Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 12, 2007
(Очерки по истории Новосибирска)
Строитель моста и храма
В истории города Ново-Николаевска (Новосибирска) есть фигуры, вокруг статуса которых никаких разногласий не существует. И среди них — один из первостроителей города, строитель моста и Храма Александра Невского Николай Тихомиров. 30 июня 2007 года исполнилось 150 лет со дня его рождения. Однако торжеств не было — город почему-то аккуратно забыл и своего первостроителя, и его юбилей тем более.
Инженер-путеец Тихомиров прожил недолгую, но насыщенную жизнь — 43 года. Из них последние шесть он жил и работал в Ново-Николаевске, здесь умер, был похоронен и перезахоронен (но об этом — позже).
Вятский уроженец, из семьи рано умершего отставного чиновника, Тихомиров окончил Санкт-Петербургский институт инженеров путей сообщения. Получил звание гражданского инженера, с правом производства строительных работ. Именно у нас в городе он на практике подтвердил оба направления своей дипломной специальности, буквально “связав” их по времени воедино. Как чувствовал инженер свою судьбу — и очень спешил жить и работать.
В 1894 году он с семьей переехал в поселок Ново-Николаевский. В связи с получением нового назначения — начальником 9-го участка (Каргат — Кривощеково) службы ремонта пути железной дороги. За спиной уже была работа (и самые отменные отзывы о ней) в обществе “Балтийских железных дорог”, на Самаро-Уфимской железной дороге, в обществе “Оренбургских железных дорог”. С весны 1893 года переведен на строительство Транссибирской магистрали. Строил мосты через реки Ишим и Кыштым у Петропавловска. Работа была оценена крайне высоко — тридцативосьмилетний инженер-путеец был пожалован орденом св. Станислава III степени. Так что в поселок Ново-Николаевский прибыл хоть и достаточно молодой по возрасту, но весьма зрелый по опыту специалист.
В июле 1895 года фактического руководителя строительства железнодорожного моста через Обь инженера Григория Будагова приказом Министра путей сообщения перевели на должность помощника начальника строительства Среднесибирского участка Транссиба. Достраивать мост и вводить его в действие, по рекомендации Будагова, доверили самому опытному из путейцев — Николаю Тихомирову. В кратчайшие сроки стройка была завершена. И зимой 1896 года состоялись приемные испытания нового моста. По нему проехала “сцепка” из четырех паровозов, пассажирами которых были председатель приемной комиссии профессор Николай Белелюбский (автор проекта моста), строители, и сам “именинник” — инженер Николай Тихомиров. Очередная награда — орден св. Владимира III степени. Мост вступил в строй действующих. Инженер-путеец Тихомиров полностью подтвердил свой “путейский” талант.
Одновременно он вплотную занимался делами растущего и развивающегося поселка Ново-Николаевский. В 1897 году активно участвует в Первой Всероссийской переписи населения, за активную работу по ее проведению награжден бронзовой медалью. Именно Тихомиров стал инициатором создания местного Добровольного пожарного общества. Сегодня это может показаться “мелочью”. Но для деревянного (в основном) поселка отсутствие собственной пожарной команды при каждом пожаре оборачивалось катастрофой. Тихомиров помогал правильно составлять прошения ново-николаевцев в губернский Томск о выделении денег на закладку пожарного обоза. 27 июня 1897 года разрешение на создание ДПО было получено. На добровольные пожертвования членов общества был закуплен пожарный инвентарь. Из-за отсутствия в то время пожарного депо все пожарное имущество хранилось в так называемой “Тихомировской ограде” — доме инженера Тихомирова.
Инженер Тихомиров блестяще подтвердил на деле и свое “право на строительство”. Он построил Храм. Прошение о разрешении на его строительство новониколаевцы подали в 1895 году. Была выделена “кабинетская” (то есть — из собственных владений Государя) земля и дано разрешение на строительство храма в память императора Александра III, инициатора Транссиба — Храма во имя св. Александра Невского. Деньги на строительство собирали буквально всем миром — жертвовали рабочие, мастеровые, жители поселка, железнодорожники, купцы, ремесленный люд. Свои личные пожертвования на строительство дважды присылал и новый император Николай II. Поступили средства и из правительственного “Фонда им. Александра III”. Место для Храма выбрали на возвышении, с видом и на Транссиб, и на Мост, и на реку. Будущий город как бы начинался с Храма.
