитающую
На сию Империю уповать должно.
На солнечной стороне растущие
Листья и цветы красивы,
Наследника Цесаревича окружающие
Царские сановники красивы.
Отменно Высокого происхождения
Наивысочайшему Наследнику Цесаревичу,
В знак многолетнего благоденствия,
Подносим с вачжрами седалище.
Силе внешних врагов
В знак совершенной непобедимости,
Царем свирепых львом
Изукрашенное седалище подносим.
Исполнению всяких дел
Способствующими эмблемами,
Изукрашенное серебряное седалище
Просвещенному Наследнику подносим.
Благодетельному Наследнику Цесаревичу
Златоцветный зонт
Во всех обширных империях
В знак первенства подносим.
Многих Властелину — Царю
Надглавное украшение — балдахин,
В знак неотступной защиты,
От чистого сердца подносим.
Злонамеренных стран
Знаки побеждения джалцаны
Наираспространенной славы
Знаки высокости баданы.
Милосерднейшему Царю Николаю
От истинного сердца подносим:
Все неблагое подавившее
Истинное могущество да укрепится!
На правой стороне Уды
Находящийся дацан Ацагатский
Высокий Царь Николай
Въездом осчастливил, удовольствием.
Стопам падая ниц, поклоняясь,
Высшия благопожелания произнося,
Удостоились бессмертного благословения,
Высочайшего гуманного милосердия.
Просветителя Наследника Цесаревича
Светлые очи лицезрея,
Милостливым словам внимая,
Удовольствиями чрезвычайно насладились.
Посещение Государя Наследника
Дабы твердо увековечить,
Драгоценностями украшеный субурган
В стране этой воздвигнем.
Будущего времени счастливцев
Спасителя Майдари изображение,
Императорского посещения событие
Для яркости в памятях соорудим.
Всемогущий Бурхан!
Царя и Царицу, во главе
Любезных сродственников всех,
Яшмовыя стопы да увековечь!
Вышний спаситель Бурхан!
Царя Александра, во главе,
Благодатной Царицы всех,
Златую жизнь да продли!
Записывал хоринский бурят Родовой Голова Барун-Кубдутского рода, Действительный Член Восточно-Сибирского Отдела Императорского Русского Географического Общества Ирдыни Вамбоцерэнов.
Связь ядра инородческого населения на окраине со Священной для него Особой Белого Царя скреплена, кроме нравственных, и вещественными узами исторического характера.
Многим русским приходилось видеть при проезде по области главную военногражданскую святыню простодушных инородцев — 7 знамен, пожалованных Высочайшею грамотой 14 августа 1800 г. Забайкальскому иррегулярному бурятскому войску, каждое размерами около двух аршин в квадрат. Полотно знамени состоит из 17 кусков шелковой материи, из них 12 кусков, сшитых по три, — из красной материи и расположены по углам знамени; четыре белые расположены по каждой стороне; все 16 — в виде обрезанных у вершин треугольников, обращенных к середине обрезанными концами; в средине овальной формы двойная белая материя — на ней на одной стороне изображен двуглавый орел, над ним на ленте надпись: “Не нам, не вам, а имени Твоему” (и это дано стану язычников!), а с другой стороны — тоже двуглавый орел, над ним же на ленте надпись: “Сим знаменем победишь”. Вокруг орлов — венок. На углах, на красных полях, расположенных по диагонали на обеих сторонах овальной формы, нашиты куски красной же шелковой материи, вокруг нарисован золотом венок, а в середине — надпись: “Благодать”.
Есть у бурят знамя и подревнее: напр., выданное в 1728 г. подгородному роду Селенгинского ведомства и сохраняемое ныне у потомка, служившего в 1728 г. зайсаном подгородного рода Амура Андыхаева — инородца этого рода Жигжит Нансуева.
Оригинальное знамя это — из голубой узорчатой китайской материи — канфы, шириной 1 аршин 8 вершков, длиной 2 аршина 4 вершка. На одной стороне полотна знамени имеются следующие изображения: в левом верхнем углу — восходящее солнце, на середине другой половины полотна — пять небольших звездочек, расположенных в виде креста, выше креста надпись: НИКОМУ НЕ УСТУПАЕТ.
По нижней части полотна надпись: ВИВАТ ВСЕГДА АВГУСТУС ПЕТР ВТОРОЙ ВСЕРОССИЙСКИЙ ИМПЕРАТОР.
Существуют еще три знамени, данные единоплеменным табангутским родам. Полотно у них — из сине-голубой шелковой гладкой материи в два ряда. Посередине полотна рисованый золотой лавровый венок с короной, по четырем углам — таковые же венки меньшего размера. В среднем венке изображен герб, а в угловых — буква Н красно-розового цвета. По краям полотна между венками — надпись золотыми буквами: “Первому (второму и третьему) Табангутскому роду племени Табангутского”. Обратная сторона точно такая же.
Знамена пожалованы при грамотах приблизительно одинакового следующего содержания: КОПИЯ.
Божиею милостию, Мы Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, и прочая, и прочая, и прочая.
Нашему любезно-верному иррегулярному войску, первого Табангутского рода, племени Табангутского.
Верность ваша и усердие к Нам обратили на вас особенное Монаршее Наше благоволение и милость. В ознаменование, жалуя вам знамя, при сем препровождаемое, повелеваем употреблять его на службе Нам и Государству Нашему с верностью и усердием. Пребываем Императорскою Нашею милостию благосклонны.
На подлинной Собственною Его Императорского Величества рукой написано: “НИКОЛАЙ”.
Такого же цвета — 15 знамен, пожалованных пятнадцати племенам иррегулярного войска бурят Селенгинского ведомства, 21 апреля 1846 г. Посередине квадратной части полотна — лавровый венок с короной, а по углам — четыре таковых же венка меньшего размера, нарисованных золотою краской. В среднем венке изображен Российский герб, а в угловых — вензель “Н” красно-розового цвета; на треугольных концах полотна изображено по три звездочки. На обратной стороне, на квадратной части полотна — большой лавровый венок, написанный золотою краской, а внутри вензель “Н”. На треугольных концах — то же самое, что и на правой стороне.
Несколько лет перед этим пожалованы Хоринскому бурятскому иррегулярному войску 14 знамен. Из них — 7 голубого цвета и 7 красного. Материя двойная шелковая. Величина полотна по длине 2 аршина и ширине — 2 аршина 2 1/2 вершка. Посередине полотна лавровый венок с короной, внутри которого на красном фоне изображен Российский герб. По углам полотна таковые же венки меньшего размера с коронами, внутри которых изображен вензель “Н”. Венки, короны, вензеля нарисованы золотою краской, двуглавый орел — черною, щит на орле красно-розового цвета, на котором изображен черными красками Георгий Победоносец.
У сродных хоринцам бурят Агинского ведомства, самого восточного из Забайкальских, тоже есть знамя из зеленой двойной шелковой материи. Посередине полотна — лавровый венок с короною, внутри которого на белом фоне изображен Российский Государственный герб. По углам полотна таковые же венки меньшего размера с коронами, внутри которых изображен вензель “Н”. На другой стороне полотна, посередине его, имеется лавровый венок с короной, внутри которого изображен по белому полю вензель “НI”. На треугольных концах по три звезды с обеих сторон. Венки, короны, вензеля и звезды нарисованы золотою краской, а герб — черною. Эти знамена все склонялись приносившими их племенами на радостном пути следования Престолонаследника.
* * *
Николай II внимательно слушал посланника Тибета, и перед его глазами вставали картины десятилетней давности.
Почему-то несколько раз повторилась поимка дикого коня инородцем-бурятом.
“Аркан! — подумал царь. — Заарканить Азию!.. Заставить смириться!”
…Бурят, опрокинувшись в седле назад, повертывал шест, все более стягивая шею пойманному молодому коню петлей, пока он не останавливался, как вкопанный, не имея возможности дышать.
“Как красиво и точно описывал все это в своей книге князь Ухтомский! — приходило в голову Николаю II. — Князь как-никак знаток Востока, ему виднее то, что нами не замечается. Его просьба не оттолкнуть от России Тибет имеет смысл. Особенно его посланника, инородца-бурята. Но он посодействовал визиту Агвана Доржиева в Париж к его знакомому Генриху Орлеанскому. Французский принц и российский принц в одно и то же время отправились на Восток. Кто из них извлечет наибольшую выгоду для своей страны?”
Николай II обещает Тибету помощь, выражает пожелание, чтобы между их государствами установились прочные дружественные связи.
И его церемониймейстер преподнес Агвану Доржиеву дорогие подарки Далай-ламе, среди них, как выразился император, были золотые часы с бриллиантами, которые точно показывают начало дипломатического представительства Тибета в России в лице цанид-хамбо.
“Что-то плохое было в этом блестящем приеме! — подумал Агван Доржиев, спускаясь по причудливой лестнице Петергофского дворца. — Что?”
Может быть, было предчувствие, что через два года царь допустит ошибку, назначив Безобразова статс-секретарем особого комитета по делам Дальнего Востока, а его сторонника адмирала Алексеева наместником самых восточных пределов империи. Витте был удален с поста министра финансов.
Хотя начались русско-японские переговоры о Маньчжурии и Корее, но они ни к чему не привели при определившейся российской ориентации по этому вопросу. 24 января 1904 года посол Японии в Санкт-Петербурге вручил министру иностранных дел Ламздорфу ноту о разрыве дипломатических отношений.
На другой день большая японская эскадра адмирала Того направилась к Порт-Артуру. Часть ее отделилась под командованием контр-адмирала Уриу к корейскому порту Чемульпо, где находились крейсер “Варяг” и канонерская лодка “Кореец”. Они попытались прорваться через ряды 6 крейсеров и 8 миноносцев Японии, но не смогли. В неравном бою были уничтожены пушки, убиты 7 офицеров и 115 матросов, ранены 100. “Варяг” вернулся в Чемульпо, и его потопила оставшаяся команда. “Корейца” взорвали.
Русские моряки в Порт-Артуре, заблокированные эскадрой Того, надеялись на умнейшего и энергичного Тихоокеанского командующего вице-адмирала Степана Осиповича Макарова, крупнейшего исследователя океана, совершившего два кругосветных путешествия, специалиста по военно-морскому флоту. Но над ним как главнокомандующий вооруженными силами на Дальнем Востоке стоял адмирал Алексеев.
Неудачной была политика Николая II. Преследовал какой-то рок: взорвали флагманский корабль Макарова на мине на внешнем рейде Порт-Артура, и погиб сам легендарный адмирал со своим штабом. Вместо него во главе эскадры был поставлен не подготовленный к этой роли контр-адмирал Витгефт.
Сухопутными войсками командовал бывший военный министр Куропаткин, который не годился на первые роли, хотя показал себя хорошим начальником штаба генерала Скобелева на Балканах во время русско-турецкой войны в 1877—1878 годах.
* * *
— У больших духовных лиц развито чувство будущего, — сказал Булат Борисович, поглаживая камень, как будто стремясь найти тепло тел людей, которые на нем молились распростертыми ниц. — Есть рассказ о том, как побывали у Ленина Агван Доржиев и Данзан Норбоев, шестой перерожденец Ганжарва гэгэна из Долон Нура, из Цугольского дацана. Данзан Норбоев сказал Ленину, что установленная им власть будет существовать на протяжении одного возраста человека… шестьдесят лет. Конечно, это не понравилось Ленину. А на вопрос Агвана Доржиева насчет его предсказания он сказал, что власть не долговременная, ибо она преследует религию. А в то время лам еще не трогали.
— Николай Второй благожелательно относился к ламам, — улыбнулся я. — Еще в тысяча восемьсот девяносто пятом году Эспер Ухтомский на специальном поезде приезжал к ширетую Ацагатского дацана Чойнзон-Доржо Иролтуеву, чтобы увезти лам-лекарей в Санкт-Петербург.
— Они жили в Царском селе, в Зимнем дворце, Петергофе, летом в Ялте. Наверное, никто из бурят так долго не жил в царских дворцах, — улыбнулся и Булат Борисович. — Никто из нас там не ночевал!..
— Должно быть, лечение царских особо было успешным, — сказал я. — Иролтуев был награжден двумя орденами. Один из них, по-моему, орден святого Станислава. А Лудану Шагдарову вручили грамоту императорского университета, орденскую ленту Анны “За усердие”, медаль имени Александра Третьего. Ламы Дэмчин Доржиев и Санга Галтаев тоже получали царскую награду…
— Николай заинтересовался тибетской медициной, когда он побывал в Ацагатском дацане. Он долго разговаривал с ширетуем Иролтуевым, — удовлетворенно отметил Булат Борисович. — И после того, как побывал в царских покоях, Иролтуев был назначен хамбо-ламой. Я читал письмо селенгинского тайши Сайнцак Юмова Эсперу Ухтомскому. Он просил назначить Иролтуева хамбо-ламой. Агван Доржиев не был первым бурятом, вошедшим в доверие царя. Вообще у царя складывались особые отношения с представителями Востока… Роковые отношения.
* * *
Александра Федоровна, супруга Николая II, с презрением глядела на ворвавшихся в гостиную царскосельского дворца без какого-либо предупреждения офицеров, только успели вбежать две девушки из прислуги с побледневшими, исказившимися от ужаса лицами.
На шум с другой стороны через дверь, ведущую в покои, стали заходить дочери — старшая Ольга, двадцатилетняя, за нею Татьяна, Мария, Анастасия — и маленький еще, двенадцатилетний, Алексей, вбежал, остановился с широко раскрытыми глазами, но с плотно сжатыми губами; они смотрели на непрошено заявившихся, воспринимая их как явление непонятное, бессмысленное…
Впереди офицеров стоял невысокий генерал с монгольскими чертами лица, с орлиным взглядом узких глаз, выдающиеся скулы и вразлет черные усы подчеркивали энергичность и мужественность его натуры.
— Ваше Величество, на меня выпала тяжелая обязанность сообщить Вам об аресте, — обратился к ней генерал почти вежливо, и в манере говорить проскользнула восточная деликатность.
Александра Федоровна хорошо знала, как и все в Петрограде, генерал-лейтенанта Лавра Георгиевича Корнилова. Первую мировую войну Лавр Корнилов встретил командиром “стальной” пехотной дивизии, в которую входили полки, овеянные славой генералиссимуса Суворова-Рымникского и фельдмаршала Румянцева-Задунайского, в чине генерал-майора. В первые дни войны он продемонстрировал личную храбрость: в один критический момент он сам повел войска в рукопашную штыковую атаку.
Через несколько месяцев его “стальная” дивизия и “железная” бригада, получившая свое название в русско-турецкую войну 1877—1878 годов, под командованием Антона Ивановича Деникина, прорвали неприятельский фронт в Карпатах и оказались на западной стороне гор. Отсюда открывался путь на Венгерскую равнину, возможность наступать на Будапешт, далее на Вену. Это разрабатывалось еще до войны в российском Генеральном штабе. В случае успеха Германия теряла своего главного союзника Австро-Венгрию, что было бы, если бы своевременно поддержал прорыв командующий 81 армией Брусилов.
Боевая деятельность, начавшаяся славно, завершилась в Галиции трагично: в 1915 году инициатива перешла к немцам, а в результате измены коменданта крепости Новогеоргиевска, генерала от кавалерии Бобыря “стальная” дивизия попала в окружение. При выходе из него дважды раненый Корнилов попал в плен.
Александра Федоровна знала, что Николай II пожаловал Корнилову орден Святого великомученика Георгия Победоносца 3-й степени, когда он был в плену, за то, что остатки его дивизии все же пробились из окружения к своим. Это была высокая награда младших генералов, она носилась кавалерами на шее, называлась “малый крест”.
Корнилов в плену пытался бежать дважды, а третья попытка удалась.
Из 62 генералов, находившихся в то время в германо-австрийском плену, только один Корнилов смог сбежать. Это принесло ему огромную славу.
Много приключений испытал он, пока не добрался через румынскую границу до своих. Как разведчик Генерального штаба в первые годы военной службы, он работал в Персии и Афганистане, почти добрался до побережья Аравийского моря, пройдя более 400 километров. Добыл сведения, которые стали бесценными при стычках в годы Первой мировой войны русских войск с некоторыми афганскими племенами.
Корнилов побывал и на территории Китая, в Кашгарии. Самой опасной была командировка в Дашти-Наумед, что означает Степь Отчаяния, в Персии, где до него не побывал ни один европеец. Он знал многие восточные языки. Закалка разведчика сказалась в преодолении трудностей побега, участие в русско-японской войне — в военных операциях, а работа военным атташе в Пекине — в общении с людьми, впоследствии ставшими знаменитыми, свидетельством тому является его дружба с будущим генералиссимусом, президентом Китая и Тайваня Чан Кайши.
Бывшая императрица все это хорошо знала и ощущала ранее обаяние “восточного” генерала. И она принимала его у себя во дворце как героя, уже с орденом святого Георгия 3-й степени на шее, врученном императором накануне.
…Этот же “малый крест” был на нем и красный бант революционного Февраля, который был ненавистен Александре Федоровне. Ей было еще обиднее: Николай II перед самым принятием решения об отречении от престола по просьбе начальника штаба Ставки Верховного Главнокомандующего Михаила Алексеева назначил Корнилова главнокомандующим Петроградским военным округом; а вот он арестовывает его семью.
Михаил Алексеев передал телеграмму Михаила Родзянко, Председателя Временного Комитета Государственной думы, взявшей на себя роль правительства, Николаю II, накануне выехавшему из Могилева в Петроград, но не сумевшему пробиться в столицу — его остановили в Малой Вишере ввиду опасности столкнуться с восставшими войсками, и он повернул на Псков, где был расположен штаб Северного фронта; там и остановился его поезд.
“Всеподданнейше докладываю эту телеграмму и испрашиваю разрешения Вашего Императорского Величества исполнить ее во имя того, что в исполнении этого пожелания может заключаться начало успокоения столиц и водворения в частях войск, составляющих гарнизон Петрограда и окрестных пунктов. Вместе с тем прошу отозвать генерал-адъютанта Иванова в Могилев”, — говорилось в телеграмме. А генерал Иванов за два дня до этого был послан с войсками в Петроград для наведения порядка с полномочиями диктатора.
Думские руководители Родзянко и Шульгин надеялись, что популярный среди солдатских масс Корнилов, военный с легендарной храбростью и восточной вежливостью, положит конец всяким беспорядкам.
Смутные были времена: за несколько дней до этого Николай II распустил Думу, но назначает главнокомандующим столичным военным округом человека, которого предлагает почти та же Дума; Корнилов, верный подданный царя, присягает Временному правительству, образованному группой депутатов Думы в день отречения царя от престола. Одновременно с появлением Временного Комитета Государственной Думы в Петрограде возник Совет рабочих депутатов, обосновался в Таврическом дворце, где заседала Дума, во главе с меньшевиком Чхеидзе.
Александра Федоровна, вся царская семья и фамилия были в тревожном ожидании: что будет с Николаем II, он был в пути из Могилева в Петроград, уже не император.
Трагическое свое решение царь принял в Пскове. Здесь он узнал, что генерал Иванов не смог усмирить Петроград. Ночью он вызвал главнокомандующего фронтом генерала Николая Рузского и на требование Временного Комитета Думы сообщил ему: “Я решил им дать ответственное министерство… Я берег не самодержавную власть, а Россию. Я не убежден, что перемена формы правления даст спокойствие и счастье народу…”
Рузский переговорил по прямому проводу с Родзянко. А тот отвечал: “Очевидно, что его Величество и Вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит, настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко… Время упущено и возврата нет”. Михаил Родзянко требовал отречения царя в пользу наследника.
Николаю Рузскому царем дано было указание узнать мнение всех главнокомандующих фронтами. Они высказались за отречение ради спасения России и успешного продолжения войны.
“Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся царя своего, а разбойная кучка людей, именуемая Государственной Думой, предательски воспользовалась удобной минутой для своих преступных целей, — телеграфировал генерал Владимир Сахаров с Румынского фронта. — Переходя к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, я, непоколебимо верный подданный Его Величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение пойти навстречу уже высказанным условиям”.
Неожиданно для Николая II в таком же духе высказался великий князь Николай Николаевич.
Царь никогда не думал, что генералы, “поставленные” им во главе армии, и депутаты им же разрешенной Думы так единодушно выступят против него.
… Стояло тягостное молчание в царском поезде.
Сидел один император, остальные присутствующие генералы стояли и смотрели на него; перед ним на столе лежали расшифрованные листки телеграмм.
— Если я помеха счастью России, — глуховатым голосом произнес царь, — меня все стоящие ныне во главе ее общественных сил просят оставить трон, то я готов это сделать, готов даже не только царство, но и жизнь отдать за родину… Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия! — Николай II еще минуты две сидел молча, опустив голову.
Затем он медленно встал и сказал:
— Я решился. Я отказываюсь от престола…
При этом он перекрестился. Перекрестились и присутствующие.
Генералы вышли, и остался только его лейб-хирург профессор Сергей Федоров, ибо царь пристально стал всматриваться в его лицо.
— Я приказываю Вам, — решительно произнес Николай, — отвечать мне откровенно. Допускаете ли вы, что Алексей может вылечиться?
— Нет, Ваше Величество, — ответил профессор. — Его болезнь неизлечима.
— Императрица давно так думает, — сказал царь, помолчав. — Я еще сомневался… Уже если Бог так решил, я не расстанусь со своим бедным ребенком!
Николай тяжело встал, подошел к окну вагона.
День стоял морозный и солнечный. Но на душе у царя было темно, отвратительно плохо. Он не замечал того, что было там, за окном. Поезд стоял на дальнем тупике, вокруг сновала охрана и пешая и конная, которая для него не существовала.
Перед глазами возникал образ любимого сына Алексея, то появляясь, то исчезая, какая-то мимолетная череда, при которой покалывало и сжимало сердце…
… Наследник лежит в детской. Из носа безостановочно идет кровь. Врачи ничего не могут поделать. Вот и Григорий Ефимович Распутин, старец незабвенный, осеняет мальчика крестным знамением, гладит по голове. “Ничего серьезного нет, — говорит старец. — Беспокоиться нечего!” Поворачивается и уходит. Кровотечение прекратилось…
… У Алексея невыносимо болит ухо, он плачет. По телефону старец ему говорит: “Ты что, Алешенька, полуночничаешь. Болит? Болит? Ничего не болит! Иди сейчас, ложись. Ушко не болит, говорю тебе! Слышишь, спи”! Мальчик через пятнадцать минут уже спит…
… Старец говорит: “У наследника будет долгое и счастливое царствование!”
… Мальчик пьет какой-то настой, морщится. “Надо выпить, — говорит тибетский лекарь Петр Бадмаев, нареченный сын деда его Александра II, он был крестным отцом при принятии им православия. — Только это лекарство победит болезнь”. Становится на душе у Николая II легче, ибо он верил в силу бурятских лам-лекарей с далекого 1895 года…
Смотрят царь и царица с великой надеждой на цанид-хамбо, тибетского посланника, благословляющего наследника крупными молитвенными четками, шепча заклинание…
“Есть у человека своя карма, своя судьба, — говорит цанид-хамбо. — Она обусловлена предыдущими жизнями. От благостных и греховных дел. Можно изменить свою карму, надо стараться повернуть в лучшую сторону. Только так можно воздействовать на свое будущее в этой жизни и в следующих перерождениях, и на будущее своих потомков”.
… “Я предчувствую, что еще до первого января я уйду из жизни, — возникают слова старца Григория в памяти. — Если меня убьют нанятые убийцы, русские крестьяне, мои братья, то тебе, русский царь, некого опасаться. Оставайся на своем троне и царствуй. Не беспокойся о своих детях. Они еще сотни лет будут править Россией”.
… “Если меня убьют бояре и дворяне, братья восстанут против братьев и будут убивать друг друга, — как бы слышит он слова Распутина. — Если убийство совершили твои родственники, то ни один из твоей семьи, то есть детей и родных, не проживет дольше двух лет. Их убьет русский народ”.
… “Руки моих родственников обагрены кровью мужика! — вползают в сознание черные мысли. — В особняке Юсупова был и великий князь Дмитрий Павлович!”
… Появляется гроб Распутина в глубокой могильной яме. Отец Александр служит литию. Печальное лицо императрицы, слезы на ресницах…
… “Приносил Григорий мне яблоко, гладил по больному месту, мне становилось легче”, — грустно, почти по-взрослому, произносит наследник.