Архитектор-художник Лыгин подготовил проект в рамках так называемого “византийского стиля”. 25 мая 1895 года была начата закладка фундамента. Руководил работами по строительству Николай Тихомиров. Он буквально “жил” постройкой, самой главной постройкой своей жизни. Торопился сам, торопил всех. И 29 декабря 1899 года завершенный Храм был освящен. За его постройку Тихомиров получил третий орден — св. Анны III степени. Но не ради ордена он строил это массивное здание, выглядящее легким, почти “ажурным”, почти “летящим”…
А теперь совместите эти три линии биографии — “железнодорожную”, “общественную” и “строительную”. Всем этим инженер занимался одновременно, причем блестяще и — в одно и то же время. Он чувствовал свою судьбу. В метрической книге построенного им Храма рядом с его фамилией появилась безжалостная строка: “скончался от удара” (кровоизлияния в мозг). Это произошло 24 октября 1900 года. Казалось, весь город собрался на отпевание и похороны Тихомирова, которого похоронили на территории построенного им Храма. На могиле позднее установили черную гранитную плиту, на которой золотом были высечены фамилия первостроителя и эпитафия: “Здесь покоится прах строителя Храма сего…”. Жизнь и судьба, полностью отданные городу, завершились.
А дальше началось то, что продолжается и сегодня, в год 150-летнего “тихомировского” юбилея. Толи беспамятство, толи скудоумие, толи равнодушие. То ли — подлость. В конце 1920-х надгробную плиту закатали под асфальт. В 1930-е Храм взорвали. Но… Не зря Тихомиров говорил жене: “Меня переживешь — увидишь! Ни одной трещинки не будет”. После взрыва Храм остался стоять, как стоял. Без трещин. Вторично взрывать не рискнули — говорят, после первого взрыва пошли трещины в здании крайкома партии. В 1971 году при проведении ремонтных работ могильный склеп случайно вскрыли экскаватором. Гроб, покрытый остатками парчи, со шпагой железнодорожного ведомства, перенесли в подвал краеведческого музея (нынешнее художественное училище на углу Красного проспекта и Свердлова), где и вскрыли “для установления личности”. Первостроителя перепутали с бомжом. Хотя всем было известно, что в ограде Храма было единственное захоронение — его, строителя Тихомирова. С останков сняли чуть ли не все, что могли. Шпагу, ордена, пуговицы мундира, нательный крест (!)… Беспрецедентный “досмотр с конфискацией” длился почти месяц. В конце концов, по решению горисполкома, на Заельцовском кладбище появилась могила с плитой: “Тихомиров Николай Михайлович. Инженер-путеец”. Она теперь — городской памятник истории.
Многие из тех, кто видел гроб во время “следствия”, рассказывали, что в нем были не останки, а… мощи. Сохранились даже черты лица. Нетленность останков по христианским канонам — одно из непременных условий для канонизации. Но это — дело церкви, а она молчит.
Город с помпой, песнями и плясками отметил в этом году свою очередную дату — 114-ю годовщину основания. 150-летие первостроителя Тихомирова, строившего Мост, Город и Храм, единственного из основателей, похороненного у нас, никто не заметил и не отметил…
Сибирские крылья
2007 год, в числе прочих “круглых дат”, принес еще один незамеченный никем юбилей — 90-летний юбилей сибирского авиастроения. Ровно 90 лет назад, в 1917 г., в Ново-Николаевске (сегодняшнем Новосибирске) были построены и поднялись в воздух два первых “сибирских” самолета. Можно смело считать, что именно с них и берет свой отсчет вся сегодняшняя авиационная промышленность Сибири.
Самолеты в Сибири, естественно, видели и до 1917 г. Еще летом 1911 г. один из первых российских летчиков — Яков Седов — совершил “Транссибирское турне” по востоку России, демонстрируя полеты на аэроплане “Фарман”. Первые самолеты иронично называли “этажерками”, и “Фарман” Седова полностью отвечал этому названию. Сложное, ажурное двукрылое сооружение с кучей растяжек и мотором в 45 л. с. Турне началось с Харбина (“русской столицы” Китайско-Восточной железной дороги), затем — Иркутск, Томск, Ново-Николаевск… От города к городу аэроплан в разобранном виде везли по Транссибирской магистрали (откуда и появилось название поездки). Именно Седов стал первым человеком, увидевшим Сибирь буквально “с высоты птичьего полета”. Это сейчас снимки сибирских городов, сделанные из космоса, уже никого не удивляют, но тогда сибиряки буквально пережили шок.