Вечером в тот же день в Псков приехали представители Государственной Думы Василий Шульгин и Александр Гучков, ставший первым военным и морским министром Временного правительства. Николай II принял их в вагоне своего поезда.
— Любая воинская часть, как только она подышит воздухом революционной столицы, перейдет на сторону восстания, — говорил Гучков. — Поэтому всякая борьба для Вас бесполезна.
— Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола, — сказал царь совершенно спокойно, как об обыденном деле. — До трех часов дня готов был пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться с сыном я не способен.
Сделав паузу, Николай II добавил:
— Вы это, надеюсь, поймете. Поэтому я решил отречься в пользу брата.
Василий Шульгин, депутат-монархист, удивленно посмотрел на царя: по закону о престолонаследии царь мог отречься за себя, а за наследника — нет!
Царь встал с золоченого кресла, спинка которого была обита также золотистым бархатом, он надменно скрестил руки перед собой над блестящим ремнем, гордо свисают с плеч аксельбанты, красный воротник придавал строгость красиво ухоженной бороде и лихим усам, лицо отражало спокойствие, на стене, над его головой по-прежнему властно расправлял золотистые крылья двуглавый орел, вообще, в вагоне ничего не говорило о трагическом конце трехсотчетырехлетней династии — все было чинно и величаво.
Василию Шульгину стало не по себе — даже почувствовал себя низким и грязным, он был не во фраке, а в пиджаке и к тому же в неотглаженном воротничке; ведь после роспуска Думы указом царя, депутаты толком не ели, не спали, ночевали и в Таврическом дворце; четыре дня он не мог побриться; и тут он, поведя глаза на царя, на стене вагона в зеркале увидел себя: там высмотрел усталого человека с лицом каторжника, выпущенного из только что сожженной тюрьмы!..
“Никто не поверит в это отречение! — чуть не выкрикнул он. — Особенно великие князья! Монархисты всех мастей! Значит, грянет гражданская война!”
Тут вскочил с кресла Александр Гучков — он ужаснулся, что Шульгин все испортит, ведь они привезли готовый текст царского манифеста об отречении: там же речь идет о наследнике Алексее и этот монархист может настоять на этом, а ему нужен любой вариант отречения!
Вздрогнул на своем месте Шульгин, хорошо знающий характер Гучкова, знаменитого дуэлянта на политической почве: он дрался на пистолетах с графом Уваровым, жандармским полковником Мясоедовым и ранен был в руку, которую перевязал и прямо заявился в Думу, где был встречен восторженной овацией; лидер октябристской партии вызвал лидера кадетов Павла Милюкова на дуэль, но дело кончилось миром! Еще молодым он добровольцем поехал на англо-бурскую войну, раненый в ногу попал в плен к англичанам. Побывал и в японском плену, защищая раненых русских солдат в Мукдене. Он начал свою политическую деятельность с поддержки царя, одобряя его манифест 17 октября. Так и появилась партия октябристов. Гучков одобрял курс правительства на подавление первой русской революции, был в союзе со Столыпиным. Потом в Третьей думе удивил его, уйдя вдруг с поста председателя, расходясь с ним в политике. Хотя на его место встал соратник по партии Михаил Родзянко… С началом войны в 1914 году Гучков возглавил движение военно-промышленных комитетов, которое в связи с неудачным ходом боевых действий стало проявлять недовольство правительством. К концу прошлого года Гучков даже начал готовить дворцовый переворот! Начал за здравие царя, кончил за упокой! Опасный это человек!
Шульгин порывисто встал, а Гучков сделал шаг к нему. Они зло смотрели друг на друга.
“Вот и сцепятся! — подумал Николай II, по-прежнему спокойно глядя на них. — Вырывают власть. И готовы друг другу перегрызть горло. Вот что такое власть!”
— Подавайте ему… — выпалил Гучков, но тут же поправился. — Его Императорскому Величеству… на подпись манифест!
Шульгин держал в руке привезенный ими манифест, подготовленный во Временном комитете Государственной думы. На подписании этого текста манифеста особенно настаивали Председатель Родзянко и лидер кадетов Милюков…
Шульгин повернулся в сторону царя и, держа на весу руку, в которой заметно дрожал лист манифеста, так и застыл.
“Хитрец! — промелькнуло у него в голове. — Император!”
Слишком был спокоен Николай II.
“Он сохраняет за собой престол, — побежали дальше пунктиры мысли у Шульгина. — Великий князь Михаил Александрович не возьмет царскую власть. Поскольку это незаконно, пройдет время, кто победит?! Престол вернется к законному наследнику. Значит, ему самому!”
Похолодела спина у Гучкова, кажется, дрогнул царский вагон!
“Мы же в сию минуту у него в руках! — стало ясно для Гучкова. — Главнокомандующий фронтом Рузский нам не присягал! Никто никого… Ни Николая II, ни Николая Рузского не арестовывал!”
Если бы он не был заправским дуэлянтом, то у него задрожали бы ноги. И у него маленький пистолет в нужном месте. Он хорошо представлял себе, где стоят царские часовые в вагоне, даже не глядя в их сторону.
Гучков весь сжался, когда Николай II расцепил руки и одна из них начала целенаправленное движение — неужели он возьмется за оружие!
И рука Гучкова шевельнулась в нужном направлении…
С ужасом следил за этими руками Шульгин глазами, косящими в разные стороны…
Николай II взял со стола бумагу с золотым тиснением и гербом российским и переложил ближе к Гучкову и Шульгину.
Оба кинулись к ней, но у Гучкова удачно проявилась его “профессиональная” сноровка!
Гучков, стоя, пробежался взглядом по сторонам бумаги и удовлетворенно протянул Шульгину, севшему в кресло.
Это был уже подписанный царский манифест об отречении.
“…В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны, во что бы то ни стало, до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага.
В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной думой, признали мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть.
Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского. Завещаем брату нашему править делами государственными в полном единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том нерушимую присягу.
Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.
НИКОЛАЙ
г. Псков. 2 марта 15 час. 5 мин. 1917 г.
Министр императорского двора,
генерал-адъютант граф Фредерикс”.
Василий Шульгин почувствовал волнение и боль, сжало сердце, хотя текст манифеста весьма бегло прочитал. Ему стало опять нехорошо: ими привезенный текст был ничто по сравнению с тем, что он держал в руках — здесь были удивительные, благородные, прощальные слова, чувствовалось, что тот, кто написал, любит Россию, как и он, может быть, больше…
* * *
Лавр Георгиевич Корнилов прямо в глаза смотрел Александре Федоровне, по его представлениям — императрице, хотя уже шел по Петрограду слух о том, что когда великий князь Павел Александрович принес к ней в Царскосельский дворец весть об отречении Николая, она отказалась верить, совершенно была ошеломлена. Но вскоре она взяла себя в руки и сказала: “Я теперь только сестра милосердия!”
Лавру Георгиевичу рассказали, что с началом войны она прошла обучение на медсестру и часто приходила в госпиталь к раненым, выполняла обычные обязанности: помогала хирургам как операционная сестра, перевязывала раны и делала все то, чего требовало место, где человек умирал или воскресал.
Фронтовому генералу приходилось услышать о злых кознях императрицы — “немки”, “немецкой шпионки”, и о многом другом — нелепом и непристойном, вплоть до сексуальных связей с Гришкой Распутиным. Он всему этому не верил, и противно было даже думать об этом. Они с Антоном Деникиным — два боевых генерала, командующие соседних соединений, были единого мнения.
Об этом знала и Александра Федоровна, однажды, вроде бы, она сказала в своем кругу: “Я не немка, а скорее всего англичанка, я навеки верна России!”
Этому слуху верил и Корнилов. “Конечно, у нее, пожалуй, немецкая кровь”, — подумал генерал Корнилов перед императрицей, которой объявляет об аресте их семьи. — Ведь она принцесса Гессен-Дармштадская. Как не немка! Она Алиса-Виктория-Елена-Луиза-Беатриса. И у самого Николая II, императора, совсем немного русской крови!”
И Лавру Георгиевичу вспомнились слова французского посла в России Мориса Палеолога. “У императора Николая II только одна сто двадцать восьмая часть русской крови, — сказал посол, оставаясь с ним наедине, на приеме у себя в посольстве в честь народного героя, легендарного генерала, убежавшего в немыслимых обстоятельствах из австрийско-немецкого плена. — А у нынешнего английского короля Георга этой крови больше!”
И вглядывался француз в азиатское лицо гостя.
— И у вас совсем мало русской крови! — говорил он вполне серьезно. — Ваша мать калмычка, вернее, ойратка, монголка из рода-племени Чингисхана. Я знаю географию расселения центральноазиатских племен. Весь Туркестан, где происходила ваша первичная военная служба, ваша деятельность как разведчика российского Генерального штаба, это и есть арена действия потомков Чингисхана. Властители, имеющие в жилах монгольскую кровь, и поныне здравствуют и в Азии, и в Европе. Я имею в виду географический смысл. Алтай! Мы никак не можем уйти от монгольского мира! Это место, где жили ойраты, выплеснутые из основного монгольского мира. Это Алтай — огромный горный регион, где жили люди, говорящие на разных языках — турецких и монгольских! А казак, попавший в число экспедиционных войск для завоеваний огромных территорий на востоке, не мог не иметь азиатскую кровь! Ваш отец Егор Корнилов, думаю, уже имел монгольскую кровь не первой свежести. А то вашего отца не приняли бы в семью алтайских баев. Казаки не везли с собой женщин своей крови. Все большие и маленькие властители, начиная с русских князей до китайско-корейских ханов, от сибирских ноенов до северо-индийских раджей, не говоря о центрально-азиатских ханах и эмирах, пашах и шахах, не могут отрицать принадлежность к монгольской крови!
Лавр Георгиевич с восточной учтивостью прослушал слова высокопоставленного француза.
— В вас течет благородная кровь, — говорил Палеолог. — Иначе вы не получили бы дипломы самых высоких рангов: в Омском Кадетском корпусе, Михайловском артиллерийском училище, Николаевской академии Генерального штаба, вы будущий царь, император небывалый как Ваш предок Чингисхан!
… Лавр Георгиевич чувствовал, что арест царствующей семьи Романовых — не лучший выход из создавшегося положения в России, но он никак не мог отмахнуться от своей миссии — спасение России, вне которой он не мыслил свою жизнь и духовные устремления.
Он не питал злобу против Романовых и против этой женщины, мужественно встретившей его в своем дворце — первый раз она встречала как властительница, на этот раз как невольная невольница…
Ему было хорошо известно, как относились к России его предки по матери; они вынуждены были принять сначала протекторат или суверенитет российских наместников, но в душе оставались независимыми, фактически так и было.
Лавр Георгиевич, знаток многих языков, религий и культур, понюхавший пороха, и в душе которого курился дым азиатских родных очагов, проливший немало своей и чужой крови — он в одном был непоколебимым: творится то, чего невозможно стало избежать ни личности, ни обществу, а он тоже невольный участник этого мирового действия; только ему надо быть честным перед собой и Отечеством, которому нельзя изменить…
Александра Федоровна не могла освободиться от чувства ненависти, доходящего до брезгливости: перед нею стоял один из изменников престолу и своей присяге, который не может противиться противоестественному и богопротивному действию отречения от Богом данной Власти!
А в ночь отречения Николай II записал в дневнике: “Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!”
После ухода генерала Корнилова Александра Федоровна повернулась к своим — в гостиной в эту минуту кроме детей были дворцовые приближенные — и тихо произнесла:
— Мы все должны подчиниться судьбе. Генерала Корнилова я знала раньше. Он рыцарь, и я спокойна теперь за детей. Это лучше, чем если бы кто-нибудь из новых министров пришел и объявил об аресте!
* * *
— Участники этой невольной встречи в гостиной царскосельского дворца были обречены, — сказал Булат Борисович. — Арестовавший царскую семью генерал погиб раньше, чем эта женщина и невинные дети, с тем же георгиевским крестом, с которым соседствовал красный бант февральской революции. Он погиб от большевистского снаряда под Екатеринодаром на Кубани. Ныне Краснодаром. А до этого он пошел против Красного банта, февральского… Главнокомандующим Петроградского военного округа он понял, что революция пошла по гибельному пути. Февраль ликвидировал монархию, но разделил общество на непримиримых врагов. Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов во главе с меньшевиком Чхеидзе лишил власти главнокомандующего над Петроградским гарнизоном, а эту прерогативу оставил за собой. Корнилов написал военному министру генералу Беляеву рапорт о переводе его в действующую армию. А Беляев сам уходил с поста, пришлось рассматривать рапорт его преемнику, нашему знакомому, Гучкову.
— Вообще, многие деятели того времени не только нам хорошо знакомы, а они меж собой судьбой своей тесно связаны, — произнес я. — Интересные есть параллели!.. Например, Корнилов и Ленин по рождению одногодки. Корнилов хотел отобрать власть у Временного правительства, стать диктатором России. А вместо него потом появилась ленинская диктатура.
— Они и потомки ойрат-монголов, — улыбнулся Булат Борисович. — Есть версия, что у Ленина не только бабушка была калмычкой… Монгольское вливание в его родословную состоялось еще раньше. Не будем гадать и утверждать… Но я читал в одной монгольской газете убедительное исследование. И Михаил Штейн в журнале “Слово” доказывал, что мать Владимира Ильича была еврейкой, отец — грассирующим калмыком. То есть, что у Ленина и дед имел калмыцкую кровь, корни. Как выразился Штейн: “Происхождение отца Ленина уходит корнями в калмыцкий народ”. И давно известно, почему Ленин особо говорил о предоставлении автономии калмыкам и бурят-монголам в первую голову…
— В Маньчжурии с Корниловым вместе служил некто Мартынов, позже ставший тоже генерал-лейтенантом. Они встретились в плену. Сначала были единомышленниками, но из-за расхождения мнений насчет ведения войны в российском генералитете отношения их охладели. После возвращения из плена в Советскую Россию Мартынов стал инструктором Красной Армии. Он написал и в 1927 году издал книгу: “Корнилов. Попытка военного переворота”. Он не мог писать о нем хорошо. Но мне нравятся строки: “В Корнилове, несомненно, текла кровь сибирских инородцев, так как он отличался ярко выраженными чертами монгольского типа, делавшими его похожим на бурята”.
* * *
“Похож на бурята”, — сразу подумал Агван Доржиев, когда посол России в Китае господин Покатилов представил Далай-ламе в числе сотрудников посольства военного атташе полковника Корнилова.
Это было в сентябре 1907 года.
После долгих переговоров китайское правительство в этот год принимало в Пекине Далай-ламу — они шли с 1904 года, когда верховный иерарх ламаизма вынужден был прибыть в Монголию из-за интервенции английских войск в Тибет.
Агван Доржиев использовал все возможности остановить английскую агрессию путем мирных переговоров.
Когда в мае 1904 года англичане переправились через речку Зана, Далай-лама собрал своих высших сановников и духовных лиц в Потале.
— Мы просим нашего Великого Учителя принять незамедлительное решение, — сказал Агван-хамбо. — Враг идет с юга, надо уходить на север!
— Нельзя Учителю — Живому богу оставлять пустым Престол! — тут же возразил Ти-римпоче, которого все знали как самое близкое к Далай-ламе духовное лицо.
— Если Учитель покинет Благословенную Чистую страну, то ее постигнет разорение и осквернение! — в один голос выдохнули несколько высших иерархов. — При Его святейшестве враг не посмеет тронуть наши святыни!
— Враг всегда остается врагом! — Был непоколебим цанид-хамбо. — А земля велика. И на ней не имеет границ учение Будды. И мы должны быть недосягаемы для врагов!
Стало ясно, что Далай-лама останется в Тибете, потому что большинство совещания склонилось к этому.
Далай-лама и на этом совещании не принял никакого решения.
— И ваше святейшество останется? — вдруг спросил Ти-римпоче Агван-хамбо, когда он, наконец, замолчал.
Ти-римпоче был осведомлен, что у цанид-хамбо караван уже подготовлен к отъезду. Агван-хамбо не ответил. Когда Далай-лама вышел из зала, он еще немного посидел в задумчивости, тихо встал и быстрыми шагами удалился.
Ти-римпоче облегченно вздохнул.
Многие были довольны, что наконец-то ими одержана победа над этим северянином в присутствии Далай-ламы.
… А утром к Ти-римпоче прибежал запыхавшийся министр при Дворе.
— Мы не можем найти Его Святейшества! — прошептал он.
— Задержать Агван-хамбо! — крикнул Ти-римпоче.
— Его тоже нет! — задвигал дрожащими губами министр.
— Отрядить войска за ним! — пуще рассвирепел Ти-римпоче.
— За кем?! — попятился министр.
— Украл! — завопил Ти-римпоче.
— Кто?!
— Этот Агван! — надвинулся на пятящегося министра римпоче.
— Кого?! — министр споткнулся об олбок у стены и упал на него.
— Далай-ламу нашего! — взмахнул руками римпоче.
Министр еще шире открыл рот, оттуда раздался только непонятный хрип.
— Увезет в Монголию! Своим русским! Варварам своим! — кричал римпоче. — Сделает нашего Далай-ламу своим!
В ту минуту за стенами дворца раздался негромкий пушечный выстрел, потом еще один.
Министр вскочил на ноги и с Ти-римпоче подбежал к окнам, они увидели дымящиеся жерла двух маленьких немецких пушек, завезенных из Китая для подавления боксерского восстания восемью европейскими державами и поставленных совсем недавно на внешней стене Поталы. Возле пушек суетились солдаты, стараясь их перезарядить и точнее навести на иноземное войско, подступающее к ним: там одни в короткой серой от пыли одежде выгружали с ослов и мул вьючные пушки, другие целились и стреляли в защитников дворца.
— Вот и все! — прошептал министр.
Осаждавшие, сноровистые воины, за минуты две-три установили пушки и по взмаху командира пальнули по внешним стенам дворца.
Ти-римпоче и министр отпрянули от окон.
Вскоре стрельба прекратилась — лхасский гарнизон сдался англичанам.
Караван Агвана Доржиева в это время уже достиг высокого перевала Го-ла.
Далай-лама и цанид-хамбо, их шестеро спутников, смотрели назад в сторону Лхасы. День был ясный, и хорошо были видны золоченые крыши храмов и сам дворец Поталы.
— Стреляют из пушек, — произнес один из спутников.
Далай-лама и цанид-хамбо не проронили ни слова. Потом их уже в Нагчи догнал министр при Дворе, посланный англичанами, с требованием им вернуться назад, якобы для аудиенции и с обещаниями, что ничего с ними не случится.
Опять Далай-лама и цанид-хамбо молча выслушали министра. Далай-лама продиктовал секретарю текст указа о передаче управления страной в его отсутствие Ти-римпоче.
— Англичане откуда повернули назад? — спросил цанид-хамбо министра. — Или они еще здесь появятся?
— Нет, — ответил министр при Дворе. — Им слишком опасны наши горы. Когда они поняли, что караван Его святейшества направился через самый трудный перевал Го-ла, отказались от преследования.
— А вам приказали догнать нас даже в Урге? — усмехнулся цанид-хамбо.
— Да, — промолвил министр, все мрачнея лицом, он одновременно беспокоился за исход своей миссии, что предпримут англичане, когда он вернется в Лхасу, и также он не мог предугадать, что же станет с Тибетом без Далай-ламы под властью иноземцев.
Он уныло побрел назад, а за ним и его спутники, ведя на поводу коней и мулов.
Долго молчали Далай-лама и Агван-хамбо, глядя им вслед; и они двинулись по своей дороге.
Перед взором Агвана Доржиева постепенно менялась своеобразная гималайская картина: глубокие овраги, самой неожиданной формы холмы, над ними нависают облака, в ненастный день поглощая их; то и дело возникают вдалеке монастыри, вдруг натыкаешься на селения, с приятным запахом дыма и готовящейся еды; по возвышениям блестят на солнце субурганы и ступы, развеваются флаги веры… Над ними кружатся высоко в небе орлы, до них не долетают бумажные змеи, пущенные детьми из селений; вдруг в зарослях бамбука и папоротника можно увидеть спину тигра или леопарда, при этом шарахаются в сторону лошади и мулы, даже заревет осел; с любопытством сверху с веток деревьев взирают маленькие горные медведи, раздается обезьяний крик, и их быстрая стая почти смешивается с караваном, но тут же исчезает в лесной глуши. Над облаками появляются снежные вершины, ослепляя глаза человека. Пахнет знакомым запахом рододендрон под пологом суровых лиственниц.
Все это просто проходило перед Агваном-хамбо. Он не мог насладиться красотой этой, поддаться отвлеченным размышлениям: его беспокоило, что ждет их впереди, было непредсказуемо, враждебно и неуютно.
Тысяча четыреста лет тому назад по этому пути проходили воинственные войска тибетцев на север, думал Агван Доржиев, и захватили Великий Караванный путь до Средней Азии, контроль над шелковой торговлей обеспечивал огромное состояние этому немногочисленному народу, и он противостоял Китаю, у которого население было в двадцать раз больше. А теперь тибетцы потерпели поражение от одного английского экспедиционного корпуса.
Агвану Доржиеву было неприятно, когда пришло на ум, что независимости тибетцев лишили монголы — и они, оба народа, терпят чужеземное насилие.
Первым Тибет под свою руку привел император Хубилай, по увещеванию своей супруги приняв буддизм, духовенство притянул к себе и наделил обширной политической властью. Еще более ощутимый удар по своим соседям нанес ойратский Гуши-хан, он стал полновластным правителем, низложив тибетского хана и разделив территорию страны между Далай-ламой и Панчен-Эрдэни, а прилегающую к его владениям часть присоединил к себе. Но через два года признал власть маньчжуров — это было в 1643 году. А самих монголов изгнали из Тибета в 1720 году при императоре Канси: Лхаса была оккупирована сычуаньской и кукунорской армией. Так Тибет попал под фактическую власть маньчжурского Китая.
“Власть не вечна, — подумал Агван Доржиев, задумчиво перебирая повод коня и всматриваясь вперед. — И маньчжуры скоро потеряют власть. Чувствуется, что основы их власти сгнили. Коррупция, взяточничество, злоупотребление властью, насилие над людьми. Англичане и другие европейские страны со временем должны уходить из Азии, — приходит мысль к нему, как солнечные полосы, падающие через рваные облака на склон холма впереди. — А надо выиграть время, подготовиться к новым временам, перенять достижения Запада, главное, реформировать армию, в этом деле только Россия нам поможет, только при посредничестве России мы можем выйти на широкие международные отношения. Хотя она с Японией ведет неудачную войну, в Европе еще сильна! С позицией России европейские страны не могут не считаться. С Китаем нам надо повести серьезные переговоры. Если бы мы остались в Лхасе, то оказались бы в своей каменной клетке, только оставалось бы кивать словам англичан и подписывать им нужные договора. Взлететь орлу повыше, чтобы пошире было видно!”
… Прибыв в Пекин, делегация Далай-ламы нанесла первый визит в Российскую миссию. Встреча с маньчжурскими правителями Китая была невозможна без посредничества российского правительства. В этом Агван Доржиев убедился, вступив в монгольские пределы при своем бегстве из Лхасы.
Их задержали китайские войска в хошуне Сайн-ноен-хана. Присланные из Улясутая чиновники с пристрастием допрашивали Далай-ламу и его — было понятно, что у маньчжуров, подписавших в сентябре 1901 года унизительный заключительный протокол с одиннадцатью государствами-победителями в войне против иностранного владычества на территории Китая, не было желания заступиться за Тибет, хотя они считали его частью китайской империи.
В Урге Агван Доржиев встретился с русским консулом с просьбой довести до сведения Николая II о происходящих в Тибете событиях и желании получить со стороны России помощь в противодействии английской интервенции.
Отношение с маньчжурским двором осложнялось еще тем, что Ти-римпоче, когда еще Далай-лама был в пути до Урги, подписал договор с Англией, по которому не признавались китайские права на Тибет, вообще, ни одно иностранное государство не могло войти в торговые и дипломатические сношения с Тибетом без санкции британских властей. Тибет согласился выплатить контрибуцию в 500 тысяч фунтов стерлингов, долина Чумби подверглась английской оккупации.
… Посол господин Покатилов считал приезд Далай-ламы в Пекин результатом своей дипломатической деятельности.
Только что назначенный в Китай, Покатилов получил от императора задание по пути в Пекин в Урге встретиться с Далай-ламой. Он сразу понял, что ему идут карты в руки: это блестящая возможность сразу окунуться в глубины мировой политики — предвидеть столкновения интересов держав-акул на Востоке. Проблема Тибета не была локальной — она была в ряду с афганской и иранской, где оспаривают право сильного Германия, Англия, Франция и Россия. Германия усиленно строила флот, вызывая беспокойство Англии и Франции. Вдобавок, Германия приобрела ряд концессий в 1888, 1893, 1899 годах по строительству Багдадской железной дороги от Босфора к Персидскому заливу, что позволило бы ей поставить под контроль Османскую империю, держать под прицелом английские позиции в Индии и Египте, французские — на Среднем и Ближнем Востоке, российские — в Средней Азии и на Кавказе. Шла упорная дипломатическая борьба, которая, в частности, привела к заключению франко-германского соглашения от 1899 года по допущению французского капитала к строительству, Россия добивалась от Германии отказа от интересов в Ираке и заключила в 1900 году секретное “железнодорожное соглашение” с Турцией о не предоставлении концессий в Северной Анатолии третьей державе. Усиленно вели переговоры Англия и Россия по разграничению своих интересов в Иране, которые имели прямые отношения к событиям в Афганистане и Средней Азии. Покатилов сразу же понял, что Тибет в этих делах может стать хорошей разменной монетой.
А посланник Тибета Агван Доржиев тоже имел полное право это событие считать плодом своих усилий. Если бы он своевременно не обратился к русскому консулу в Урге, не были бы предприняты дипломатические ходы в Санкт-Петербурге, не состоялась бы встреча посла Покатилова в Китае с Далай-ламой. Если бы он не поехал с секретарем Цэрэн-Дамба Добдоновым в столицу на Неве для официальных переговоров и при посредничестве министра иностранных дел Извольского не получил аудиенции с императором Николаем II, делегация Далай-ламы не была бы приглашена в Пекин. Финансы в размере десяти тысяч лан были отправлены в Ургу на проезд. Все это было предвидено и учтено фактическим первым министром Далай-ламы цанид-хамбо Агваном Доржиевым.
Шла подобающая при таких случаях церемония приема высочайшей миссии в русской миссии. Все были дипломатически сдержанны и учтивы.
Но сотрудники миссий и члены делегации чувствовали, что посол и посланник надеются на лучший исход предстоящих переговоров: месяц тому назад в Санкт-Петербурге подписано русско-английское соглашение по Афганистану, Ирану и Тибету.
Стороны соглашались признать территориальную неприкосновенность Тибета, не вмешиваться в его внутреннее управление и сноситься с Лхасой лишь через посредство китайского правительства. Русское правительство потребовало эвакуации британских войск из долины Чумби и права отправки в Лхасу российских паломников-буддистов, на что другая сторона вынуждена была согласиться. Ведь по Афганистану, особенно по Ирану, Англия получала удовлетворяющие ее права. Иран был разделен на три части — сферы интересов: российской, британской и между ними нейтральной, подчиняющейся иранскому правительству. И Россия укрепила свои позиции на Востоке и в глазах общественности подняла подорванный итогом русско-японской войны авторитет.
Агван Доржиев мог бы сказать любому, если не был бы цанид-хамбо, святым, которому не к лицу хвалить себя, намекая на свою проницательность, что все получается, как он предполагал: Англия уступила в вопросе по Тибету, выигрывая в Иране, в стране богатой, примыкающей к индо-афганской территории, имеющей выход к морю.
Потерял силу Лхасский договор 1904 года между Британией и Тибетом, отрицающий права Китая на эту горную страну, и распоряжения колониальных английских властей и маньчжурских правителей о лишении прерогативы Далай-ламы XIII Верховного правителя Тибета.
Здесь, в Пекине, Далай-ламу не покидало чувство неясности будущего и недоверия к китайскому правительству.
То же испытывал Агван Доржиев.
Они очень хорошо знали отношение китайских властей к Тибету.
А господин Покатилов знал другое: ему недолго остается возглавлять миссию в Пекине — он сделал то, что от него требовали, и ему сильно хотелось уехать обратно в Европу!
Он заслужил возвращения в цивилизованный мир, в мир, куда стекаются богатства со всего света, где начнется новый передел их собственности: русско-английское соглашение создало новый блок сильнейших держав — Франции и России, к их договору 1893 года теперь присоединилась Англия; мир раскололся. Тройственному Союзу — Германии, Австро-Венгрии и Италии, созданному в 1879—1882 годах, будет противостоять Тройственное согласие — Антанта!
Первое чувство о раскалывающемся мире выносил из поездки по странам Европы в 1899 году Агван Доржиев, во второй раз он в этом убедился через три года в Париже.
… Когда во время приема наступили свободные минуты общения, Корнилов подошел к Агвану Доржиеву.
— Ваше святейшество, — обратился он тихим приятным голосом. — Находите, что я похож на бурята?
— Все же я склоняюсь к тому, что ваши предки из Западной Монголии, — уверенно произнес цанид-хамбо. — Вы алтайский монгол.
— Вы не ошиблись, Ваше святейшество, — улыбнулся Корнилов, — в эти дни один молодой китаец у меня спросил, я не из Восточного ли Китая?
— Он тоже не ошибся, — сказал Агван-хамбо. — Может быть, вы в одном из перерождений там могли быть. Он не зря так спрашивал. Что-то должно быть одинаковое в ваших судьбах.
— Возможно, Ваше святейшество, — говорил Корнилов. — Он мечтает стать военным.
— Он может достичь многого в жизни, как и вы, господин полковник, — отвечал цанид-хамбо. — Вижу, вы давно общаетесь между собой.
Корнилов говорил о молодом человеке, мечтающем стать военным, обучаясь в японской военной академии; в том же году туда и попал; так началась военная и политическая карьера будущего генералиссимуса и президента Китайской Республики и Тайваня Чан Кайши. Имена Лавра Корнилова и Чан-Кайши в жизни и после связывали с явлением Наполеона Бонапарта. Все трое взошли на высокие пьедесталы военной и политической жизни революционными событиями и были побеждены при жизни с немногим различием, может быть, чуть лучшая участь постигла Чан Кайши: он умер на острове президентом, передав власть сыну, а Наполеон — на острове Святой Елены, свергнутым императором.
А пока Корнилов был полководцем-разведчиком, любимцем в среде дипломатического корпуса в Пекине, сумел получить ордена Великобритании, Франции, Германии… даже Японии, а царское правительство за четыре года его пребывания в Китае пожаловало больше орденских наград, чем в русско-японскую кампанию.
Но после ухода Покатилова с поста посла он не поладил с другим послом, Гирсом и — вернулся на военную службу.
Революционный 1917 год подстегнул Корнилова к диктаторству, он пошел против Временного правительства, поставившего его Верховным главнокомандующим России, присвоив высший генеральский чин; Чан-Кайши, воспитанный на идеях Сунь Ятсена, не стал продолжателем его дела — слишком были неожиданны задачи тех смутных лет!
Агван Доржиев генерала Корнилова видел в Москве в августе 1917 года.
Верховный главнокомандующий русской армией генерал Корнилов после встречи с министром-председателем Временного правительства Александром Федоровичем Керенским по случаю назначения поехал в верховную Ставку, в Могилев, через Москву, где он должен был принять участие в Государственном совещании, в котором были представлены все слои общественных организаций, городские думы и земства, торгово-промышленные и финансовые круги, интеллигенция, военные, духовенство, различные национальные организации, крестьянство и кооператоры.
На Александровском вокзале Москвы была устроена торжественная встреча знаменитого генерала. На перроне выстроился с развернутым знаменем почетный караул от Александровского военного училища. На левом фланге — команда девушек-юнкеров. Блестели ордена и медали членов депутации Союза офицеров армии и флота, Союза Георгиевских кавалеров, Союза казачьих войск, Союза воинов, бежавших из плена, 6-й Московской школы прапорщиков, женского ударного батальона смерти.
От имени партии конституционных демократов и всех либеральных сил произнес слово Родичев.
— На вере в Вас мы сходимся все, вся Москва, — сказал он. — И верим, что клич: “Да здравствует генерал Корнилов”! — теперь клич надежды сделаться возгласом всенародного торжества. Спасите Россию, и благодарный народ увенчает Вас!
Агван Доржиев, приглашенный на Государственное совещание, решил присутствовать на этой многолюдной церемонии встречи: он хорошо помнил, о чем говорил полковнику Корнилову на приеме в русской миссии в Пекине десять лет назад.
“Смелый в бою… честный в долге… правдивый в жизни…” — тихо приговаривали в толпе встречающих…
Агван Доржиев тогда еще уловил в его характере серьезность вкупе с некоторой торжественностью духовного склада, обаяние, которое приведет к личному авторитету и доверию.
Низенький, приземистый, но с крепкой фигурой человек с блестящими аксельбантами и погонами в один миг обвел всех встречающих пронизывающим взглядом узких, черных, немного злых глаз.
Офицеры подняли его на руки и посадили в автомобиль.
“Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа и верю в спасение страны, — говорил он в переполненном зале Государственного совещания. — Я верю в светлое будущее нашей Родины и верю в то, что боеспособность нашей армии, ее былая слава будут восстановлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни одной минуты. Нужны решимость и твердое, непреклонное проведение намеченных мер!”
Сбоку на него одобряюще смотрел министр иностранных дел Временного правительства Павел Николаевич Милюков, лидер партии кадетов. Только у него душу не покидало сомнение в осуществимости этих слов: не оттого, что не верил в искренность их и в силу воли бесстрашного генерала, а опасался возможности расхождение взглядов на будущие политические события и позиции у Керенского и Корнилова.
И при встрече с Керенским Корнилов сразу почувствовал, у них не может быть согласия по многим государственным, военным и политическим вопросам. Знаменитый адвокат Керенский и до мозга костей военный Корнилов начали говорить на разных языках. Первый играл в политику, а второй ратовал за дисциплину в армии и в тылу, за конкретные меры, которые должны быть приняты на государственном уровне, а за это его сразу и левая и правая пресса обвинила в “бонапартизме”, за диктаторские замашки.
Корнилов не был бы Корниловым, если бы он не действовал в те дни, чтобы установить диктаторскую власть, он пришел к своему окончательному выводу, что только диктатура должна спасти Россию; он говорил, что нельзя восстанавливать монархию.
… 25 августа 1917 года в кабинет Верховного главнокомандующего России в Могилеве зашел князь Львов, посланный Керенским. Корнилов удивленно смотрел на него, ведь только что ушел от него Борис Савинков, управляющий Военным Министерством. Вроде бы проговорили многое, что касается политики Керенского.
Корнилов не возразил на будущее президентство в Российской республике Керенского, но сказал, что он не решителен, колеблется, обещает, но не исполняет обещаний.
Корнилов понял, что не с малой задачей заявился этот князь, успевший побывать и обер-прокурором Святейшего Синода, всемогущественнейшего государственного органа церковного управления, и членом Государственной Думы.
“Соблюдение обрядов, духовная цензура, просвещение и борьба с “еретиками” и “раскольниками”, — подумал Корнилов, холодно смеясь про себя. — Еще что придумал бывший адвокат? Сначала за него пришел хлопотать бывший террорист. Убийство министра внутренних дел и шефа жандармов генерала Плеве. Убийство московского генерал-губернатора, командующего московским военным округом, великого князя Сергея Александровича Романова. Подопечный руководителя боевой организации эсеров, на самом деле высокооплачиваемого сотрудника полиции, провокатора, предателя своих соратников, скандально известного Азефа. Савинков, отошедший от эсеров, убежавший от родины, но сражавшийся в рядах Французской армии против немцев. А теперь передо мной бывший обер-прокурор Синода. Бывшие… бывшие! А кем вы готовы стать? В какую шкуру скоро нарядитесь?”
Не ошибался генерал Корнилов: Савинков, поддерживающий Корнилова в установлении сильной власти, когда понял, что военный переворот не будет иметь успеха, сам взял сторону Керенского, стал генерал-губернатором Петрограда, был с генералом Красновым, выступившим против Советов сразу после их прихода к власти, вместе с генералом Алексеевым принимал участие в первых организационных мерах по созданию Добровольческой армии на Дону, потом, стремясь сам быть “первым”, уходит от него, поднимает мятежи в Артемьеве, Муроме, Рыбинске; потерпев поражение, появляется у генерала Каппеля, становится представителем Верховного правителя России Колчака за границей; после окончания гражданской войны в России в Париже искал поддержки у глав различных государств с целью самому оказаться на русском “троне”. А князь Львов при Советской власти вел антицерковную войну. И Савинков, обманутый советскими чекистами, оказался “нелегально” в СССР, арестован, правда, на суде “безоговорочно” признал Советскую власть.
— Председатель — министр Александр Федорович Керенский готов выйти из состава правительства, если вы, генерал, считаете, что его дальнейшее участие в управлении страной не даст власти необходимой силы и твердости, — сказал князь Львов, к чему равнодушно отнесся Корнилов, и поэтому, сделав паузу, продолжил: — Если он может рассчитывать на вашу поддержку, то готов продолжать работу.
“Его беспокоила идея диктатуры, так и я знаю”, — пришло в голову генералу.
— Лично я не стремлюсь к власти, — твердо произнес он. — Готов немедленно подчиниться тому, кому будут вручены диктаторские полномочия, будь то сам Александр Федорович Керенский, генерал Алексеев, генерал Каледин… или другое лицо…
— Раз дело идет о военной диктатуре, то кому же быть диктатором, как не вам, — незамедлительно отреагировал князь.
— Во всяком случае, Романовы взойдут на престол только через мой труп, — бесстрастно ответил Корнилов. — Когда власть будет передана, я оставлю свой кабинет.
На другой день вечером Корнилов продиктовал приближенным проект Совета народной обороны, который должен был взять власть в свои руки.
— После переговоров с управляющим военным министром Савинковым и князем Львовым я решил, что вместо личной диктатуры необходимо ввести коллективную диктатуру, — сказал генерал. — Совет народной обороны будет возглавляться Верховным главнокомандующим. Александр Федорович Керенский — министр-заместитель. Члены — господин Савинков, генерал Алексеев, адмирал Колчак, господин Филоненко.
Он не знал, что через несколько часов Керенский подписал указ о корниловском мятеже и снятии Корнилова с поста Верховного главнокомандующего. Верховным стал сам Керенский, новым начальником штаба назначил знаменитого генерала Алексеева и направил его в Могилев арестовать Корнилова.
Совет рабочих и солдатских депутатов вооружал Петроград.
Войска, верные Временному правительству, выдвигались против посланного Корниловым на Петроград 3-го конного корпуса Крымова.
Эшелоны Крымова остановились, не доезжая до столицы, — рельсы были разобраны.
В составе войск Крымова самыми надежными считались Донские казачьи полки, Уссурийская казачья дивизия, “дикие” (кавказские туземные) дивизии: ингушские и черкесские, кабардинские и осетинские полки…
Но их встретили Захид-Шефит, внук имама Шамиля, боровшегося десятилетиями против колонизации Кавказа, Ахмед Цаликов, Председатель Всероссийского мусульманского союза, Айтек Намитеков, член Союза горцев Северного Кавказа и Дагестана, ротмистр князь Мачабели, член военной грузинской организации, лейтенант флота Осман бек Тукумбетов, товарищ председателя Всероссийского Союза воинов-мусульман — представители Всероссийского мусульманского съезда, проходившего в те дни в Петрограде. Они, боясь реставрации монархизма Корниловым, агитировали за поддержку Временного правительства.
А Корнилов двинул войска на Петроград, предупреждая выступления большевиков против Временного правительства.
— Пора немецких ставленников и шпионов, во главе с Лениным, повесить, а Совет рабочих и солдатских депутатов разогнать так, чтоб он нигде и не собрался, — говорил Корнилов еще в начале августа своему начальнику штаба генерал-лейтенанту Лукомскому. — Конный корпус я передвигаю главным образом для того, чтобы к концу августа его подтянуть к Петрограду, и если выступление большевиков состоится, то расправиться с предателями родины как следует. Руководство этой операцией я хочу поручить генералу Крымову. Я убежден, что он не задумается, в случае если это понадобится, перевешать весь состав Совета рабочих и солдатских депутатов…
* * *
— Корнилову не удалось повесить Ленина, — сказал Булат Борисович, поднявшись на ноги, последний раз погладив камень, который, кажется, давно забыл людские прикосновения во время поклонения всевышним, освобожденным от всякого зла, мести, черных замыслов и запретных желаний и страстей. — Не сомневайтесь, повесил бы! Так получилось, что чуть не повесил Корнилова Ленин.
— Повесил бы! — вырвалось у меня.
— Да веревочка-то оборвалась, — серьезно проговорил Булат Борисович.
Видимо, я недоуменно посмотрел на него, он продолжил:
— Это неслыханное надругательство… над бездыханным телом! Телом, выкопанным из могилы. Корнилова и его верного соратника полковника Неженцева хоронили ночью тайно, потом разровняли землю, пытаясь уничтожить следы погребения.
Но противник нашел это место. Они искали зарытые, возможно, ценности и наткнулись на него. Тела выкопали. А на одном были погоны полного генерала. Значит, Корнилов. Повезли в Екатеринодар. Там на Соборной площади глумились над телом. Невозможно пересказать! Такого, может быть, не было и в древности, и в средневековье. Кололи штыками, рубили саблями, топтали, бросали камнями и землей, плевали на труп. Ругались, пели… ну, оргия, которую немыслимо представить… Сначала с трупа содрали всю одежду! Потом сжигали остатки за городом. Растаптывая ногами. Я читал материалы расследования факта глумления над телом убитого генерала Корнилова. Расследование было сделано при Деникине, который стал в день гибели Корнилова Командующим Добровольческой армией.
— Значит, пытались даже повесить труп?! — невольно вырвалось опять у меня.
— К чему не приводит вражда, — сказал Булат Борисович и посмотрел на меня недоуменно: тебе ли спрашивать об этом! — И Керенский хотел повесить Корнилова. Но он, видимо, сказал, что он потом придет на могилу генерала поклониться как патриоту русской земли, возложит цветы, встанет на колена. Ну, нет могилы Корнилова! Если бы была она — не мог прийти к ней Керенский. Он сам был в бегах, сначала под Новгородом и Петроградом, вместе с генералом Красновым организовали поход против красного Петрограда, с тем же третьим конным корпусом, командующим которым был генерал Крымов, пришедший к нему на помощь, фактически Керенский арестовал его и довел до самоубийства.
А Крымов был одним из самых блестящих кавалерийских военачальников. Легко большевики разбили Краснова с Керенским под Пулковым. Он бежал на юг, как и Корнилов, после Октября, из Быховской тюрьмы Временного правительства. И в восемнадцатом году под видом сербского офицера нелегально пересек границу. Так и оставил родину навсегда. Посудите сами, Корнилов или Керенский прожил более честно перед долгом своим. Долг свой они по-разному представляли. Не знаю, была ли родина у Керенского!
Булат Борисович обвел взглядом обступавший нас лес, краешек долины на южной стороне, чуть зеленеющий под верхушками дальних деревьев, а на севере высящуюся острую вершину горы; скалы отсюда не были видны, только сразу воображение их рисовало — самых неожиданных форм, суровых, громоздящихся, пугающих остротой своих вершин и граней.
А Корнилов в Быховской тюрьме в пятидесяти верстах от Могилева склонял генералов-узников, вырвавшись из застенков, уйти в Сибирь или Туркестан. Это Саяны и Алтай, где можно было укрыться в случае нужды. И степи, где можно развернуться. Стада, травы. И кормящий лес, звери… Наконец, главное, это была его родина!
* * *
… Далай-лама ближе всех подходит к императорскому трону. Чуть позади него идет цанид-хамбо и останавливается в том месте, где лежит подушка для челобитья перед троном, специально подготовленная для него.
Остальные духовные и светские лица давно уже стоят на коленях, оставшись позади на несколько шагов
Цанид-хамбо опускается на колени, смиренно потупив глаза, как требует церемония представления императору.
Когда он поднял голову, увидел, что Далай-лама поднимается по серединным ступенькам — из трех рядов с лицевой стороны, двух с боковой — к трону императора.
А трон был — пустой! Кому же они поклоняются?!
“Императору! — раздается голос свыше. — Сыну Неба!” Агван-хамбо вспоминает, что в отсутствие императора подданные делают челобитье перед его троном.
“Великий учитель Далай-лама — живой бог, олицетворение Арья-бала, Авалокитешвара! — крикнул Агван-хамбо. — Он должен встретиться с ним, а не с его духом!”
“Нет и его духа!” — оборачивается Далай-лама. — “Что же мы делаем?!” — подняв руки, кричит Агван-хамбо. — “Ради веры, живых существ и родины своей приходится делать много чего!” — говорит Далай-лама, стоя спиной к трону, увенчанному драконами, над которым высятся пять золотом отделанных панелей, становящихся выше к середине, над всем этим прямо под потолком пять строгих иероглифов: “Быть справедливым и прямым!” Число “пять” означает “счастье”.
“Ради Родины!” — прошептал Агван-хамбо и… проснулся.
Агван-хамбо спал сидя, как святой лама высшего ранга.
Он спать ложился только у себя на родине, на бурятской земле, или на калмыцких и монгольских кочевьях, даже в Петербурге, в российских и европейских городах он часто спал сидя, когда его постоянно занимали разные раздумья; а в Тибете он не спал лежа.
С самого приезда в Пекин он вел трудные переговоры с палатой внешних сношений, “цзунлиямынь”, и особенно с палатой церемоний.
Агвану Доржиеву многое удалось согласовать, но оставались два вопроса: первый, из-за болезни императора Гуансюя требовали совершить поклонение перед пустым его троном, второй — ритуал челобитья перед вдовствующей императрицей Цыси, а по буддийским канонам, мужчина, тем более Далай-лама, не должен преклоняться пред женщиной.
А самая первая неувязка произошла в день приезда Далай-ламы в Пекин.
На железнодорожной станции Баодинфу, недалеко от Пекина, для встречи высшего иерарха ламаизма были построены нарядные павильоны из соломенных циновок, разрисованных цветами и драконами, а вход, окна и карнизы украсили жгутами из красной, желтой и зеленой материи, цветами. В большом павильоне, куда он пожаловал, его встречали знатные пекинские ламы во главе со своим первосвященством, по рангу равным с ургинским хутухта Джибдзун — Дамба.
Они прочитали священный церемониальный текст, прославляющий буддийские божества и самого Далай-ламу — вместе с ними и гости, и сам Далай-лама. Получилось величаво и трогательно. Агван-хамбо испытывал огромное, благостное чувство, такого давно не было: в этом он ощутил единство Китая и Маньчжурии, Бурятии и Калмыкии, Тибета и Монголии. Перед ним возникали Лхаса и Урга, Петербург и Париж, Лондон и Вена. Они совершали молебен в Пекине, в городе, построенном по принципу Мандалы, что и сохраняется со времен основателя чингисида Хубилая.
Ламы молились за благоденствие на земле, за всех живых существ, за спасение души, улучшение кармы людей, за обновление жизни…
Далай-лама благословил всех присутствующих. Когда Далай-лама вышел из павильона, его ждал блестящий желтый императорский паланкин. Далай-лама не пошел в сторону его и, не двигаясь с места, что-то сказал стоявшему рядом первому министру (это был Агван-хамбо), чем привел в замешательство китайских церемониймейстеров, отвечавших за его следование до дворцов, подготовленных для пребывания в период визита. Старший церемониймейстер подошел к первому министру. Потом они переговаривались — долго, для такого момента — и церемониймейстер, подозвав младшего, дал какое-то указание. Все непонимающе смотрели на это, не слыша их тихий разговор.
Слуги подвели Далай-ламе высокого белого коня, пляшущего на тонких, точеных ногах, с подвязанными разноцветными лентами гривой и хвостом.
К удивлению всех Далай-лама легко вскочил в седло, ловко схватив в руку поводья и натянув их, поднял голову коня, сразу почуявшего на спине опытного всадника; слугам пришлось отстраниться.
Впереди шли музыканты китайские и тибетские с ламаистскими ритуальными инструментами, а во главе процессии — императорская гвардия — войска желтого знамени, телохранители, вооруженные алебардами, мечами, луками и стрелами, они же шли и по бокам; сзади следовали чиновники и солдаты.