Что творилось в сибирских городах — можно судить по Ново-Николаевску, куда аэроплан вместе с пилотом прибыл в конце августа 1911 г. Билеты на ложи, гостевые трибуны и стоячие места на городском ипподроме были распроданы в считанные часы. И 28 августа 1911 года Седов впервые поднял аэроплан над Ново-Николаевском. Всего пилот совершил в городе три полета на высоте 15 метров продолжительностью меньше 5 минут каждый. Сегодня, вероятно, это вызовет у многих только улыбку. Однако для города эти полеты стали действительно событием. Была выпущена литографическая панорама города с парящим над ним аэропланом. Огромной популярностью пользовалась и выпущенная тогда же соответствующая цветная почтовая карточка. Ее стоимость у коллекционеров сейчас не опускается ниже 100 USD. Впрочем, полеты аэроплана над Сибирью были всего лишь гастролями. Главное, что они убедили сибиряков: летать — возможно. И следующим логичным шагом стала постройка своих, сибирских “крыльев”.
С началом Первой мировой войны 1914 г. в городах России (и в сибирских — тоже) были созданы “военно-промышленные комитеты” — организации, состоящие из представителей и промышленников, и рабочих, и контролирующие производство и поставки необходимой продукции для воюющей армии, В качестве “представителей от рабочих” в комитетах сплошь и рядом оказывались люди, связанные с нелегальной тогда партией социал-демократов. Ново-Николаевск не был исключением. 3 января 1917 г. близкая к эсдекам ново-николаевская газета “Голос Сибири” в разделе “Хроника” опубликовала сообщение: “Местный военно-промышленный комитет в настоящее время озабочен подысканием лица, сведущего в авиации, для производства осмотра летательного аппарата, который строится в Н.-Николаевске”. В городе такого лица не оказалось, и комитет обратился в Томский технологический институт, откуда получился ответ: “в Томском технологическом институте не находится в настоящее время лица, сведущего в вопросах авиации”. Попытка проведения “экспертизы” не случайна. В попытках получить военные заказы (и, соответственно — финансирование) в военно-промышленные комитеты обращались с самыми неожиданными идеями. Так, к примеру, неким лесным кондуктором был предложен проект “деревянно-рельсовой дороги для военных целей на фронте”: “Конструкция и формы дороги просты и переноска их равна быстроте передвижения армии, причем пни, болота и овраги препятствием не служат”.
А вот реакция томичей на “авиационный” запрос вполне объяснима. “Автор” строящегося (заметьте — не “проектируемого”, а уже строящегося!) в Ново-Николаевске в начале 1917 г. самолета им был очень даже хорошо знаком. Студент-технолог Томского имени Императора Николая II технологического института Михаил Попов дипломированным инженером так и не стал. “Заболел” авиацией, причем “болезнь” эта приняла действительно “тяжелые формы” — в виде попыток создать студенческий воздухоплавательный кружок. Попов, естественно, не знал, что секретные циркуляры Департамента полиции предписывали, чтобы “в городах, где имеются высшие учебные заведения, местные жандармские учреждения устанавливали за личным составом и действиями студенческих воздухоплавательных кружков самое тщательное наблюдение”. Губить карьеру одного из лучших студентов, “без пяти минут инженера” с талантами “от Бога”, никто не хотел. Тем более что к политике-то Попов был абсолютно равнодушен — что в студенческой среде было очень даже большой редкостью.
В общем, преподавателям намекнули, чтобы они намекнули… Попов намеков (дескать, до диплома осталось — всего ничего, а уж потом занимайся своей авиацией сколько душе угодно, в стороне от студентов) не понял, оскорбившись в самых лучших чувствах. В воздухе, в числе прочего, повисло сакраментальное “Ретрограды!”, с чем, плюнув на уже практически полученный диплом, Попов уехал осенью 1916 года из Томска в Ново-Николаевск. Услышав на прощание: “Лети, “авиатор”!”