А впереди самого Далай-ламы несли предназначенный ему пустой паланкин, который несли двадцать четыре носильщика. Агван-хамбо знал, что иногда в особо торжественных случаях число носильщиков императорского паланкина доходит до тридцати шести. “Значит, Его Святейшеству Далай-ламе оказали очень высокий прием, — думал Агван-хамбо. — Его ставят наравне с самим императором!”
Тут же его стало тревожить: что же означает отказ Далай-ламы от паланкина и въезд в столицу императора верхом на коне? Что, живой Будда должен быть иным, чем император — сын Неба? Небо и Земля — это ощутимые человеком сущности, а Мир богов — непостижим? А кто до конца осознал суть Неба и Земли? Небо и Земля разве не являются видимой оболочкой Мира богов? Разве Небо и Земля и Мир богов — это не проявление всего сущего? Или же Великий учитель показывает, что Небо, сыном которого является император этой страны, — это не то Небо, имеющее божественную космическую суть?!
Агвана-хамбо несли, как и других высших лам и сановников, в паланкине.
От мыслей, приходящих и уходящих как волны пенистого потока, цанид-хамбо стало как-то не по себе: начало казаться, что носильщики идут не в ногу и не в меру его раскачивают…
“Высокий учитель, живой бог, земное воплощение Арья-балы не должен ехать как мы, в паланкине, хотя ему дали императорский!” — подумал Агван-хамбо, успокаивая себя.
…Через циновку-стену просачивался лунный свет, от него ли, вообще от ночной свежести ли в комнате чувствовалась прохлада.
“Его святейшество Далай-лама не должен совершать поклонение перед пустым троном императора!” — как звук длинной трубы, yхэр бyреэ, прозвучало в его голове.
“Сын Неба и живой Будда не могут находиться в одном месте, — заявил главный церемониймейстер. — Это будет дурным предзнаменованием!”
Агван-хамбо сегодня ушел из Палаты церемоний совершенно удрученный: он понял, что император Гуансюй лично не примет Далай-ламу. Из разговора с главным церемониймейстером стало ясно, что отказ от поклонения перед пустым троном означает, что Далай-лама должен уехать из Пекина ни с чем, срывается визит, за который так боролся он.
Переговоры с маньчжурским двором должны завершить целую серию переговоров и договоров между тибетцами и русскими, англичанами и русскими, китайцами и русскими, англичанами и китайцами по положению Тибета, словом, весь сложный дипломатический процесс. Это уже не говоря о французском, японском и германском, даже турецком, факторах, которое имели непосредственное влияние на ход этих переговоров и отражались на промежуточных и конечных результатах.
А для Тибета еще нет конечного результата!
Срыв тибетско-китайских переговоров — это конец всей огромной работе Агвана Доржиева, это показатель его ошибочного дипломатического и политического курса с самого начала.
“Его Святейшество Далай-лама не должен покинуть свой трон! — указывает на него пальцем Ти-римпоче, хотя святой перерожденец не должен делать такого жеста. — Это тогда я говорил цанид-хамбо. Этому честолюбивому властолюбивому прищельцу!”
От этих мыслей цанид-хамбо становится еще холоднее…
“Здесь волю диктует не император Гуансюй, а вдовствующая императрица Цыси. Если бы император Гуансюй, Учитель давно бы был принят им! И весь двор был бы иным!
Выбирая в императоры племянника Цзай Тяня, сына князя Чуня, мужа своей сестры, вдовствующая императрица Цыси думала, что она сделает из четырехлетнего ребенка нужного ей правителя. Не все так получилось… не все”.
* * *
Умирает император Тунчжи. У постели его сидит жена, императрица Алутэ. Тунчжи смотрел на ее лицо, не отрываясь, и вдруг понял, что прекраснее ее никого нет на свете.
Да, у него есть уже много наложниц — красивых, юных, — но не столько, как у его отца императора Сяньфэна: у него они подразделялись на пять классов: первого класса — одна, второго — четыре, третьего семьдесят две, четвертого — восемьдесят четыре, пятого — сто двадцать. О точном числе их никто посторонний не знал, но Тунчжи с самых юных лет питал трепетный интерес к женщинам, расспрашивал евнухов про наложниц отца. Понял также, какая-то из них была любима отцом и часто приводилась ночью к нему, и некоторые, обделенные вниманием, глубоко страдали от этого, гонимые евнухами, особенно теми, кто не потерял мужского влечения.
Наложницы у отца исполняли различные работы: выращивали шелковичных червей, окрашивали шелк, шили одежду, обувь и головные уборы для придворных, изготовляли духи, различную косметику для дворцовых дам. Также отвечали за убранство императорских покоев, за подготовку банкетов.
Провозглашенный императором, шестилетний Тунчжи до семнадцатилетнего возраста, до женитьбы, рос своенравным, испорченным воспитанием евнухов, а не матери Цыси. Переодетый простолюдином, при помощи евнуха Чжоу, через потайную дверь покидал дворец, шел на базар в компании, где развлекался с женщинами. И это он не оставил после женитьбы и когда начали появляться у него наложницы. Может быть, он забыл бы развратное прошлое, если…
Прошла неделя после свадьбы, и между Алутэ и Цыси произошла размолвка. Придя по приглашению вдовствующей императрицы Цыси, новоиспеченная императрица Алутэ, сделав поклон, села подле нее на стул.
Цыси сверкнула глазами, показалось, что этот огонек злости повторили ее украшения — нефритовые и коралловые — на головном уборе и на груди.
— Встань! — прошипела она. — Тебе следует передо мной совершить чело-
битье!
Алутэ даже не пошевельнулась.
— Милосердная, — сказала она Цыси. — Я императрица. Я вошла во дворец через передние ворота. Милосердная вошла через задние ворота.
Придворные чуть не упали в обморок: молодая императрица, но законная сказала прямо в лицо вдовствующей императрице, что она была у императора Сяньфэна наложницей, которых приводят во дворец через задние ворота.
В следующую ночь, когда император подошел к дверям покоя Алутэ, сторож-евнух упал к его ногам.
— Императрица-мать повелела, чтоб император в эту ночь пошел к наложнице Хуэй Фэй! — взмолился лежащий евнух.
И Тунчжи не посмел ослушаться матери, но не пошел к наложнице, а к евнуху Чжоу, который и проводил его до злачных мест.
Император смотрел на Алутэ и понял, что грешил против нее, вступая в связь с гулящими девицами, даже не надо было никаких наложниц — да она же его единственная возлюбленная.
— Господин мой! — обратилась Алутэ, наклонившись близко к его лицу. — Что-то надо?
— Дай мне тушечницу, кисти и бумагу, — сказал тихо император.
Алутэ принесла письменные принадлежности в лакированной коробке.
— Приподними меня, — прошептал Тунчжи.
Тунчжи, обмакнув кисть в тушь, уверенными движениями вывел иероглифы на свитке дорогой бумаги. Кончив, он минуту вроде бы отдыхал, потом сказал решительно:
— Дай мне печать!
Поставил печать и тихим голосом прочитал написанное.
— Положи в нишу у моего изголовья! — закончил Тунчжи.
Алутэ лицом припала к нему, обняла и заплакала. По этикету она была должна встать на колени на полу и совершить положенное челобитье: это был указ императора о назначении ее регентшей после его смерти.
Не прошло много времени — в покой императора ворвалась вдовствующая императрица Цыси.
— Где указ?! — потребовала она властно.
Тусклым непонимающим взглядом смотрел на нее лежащий император, он никак не мог разуметь, как так быстро узнала мать о только что написанном указе…
Цыси бросилась к изголовью сына, достала оттуда указ, метнула на бумагу взгляд и поднесла ее к горящей рядом свече. Алутэ вскочила на ноги, прыгнула в сторону Цыси, — а та ударила ее по лицу.
Алутэ отшатнулась, упала на Тунчжи; кровь с лица ее, рассеченного большим перстнем Цыси, как ножом, брызнула на лежащего императора, алой струйкой на белое одеяло.
Цыси в другой руке держала горящий размотавшийся свиток указа, как зловещий факел преступления.
Тут Тунчжи закрыл глаза, а рот открылся для крика протеста — только из него вылетел жизненный последний вздох…
И стала Алутэ вдовствующей императрицей, отстранив на вторые роли Цыси — так должно было быть по законам династии. Но горел указ императора в руке Цыси!
… Алутэ знала или не знала, что когда Цыси стала регентшей малолетнего Тунчжи, имела в руках императорскую печать…
… Император Сяньфэн сидел в глубокой задумчивости. С ним на табурете сидела наложница Ниласы, которая впоследствии стала регентшей — императрицей под именем Цыси.
— Нельзя покидать Пекин! — вдруг взмолилась Ниласы. — Пекин имеет стены, которые задержат варваров. Нельзя уйти из Пекина! Об этом же вам говорят ваши братья великий князь Гун и великий князь Чунь. И другие ваши сановники! И варвары не станут штурмовать Пекин, когда в нем будет находиться Сын Неба!
— Тайпины не штурмовали бы, — промолвил император Сяньфэн. — А эти варвары — англичане и французы!
— Тайпины — это босоногие бедняги! — зло выкрикнула Ниласы. — Их ведет школьный учитель Хун Сюцюань. Его родители вонючие крестьяне!
Тунчжи и так было ясно, о чем думает Ниласы, родившаяся в одной из зажиточных семей Пекина, имеющей дальние родственные связи с императорской фамилией и ведущей родословную от знаменитых военачальников. Но эти бедняки — тайпины бьют маньчжурских генералов, овладели Нанкином, провозгласили его Небесной столицей, древней столицей Китая династии Мин! А этот школьный учитель провозгласил себя императором тайпинского государства. И юг у него в подчинении! — Если бы не тайпины, не напали бы на нас заморские дьяволы. Им на руку этот тайпинский мятеж!
— Су Шунь предлагает убежать в город Жэхэ, — продолжала Ниласы с поразительным упорством. — Он хочет занятия Пекина заморскими дьяволами. А в Жэхэ они постараются расправиться с самим императором и с его наследником, нашим сыном! Они хотят создать новую династию! Так они выиграют, договорятся с заморскими дьяволами и с тайпинами! Мой император!
Голос Ниласы дрогнул и замолк, как захлебнувшееся рыдание.
Сяньфэн поник головой — Ниласы поняла, что, наконец, его убедила.
Она была уверена в своей правоте, у нее были свои сведения, что Су Шунь и его единомышленники боятся, зная плохое состояние здоровья императора, что его смерть сделает императором единственного отпрыска — мальчика, сына Ниласы, и регентшей мать Ниласы, они же не хотят, чтобы ими правила бывшая наложница! Действительно, они в Жэхэ сделают переворот, разделаются с престолонаследником и будущей регентшей, они хотят отделить от Ниласы поддерживающих ее великих князей Гуна и Чуня.
В эту минуту в зал вошел начальник управления двора и налогового приказа Су Шунь, имеющий право свободно заходить в императорские покои.
— Войска англичан и французов уже на подходе к столице, — объявил он разгоряченно. — Наших войск на их пути нет. Все они разбиты.
Тут Су Шунь кинул взгляд в сторону Ниласы, а она ухватила в нем что-то торжествующее. Значит, все идет по-ихнему, помрачнело сразу внутри нее.
Император Сяньфэн печально посмотрел на начальника управления двора и выдавил из себя:
— Готовиться к выезду!
Сяньфэн со своими людьми сумел добраться до Жэхэ и устроиться в старом дворце, построенном их предшественниками императорами Канси и Цяньлунем.
В это время англо-французские войска громили Пекин, императорские дворцы, павильоны, храмы и все то, что составляло гордость столицы, сгорело. Сяньфэн лежал при смерти в запущенном дворце, на стенах которого поблекла киноварь и позолота облупилась.
Ниласы не так часто допускают к нему.
Она никак не могла повести с ним разговор о его преемнике.
И решила идти к нему с сыном.
Приблизившись к императору, она чуть не упала в обморок — на лице его не было ни кровинки, оно безжизненно удлинилось, рот приоткрыт, глаза закрыты, впалая бездыханная грудь… Она опоздала!
Надо же так, одержать победу во дворце среди множества наложниц, составить свою партию придворных, главное, родить сына для императора — и оказаться ни с чем!
Это Су Шунь его умертвил!
Закружилось все вокруг нее, закачалась земля под ногами… Она падает во мрак, темноту!
— Нет!.. Нет!.. Нет!!!
Она вцепилась в волосы императора, стала дергать голову, то поднимая высоко вверх, то вдавливая глубоко в подушку — оторвать бы ее и кинуть на пол!
— Подох, подлец! Подох!!!
Голова болталась, как бумажный шар на ветру.
Вдруг глаза императора широко раскрылись, зрачки уставились на Ниласы как дула заморских ружей.
Рот широко раскрылся в обрамлении мертвых синих губ.
— А! Раскрыл рот! Скажи! Кто будет наследовать престол! — Кричала в безотчетной ярости Ниласы. — Зачем, думаешь, привели сына!! А ты мертвый!
А сынок громко, исступленно плакал. Раздался хрип из раскрытого рта.
— Подох, подох… и еще хрипишь! — уже прошипела Ниласы. — Чтоб меня провести?! Меня никто не проведет, ни живой, ни мертвый!
Ниласы вдруг отпустила волосы, голова императора упала на подушку.
Глаза оставались открытыми, рот закрылся.
— Закрыл рот! — процедила сквозь зубы Ниласы. — Закрой… Закрой! А я сделаю свое дело! Наследовать будет престол мой сын!
— Он должен наследовать трон, — послышался где-то в воздухе не то шепот, не то просто дуновение какое-то.
Вздрогнула даже Ниласы, озираясь вокруг.
— Он будет наследовать… — опять те же слова; тут-то Ниласы заметила, что губы императора шевелятся.
— Ты живой?! — прорвалось у Ниласы. — Пиши Указ!
Вбежали в покой императора Су Шунь с двумя приближенными князьями.
— Есть три указа, — начал говорить с ощутимым усилием император. — Указ о наследовании престола. Им будет мой сын, присутствующий здесь. Второй указ о регентском совете. Совет будет возглавлять Су Шунь. Трое будут в совете: князья первой степени Цзай Юань и Дуань Хуа…
Зло засверкали глаза Ниласы. Ее отстранили от власти!
— Третий… — продолжил Сяньфэн. — Третий … третий… — Язык у него заплетался. Су Шунь и князья в неимоверном волнении даже придвинулись к ложу императора. Ведь третий указ по их наущению был написан о самоубийстве Ниласы: она во имя трона и своего сына должна была сделать предписанное.
— Су Шунь! — уже явно произнес император. — Поставьте печать!
И Сяньфэн громко всхрапнул и перестал дышать. Усмехнулась Ниласы.
Печать была у нее. Так ее не провели ни живые, ни мертвые: она сделала так, что указы не стали указами без печати, заговорщики все были обезглавлены, появились указы императора о назначении престолонаследником императора Тунчжи — и регентшами мать его, уже не Ниласы, а вдовствующую императрицу Цыси, вместе с ней его первую жену Цыань, которая не родила детей.
— Император умер, не оставив сына. Кто же будет наследником? — спросила Цыси, собрав верховный императорский совет после смерти сына Тунчжи. — Пусть каждый выскажет свое мнение.
Присутствовали более ста человек: члены императорской фамилии, высшие сановники.
Алутэ, вдовствующаю императрица, не была оповещена, Цыси предупредила, что она должна быть у тела императора, оплакивая смерть Сяньфэна.
— Императором должен быть сын великого князя Гуна, — предложила сорегентша Цыань. Гун, брат императора, непроизвольно вздрогнул: он не мог отдать маленького сына в императорский дворец в руки евнухов, повадки которых как никто хорошо знал. И притом, он знал, что судьба сына будет отдана этой коварной и жестокой женщине и вряд ли она будет счастливой.
Гун встал на дрожащих коленях и, опираясь на дрожащие руки, три раза стукнул лбом о пол и сказал:
— Милосердная великая императрица Цыси! Мой сын недостоин этой великой чести. И я недостоин. Императором достоин стать Пу Лунь, сын князя Цзай Чжи, брата императора Даюгуна, отца императора Сяньфэна! Пу Луню исполнилось двадцать два года. У него все достоинства, чтобы занять трон нашего импертора!
Все присутствующие одобрительно переглянулись. Старый князь Цзай Чжи также задрожал — это уже от радости. Кряхтя, совершил челобитье. Подняв глаза на Цыси, он весь окаменел: на него были направлены не зрачки, а острые стрелы. Вместо приготовленных слов благодарности, он сам не свой промямлил:
— Пу Лунь… Пу Лунь не достоин… не достоин!..
— Пу Лунь для нас достойный князь, — удовлетворенно произнесла Цыси. — А мы должны воспитать императора Поднебесной.
— Да, да! — проговорил старый князь, как бы оправдываясь в несовершенном проступке. — Императрица Алутэ под сердцем носит ребенка. Родится сын, он и станет императором. Подожди. Сейчас не надо выбирать императора. Если родится дочь, то… тогда … тогда … и будем выбирать… Родится сын… император… его и будем воспитывать … его… Если!
И тут он осекся: на него уже летели стрелы с ядом. С ядом!
Если родится сын, то регентшей станет Алутэ. Не Цыси будет править Поднебесной, а Алутэ! Алутэ, которая изживет со света Цыси! Нет! Этого не допустит Цыси!
За эти слова князю не жить на свете!
И старый князь без чувств рухнул на пол. Многие охнули, когда глухо стукнулась голова мертвого князя о мягкий ковер…
Евнухи подбежали, потащили князя вон из зала.
— Императором станет сын великого князя Чуня Цзай Тянь! — строго сказала Цыси в мертвой тишине.
Великий князь Чунь, брат императора Сяньфэна, от неожиданности только широко раскрыл рот, перед глазами все поплыло, вжал голову в плечи, становясь совсем маленьким, как будто в гвоздь ударил тяжелый молот.
— Вы поняли, о чем я говорю, князь Чунь! — громко и повелительно произнесла вдовствующая императрица Цыси. Этот голос опрокинул великого князя Чуня вперед, но он сумел встать на колени и руки и стал бормотать просьбу об избрании императором другого.
Цыси брезгливо глядела на пресмыкающего князя, но она не собиралась менять решение: ею давно была задумана такая комбинация, ведь не она женила этого безвольного и послушного человека на своей родной сестре Дафэн — родится сын, и он неожиданно для всех должен стать императором, ее племянник, который беспрекословно будет исполнять прихоти императрицы, оставшейся и на этот раз главной регентшей, что там сорегентша Цыань!
И тут князь Чунь упал в обморок — и его евнухи отнесли в соседний зал.
… В эту холодную зимнюю ночь выехала из Запретного города дворцовая гвардия под командованием известного приближенного к императрице военачальника Жун Лу и направилась в сторону резиденции великого князя Чуня.
По узким улицам и переулкам Пекина завывал пыльный ветер со стороны монгольских Гоби, окрашивая в цвет желтого песка снег, лежащий по обочине дороги, в свете красных фонарей императорского города у дворца Чуня, напоминая стынущую и выцветающую человеческую кровь…
Восемь носильщиков внесли в резиденцию паланкин, в котором они должны доставить во Дворец воспитания сердца четырехлетнего избранника на императорский трон.
Громко заплакала мать Дафэн.
Окаменело сидел на циновке великий князь Чунь.
А маленький Цзай Тянь крепко спал.
А когда его разбудили и сказали, что сделают императором, мальчик зевал и хныкал, приговаривая:
— Я не хочу быть императором! Я хочу спать!..
Дафэн наотрез отказывалась отдавать сына. Уговоры длились всю ночь до трех часов утра.
— Если ты не разрешишь взять мальчика, вы должны, мы должны все здесь умереть, — наконец взмолился начальник дворцовой охраны Жун Лу.
Привезли мальчика к Цыси, разбудили, надели на него приготовленную еще при жизни императора Тунчжи одежду и усадили на трон.
Так началось правление императора Гуансюя, что означало “Блестящее наследие”.
* * *
“Блестящее ли наследие?! — подумал Агван-хамбо, еще раз кинув взгляд на циновку-стену, вдруг ставшую темнее, облако налетело на лунный диск. — Скоро уйдет все в темное прошлое. Год восхождения Гуансюя на трон отмечен дурным предзнаменованием. Молния попала в Храм неба, сгорел алтарь храма. Алтарь — самое святое для правителей Китая. И многие высокопоставленные сановники со всех концов империи отправляли петиции императрице о нарушении ею традиции престолонаследия, законным наследником должен был быть Пу Лунь, сам император Тунчжи указывал на него как преемника. И цензор Кэду в знак протеста покончил жизнь самоубийством в кумирне вблизи могильного кургана Тунчжи. Он написал предсмертное послание своему сыну: “В старые времена преданные слуги государства совершали самоубийства, выражая этим протест вырождения их правителей!” А в письме на имя трона он старался побудить вдовствующую императрицу упорядочить правила престолонаследия согласно древним традициям. “Новый император стал таковым не по мандату покойного величества Тунчжи”, — писал он, указывая, что это является произволом вдовствующей императрицы.
Цыси вынуждена была умилостивить дух императрицы Тунчжи и дать клятву упорядочить престолонаследие. Но она умертвила императрицу Алутэ, которая законно должна была быть возведена в сан вдовствующей императрицы и временно наследовать трон, и в случае рождения сына стать регентшей, при которой Цыси отстранялась от власти.
…Князь Чун И, отец Алутэ, сразу почувствовал неладное, когда его вызвали к Цыси.
— Меня очень беспокоит ваша дочь, — сразу начала после челобития Чун И вдовствующая императрица. — Я всегда старалась ее оберегать. А теперь ей угрожает большое несчастье. Я, вдовствующая императрица, не знаю даже, как его отвести от вашей дочери, императора и нашей империи. Она беременна, если родится сын, император Гуансюй должен отречься. А Верховный императорский совет не должен отменить своего решения. Если это даже случится, то ни в коем случае сын вашей дочери не должен стать императором. Покойный император болел нехорошей заразной болезнью, а болезнь наследственна. Тогда что будет с ним, с Алутэ и с нашей империей! Ты должен это понять! Ты должен найти выход из этого положения! Только ты!
Цыси ткнула в сторону его рукой, пальцы на которой имели длинные-предлинные ногти, знак знатности и власти, они, показалось, вонзились в сердце Чун И. И вынужден был он пролепетать обещание подумать об этом.
Тут ввели в императрицыны покои Алутэ.
Цыси повторила то, что сказала ее отцу.
— Династия выше всего, — сказала властно и с прикрытой угрозой. — Жизнь одного человека ничто по сравнению с благополучием империи. Закончить жизнь во имя династии и благополучия империи случай священный. Представитель императорской фамилии имеет жизнь на земле и на небе. Жизнь на небе лучше, чем жизнь на земле. Она божественна и благородна. Она принесет счастье и богатство оставшимся на земле!
… Алутэ с замиранием сердца ждала, что же скажет отец. Они сидели в ее покоях на полу за низеньким столиком, на котором стояли маленькие расписные фарфоровые чашки с чаем, посредине — редкой работы, с причудливыми узорами по бокам и крышечке, дорогой кувшинчик.
Отец долго молчал и сказал что-то вроде того, что она должна соединиться в мире ином с духом покойного императора — до Алутэ доносились слова его как через громкие звуки гонга и барабанов, неясно и непонятно, должно быть кровь ударила в голову и ужасно, смертельно пульсировала.
… Алуте отказалась от еды, думая найти голодную смерть, но смерть не шла, и она приняла большую дозу ртути — долго и мучительно умирала, и казалось ей, что над ней трубят тысячи труб и грохочут барабаны…
… Действительно во дворце неистовствовали барабаны и гонги по велению Цыси — это она приучала маленького императора Гуансюя к сильному шуму, ведь он по понятным причинам приходил в такой страх от грохота грома и всякого звука за стенами дворца, дрожал, что можно было подумать — у него разорвется сердце.
Вообще, Гуансюй рос худеньким, болезненным, капризным, неуравновешенным мальчиком.
* * *
“Сколько грехов! — опять почувствовал холод Агван-хамбо. — А Цыси считает себя земным воплощением богини Гуаньинь, покровительницы матерей и детей, спасительницы от страданий и несчастий, богини милосердия! Это большой грех! Бог — самозванец! Грех, грех! Не грех им преклоняться перед тем, кто причисляет себя к земному воплощению бога, обманывая людей, проявляя кощунство по отношению к богам?!”
Перед хамбо встают картины сновидений, он закрывает глаза, стараясь отогнать их, но тщетно.
“Не уехать ли отсюда, прочь от всего этого, от дворца, где угнездилось зло, от царствующих особ, на руках которых человеческая кровь? — просачивается в голову цанид-хамбо. — Должен быть иной путь разрешения наших узлов несчастий и страданий! И от страданий человек не может освободиться…”
“Ради веры живых существ и родины своей…” — раздаются слова Далай-ламы из только что увиденного сна.
“Родины своей! — повторил мысленно Агван-хамбо, — ради веры, живых существ и родины своей нужно идти на благодеяния. В чем же будут выражаться благодеяния?!”
И тут он весь превратился в слух, даже затаил дыхание. Он понял, что кто-то крадется к дверям.
Не было еще малейшего шороха, но он понял, что кто-то идет в его сторону…
Кто-то раздвинул тяжелый ковровый дверной полог и проскользнул бесшумно в сумрак комнаты. Агван-хамбо весь напрягся — этот человек вовсе не из стражи, приставленной к Далай-ламе и его свите!
В сумраке разглядел человека в ламском одеянии — в орхимжо и конусообразном головном уборе, видимо, он был в мягкой матерчатой обуви на толстой, из шерсти катаной подошве, совершенно бесшумно сделал несколько шагов и опустился на пол прямо перед ним.
— Я хочу сказать вам, — прошептал он по-монгольски, правда, на ойратском наречии.
“Это же российский военный атташе!” — молнией блеснуло в мозгу Агван-хамбо.
— Вас утром пригласят в палату церемоний, — продолжал шептать пришедший. — Вы должны знать, что император безнадежно болен. Также больна и вдовствующая императрица…
Агвану хамбо было известно, что император болеет, а про Цыси — нет.
— Вдовствующая императрица желает пережить императора, — говорил ночной гость. — Ей нужно, чтобы живой Будда продлил жизнь.
* * *
… Когда исполнилось шестнадцать лет императору, Цыси объявила, что она передает власть ему, — такова была традиция императорской династии. При этом члены Высшего императорского совета во все глаза смотрели на вдовствующую императрицу и, затаив дыхание, ждали провозглашения указа начальником палаты церемоний. В тронной палате высшей гармонии — огромной зале — установилась особая тишина, полная неслышной пульсацией: что же будет? Неужели императрица Цыси отстраняется от власти? Что же это такое?!
Перед некоторыми членами Высшего императорского Совета закачались высокие красные колонны зала, подпирающие потолочные блоки, украшенные затейливой росписью, а охране у входа показалось, что стоящая перед палатой бронзовая черепаха — символ долголетия — шевельнулась, а бронзовый журавль — символ мудрости — одобряюще изогнул длинную шею, а медные, большие треножники — символ трона — неслышно переступили ножками. Потом все застыло, стало как прежде, когда указ провозгласил: прежде чем подчиненным доклад представить императору, нужно испросить позволения императрицы.
Через три года Цыси объявила, что она устраняется от дел, император будет править единовластно. Но на этот раз в тронной палате ничто не шевельнулось, и черепаха и журавль дремали под палящим пекинским солнцем. Высшие сановники поняли, что отныне сначала император просматривает доклады, потом страна должна ждать позволения Цыси…
И император, живший в Запретном городе, начал каждый день ездить в Летний Дворец к Цыси для принятия какого-либо решения.
* * *
…Военный атташе в ламской одежде только напомнил святому учителю “по вере” о том, как завязывались узлы отношений между Цыси и Гуансюем. Он знал, что многое знает цанид-хамбо из рассказов китайских лам. Может быть, кроме эпизодов из интимной жизни молодого императора, о чем повествует сатирический роман-памфлет Цзэн Пу “Цветы в мире зла”, напечатанный года два тому назад…
…Гуансюй, выходя из ночных покоев императрицы Лун Юй, в полумраке споткнулся о чье-то тело и чуть не упал.
— Что это? — тихо вскрикнул император и тут разглядел распростертого в земном поклоне евнуха. — Чего тебе надо?!
— Я должен заполнить книгу! — залепетал евнух.
— Какую книгу?
— Книгу земного воплощения богини Гуаньсинь, императрицы милосердия Цыси, — чуть не плача, проговорил евнух в пол.
— Что ты туда должен занести? — действительно заинтересовался император.
— Ваше величество провели у государыни две ночи подряд. А две графы остаются пустыми. Я должен заполнить.
— Что?!! — закричал император.
— Я должен заполнить: такого-то числа такого-то года, в такой час государь осчастливил императрицу. Если нет, то…
Гуансюй понял, что это слежка Цыси, вызванная тем, что императрица Лун Юй не по душе ему, не оттого, что она не отличается красотой, а просто ему нравится наложница Бао. А Лун Юй — дочь генерала Гуй Сяна, младшего брата Цыси… Вот ей и претит, что он пренебрегает ее родственницей!
— Как ты смеешь вмешиваться в мои личные дела?!
— Это вовсе не моя дерзость, а священный приказ вдовствующей императрицы! — взмолился евнух палаты важных дел, приподнимаясь.
Гуансюй не выдержал и пнул евнуха ногой. И повелел другому евнуху привести любимую наложницу Бао.
— Старая государыня забывает, что передала власть вашему величеству, — прошептала Бао, прижимаясь всем телом к Гуансюю. — А вы никакой свободой не пользуетесь. Теперь старая государыня изволила добраться до вашей постели!
* * *
Гуансюй сидел на своем троне во Дворце небесной чистоты, а рядом с ним на полу на ковровых подушках — Кан Ювэй. Кан Ювэй тихо, но уверенно и страстно говорил о необходимости реформ в стране.
Он начал с поражения Китая в войне с Японией три года тому назад.
— Японцы нам показали, какую армию надо иметь, — говорил Кан Ювэй. — А это результат реформ японского императора Муцухито в эпоху Мэйдзи. Быстроходные, с паровым двигателем корабли, скорострельные и дальнобойные пушки, ружья. Как могли устоять против них наша армия и флот?! Разбиты и потоплены!
“Мы могли иметь такое же вооружение! — одновременно со словами Кан Ювэя приходит в голову и не впервые. — Из императорской казны были выделены на перевооружение армии и флота огромные средства. Но они ушли на сооружения и украшения летнего дворца тетки моей, старой императрицы!”
И встает перед глазами построенный на эти деньги единственный корабль, каменный корабль на пруду в парке Ихэюань. Огромный корабль с двухэтажным корпусом, с огромными, открытыми стенами, богато украшенный и отделанный, для усладительного времяпрепровождения императрицы и ее окружения.
Один из приближенных Ли Хунчжан, подписавший унизительный для Китая договор с Японией в 1895 году в японском городе Симоносеки, тоже участвовал в императорских пирах на этом каменном корабле. Подумал ли он потом в Симоносеки, что лучше было бы Китаю иметь стальные корабли с мощной палубной артиллерией, после того как на него во время переговоров совершили покушение: японский юноша из шовинистической организации “Черный дракон” выстрелил из револьвера в его паланкин. К счастью, Ли Хунчжана легко ранило, пуля разбила очки, засела в левой скуле. Так у него появился нервный тик — помаргивание левым глазом; и Гуансюю кажется, что он нарочно так делает, своеобразно издеваясь над ним. А тогда японский “Черный дракон” поглумился над красно-желтым императорским драконом Китая, символом его власти…
— Чтобы иметь сильный военный кулак, надо иметь заводы и фабрики, железные дороги, торговые суда, товарное сельское хозяйство, — продолжал Кан Ювэй. — Надо следовать в этом деле за заморскими странами, как и Япония. Для этого китайцам необходимо изучение наук этих стран!
Кан Ювэй излагал свои мысли свободно, как перед человеком, хорошо его понимающим: он знал, что император Гуансюй с детства интересовался техническими и научными изобретениями Запада.
Евнухи из единственного иностранного магазина в Пекине приносили ему как игрушки разные технические новинки: телефонное и телеграфное оборудование, электрические лампы, кинематограф, фонограф, граммофон, попозже даже автомобиль, моторную лодку, на которой он совершал прогулки по озеру Куньминху в Летнем дворце, а в Запретном городе для него проложили узкоколейную железную дорогу — он на маленьком паровозике с двумя вагончиками катался сам и возил других. Евнухи, потакая желаниям маленького императора, проявляли интерес ко всему западному, что встречалось в иностранных миссиях. Один из них у американцев увидел велосипед и удивился, для чего же это, когда объяснили, что на нем ездят, спросил — как он не падает, — двухколесная телега. Было непостижимо, что он падает, когда стоит, а когда движется — нет! Конечно же, на другой день велосипед был уже у императора.
Император начал изучать английский и другие иностранные языки, химию и физику, читать книгу по современному военному делу, по системе государственного правления в европейских странах. Так появились у него учителя, знающие науку и технику Запада.
Самым любимым из них был Вэн Тунхэ, ставший потом директором Китайской академии наук.
Император Гуансюй был благодарен Вэн Тунхэ, что он познакомил его с Кан Ювэем. Император читал его книги, знал, что Кан Ювэй самый известный китайский ученый.
… Слушая Кан Ювея, император вспоминал строки из его книги “Рассуждения о японском патриотизме”, изданной за десять лет до победы японцев над китайцами. Ученый тогда уже предвидел возможности, открывавшиеся перед японцами в результате реформ императора эры Мэйдзи.
— …Если Китай не примется за реформы, то покатится к пропасти, откуда выбраться трудно, — говорил Кан Ювэй. — Китай уже катится туда!
Гуансюй читал труды Кан Ювэя “Величие и падение мировых государств” и “История процветания и падения Турции”.
Гуансюй испытывал благоговение, глядя на одухотворенное лицо Кан Ювэя: глаза его насквозь проникали в душу; тонкие губы двигались в такт строгих и точных слов, но всегда ухоженные усики — посредине отстриженные в линию, а к концу оставленные челочкой — оставались в покое; удивительно высокий и широкий лоб выступал как скала над течением реки.
— …Великий Конфуций указывал, что государство в своем развитии не должно оставаться на одном месте, — продолжил Кан Ювэй. — Он учил, что должны быть нововведения в деятельности учреждений государства. Мы должны строго следовать учению Конфуция в современных условиях.
Гуансюй также хорошо знает сочинение Кан Ювэя “Новый комментарий к классическим книгам”, за которое ученого стали почтительно называть “Современный Конфуций”.
Кан Ювэй в Кантоне открыл школу, где изучали четыре главные учения: конфуцианская классика, буддийская литература, китайская история и западные науки.
…Агвану хамбо были известны стремления императора Гуансюя. И хамбо вместе с Базаром Барадиным, Цыбеном Жамцарано и другими делает почти то же, что и Кан Ювэй: ими предпринимаются попытки превратить дацаны в центры изучения восточных и западных наук, на базе типографий Санкт-Петербургского университета и Российской Академии наук создано бурят-монгольское издательство “Наран”, оно уже успело выпустить ряд книг, учебных пособий, научных, исторических и духовных трудов. Были изданы сочинения самого хамбо, Цыбена Жамцарано и других авторов. Вот-вот откроется типография европейского образца при Ацагатском дацане. Намечается открытие манба-дацана — медицинского духовного заведения, где наряду с тибетскими методами будут применяться и западные. Им изобретено новое монгольское письмо, которое буквенно воспроизводит весь спектр европейского произношения, что облегчает внедрение научных понятий европейских наук.
— Чтобы приобщиться к достижениям заморских наук, необходимо реформировать наше китайское письмо и принципы государственных экзаменов, — говорил Кан Ювэй. — Цивилизованные люди отличаются от дикарей прежде всего тем, что у них есть письменность, при помощи которой они могут выразить свои мысли и чувства, передать эти мысли и чувства всем и оставить их для будущих поколений. Хотя в Китае есть письменность, но она не имеет связи с народными массами. Грамотные люди употребляют такую древнюю письменность, которую даже трудно понять самым грамотным. По своему содержанию наша письменность толкует только о старой и отсталой идеологии. Все ее выражения настолько устарели, что это сводит ее значение к нулю. Поэтому мы, китайцы, не можем понимать друг друга и живем мы как отдельные песчинки в большом корыте. Так говорил великий писатель Лу Синь!
Гаунсюю нравилась идея Кан Ювэя, высказанная в его книге “Великое единение”, о том, что в будущем Поднебесная должна принадлежать всем и люди будут все равны, это будет после уничтожения частной собственности, и промышленность, сельское хозяйство и торговля окажутся в руках общества; в Китае нет враждебных, неравноправных классов, их Китай избежит в будущем, если своевременно будут проводиться реформы.
— Учитель Конфуций нам заповедал учение о божественности императорской власти, — говорил Кан Ювэй. — Император правит исключительно по воле Неба. Реформы, проведенные императором, законны, они делаются по высшему велению, по воле Неба. Учитель Конфуций учил, что государственный строй должен по велению Неба претерпевать изменения. Если император нарушает волю Неба, то теряет право на престол. Небо передает право на царствование другому правителю.
“Тетка моя Цыси не пойдет на реформы, — втискивается в мозг Гуансюя. — А я одобряю мысли Кан Ювэя. Я император. Значит, Небо велит провести нужные реформы. Я не должен идти на поводу у Цыси. Если будет продолжаться так, что на самом деле страной правит Цыси, а она не император, то я потеряю право на престол!”
… Император Гуансюй назначил Кан Ювэя секретарем цзунлиямынь — ведомства по иностранным делам с правом непосредственного доклада императору, повысив в должности, — он недавно был назначен министром общественных работ. Также ряд его сторонников получил ответственные государственные посты.
Император приступил вместе с ними к реформам.
Упрощение системы государственных экзаменов, перевооружение войск пекинского гарнизона по иностранному образцу, поощрение научных методов ведения сельского хозяйства, также изобретательства и научных открытий, реорганизация школьного дела, издание книг и газет, перевод европейских научных сочинений на китайский язык, учреждение университета в Пекине, отправка молодежи на учебу за границу, включение в список дисциплин государственных экзаменов истории Запада, политической экономии и других научных дисциплин, создание регулярной армии в провинции, приобретение наземного и морского вооружения в других развитых странах, обучение военных специалистов, упразднение устаревших и ненужных должностей в провинциях и в столице, строительство железных дорог, открытие рудников, возведение заводов и фабрик, внедрение машинного оборудования на селе. Богатые стали облагаться большим налогом, бедные освобождались от него, от чиновников стали требовать отказаться от ношения роскошных шелковых халатов и облачаться в простые европейского типа костюмы.
Реформы многими стали восприниматься хорошо, поэтому Цыси вынуждена была подделаться под их сторонницу. Даже однажды из загородной прогулки вместе с императором Гуансюем приехала по железной дороге. И вопреки традициям населению разрешили наблюдать за поездкой высоких особ.
“В переживаемые нами тяжелые времена необходимо покончить со всеми старыми традициями и проводить новые преобразования, если только мы хотим идти по пути самоусиления, — говорилось в одном из императорских указов. — Так как большинство сановников в правительстве и в провинциях стремятся сохранить в незыблемом виде старые правила и консервативный режим, нами неоднократно издавались приказы, обязывающие всех взяться за изучение современных вопросов и отказаться от порядков династий Сун и Мин. Несмотря на это, как крупные сановники, так и простые чиновники еще не поняли намерения двора. Да будет всем известно, что в настоящее время необходимо широко проводить новые начинания, для чего следует отобрать самые лучшие из многочисленных предложений и привести их в единую систему”.
* * *
С 14 июня по 21 сентября 1898 года — в течение 103 дней — император Гуансюй издал большое количество указов, составленных его окружением — реформаторами. Этот период стал называться “сто дней реформ”.
Но с каждым днем росло недовольство со стороны противников реформ, они были весьма влиятельными людьми, занимающими ключевые посты империи. Их возглавляли Ли Хунчжан и Жун Лу, бывший помощник начальника отделения дворцового казначейства, инспектор государственных экзаменов, начальник дворцового управления, глава приказа общественных работ, глава верховного императорского совета, командующий столичными войсками, наместник столичной провинции Чжили, а в результате реформ Гуансюя назначенный командующим четырех новых армий, став практически командующим всеми вооруженными силами страны. Выше всех этих должностей было одно обстоятельство — он давний возлюбленный Цыси… Об этом знал не только двор, но и страна, иностранные миссии, даже святой цанид-хамбо. Несмотря на смертную казнь за одно слово, намекающее на пикантные вещи по отношению к особам императорским, передавались красочные подробности дворцовой жизни и шепотом, и выражениями лица, и жестами рук, и движениями тела, иносказаниями и недомолвками — так устроен человек, что таинственность и запретность, умноженные на горячечную фантазию и морально-преступное любопытство, берут верх над угрозой жизни.
Да и Цыси — дочь Хой Чжэна и Тун Цзя, отпрысков из знаменитых богатых маньчжурских семей — была рождена для наслаждений от власти и любви. Ее, Ниласы, мать нарекла зеленым нефритом, который по китайской традиции считается драгоценным камнем первейшей ценности, звали также ее Орхидеей. “Зеленый нефрит” переходил как высший дар от возлюбленного к возлюбленному, “Орхидею” срывали невольные мужчины, приглянувшиеся царственной особе на некоторое время, и многих из них отправляли в безвременье, в вечное небытие.
Она кутила с евнухами, и под их видом во дворец тайком приводились молодые люди — красавцы-юноши.
Российскому военному атташе рассказывали об официанте Ши, приведенном главным евнухом Ли Ляньин к вдовствующей императрице и начавшем обслуживать императорский стол. На самом деле обслуживание имело другой характер: родился ребенок у Цыси. Ребенок был отдан сестре Цыси, вроде бы об этом никто не знал, но стало известно, что вдруг исчез юноша.
Самый популярный актер Пекина Ян Юэлоу начал выступать на сцене в Летнем дворце и потом стал личным телохранителем императрицы. И однажды вечером сорегентша Цыань без предупреждения пришла к Цыси и увидела, как охраняет священное тело молодой телохранитель. И потом его нашли в комнате умирающим в страшных муках.
Действие разнообразных китайских ядов знали и знают, но лучше всех высочайшая правительница.
Одного из фаворитов она отправила в его родную провинцию с рожденным от него ребенком на руках.
Вроде бы об этих многочисленных запретных вещах никто не знал, но слухи наводняли страну как саранча и прожорливые гусеницы бабочек в период губительных засух.
Редко кто надолго оставался возлюбленным — ей были известны все ухищренные способы умерщвления человека.
Сорегентша Цыань долго удивлялась, однажды застав Цыси на коленях главного евнуха Ли Ляньина, пока не поняла, что не все из них теряли мужскую способность и, наконец, есть очень много приемов эротического воздействия.
А Жун Лу?
… Жун Лу и Ниласы ехали рядом на маленьких маньчжурских пони по узкой улице Пекина. Люди сторонились, переходя на обочину, прижимаясь к заборам и глухим стенам одноэтажных глинобитных или кирпичных домов — окна выходили во двор, прямоугольный внутренний колодец, с четырех сторон занятый постройками и флигелями. По их одежде, лицам и осанке люди определили, что это юноша и девушка из знатных фамилий, иначе не позволили бы себе такую дорогую прогулку.
— Меня возьмут на днях в дворцовую гвардию, — говорил юноша звонким голосом, не обращая внимания на прохожих. — Меня ждут большие звания и почести, подобающие моим предкам. Они, как знаешь, знаменитые маньчжурские военачальники. Дед мой в западных краях Китая вознесся на небо в войне с повстанцами-тюрками. Отец — во время подавления восстания в провинции Гуанси.
Ниласы завистливо бросала взгляд в его сторону, как бы выказывая совершенное равнодушие.
— И меня пригласят в императорский дворец, — сказала Ниласы, выпячивая призывно сочные пухленькие губы.
— Говорят, скоро будут смотрины будущих наложниц, — еще равнодушнее произнес Жун Лу. — А тебя туда не возьмут!
— Возьмут! — вздернула высоко свой миленький носик Ниласы.
— Ты же сорванный цветок, — расхохотался Жун Ли.
— Кто и когда сорвал цветок, — блеснул ее высокий лоб, подчеркнув продолговатость лица, — неизвестно!
— Известно кто и когда! — гордо заявил юноша. — И сегодня еще один лепесток выдернем!
У Ниласы глаза стали темнее и томнее, и стройный стан качнулся на пони, даже эта маленькая кобылка стала пританцовывать мохнатенькими ножками и прильнула к жеребчику Жун Лу.
— Я тебе подарю золотое ожерелье с зеленым нефритом! — сказал юноша как полновластный хозяин положения.
— Мама моя мне покупает такое же ожерелье, — заявила Ниласы как о самом обыденном каждодневном событии.
Жун Лу не поверил этому, он знал, что сестра Ниласы Дафэн с матерью шили и чинили одежду за плату, чтобы прокормиться, а братья были отданы благодаря старым связям в кавалерийскую школу для детей маньчжуров.
Ниласы скрывала от Жун Лу то, что они втроем частенько нанимались плакальщицами на похоронах богатых покойников.
“Если бы отец не проявил трусость во время тайпинского восстания, — подумала тут же Ниласы, — я бы так не терпела унижения от этого Жун Лу!”
Тайпинское восстание китайцев против правления маньчжуров и за восстановление династии Мин подняло отца Ниласы Хой Чжэна на высокую должность управляющего округом в долине Янцзы. Вымогая взятки у чиновников и местных богатеев, он сколотил огромное состояние; распущенный и расточительный прежде, он стал вести более роскошный образ жизни. Расчетливый и хитрый даотай сделал непростительный промах: подумав, что тайпины возьмут столицу округа, взял казенные деньги, с семьей побежал на север; но тайпины не заняли город, и раскрылось хищение и трусость Хой Чжэна; он был арестован и заточен в тюрьму, где, не сумев вернуть украденные сокровища, отдал богу душу.
Так была повергнута его семья в нужду и лишения.
Но отец ее в пору своего возвышения успел дать хорошее по тому времени образование и научил манерам девушки из богатой семьи, наняв знающих учителей.
Любознательная, с живым характером, девочка проявляла удивительный интерес ко всему окружающему.
Наложница отца — богатый человек должен иметь наложниц, чем больше наложниц, значит, тем он знатнее — готовила ему шарики опиума для курения. Она сама владела искусством, пуская дым изо рта, придавать ему форму различных животных. Ниласы стала просить научить ее этому, что сразу удалось, и это было непостижимо даже для наложницы отца, и она усмотрела тут какое-то роковое явление.
Началось все с весеннего праздника лодок-драконов. В пятый день пятой луны весь Китай празднует этот праздник весны, красиво разодетые люди устремляются к берегам близлежащих озер и рек, которые тут же наполняются лодками, позолоченными, разукрашенными в разные цвета, среди которых преобладает красный, ведь он символизирует цифру “пять” — мужское начало, наступившую жару и лето, огонь; лодки узки и длинны, по форме напоминают дракона, нос увенчивает голова его с раскрытой пастью, рыгающей водой.
В Летнем дворце Юаньмин юань проводились императорские церемонии, куда допускаются и члены знатных маньчжурских семей. И Ниласы оказалась в прошлую весну на озере Фухай вместе с братьями и сестрой Дафэн.
Император Сяньфэн до восхождения на трон был женат. Но за месяц до коронации жена умерла.
И в праздник лодок-драконов император Сяньфэн катался с приближенными и телохранителями.
Он смотрел на проходящие мимо лодки, на которых сидели красиво одетые девушки и юноши, музыканты играли в цимбалы и били в гонги, меж сладостными звуками раздавались то тут, то там юношеский призывный смех и слова шуток, мелодии песен.
Озеро окружали деревья парка, диковинные кусты и цветы, которым придали причудливые формы, на фоне темно-синего неба, еще освещенного серпом молодого месяца, тянулись мягкие очертания холмов и верхушек леса; на лодках горели разноцветные фонари, от их света поблескивала, волнуясь и дрожа, поверхность воды, и с весел стекали алмазики — белые бисеринки капель…
Лица веселящихся людей выглядели необычно, как у актеров театра или храмовых божеств, перед которыми горело множество свечей.
Вдруг до Сяньфэна долетел легкий, как шелест крыльев ласточки, смех, и веселые слова, произнесенные грудным девическим голосом.
Оглянулся молодой император и увидел ладно скроенную телом женщину, чувствовалось, что она невысока ростом, но стройность придавала изящные формы всей фигуре; блики фонарей в темной, журчащей под веслами воде играли с искринками в ее проницательных черных глазах; красота ее проникла в душу императора, как грациозная длинная быстрая лодка проскользнула мимо него и растворилась в невесомо фосфоресцирующей глубине поверхности ликующего озера.
Главный евнух увидел, куда смотрит император, — ничего не ускользало от внимания его и ничто не оставалось неисполненным в желаниях монарха: через день была разыскана Ниласы и тайком доставлена ночью в покои Сяньфэна.
Сяньфэн для испытания высшего наслаждения предложил ей воскурить опиум. Ниласы выпускала дым — появлялись и исчезали замысловатые фигуры животных и птиц, листья растений и узоры, подобные росписи на колоннах и стенах храмов и дворцов.
Сяньфэна охватил не испытанный ранее восторг.
— …Быть наложницей хотя и императора, но человека, слабого здоровьем — это не счастье, — проговорил Жун Лу, высокий, красивый, с мускулистыми плечами, сверкая черными глазами, в которых вспыхивали отчаянной энергии огоньки.
— За эти слова тебе отрубят голову! — сказала, испытывая удовлетворение, Ниласы.
— Тебя не возьмут в наложницы! — с еще большим удовольствием ответил Жун Лу.
— Есть воля Неба! — зло высказала Ниласы.
* * *
К воле Неба апеллировали и реформаторы, и противники реформ. Реформаторы добились отстранения Ли Хунчжана от решения основных вопросов империи: его по указу императора назначили главным инспектором по урегулированию судоходства по реке Хуанхэ, затем наместником в Гуандун. А противники реформ добились своего: удалили Вэн Тунхэ, одного из лидеров реформаторов, по настоянию Цыси, от двора и выслали из столицы.
Так Цыси расчетливо играла между противниками.
Удаление от больших государственных дел Ли Хунчжана, главное, преследовало цель как-то утихомирить страсти вокруг него в самой маньчжурской среде из-за злоупотребления им служебным положением — накладыванием лапы на казенные деньги. А гораздо важнее было отстранить Вэн Тунхэ от политических дел.
Многие обвиняли Ли Хунчжана по итогам Симоносекского мира, хотя положение Китая в тот момент было плачевное: Япония выигрывала сражение за сражением, затягивала переговоры, не приостанавливались военные действия, ссылаясь на недостаточность полномочий китайской делегации, не говоря уже о прямом покушении на ее руководителя, при этом вынужденном перерыве японцы стали наступать на Тайвань.
Наконец, японцы вроде отказались от чрезмерных требований, но по договору Япония ограничила сферу своих интересов Северным Китаем, получала Тайвань и Пескадорские острова (Пэнхундао), контрибуции в 200 миллионов лян, добилась признания независимости Кореи, что означало отход ее к Японии, открывались для японцев порты Шоши, Сучжоу и Ханчжоу, она заимела право строительства промышленных предприятий на территории побежденного ею соседа. Только передача Ляодунского полуострова вызвала противоречия в позициях великих держав: Англия была заинтересована в успехах Японии на Дальнем Востоке, ибо их восточные интересы сталкивались, по крайней мере, она надеялась на кое-какие компенсации за поддержку Японии; так же думала Америка; а Россия резко запротестовала: она не могла примириться с потерей Порт-Артура на полуострове, значит, своего влияния на Дальнем Востоке; Франция поддерживала Россию как союзница; император Германии Вильгельм II стоял на стороне России с дальним прицелом столкнуть ее с Англией: таким образом Россия отвлечется от западноевропейской политики, попав в военную переделку на Востоке.
Через шесть дней после заключения Симоносекского договора посланники России, Франции и Германии в Токио обратились к японскому правительству с требованием отказаться от аннексии Ляодунского полуострова, на что вынуждена было согласиться Япония: ей, и так много получившей в результате войны, не было надобности осложнять отношения с Западом; но она получила дополнительно 30 миллионов лян контрибуции. Таким образом, Симоносекский договор стал толчком к экспансионистским устремлениям великих держав в Китае, поэтому действия Ли Хунчжана никак не могли иметь однозначную оценку на родине.
Кан Ювэй составил петицию протеста против ратификации договора в адрес императора, она была подписана 1300 учеными.
На авторитет Ли Хунчжана оказали отрицательное влияние российская политика в Китае и последующие переговоры России и Китая по Маньчжурии.
Сперва русское правительство стало противодействовать намерениям Западной Европы предоставить Китаю финансовый заем для того, чтобы заиметь контроль над его казной.
* * *
…Цанид-хамбо об этом хорошо знал из уст Петра Бадмаева, одного из проводников политики министра финансов России Сергея Юльевича Витте на Востоке. Он прилагал все усилия к тому, чтобы в Китай проникли русские банки; конечно, при этом возникала возможность доступа к золотому потоку на Восток ему самому. Ведь он уже познал вкус финансов, которые подкрепляли проведение российской политики по отношению к Китаю, Монголии и Тибету и сопернику в этой области — Японии, получив по велению императора два миллиона рублей золотом.
В конце 1895 года Витте основал Русско-Китайский банк, руководящую роль в котором имело правительство России, в качестве акционеров были привлечены французские банки, которые были заинтересованы в строительстве железных дорог и телефонных станций в Китае, развитии торговли. Еще до основания этого банка, русские и французы предоставили Китаю заем на 400 миллионов франков.
Китай, нуждающийся в денежных средствах, взял также взаймы крупную сумму у англо-германской группы финансистов.
И Америка не стояла в стороне. Железнодорожный король Гарриман и “Чейз Нешнл банк” добивались права на постройку трансконтинентальной железной дороги от Кантона, через Маньчжурию до соединения с транссибирской магистралью, приобретая при этом земли, леса и копи.
В такой ситуации Россия не могла не предпринимать активных действий.
В 1896 году русский посланник в Пекине Кассини потребовал предоставления концессии на строительство железной дороги через Маньчжурию от Читы до Владивостока. Пошли долгие изнурительные переговоры. Китай не соглашался на этот проект.
Витте нажимал на Кассини, чтобы тот сделал все возможное, чтобы перенести переговоры в Россию.
Китайская сторона тоже не принимала это предложение.
Однажды произошла встреча Кассини и Ли Хунчжана, как говорится, без свидетелей, и вскоре он поехал в далекую Россию вроде бы с основной целью присутствовать на коронации Николая II.
Его принимали и с ним вели переговоры министр финансов Витте и министр иностранных дел Лобанов-Ростовский. Российские министры с первых же дней поняли, что Ли Хунчжан во всем неподатливый человек. Высшее царское окружение, дипломатический петербургский корпус, высокопоставленные гости из многих стран стали свидетелями удивительного случая, происшедшего в Большом театре перед началом торжественного спектакля, посвященного коронации Николая II. Заиграл оркестр, все встали и запели гимн “Боже, царя храни!” Остался сидеть только один человек — это Ли Хунчжан.
На вопрос, почему он не встал, китайский сановник сказал, что по одному из десяти тысяч правил придворного этикета высший сановник во время исполнения какого-либо национального гимна должен сидеть.
Оглянувшись на Ли Хунчжана, Витте чуть заметно ухмыльнулся: должен быть один из многих способов расшевелить этого своенравного чиновника!
Через день состоялась встреча Витте с Ли Хунчжаном, на которой присутствовал только один переводчик с российской стороны. Потом состоялись встречи посланника Кассини с Ли Хунчжаном.
В то время никто не знал, о чем шел разговор при этом, лишь спустя несколько лет он стал известен, когда уже была построена Китайско-Восточная железная дорога на финансы Русско-Китайского банка. Строительством ведало общество Китайско-Восточной железной дороги, специально учрежденное на эти цели, включая управление всей полосой отчуждения, которая служила плацдармом для экономического проникновения в Китай, ибо строительство фактически велось на средства русской казны.
Подписанный в Петербурге Ли Хунчжаном договор был секретным, но всем было ясно, что он представил перед сторонами четкие пункты военно-политического соглашения между Британией и Россией против Японии; обговорили перевозку русских войск к морю, использование китайских портов в случае войны.
Также всплыло на поверхность общественной осведомленности получение Ли Хунчжаном трех миллионов рублей от Витте за “услуги”, а более компетентные источники информировали, что китайский дипломат из этой суммы не смог получить два миллиона…
* * *
Все эти слухи сказывались отрицательно на авторитете Ли Хунчжана в Китае, вдобавок к этим фактам имелись и другие его финансовые злоупотребления своими государственными полномочиями.
Хитрая, многоопытная Цыси временным отстранением Ли Хунчжана от первостепенных государственных дел, возможно, усыпляла бдительность реформаторов. А реформаторы приглядывались к генералу Юань Шикаю, китайцу по национальности, который после поражения в китайско-японской войне, будучи наместником в Корее, потерял ее для империи. Он был богатым промышленником и проявлял непосредственный интерес к реформе, вкладывая капиталы в строительство железной дороги в Северном Китае, также в шахты и фабричные предприятия.
Император Гуансюй 14 сентября 1898 года вызвал генерала Юань Шикая из Тяньцзина в Пекин. Император, приняв его в Летнем дворце, заговорил о модернизации армии, сторонником которой был генерал. И, наконец, император спросил его, будет ли он всецело предан императору, если он получит высокий военный пост, независимый от Жун Лу пост генерала-испектора Бэйянской армии, и окажется почти во главе всех вооруженных сил.
— Ваш слуга рад стараться отблагодарить за императорскую милость, — кланяясь, подобострастно проговорил Юань Шикай, — если даже его заслуга будет мизерной, как капля воды в океане или песчинка в пустыне. Он готов преданно исполнять свой долг до последнего дыхания, словно собака или лошадь!..
Цыси узнала о встрече Юань Шикая с императором. Поскольку они говорили об армейских вопросах, она не смогла ничего выпытать.
Через несколько дней Гуансюй пригласил Юань Шикая, уже назначенного генерал-инспектором Бэйянской армии, во Дворец небесной чистоты в Запретном городе. Были приняты меры, чтобы никто не подслушал их разговор. Сумрак тронного зала, в котором свирепо выглядели драконы на стенах, колоннах, на самом троне, настраивал генерала и императора на особо секретный, тайный и важный лад.
Император выложил перед генералом план реформаторов: Юань Шикай должен немедленно возвратиться в Тяньцзинь и убить Жун Лу, затем во главе войск вернуться в Пекин и взять под стражу вдовствующую императрицу в Летнем дворце.
Юань Шикай, совершая земные поклоны, заверил императора в своей преданности и готовности выполнить высочайшее повеление.
Император вручил генералу золотую стрелу — символ власти при исполнении его воли, и два указа: первый о казни Жун Лу, второй об аресте Цыси. После исполнения этих указов Юань Шикай должен был быть назначен наместником столичной провинции Чжили.
Юань Шикай снизу вверх посмотрел на императора, в его раскосые глаза, мягко и доверчиво светящиеся, и, как всегда, ему показалось его молодое, не тронутое жизненными невзгодами лицо безвольным и нежным. “Он не способен на большие дела, — подумал генерал. — Его человеческой природе чужда жестокость и нет решительности, которые так необходимы для императорской власти!”
А глаза Юань Шикая заострялись , его ноздри вздувались, а пухлые губы сжимались, придавая его круглому лицу с торчащими ушами хищные, но хитрые черты, которые, если потребуется, могут тут же измениться…
Вернувшись в Тяньцзинь, Юань Шикай сразу пришел в резиденцию Жун Лу и поставил перед ним императорские указы, заранее развернув их.
И помчался Жун Лу на специальном поезде в Пекин.
Нарушив все требуемые дворцовым этикетом церемонии, он — только он так мог — ворвался в покои вдовствующей императрицы, став на колени и совершив троекратное челобитье, выпалил:
— Защитите, Ваше величество! Милосердная!..
— От кого вы просите защиты, — догадываясь, о чем пойдет речь, но все же чуть насмешливо спросила Цыси, — кто может причинить вам вред?!.
Срочно был собран верховный императорский совет, несмотря на глубокую ночь. И на нем Цыси объявила свое решение отстранить от власти Гуансюя, передать охрану дворца под командование Жун Лу.
А рано утром Цыси в сопровождении большого количества дворцовых гвардейцев направилась в Запретный город.
Верный императору евнух успел разбудить его, услышав звуки приближения паланкина вдовствующей императрицы, зажжены были, как обычно, факелы по пути следования ее.
Вскочив с постели, быстро одевшись, император написал короткую записку Кан Ювэю: “Мое сердце охвачено великой печалью, и это невозможно выразить на бумаге. Вы должны немедленно отбыть за границу и изыскать средства для моего спасения!” И один из людей Гуансюя побежал к Кан Ювэю.
Кан Ювэй бежал в Тяньцзинь, там его встретил японский консул, отправив беглеца тайком на английском пароходе в Шанхай.
В порту Шанхая ждали представители маньчжурских властей с требованием выдать Кан Ювэя. Капитан был непреклонен, заявляя, что его на пароходе нет, когда он был спрятан в трюме.
Кан Ювэй отдался под защиту английского консула, переправившего его в Японию, оттуда он переехал в Гонконг.
За голову Кан Ювэя Цыси была объявлена награда в 100 тысяч лян.
А реформаторы, попавшие в руки властей, либо попали в тюрьмы, либо были казнены, в том числе брат Кан Ювэя.
Эмигрант Кан Ювэй пытался спасти Гуансюя, обращаясь к посланникам великих держав, убеждая их в необходимости устранения Цыси, что поспособствует более широкому проникновению их капиталов в Китай. “Похитительница престола, развратная, глупая, корыстная старуха, игрушка своих фаворитов, не понимающая иностранных конституций и не желающая изменить строй Китая”, — так писал Кан Ювэй о Цыси.
* * *
— Знаешь ли ты, какое наказание предусматривает принятый Императорским советом закон в отношении того, кто поднимает руку на мать?! — гневно бросала в лицо племяннику Цыси, когда он совершил перед ней челобитье. — Я относилась к тебе как к сыну. Ты заменил мне покойного моего сына. Как же ты вознаградил меня за это! Я сохраню тебе жизнь, хотя ты домогался моей. Какой ты неблагодарный! Ты не способен управлять троном. Ты попал в западню, расставленную этим кантонцем Кан Ювэем, который пытался изгнать маньчжуров и узурпировать трон. Все, что ты делал, могло привести к падению великой династии Цин! Знаешь ли ты, какое наказание ждет тебя?! За то, что поднял руку на ту, которая считается твоей матерью на троне?
— Накажите меня по закону. Я заслужил это. Я не гожусь управлять страной, — сказал Гуансюй.
У него не было силы воли, с детства он испытывал животный страх, когда оказывался перед ней; а в этой ситуации — чего же могло быть другое!..
Гуансюй уже сидел за маленьким столом и под диктовку Цыси выводил чужой, казалось, рукой, но четкие иероглифы тушью на первосортной бумаге, на которой пишутся императорские указы.
“Наша империя в настоящее время переживает огромные трудности, и для их преодоления необходимо умелое руководство. Мы денно и нощно трудились над разрешением многочисленных дел, но, несмотря на все наши старания, мы находимся в постоянном беспокойстве, сталкиваясь с таким множеством самых разнообразных вопросов, что мы не в силах их разрешить, — писал Гуансюй, хорошо осознавая, что кончается видимое императорство. — Сейчас мы почтительно вспоминаем о том, что после правления покойного императора Тунчжи Ее величество вдовствующая императрица дважды управляла государством в качестве регентши и за это время, руководя всеми делами, проявила свои совершенные качества… Сознавая огромную ответственность, которую мы несем перед нашими царственными предками, мы несколько раз почтительно умоляли Ее величество дать всемилостивейшее согласие помогать нам своими мудрыми советами в деле управления государством. К великому счастью всех чиновников и народа Империи, Ее величество снизошла к нашим мольбам, и с сегодняшнего дня Ее величество будет решать все государственные дела”.
— Теперь дай сюда печать! — приказала Цыси.
Отменены были все указы Гуансюя, подписанные в период “ста дней реформ”. И самого его перевели в небольшой дворец Иньтай, расположенный на крохотном острове, куда можно попасть по одному-единственному мосту, посреди озера Наньхай внутри Запретного города.
Все евнухи были заменены, четырнадцать из них казнены.
Жене, императрице Лун Юй, редко разрешали навещать его. А Чжен Фэй, любимую наложницу, допускали к нему для ухода. Но она однажды сказала Цыси, что Гуансюй — законный император, а она, вдовствующая императрица, не имеет права держать его в заточении, тем самым нарушая волю Неба. За это была удалена и поселена в самой глухой части Запретного города.
Жилище пленника состояло из четырех небольших сырых комнат, ничем не отличавшихся от хижины простолюдина, как и еда, подносимая ему. Четыре евнуха, приставленные к нему, обращались с ним грубо, так же как евнухи и придворные вдовствующей императрицы, никто перед ним не совершал челобитье.
… Гуансюй нарисовал на бумаге большого дракона, повесил на стену и стоял перед ним долго. Вдруг он подскочил к рисунку, сорвал со стены его, разорвал на куски. Потом он наклеил на стенку другую бумагу, на которой черной тушью брезгливыми движениями кисти изобразил черепаху, которая по одному из представлений китайцев является гнусным пресмыкающимся. Отбежал от рисунка, взял в руки лук и стрелы — традиционное ритуальное оружие — и выстрелил в черепаху, потом еще и еще раз… После этого и эту бумагу он стал рвать на клочки, раздвинув оконную ширму, бросал наружу, злобно шепча: “Юань Шикай! Юань Шикай!”
И упал, обессиленный , на пол, на старую грязную циновку…
В это время за границей Кан Ювэй писал очередное обращение к европейским державам.
“Китай возродится, если Гуансюй будет восстановлен на троне. Страдания, которые император лично перенес за свое старание преобразовать правительство и спасти империю, были ужасны, — писал он и дальше перечислял их. — Первое, прежде он был здоров; теперь он исхудал, и китайские доктора получили приказание давать ему яд. Второе, он томится на острове Иньтай как обыкновенный преступник и ему запрещено видеть кого бы то ни было. Третье, все его верные слуги или изгнаны, или погибли под ножом палача. Четвертое, его ноги обожжены раскаленным железом. Пятое, на свои просьбы относительно какой-нибудь лучшей пищи он получает отказ и должен довольствоваться самым грубым рисом. Шестое, его супруга, даже в продолжение самого сурового времени года не смеет надевать на него теплого платья, и он должен оставаться в летних платьях… Не должны ли возмущать нас до глубины сердца весь позор и лишения, которым подвергается наш великодушный государь?”
А Юань Шикай сидел перед троном вдовствующей императрицы, рядом с ним — Ли Хунчжан, Чжан Чжидун и Жун Лу. Цыси была разгневана тем, что иностранные державы не поддерживают требование выдачи реформаторов маньчжурским властям, особенно Кан Ювэя.
— Я знаю! — почти кричала Цыси, пробегая взглядом с Юань Шикая на Ли Хунчжана, дальше на Чжан Чжидуна — и обратно. — Вам все еще по душе реформы! Чжан Чжидун, ты избежал казни, сам предложив мне казнить своих единомышленников по Кан Ювэю. Чтобы спасти свою душу! А реформы поныне тебе по душе! Вы, Юань Шикай и Ли Хунчжан, стоите за реформы, чтобы еще обогатиться, строить фабрики, телеграфные станции, железные дороги, суда и корабли, пушки! Вы отстранили Кан Ювэя и его друзей, чтобы самим все себе в руки прибрать! Теперь обращайтесь к своим друзьям заморским, от кого получаете оборудование, деньги и всякую помощь! Пусть они выдадут мне этого Кан Ювэя!
Тут она схватила нефритовый кувшинчик с соком, стоящий рядом с ее троном, и с размаху бросила на пол — и сосуд разбился на мелкие куски.
— Врагу надо отомстить! Врага надо уничтожить! — кричала она. — Вот так!
Юань Шикай не прочь был также изжить со света, предварительно поглумившись над ним, Кан Ювэя — он не любил его за ум, за знания! И боялся, что живой Кан Ювэй может когда-нибудь отомстить ему за предательство — как он никогда не простит кому-либо, если человек перейдет ему дорогу.
Но так получилось, что Юань Шикай не пережил Кан Ювэя, после него последний ходил по земле целых одиннадцать лет; и Юань Шикай незадолго перед смертью обратился к нему… за помощью, будучи президентом китайской республики.
Для Кан Ювэя это не было неожиданностью.
В период восстания ихэтуаней Юань Шикай вместе с Жун Лу, Ли Хунчжаном, Чжан Чжидуном, наместниками провинций, имеющих свои войска, боролись за вдовствующую императрицу Цыси; и он после смерти ее был отстранен от власти, как было написано в указе “из-за ревматизма”; когда нагрянула революция в 1911 году, цинское правительство назначило его генерал-губернатором Ханькоу, но он не приступал к обязанностям, выжидая, чья же сила возьмет верх: династии или революционеров с юга; тем временем правительство его назначило главнокомандующим всеми войсками, действующими против революции, потом уже премьер-министром, а он все хитрил, маневрировал между противниками; вследствие этого в Пекине сформировалось новое правительство с участием сподвижников Кан Ювэя — Лян Цичао (он перевел на китайский язык “Манифест Коммунистической партии”, автор многих научных и политических трудов) и других; 26 ноября 1911 года было провозглашено учреждение конституционного строя, регент малолетнего императора Пу И князь Чунь принес присягу на верность конституции и через десять дней вовсе ушел с политической арены, а вместо него регентшей стала вдовствующая императрица, жена Гуансюя Лун Юй — так, фактически, правителем Китая стал, наконец, Юань Шикай.
Юань Шикай понял, что необходимы переговоры с революционным югом, предводителем войск Ли Юаньхуном; в это время южные провинции избрали временным президентом Китая Сунь Ятсена в Нанкине, стала явной победа революции. Поэтому Юань Шикай провел среди генералов маньчжурской армии работу по отречению династии. По обращению сорока семи генералов вдовствующая императрица Лун Юй “по воле Неба” вынуждена была подписать указ от имени императора и своего собственного об отречении династии, в нем провозглашалась республика, в которой наделяется особыми полномочиями Юань Шикай и за императором сохраняется его титул, почести, которые полагаются “иностранным государям”, также ежегодное содержание его двора в 4 миллиона лян… Юань Шикай повел игру и с партией Гоминдана, основанной Сунь Ятсеном. Так получилось, что Сунь Ятсен отказался от исполнения функций временного президента в пользу Юань Шикая, обманутый собой и другими, что Юань Шикай единственный человек, который сможет окончательно объединить Китай и повести к свободе и процветанию. 10 марта 1912 года в Нанкине было создано национальное собрание, принявшее временную конституцию и провозгласившее Юань Шикая временным президентом. Вскоре он становится президентом с подачи Америки, признавшей Китайскую республику. И перестает действовать республиканская форма правления, принятая недавно конституция, распускается парламент. Юань Шикай становится диктатором, объявляется предстоящее восстановление монархии, якобы по “воле народа”, выраженной в многочисленных петициях в адрес президента от народных представителей и генерал-губернаторов. Ясно стало, кто должен стать монархом. Вспыхнули антимонархические выступления.
Многие поддерживающие его государственные деятели выступили против.
Тогда-то Юань Шикай обратился к Кан Ювэю, зная его симпатии к конституционной монархии. А ученый-монархист язвительно напомнил ему о предательстве 1898 года.
Крах президента стал неминуем — волны противодействия не убавились и после того, как он отказался официально от восстановления монархии. Метивший в императоры вдруг умирает, и всего на 83 дне своего президентского правления. Сердце его остановилось от внезапного приступа — не выдержало оно у жестокого и хитрого диктатора…
А Кан Ювэй дожил до прихода власти другого диктатора — китайского Бонапарта Чан Кайши, до его шанхайского переворота и создания своего нанкинского правительства.
* * *
Когда российский военный атташе и тибетский ламаистский иерарх шепотом беседовали в покоях императорских гостей Китая, Чан Кайши мало кто знал, кроме первого из двух тайных собеседников. Чан Кайши еще предстояло вступить в революционную армию под покровительством Чэнь Цзимая, одного из деятелей партии Гоминдана, одного из первых, кто поддержал в последний год революции 1911—1913 годов Сунь Ятсена в вооруженной борьбе против Юань Шикая.
Начав серьезную борьбу против Юань Шикая, Чан Кайши кончил свою военную и политическую деятельность в континентальном Китае поражением от Мао Цзедуна, пробыв президентом и генералиссимусом чуть более двадцати лет, потом еще просидев правителем до 1975 года на острове Тайвань.
— Кому не хочется долго в этой жизни побыть! — еще тише произнес ночной гость и так же бесшумно удалился, как и появился.
“Надо продлить жизнь вдовствующей императрице! — как тень на стене проступила в голове мысль у Агвана-хамбо. — Очень просто, а это нужно! Разведчик! Шпион. Как мало слов, а сколько много нужного для нас. Как попал сюда, только ему известно. Разведчик! Российский, с монгольской кровью! Рожденный под Вечно Синим Небом на Золотой Матери Земле!”
* * *
Гуансюй в это время сидел на полу на маленьком коврике в своем рабочем кабинете. Его стал одолевать кашель в спальне, и он потихоньку перебрался сюда, где кроме столика с письменными принадлежностями ничего нет, поэтому свободнее здесь дышится.
А в спальне много всякого хлама: вазы, сосуды, коробочки, сделанные из разного материала, начиная от самого драгоценного светло-зеленого нефрита до бумаги, из которой обычно делают праздничные фонари, даже есть канделябры и другие безделушки из бытового обихода; а больше всего здесь собрано часов, — карманных, ручных и настенных, музыкальных ящиков, фонографов и граммофонов; самодвижущиеся игрушки: паровозики, автомобили, кораблики, куклы всевозможные заводные, говорящие; стоят и настоящие велосипеды, электрическое оборудование: телеграфное, осветительное…
Гуансюй при заточении сюда добился того, чтобы ему доставили игрушки детства и различные подарки, поднесенные иностранными дипломатами, отечественными предпринимателями — он, став взрослым, не переставал интересоваться различными техническими изобретениями, тяга к ним и научным идеям еще усилилась.
Он здесь, возвращаясь к ним, находя в простом сложное, приходил к неожиданным для себя открытиям, фантазировал, читал, рассуждал и сравнивал достижения разных дисциплин науки и техники, чертил и вычислял, пробовал делать макеты и из разных механизмов собирать новый; в поле его зрения были горное дело и металлургия, мануфактурные производства и промышленность и возможные будущие технологии в них; также он часто думал о сельском хозяйстве и продовольственных фабриках, о переработке и хранении пищевых продуктов.
Евнухи и охрана брезгливо смотрели на его занятия, часто докладывали Ее величеству вдовствующей императрице Цыси об умственном неблагополучии этого слабеющего, худеющего на глазах узника.
Гуансюю жалко было этих евнухов и охранников в их невежестве, а он должен был ненавидеть их за высокомерие к нему, презирать за раболепие перед ним в прошлом. При виде них Гуансюй вспоминал ихэтуаней, которые восстали против иностранного засилья, но совершенно темные, необразованные, в плену вековых предрассудков уничтожали все, по их представлениям, исходящее от “заморских дьяволов”.
Изорвали электрические провода,
Вырвали телеграфные столбы,
Разломали паровозы,
Разрушили пароходы.
Убитые дьяволы уйдут в землю,
Убитые дьяволы отправятся на тот свет, — пели они.
“Железные дороги и огненные телеги беспокоят дракона земли и сводят на нет его хорошее влияние на землю. Красные капли, которые капают с железной змеи (ржавчина, отлетающая от телеграфных проводов), являются кровью оскорбленных духов, летающих в воздухе. Эти духи не в силах помочь нам, когда эти красные капли падают возле нас”, — писали они на бумагах, распространяя в народе.
Гуансюй думал, что если его реформы воплотились бы в жизнь, не была бы ввергнута страна в этот ужас мракобесия, не пали жертвой его тысячи и тысячи людей, чтобы идти против иностранных держав, хозяйничающих на их земле, народ должен быть просвещенным, умеющим производить то, что умеют иностранцы, владеть тем же оружием, что имеется у них.
Цыси испугалась, что ихэтуани вместе с иностранцами сметут и ее династию, тем более правительственные войска терпели поражение от них или шли на примирение с ними, объявила войну против всего иностранного. Она вынуждена была воевать против 40-тысячной армии восьми держав: Англии, Франции, России, Германии, США, Италии, Японии и Австро-Венгрии. Губернатор столичной провинции и сама Цыси приняли с большим почетом главаря ихэтуаней, чтобы взять их под контроль.
Овладев Тяньцзинем, союзные войска двинулись по обеим дорогам Великого канала в поход на Пекин. И вскоре они оказались у стен столицы.
Цыси вызвала к себе Жун Лу и князя Дуаня.
Совершая челобитье, Жун Лу был недоволен. “Это восьмой вызов за этот день! — вклинилось в голову. — Устал я перед тобой кланяться! Взять бы тебя, помял бы я тебя! Извивалась бы ты подо мной, а не я перед тобой сгибался и выпрямлялся!”
“Пятый раз я у тебя! — тоже сердито подумал князь Дуань. — Что толку с этого! Твой же возлюбленный. Эта проклятая собака Жун Лу отказывается применить артиллерию против осажденного посольского квартала. Эти крестьяне, дураки-ихэтуани, со своими копьями, мечами и кольями ничего не могут сделать!”
— Взяли посольский квартал?! — почти выкрикнула вдовствующая императрица. — Нет?! Разве эти иностранные дьяволы не подохли? Вы же их осаждаете целых пятьдесят пять дней!
— У них есть продовольствие! — возмущенно воскликнул князь Дуань.
— Не может быть! — крикнула Цыси. — Откуда у них может быть продовольствие! Давно у них кончилось! Я это знаю!
— Это им переслали! — еще возмущеннее крикнул князь Дуань.
— Кто?! — блеснула свирепыми глазами Цыси. — Кто?! — Князь Дуань бледнел, глядя на императрицу, молчал.
— Говори! — вскинула вперед руку, с длинными ногтями, Цыси, что означало: она приходит в ярость. — Говори! А то обезглавлю тебя!
Лицо князя Дуаня стало белым-бело, как бумага, на которой пишется смертный приговор.
— Жун Лу! — завопил он, чувствуя, как голова его летит по воздуху, оторвавшись от тела.
— Обезглавить! — потряс рукой в сторону князя Дуаня Жун Лу. — Его! Это он организовал осаду посольского квартала! Это он уговорил Ваше величество войти в переговоры с ихэтуанями против иностранцев. Это он дал указание убить германского посланника фон Коттлера, когда он направлялся для переговоров с нами! Если бы не он, не было бы похода иностранцев на Пекин!
— Обезглавить его! — крикнул князь Дуань, указывая на Жун Лу, красный рукав его халата затрепетал, как струи обильно брызжущей крови. — Это он не стреляет из пушек по охране посольского квартала! Он продался заморским дьяволам! Это он рассчитывает на милость дьяволов, когда они ворвутся в нашу столицу! Он дьявол! Дьявол!!
Цыси удовлетворенно следила за ними, вышедшими из себя.
— Воины! — брезгливо произнесла она. — Командуете войсками! Вас надо кастрировать и дать вам ухаживать за наложницами!
Жун Лу и князь Дуань застыли с поднятыми, указывающими друг на друга руками как глиняные статуэтки, изображающие придворных актеров.
В другой ситуации Цыси бы засмеялась едко и высокомерно, но вдруг изменилась в лице и испуганно спросила:
— Как?! Разве они ворвутся в столицу? В Запретный город?! У нас тысячи и тысячи войск и ихэтуаней!
— Они найдут смерть под стенами столицы! — тут же нашелся Жун Лу.
— Иностранные войска состоят почти все из русских казаков! — выпалил князь Дуань, в отличие от Жун Лу еще не владея собой. — Ими командует русский генерал Линевич!
— Русские! — ядовито процедила сквозь зубы Цыси.
— Ваше величество! — продолжал князь Дуань, начав снова убыстренно кланяться. — Надо Вашему величеству отбыть из Пекина!
— Нет! — крикнул Жун Лу. — Вашему величеству надо оставаться в столице. Вас никто не тронет! Никто не ворвется в Пекин!
Цыси с появившейся как блеск молнии надеждой взглянула на князя Дуаня, командующего войсками, защищающими Пекин.
— Его надо казнить! — Исступленно крикнул Жун Лу, аж пена выступила на губах. — Его сторонников… всех… надо казнить! Так Ваше Величество докажет всему миру свою невиновность! Ваше Величество покажет, кто виноват в развязывании войны против иностранцев! Ваше величество милосердно примет посланников стран, которые теперь идут против нашей Поднебесной! Ваше Величество будет непоколебимо восседать на своем троне! Его надо казнить!
Жун Лу начал тыкать пальцем в сторону князя Дуаня.
Блеск глаз Цыси изменился, они уже метали стрелы в князя Дуаня.
Князь Дуань затрепетал.
— Вашему Величеству надо отбыть в Тайюань и немедленно! — чуть не вскочил на ноги князь Дуань, как будто над ним занесли саблю палача. — Время не терпит!
Перед Цыси встала картина прошлого: она на коленях просила императора Сяньфэна остаться в Пекине, когда опять же иностранцы наступали на столицу. Теперь она должна решить, остаться или уехать!..
“Лучше остаться в своем дворце, окруженной своими людьми и прелестью жизни, чем скитаться по городам и поселениям, — подумала она. — Только надо обезглавить этого князя, этого паршивого Дуаня!”
Вдруг открылась дверь настежь, вбежал сановник Лань, за ним гонялась придворная стража.
— Святой Будда! — крикнул Лань, падая перед вдовствующей императрицей. — Иностранные дьяволы ворвались в город!
Тогда при Сяньфэне начальник управления двора Су Шунь объявил, что англичане и французы уже на подступах к столице, и императорские войска все разбиты.
Тут вбежал сановник Ган И — а за ним никто не гонялся, дворцовая стража поняла, что наступил конец всему…
— Ваше Величество! — произнес еле слышно, не поднимая головы с пола, — Ваше Величество немедленно должны укрыться! Иначе… иначе они убьют вас!
— Выезжаем! — крикнул Жун Лу. — Немедленно! Надо ехать в Калган!
“Калган?! — подумала Цыси. — А там уже степные варвары! Монголы вонючие!”
— Надо укрыться за Великой стеной! — кричал Жун Лу.
“За Великой стеной китайцы прятались от маньчжуров и монголов, — бессмысленно пульсировало в голове Цыси. — А на этот раз маньчжуры будут укрываться от иностранных дьяволов и этих китайцев, ихэтуаней за Великой стеной! Великую стену в прошлом, лет триста назад, маньчжуры ломали, захватили Китай! А теперь мы должны бежать за Великую Стену! Нет! Нет!”
— Нет! — уже крикнула она, подаваясь всем телом вперед на троне.
— Надо ехать в Сиань! — тут же крикнул Жун Лу. — В провинцию Шэньси, туда непросто проникнуть иностранным дьяволам!
Цыси раздумчиво посмотрела на Жун Лу.
— В Сиань! — вынужден был подтвердить слова Жун Лу князь Дуань. — В Сиань!
— Дуань! — приказала Цыси. — Готовьте императора к отъезду!
— Потеряем время!.. — воскликнул князь Дуань. И вовремя осекся, чуть не крикнул дальше: “Кому он нужен! Пусть даже убьют его иностранные дьяволы!”
— Оденьте его в крестьянскую одежду и, не теряя время, затолкайте в крестьянскую повозку! Повозку на улице заберите у первого проезжего! — твердо сказала вдовствующая императрица.
— Нельзя оставлять императора! — крикнул Жун Лу, не помня себя, следуя своим мыслям. — Иностранцы поставят его на престол!
Дуаня как ветром сдуло, видимо, он бежал изо всех сил, через некоторое время вбежала в тронный зал Чжэнь Фэй, любимая наложница императора. — Она бросилась к ногам Цыси.
— Милосердный Будда! — заплакала она. — Разрешите императору остаться здесь!
“И ей нельзя оставаться! — сразу пришло в голову Цыси. — И нельзя ее брать с собой! Она будет управлять волей Гуансюя. Все можно ожидать от нее!”
Вошел Гуансюй, быстро шагая, в Тронный зал. Был бледен, какая-то решимость проглядывала на лице. Он встал на колени перед Цыси.
— Сбросьте это вредное существо в колодец! — крикнула Цыси, указывая на Чжэнь Фэй: она уже поняла, о чем будет просить Гуансюй.
Два молодых евнуха поволокли по полу из дворца маленькую хрупкую Чжэнь Фэй.
— Сжальтесь над ней и надо мной! — крикнул Гуансюй. — Отмените свое решение!
Гуансюй дрожал всем телом, неузнаваемо исказилось лицо.
С улицы донесся предсмертный крик Чжэнь Фэй — и установилась ужасающая тишина — ее сбросили в большой колодец недалеко от Дворца долголетия и спокойствия…
Гуансюй вскочил было на ноги, но тут же рухнул на пол.
Только через обморочное марево услышал шипение Цыси: “Отнесите в повозку, закройте плотно занавеску, чтоб никто его не видел!”
Сама она в короткой хлопчатобумажной кофте крестьянки и шароварах, доходивших до щиколоток, вбежала в следующую повозку.
Гуансюя всю дорогу до города Сианя то била дрожь, то он входил в беспамятство — это длилось целый месяц.
И однажды чуть не сошел с ума: в доме правителя небольшого города Хуайлай он увидел перед собой отвратительного оборотня, с всклокоченными волосами, коса была распущена, с черным, как копоть, лицом, покрытым густой щетиной; и тот глядел на него горящими красными глазами, с раскрытым ртом, еле видным из-за сплетенных в грязные сосульки волос усов и бороды…
Гуансюй начал кричать и потерял сознание.
Через некоторое время услышал голос, повторяющий, что невозможно найти хорошей еды, только есть пшенная каша!
Гуансюй открыл глаза: недалеко от него на глиняном кане-печке сидит старуха, ее волосы в беспорядке завязаны сзади простой сатиновой лентой, она поджимает под себя ноги в поношенных сандалиях, кисти рук с остриженными ногтями приплясывали — дрожали на коленях в старых шароварах.
— Хорошо, что есть хотя бы пшенная каша! — с придыханием говорила старуха. — Принесите скорее!
Какой-то маленький человек, на коленях кланяющийся перед старухой, в тот же миг исчез.
Сколько прошло времени — но Гуансюй очнулся, когда услышал неприятно-приторный голос:
— Вот чашечка пшенной каши. А этот мерзавец еще прятал от нас яйца. Только пять яиц!
“Это же старший евнух Цыси Ли Ляньин! — пришел в себя Гуансюй. — Эта старуха… Эта маленькая противная старуха, вдовствующая императрица Цыси! Эта сморщенная старуха довела великую страну до такого состояния. Она остригла свои длинные ногти. Ногти, которые вонзает в сердце человека и родины! И оборотень — это я сам. Это она меня превратила в черта несчастного! Пусть будет проклята та ночь, в которую меня, младенца, увезли в императорский дворец и посадили на трон династии Цин!”
— … Мы спешно покидали дворец, — сказала старуха, дрожащими руками отправляя кашу на мелких, бывших в употреблении, палочках в рот. — Не захватили никакой одежды. Не было лишней крестьянской одежды. Мне очень холодно. Достаньте для меня одежду!
Откуда-то возникший маленький правитель города промямлил:
— У меня недавно умерла жена. После нее осталось несколько халатов. Но они очень грубые. Не осмелюсь предложить почтительной Будде!
— Неси! — приказала Цыси.
* * *
Гуансюй приходил в рабочий кабинет в минуты большого душевного смятения, но ночами — редко, во-первых, не позволяют этого делать телохранители-евнухи, во-вторых, крайне трудно было ему созерцать огромную карту звездного неба, специально сделанную императору еще во Дворце небесной чистоты, а ныне перевезенную и установленную здесь. Ночью в свете бумажных фонарей звезды на ней горели как на самом деле.
В последнее время особо остро чувствовал Гуансюй, что небо велит ему подняться туда, а годы, может быть, дни его сочтены на Земле.
Гораздо тяжелее понять, что наступает конец всей династии, наступят для родины и государства времена страданий и крови, и что он, так называемый император, не в силах что-либо изменить!..
А сколько унизительного было для него, когда он по хотению Цыси принимал посланников иностранных держав в Тронном зале после возвращения из Сианя.
Сама Цыси принимала у себя жен этих посланников, демонстрируя любовь и уважение к ним, вроде она не имела никакого отношения к войне с иностранными государствами, даже претерпела беды от ихэтуаней и неверных приближенных.
Это было для Гуансюя хуже всего.
А Цыси вела себя так, как будто не было заключительного протокола мирных переговоров, подписанного посланниками одиннадцати держав, а с китайской стороны Ли Хунчжаном и князем И Куаном.
Статьи протокола о капитуляции маньчжурского Китая перед иностранцами стояли тогда в Тронном зале и сейчас своими иероглифами-пауками мерещатся ему.
Статья 1 (а). Направить в Берлин искупительную миссию во главе с князем императорской крови для выражения сожаления императора Китая и китайского правительства по поводу убийства германского посланника барона Коттлера.
б) Соорудить на месте, где было совершено убийство, мемориальный монумент, соответствующий рангу покойного. На монументе сделать на латинском, немецком и китайском языках надпись, выражающую сожаление императора Китая по поводу убийства.
Статья 2 (а). Строжайше наказать лиц, сообразно вине каждого, в соответствии с императорским указом от 25 сентября 1900 г., а также тех, которые будут определены представителями держав.
б) Приостановить государственные экзамены в течение пяти лет в местах, где совершалось убийство иностранцев или они подвергались жестокому обращению.
Статья 3. Китайское правительство направляет в Японию искупительную миссию для выражения соболезнования по поводу убийства секретаря японского посольства Сугияма.
Статья 4. Китайское правительство устанавливает искупительные памятники на всех иностранных кладбищах, которые были осквернены или разрушены.
Статья 5. Согласно условиям, определенным державами, запрещается ввоз оружия, а также материалов, которые могут быть использованы для производства оружия и боевых припасов.
Статья 6 (а). Справедливо вознаградить сотрудников провинциальной администрации, общественных организаций и отдельных лиц, а также тех китайцев, которые в последних событиях пострадали лично или понесли убытки в имуществе, находясь на службе у иностранцев.
б) Китай выплачивает державам контрибуции в размере 450 миллионов лян в течение 39 лет.
Статья 7. Каждая держава сохраняет за собой пpaвo иметь постоянную охрану своего посольства, а на территории посольского квартала устанавливается система обороны. Китайцы не имеют права проживать на территории посольского квартала.
Статья 8. Форты Дагу и другие форты, препятствующие свободному сообщению между Пекином и побережьем, подлежат полному разрушению.
Статья 9. Право на военную оккупацию некоторых пунктов определяется соглашением между державами с целью поддержания коммуникаций между Пекином и морским побережьем.
Статья 10 (а). Китайское правительство в течение двух лет во всех административных центрах вывешивает для всеобщего обозрения императорские указы о запрещении на неопределенный срок под страхом смертной казни участия в антииностранных обществах. В городах, где совершалось убийство иностранцев или они подвергались жестокому обращению, будут временно приостановлены государственные экзамены…
(б) Все наместники, губернаторы, провинциальные и местные чиновники обязаны нести ответственность за порядок в соответствии с их юридическими правами. Где бы ни произошло антииностранное выступление или нарушение Заключительного протокола, если это не будет немедленно пресечено и виновные не будут наказаны, то официальные лица будут уволены со службы без права занять новый пост или получить хороший отзыв.
Статья 11. Правительство Китая обязуется внести поправки в договоры, касающиеся торговли и мореплавания, в интересах держав, а также обязуется произвести работы на реках Бэйхэ и Хуанхэ для облегчения судоходства между Тяньцзинем и Шанхаем.
Статья 12. Правительство Китая осуществит реформы в области отношений с иностранцами, упразднит дворцовые церемонии (челобитье) при приеме иностранных представителей по форме, которая будет предложена державам.
В пути из Сианя в Пекин Цыси решила последней отрезок проехать на поезде, чтобы показать, что приходит новая эпоха Китая.
Гуансюй знал, что позорно будет шествие от станции до Запретного города. Он, хотя и не высовывался из паланкина, изнывающим нутром видел, как Цыси через щелочку следит вокруг: при виде знакомого лица маньчжура махала рукой и показывала палец в знак дружелюбия, а иностранцам улыбаясь, грациозно склоняла голову, при этом отдернув занавеску нараспашку.
Гуансюй увидел, как, снося лачуги бедняков или на месте их, сожженных, ставят палатки иностранных солдат.
Особенно явны были следы грабежа и отвержения святынь в императорских дворцах. Все, что представляло какую-либо ценность, отсутствовало. Повсюду валялись обломки фарфора, нефрита, мрамора, слоновой кости, бронзы, клочки шелковой матери — остатки святых и дорогих Гуансюю предметов.
Гуансюй не мог понять, как Цыси среагировала на такой разор, всем было видно, как она, наспех отремонтировав свой дворец, занялась достройкой летнего, роскошного дворца Ихэюань: на откопанные сокровища, которые закопали в землю перед бегством. И стала она казнить своих сподвижников по требованию иностранцев. Казнь производилась приговором о самоубийстве, так удушился князь первой степени Чжуан, а начальник уголовного приказа Чжао Щуяо принял яд из рук жены, но он от него не испустил дух. Тогда губернатор повелел служителю дать ему опиум, даже тогда осужденный нормально разговаривал, давал советы о своих похоронах. Решили отравить мышьяком — тот упал и заметался по полу, кричал и стонал; остался единственный способ: заткнуть рот и ноздри бумагой из коры тутового дерева, намоченной в вине ханши, которое не оставляет пор в бумаге.
Губернатор провинции Шаньдун перед самоудушением написал прощальное письмо.
“Чиновник умирает за своего властелина, — рождалось под его дрожащей кистью. — Жены и наложницы умирают за своего господина. Кто может сказать, что это непристойно? Печально, что моя старая мать в возрасте 90 лет и маленькая дочь 7 лет останутся одинокими. Кто защитит старую женщину и нежную девочку? Как будет исполнена сыновья почтительность к родителю? Властелин повелевает, чиновник повинуется. Я убивал других; теперь пришел мой черед — убивают меня. Почему же я должен сожалеть по этому поводу? Только одно вызывает во мне стыд — я служил моему повелителю все эти годы и имел высокий ранг в трех провинциях, но заслуги мои были словно песчинка в пустыне или капля воды в океане. Увы! Я недостойно оплачивал императорскую щедрость”.
Хотя Гуансюю такое было давно знакомо, он всегда с омерзением вспоминал предсмертные строки человека, руки которого были в крови тысяч людей, исполнителя человеконенавистнических указов императора, нет не его, Гуансюя, а женщины, незаконно, против Неба, прибравшей к себе в когтистые лапы верховную власть в Поднебесной…
Эта женщина не могла издать такого указа по отношению к нему, но она шла к этому иным образом: медленно вела его к смерти; она не ошибается, поэтому ему, Гуансюю, остается совсем немного дышать воздухом, смотреть на окружающий мир, на Небо и на это нарисованное астрономами Небо; на нем добавляют звезды святящейся краской, которые должны изменить судьбу страны и родины и… его самого!
Он сегодня узнал, что Цыси повелела найти кормилицу для двухлетнего Пу И, сына великого князя Чуня.
Значит, готовится наследник трона!
Значит, Цыси почувствовала свою скорую смерть!
Значит, император Гуансюй должен умереть раньше, чем вдовствующая императрица!
В противном случае, император Гуансюй возвращается на истинный трон!
Трон должен занять другой, человек крови Цыси!
Жена великого князя является дочерью Жун Лу, фаворита Цыси.
Цыси объявит наследником трона Пу И, ссылаясь на то, что великий князь Чунь — сын младшего брата императора Сяньфэна, и что Жун Лу спас маньчжурскую империю во время восстания ихэтуаней, отказавшись от штурма посольского квартала.
Гуансюй знает, что дело не в императоре, не в судьбе династии Цин…
А все просто: дочь Жун Лу — истинная его дочь, но не рожденная его законной женой, а любовницей — вдовствующей императрицей Цыси.
Цыси провозгласит наследником трона своего внука…
… Небо перед Гуансюем стало вращаться не так, как на самом деле, а в противоположную сторону!
Далай-лама сидел рядом с императором Гуансюем.
Чуть в стороне — на своем троне восседала вдовствующая императрица Цыси.
Агвану хамбо предоставили честь, отведя ему место близко к трону императора.
Бросая взгляд в сторону Цыси, на желтом шелковом одеянии которой красовались иероглифы долголетия “шоу”, Агван-хамбо убеждался еще и еще в ценности того ночного сообщения российского военного атташе-разведчика: старая вдовствующая императрица страстно хочет жить!
А он сам сколько прибегал к тонкостям дипломатических переговоров, намекая на явную возможность Далай-ламы продлить жизнь императрицы… И не зря!..
И не зря Цыси сегодня устроила грандиозное угощение в этой Тронной палате высшей гармонии.
Вокруг все сияло, красно-коричневые колонны оттеняло золото интерьера, особенно императорского трона, разноцветье драгоценных камней на огромных вазах и шкатулках, среди которых преобладал священный нефрит. Маньчжурский двор легко колыхался шелком, бисерами и ослепительными нитями, узорами широких низеньких стульчиков и столиков, на которых красовался праздничный сервиз: тарелки, подносы, кувшины, бокалы, наполненные всевозможности яствами — их постоянно меняла бесшумно действующая прислуга, казавшаяся состоящий из одного трепещущего воздуха.
Все изменилось, когда началась ламаистская мистерия — цам.
Зазвучали, застучали огромные трубы и барабаны, звонко ударили литавры-сан, зазвенели колокольчики-хонхо, призывно и проникновенно заговорили раковины. И на середину палаты вступили танцующие монахи в разнообразных одеяниях и масках. От гневных хранителей веры до седого, с длинной, до земли, пушистой белой бородой — Белого старца, бога равнин и озер, лугов и ключей, рек и лесов…
Представления захватило всех, никто из них никогда не видел подобное; даже сам Агван-хамбо смотрел на танец как будто впервые — либо он слишком настроил их, либо они, при сознании, что все это происходит во дворце китайского богдыхана, пришли в состоянии экстаза.
Некоторые маски воинственно махали саблей, даже двумя, выкидывали вверх копья — и Юань Шикай, сидящий впереди других, неосознанно схватился за свой короткий меч, висящий на поясе, что было замечено Агваном-хамбо, который внутренне улыбнулся.
Императору Гуансюю было тягостно слушать этот грохот — ему вспомнилось детство, вырванный из родного дома, он боялся любого шума, особенно когда гремел гром, к тому же Цыси повелела евнухам производить шум во дворце, чтобы он привык к нему. Это было ужасно, и теперь он испытывал ужас, когда страшные маски, размахивая оружием, во главе с Шойжол-ханом, владыкой потустороннего мира, ринулись в сторону трона — он вскрикнул так тихо, что раздался только тонкий писк.
Если бы его воля, он прогнал бы этих беснующихся вместе с желтошапочными главными ламами!
Показалось, что Цыси специально устраивает это для того, чтобы окончательно извести его, добить и уничтожить, а себе продлить жизнь, прогнав из императорских дворцов злые силы при помощи этих грозных масок.
А Цыси чувствовала, как в ее душу вливается пульсирующий поток, черный и холодный, заставляющий сильнее биться слабеющее сердце.
— Его святейшество Далай-лама является самым высшим духовным лицом среди поклоняющихся всевышнему Будде! — объявила громко и ясно вдовствующая императрица, когда кончился цам.
А к концу царственного пира лицо Цыси вдруг побледнело, исказилось, выявляя все черты дряхлости, хотя оно было замалевано под молодую женщину. К ней подскочил главный евнух Ли Ляньин. Тут же появился паланкин.
Евнухи сняли вдовствующую императрицу с трона, бережно перенесли в паланкин. Гуансюй открытым ртом со свистом вдыхал воздух; странно было Агвану-хамбо смотреть на него, казалось, что нижняя часть лица его передернулась и осталась в гримасе ядовитого смеха, а глаза, направленные вслед удаляющемуся паланкину, полны были ненавистью.
Почему-то Агвану-хамбо показалось, что паланкин пуст, опустели оба трона… хотя еще не подошли с паланкином к императору.
В этот миг Агван-хамбо почувствовал, что Тронную палату пронзали исходящие из разных мест, перехлестывающиеся взгляды: вопросительные, пугливые, ждущие чего-то, и среди них решительные и ненавидящие — именно так сцепились Гуансюй и Юань Шикай.
“Умрет Цыси, император, став истинным властелином, обезглавит Юань Шикая! — подумал Агван-хамбо. — Если она сейчас же умрет… не дав времени Юань Шикаю что-либо предпринять для убийства Гуансюя…”
Быстрыми шагами вошел в палату Ли Ляньин.
“Если сейчас же не умрет Цыси, нам угрожает смертельная опасность! — промелькнуло в голове Агвана-хамбо. — Ведь это Ли Ляньин противился приезду его святейшества Далай-ламы сюда, утверждая, что нельзя находиться в одном месте сыну Неба и живому Будде. Правительницей Китая является вдовствующая императрица. Чтобы спасти ее жизнь, могут совершить покушение на Его Святейшество!”
Ли Ляньин прямо шел к Далай-ламе.
За ним паланкины Далай-ламы и Агвана-хамбо. Екнула сердце Агвана-хамбо.
“Ушел от англичан, а попался в лапы маньчжуров!” — пронеслось в голове хамбо.
Далай-лама вдруг молитвенно сложил ладони, вслух произнося заклинание.
И остановился Ли Ляньин, не дойдя до него, постоял, все заметили, что задрожали полы халата; он опустился на колени.
У присутствующих от удивления расширились глаза.
— Мы попросили у Будды долголетия Аюши десять тысяч лет жизни для ее величества императрицы, — произнес в непонятной тишине Далай-лама. — С Неба спустился сам Будда.
И из-за отворота-запаха орхимжо он вытащил золотую статуэтку Будды долголетия. Поставив на ладони, он протянул ее в сторону евнуха.
— Надо Будду поставить на алтаре мавзолея ее величества! — добавил Далай-лама.
Ли Ляньин подполз к нему и двумя руками принял статуэтку.
И Агван-хамбо засунул руку за пазуху. Все ожидали, что он тоже вынет оттуда бога. Когда хамбо разжал ладонь, на ней люди увидели маленькую фарфоровую бутылочку.
— Пусть это выпьет ее величество! — произнес спокойно Агван-хамбо.
Вынужден был принять Ли Ляньин и эту бутылочку.
Побледнели лица у евнухов.
“Думают, что это яд, — пришло в голову хамбо.— Конечно, главный евнух сначала испытывает снадобье на них!”
Все смотрели на бутылочку — теперь уже на ладони Ли Ляньиня. Только один человек не обращал на нее внимания — это был Далай-лама.
“Учитель удивляется, что же я дал евнуху, — подумал Агван-хамбо. — По лицу Цыси … где что-то дергается… это всего-навсего приступ горячей болезни желудка и кишечника. И это я определил на предыдущем угощении пять дней тому назад”.
“Хитер и наблюдателен!— как будто улавливая мысли хамбо, внутренне улыбнулся Далай-лама. — Приготовил лекарство, никому ничего не говорил. Держал за пазухой фарфоровый пузыречек! И императрице сразу станет лучше!”
“На что не пойдешь ради успешного завершения переговоров, — проникали в голову хамбо удовлетворенные мысли, как дымок от воскурения, стоящего перед пустым троном императрицы. — Человек слаб, хотя имеет неограниченную государственную власть. Власть над народом… и боится народа… Поэтому цари вынуждены делиться властью с народом. Даже вдовствующая императрица посылала сановников в Европу и Америку для изучения властного строя в тех странах. Вынуждена маньчжурская императрица интересоваться, что такое государственное конституционное устройство. И издала указ, в котором говорилось, что конституционное правление представляет форму единения государя с народом, при этом посредничающие между ними власти ограничены общественным мнением, оно принимается правительством во внимание, и все вопросы разрешаются в согласии с голосом народа. Боится, боится! Но больше всего человек боится смерти!”
* * *
Князь Цин мчался в Восточные горы, где был мавзолей императрицы Цыси, с завернутым в шелка золотым божком.
Он воспротивился было поездке, сославшись на болезнь императора и вдовствующей императрицы, мол, не лучше ли ему, как главе верховного императорского совета, находиться в столице.
— Я не собираюсь умирать! — резко отреагировала вдовствующая императрица. — Лекарство Далай-ламы одолело болезнь. А золотой Будда даст долголетие!
Князь сразу понял, если он не проявит рвения за долгую жизнь правительницы, укоротит свою до считанных минут. В пути он молил богов, чтобы здравствовала до его возвращения Цыси, ибо, в противном случае, без него распределят большие имперские должности!..
Его так же беспокоило избрание наследника трона: он и генерал Юань Шикай стояли не за Пу И, а за Пу Луня, молодого человека, сына князя Цзай Чэни, старшего сына императора Даогуана.
Когда его догнала депеша вдовствующей императрицы, приказывающая вернуться, он и обрадовался, и пуще забеспокоился.
На верховном императорском совете Юань Шикай предложил Пу Луня в наследники.
— Ты думаешь, что я стара и выжила из ума! — накинулась Цыси на него. — Знаешь, что я не отказываюсь от своего намерения! Молодого наследника будут использовать в борьбе за власть!
Приехали члены верховного императорского совета с указом императора за наследником Пу И.
Бабушка будущего императора, сестра вдовствующей императрицы, мать умирающего императора Дафэн упала в обморок. Придя в себя, она горестно смотрела вслед паланкину, в котором уносили внука, и закричала:
— Женщина, погубившая моего сына, теперь собирается погубить моего внука. Злая женщина! Западня! Западню она расставила для нашей семьи! О, Небо, о, Земля! О, Небо, почему же Небо позволяет этой женщине творить так много зла?! Женщине — дьяволу!!!
Сын ее, великий князь Чунь, возведенный в ранг князя-регента при своем сыне Пу И, шел за императорским паланкином.
На другой день генерал Юань Шикай, наместник столичного округа, сунул в его руку фарфоровую бутылочку.
— Что это?! — удивился князь регент.
— Лекарство, — сказал генерал.
— Мне оно зачем?!
— Оно нужно императору, — внушительно сказал Юань Шикай. — Эликсир здоровья и долголетия. — Великий князь видел эту фарфоровую бутылочку в Тронной палате на ладони высшего иерарха его святейшества Далай-ламы.
— Она же была поднесена живому Будде! — воскликнул князь Чунь.
— Ее милосердие Живой Будда преподносит императору. Но она повелела, чтобы князь-регент передал императору как от себя… как брат брату. Живой Будда хочет, чтобы император испытал счастье, получая эликсир долголетия от брата!
До жены Гуансюя, императрицы Лун Юй, дошел слух, что обнаружили у дворца Иньтай, где был заточен император, его любимого евнуха Ван Ань, покончившего жизнь самоубийством. Лун Юй прибежала к Цыси и попросила разрешения посетить мужа, на что великодушно согласилась вдовствующая императрица.
Попав в императорскую комнату, Лун Юй поневоле остановилась: на нее дыхнуло холодом, бумага на окне была порвана, трепетала на ветру, горестно шелестя; везде грязь и пыль, с потолочных углов свисала паутина…
Охватил Лун Юй мертвенный ужас; она ринулась в спальную половину… Отдернула занавеску перед ложем его — увидела мужа и сразу поняла, что он мертв.
А у изголовья на столике стояла фарфоровая бутылочка.
На другой день скончалась Цыси. Перед тем как испустить дух, она, соблюдая обычай, еле произнесла прощальное слово.
— Никогда не допускайте женщину к верховной власти! Никогда не позволяйте евнухам вмешиваться в управление государственными делами!
Манифест о воцарении Пу И читала птица-феникс из золотой бумаги, олицетворяющая вдовствующую императрицу Цыси, она держала в клюве текст, после того как прочитали.
Маленький император плакал и повторял:
— Мама! Где мама?! Не хочу здесь! Хочу домой!
А отец, великий князь Чунь, успокаивал:
— Не плачь, не плачь! Скоро все кончится!
* * *
— Скоро все и кончилось, — произнес Булат Борисович, опять усаживаясь на землю у каменной плиты, на которой молились люди. — В феврале тысяча девятьсот двенадцатого года вдовствующая императрица подписала указ отречения от престола от себя и от имени императора. Там было сказано, что они удаляются в частную жизнь, свободную от общественных обязанностей, надеются провести годы, наслаждаясь уважением народа и наблюдая за деятельностью совершенного правительства. Отчасти так и получилось. Императорская семья жила в Пекине до двадцать четвертого года. Но потом была изгнана в Тяньцзинь. Там находилась под защитой японцев на территории их концессии. В тридцать первом году Япония оккупировала Маньчжурию, и через несколько месяцев было создано государство Маньчжоу-Го, императором его стал двадцатишестилетний Пу И. Но в сорок пятом году вынужден был бежать в Корею, чтобы переправиться в Японию, а там все порты были уже заняты советскими войсками. Его перебросили в Мукден, чтобы он полетел на самолете. И там был застигнут советским авиадесантом. Так же попали в плен атаман Семенов, сам провозгласивший себя генерал-лейтенантом, и генерал-полковник Маньчжоу-Го наш сородич Уржин Гармаев. Ну что тебе говорить об этом, ты сам лучше меня знаешь. Просто мне хочется, даже приятно для себя повторить, что буряты кое-что когда-то значили, что в крови атамана Семенова была довольно большая часть — бурятская. Есть солдат, бурят, который охранял Пу И в нашем плену. И есть бурят, который участвовал в пленении генерала-фельдмаршала в Сталинграде. Старший лейтенант Урбазаев. В пятидесятом году Пу И был передан китайцам. Но там его не убили, только просидел в тюрьме девять лет. А у нас Семенова и Гармаева расстреляли…
— Есть же версия, что Уржин Гармаев был оставлен живым, как ценный военнопленный, специалист по армиям Востока, — вставил я. — Преподавал под другой фамилией в военной академии… как Паулюс…
— И мне хочется в это поверить! — вполне серьезно откликнулся Булат Борисович. — Если бы ты сказал, что Николай Второй и его семья не была расстреляна, я бы тоже поверил. Хочется в это верить! Ведь Пу И прожил до шестьдесят седьмого года. В Пекине! Работал на хорошем месте, в ботаническом саду! И писал книги, неплохие! Я читал их, а брат Пу Цзе даже еще дольше жил. Неплохо прожил Пу И. Он хотел домой при возведении на престол. И он вернулся домой! Как тут не поверишь в предзнаменования, приметы… Плохие приметы были и у последнего императора России при коронации, и при первом его выступлении перед высшими сановниками — об этом знал Агван Доржиев. Как он истолковывал это? Не он ли был виновником бед маньчжурской династии? Не прав ли был главный евнух Ли Ляньинь? Может быть, действительно, нельзя было находиться в одно и то же время в одном месте Богу Неба и Богу на земле?
* * *
17 января 1895 года Николай II принимал депутацию дворянства, деятелей земств и городов, казачьих войск.
В Аничковом дворце собралось около 600 их представителей.
Царь, сидя, произносил речь.
Все с интересом следили за речью, за каждым жестом — ведь они впервые слушали нового императора.
Речь была подготовлена Константином Петровичем Победоносцевым, обер-прокурором Святейшего Синода, высшего органа церковного управления, ведающего и вопросами просвещения и цензуры. Талантливый правовед, окончивший Санкт-Петербургское училище правоведения, которое по своей престижности следовало за Царскосельским лицеем, сделавший карьеру на службе в Сенате, потом ставший профессором кафедры гражданского права Московского университета, был приглашен Александром II учителем будущего Александра III. При Александре III он стал головой придворной партии и в первый период его царствования практически руководил всей страной. Воспитывал цесаревича Николая, читал ему лекции. Николай II хорошо помнил его слова: “Западная демократия — величайшая ложь нашего времени”. Вступив в царствование, он следовал указаниям своего учителя, сохранил за ним должность сенатора, члена Государственного Совета, обер-прокурора Святейшего Синода, члена Комитета министров, титул действительного тайного советника, даже присвоил ему почетное звание статс-секретаря, давшее право входить к императору с личным докладом вне установленного регламента.
Победоносцев присутствовал и на этом приеме депутации.
Высокий, худой, с гладко бритым лицом, в больших черепаховых очках, стоял он чуть в сторонке, как будто принимал экзамен, приводя в дополнительное стеснение царя.
Николая поражала неподвижность и строгость его лица, с тонкими чертами, пронзительными глазами, с низкими бровями, а лысеющая голова делала непомерно широким лоб — черты его, странно, напоминали о восточной невозмутимости, сосредоточенности, скрытой жестокости.
Про него говорили, что его предки из киргиз-кайсацской орды, поступившие на русскую службу при императрице Анне Иоановне в 1730—1740 годы.
Также до Николая II дошла возмутившая его эпиграмма на Победоносцева:
Победоносцев — для Синода,
Обедоносцев — для двора,
Бедоносцев — для народа,
Доносцев — для царя.
— Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления, — говорил царь не без уверенности. Но некоторым казалось, что он заглядывает в барашковую шапку, которую держал на коленях, видно, там лежала бумажка с текстом речи.
Николай II все же пробегал взглядом по лицам присутствующих, и с каждым словом жестче становился голос.
— Пусть же все знают, что я, посвящая все силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель! — почти выкрикнул царь.
Впереди всей депутации стоял пожилой дворянин с большим золотым блюдом с хлебом-солью. Видимо, от этой взорвавшейся интонации он вздрогнул и выронил из рук блюдо. Оно с грохотом упало на пол.
Вскочил и царь, почему-то попытался поднять блюдо — уже пустое…
Задвигалась вся знатная толпа, заволновалась, зароптала.
Стоявшая у трона государыня Александра Федоровна, бывшая принцесса Гессен-Дармштадская Алиса-Виктория-Елена-Луиза-Беатриса, еще плохо знавшая русский язык, непроизвольно по-французски воскликнула:
— Что случилось?! Почему он кричит?!
Сбоку любимая фрейлина так же по-французски равнодушно произнесла:
— Он объясняет им, что они идиоты!
* * *
Агван-хамбо сидел у окна тряского вагона, увозившего его из Пекина.
Поезд двигался медленно, а ему хотелось быстрее оказаться в родных монгольских просторах; если бы он ехал на коне, то давно заставил бы помчаться вперед…
Вдруг дернуло вагон, со столика перед ним слетел колокольчик-хонхо на пол, издав тревожный звук. И перед взором хамбо падает на пол золотое блюдо, которое должно было преподноситься царю…
* * *
Николай II подходит к божественному алтарю, чтобы принять миропомазание. На нем императорская корона и мантия.
Тише становится пение хора, взлетая к высоким сводам Успенского собора.
Все присутствующие на коронации с ужасом увидели, как развязалась застежка надетого на него ордена Андрея Первозванного, и высшая награда империи упала к ногам императора!
* * *
“Дурное предзнаменование!” — подумал Агван-хамбо и, чтобы уйти от этих мысленных видений, стал смотреть в окно. А там вместо чередующихся, убегающих назад, высоких, с широкими листьями мохнатых деревьев появилась огромная толпа людей, сбитая в копошащуюся страшную, большую, как лесная чаща, трудно вообразимую кучу.
Люди хрипели, кричали, кто-то исчезал в этой гуще, как засасывает человека бездонное болото, раздавались истошные вопли, чьи-то руки все еще высоко держали полученный царский подарок — эмалированные кружки с изображением двуглавого орла, рассыпались над головами пряники и другие сладости.
Раздвинувшаяся пятисоттысячная толпа не могла остановиться, сзади толкали передних — она бурлила, как река в половодье в своих берегах, с одной стороны ее не пускал забор, с другой — были рвы, в них падали люди…
Стонало, хрипело Ходынское поле, подготовленное для народных гуляний, где начали раздавать царские коронационные подарки. И опустело после поле, только остались там тысячи трупов, раненые, задавленные, еще еле движущиеся люди, стонущие; раздавались слабые выкрики с мольбой о помощи…
“Стонут империи! — подумал Агван-хамбо. — Так не должно долго продолжаться!”
* * *
В ветреный октябрьский день 1905 года во всю ширь Литейного проспекта Санкт-Петербурга двигалась колонна взбудораженных рабочих-демонстрантов. Они пели: “Вставай, поднимайся, рабочий народ!” Они остановились напротив двухэтажного темного дома, где многие годы жил Константин Петрович Победоносцев, и стали выкрикивать в его адрес слова ненависти и злобы, хотя он уже ушел в отставку несколько дней тому назад в протест подписанного 17 октября царем манифеста о даровании народу незыблемых основ гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.
Победоносцев сидел в огромном кабинете за большим письменным столом, заваленным книгами, и писал. На шум, проникший через окна снаружи, он отложил ручку и прислушался.
“Анафема!” — блеснуло в голове.
“Анафема!” — гремело во всех соборах России, предавая проклятию Льва Толстого, отлучая его от христианской церкви.
“Анафема!” — вонзилось в душу Победоносцева, прочитавшего роман Толстого “Анна Каренина”. Он увидел в образе Каренина… самого себя!
И его жена была на двадцать два года моложе, как и Анна моложе Каренина…
“Нельзя не признать с чувством некоторого страха, — вспомнил он свои же слова, — что в ежедневной печати скапливается какая-то роковая, таинственная, разлагающая сила, нависшая над человечеством…”
Узнав, что в “Московском телеграфе” предстоит публикация философского трактата Льва Толстого “В чем моя вера”, он тут же написал начальнику главного управления по делам печати Феоктистову: “Эти философские труды полоумного Л.Н. Толстого известно к чему клонятся. Посему не лишним почитаю обратить ваше внимание на означенное явление…” Труд был запрещен к изданию, опубликован за границей. А в феврале 1887 года написал большое письмо царю о драме Толстого “Власть тьмы”: “События, изображенные в пьесе… согласуются со всей тенденцией новейших его произведений. Все действующие лица — скоты, животные, совершающие ужаснейшие преступления просто из животного инстинкта. Пьеса становится модною. Вся петербургская публика, от мала до велика, потянется в театр…”
И царь послушался своего учителя: запретил постановку, хотя он присутствовал на чтении пьесы и дал согласие вывести ее на театральную сцену.
“Жизнь наша стала до невероятности уродлива, безумна и лжива, — подумал Победоносцев под шум толпы под его окнами. — Оттого, что исчез всякий порядок, пропала всякая последовательность в нашем развитии, накопилась в нашем обществе необъятная масса лжи, проникшей во все отношения”.
И пришли к нему слова Федора Михайловича Достоевского о том, что всякая революция не стоит одной слезинки ребенка…
И почувствовал с болью в сердце его отсутствие.
“Мне очень чувствительна потеря его: у меня для него был отведен тихий час, в субботу, после всенощной, и он нередко ходил ко мне, и мы говорили долго и много за полночь, — подумал он. — В паршивом стаде нашей литературы — Достоевский был единственный. Влияние его на массы молодых людей было великое и благодетельное. В нем были крепкие основы веры, народности и любви к отечеству. Он говорил, что приходит ко мне дух лечить, ловить слова напутствия”.
Победоносцев начал складывать в кипу исписанные листы, взял ручку и на верхнем чистом листе вывел: “Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа в новом русском переводе К.П. Победоносцева. Опыт к усовершенствованию перевода на русский язык священных книг Нового Завета”. Это был очередной и последний труд престарелого профессора.
У его дома шумела толпа, крики становились свирепее, слова — злее.
* * *
— Об учении Будды писал Лев Толстой, — говорил Булат Борисович. — Будда тянул его к своему учению. А Агван Доржиев боролся за чистоту учения Будды Шакьямуни. Стремился приблизить это учение к миру двадцатого столетия, чтоб оно помогало строить новую жизнь народа. Здесь я чувствую дух новизны у подножия одной из самых высоких вершин Саян. Здесь присутствует божественная сила! Здесь ощущается дыхание Бога! Бога чувствовал Агван Доржиев, поэтому здесь основал дацан. Ранее Бога чувствовал здесь Чингисхан. Бог и Человек — извечная философская и религиозная тема. Есть Боги на небе…
Есть и Боги на Земле.