Смех в спину оказался напрасным. В Ново-Николаевске “под аэропланы” он получил деньги у нескольких новосибирских купцов. Тех, которые на полетах Седова 1911 года сидели в самых дорогих, 8-рублевых ложах. И лично убедились, что все эти “парения в воздухе” — отнюдь не благие выдумки. Вскладчину получались по затратам вообще сущие пустяки, говорить не о чем, а перспективы прибылей в случае получения военных заказов “предприятие” Попова сулило немалые. Купцы умели считать деньги, а студент-технолог — необходимые “составляющие” для осуществления проекта. Взяв деньги на один самолет, он, на самом деле, в кратчайшие сроки закупил все нужное на два. Строительство полным ходом началось уже в декабре 1916 г., а в начале следующего, 1917 г., в Томском технологическом институте вздрогнули от запроса из соседнего города. Отсюда и язвительность ответа — дескать, “не находится в настоящее время лица, сведущего в вопросах авиации”. В институте прекрасно знали, где находится “в настоящее время” их единственное “сведущее в вопросах авиации лицо”, и это была маленькая месть вдогонку с напоминанием о “ретроградах”.
“Спонсоров” отзыв из Томска, собственно, не разочаровал. Он же не был отрицательным — предполагаемые “эксперты” сознались в своей некомпетентности в “воздушных” вопросах. Надо было просто найти специалистов, а пока — оплатить окончание постройки. Как в воду глядел студент-технолог Попов, взяв “на окончание” проекта деньги после несостоявшейся экспертизы авансом. И уже в марте 1917 г. первый самолет Попова, “М. П. (5)”, взлетел все с того же поля ново-николаевского ипподрома, с которого в 1911 г. поднялся в небо над городом первый “пришлый” самолет. Первого полета “своего” самолета, “первого сибирского”, построенного здесь и собственными силами, никто не заметил. Кроме, естественно, самого Попова, который его и пилотировал. Не заметили ни газеты, ни “спонсоры”. Им было не до того — началась Февральская революция.
Михаил Попов был сам для своих самолетов (строительство второго продолжалось) и автором, и экспертом, и конструктором, и пилотом, и строителем. В фундаментальном труде авиаконструктора и историка российской и советской авиации Вадима Шаврова “История конструкций самолетов в СССР” отмечено: “Самолеты Попова были в значительной степени собраны из частей других серийных самолетов, но по качествам превосходили исходные образцы”. И “М. П. (5)”, и построенный и взлетевший вслед за ним “М. П. (6)” (“Попов-2”). Двухместные бипланы с французскими моторами “Рон”, шасси “Фарман” и килем “Ньюпора”, крылья — от питерского “Лебедя”. И это только дилетанту может показаться, что, дескать, хитрого-то ничего и нет! Там — эту детальку взял, здесь — эту, все вместе сложил, вот самолет и получился. Однако Шавров, не только историк отечественной авиации, но и сам авиаконструктор, заложил в эту фразу величайшую похвалу. Созданные каждый в единственном экземпляре из частей “серийных самолетов”, самолеты Попова (каждый!) “по качествам превосходили исходные образцы”. Возьмите части пяти-шести различных автомобилей, “всего лишь” сложите их в один автомобиль, да так, чтобы он при этом по своим качествам был лучше каждого из “прародителей”. Вероятно, тут нужно еще совсем немного — талант.
Все, ну все было против Попова! Его “Попов-2” не должен был, в общем-то, вообще появиться на свет. Однако в борьбе за свои “детища” талант Попова проявился еще и в недюжинной, просто сверхчеловеческой какой-то, практичности. Аванс “на достройку” первого самолета он получил накануне того, как всем в стране стало не до авиации. Его, собственно, абсолютно не интересовало то, что никто не заметил в марте 1917 г. полета первого сибирского самолета — его самолета! Попова беспокоила в это время судьба достраивавшегося второго аэроплана. “Спонсоры” уже не беспокоили, но вот техники, рабочие, мастера, работавшие на его сборке, оказались, в отличие от самого Попова, уж больно “политически активными” — митинги, собрания, демонстрации… Все затягивалось. Помогал тот самый аванс (одними митингами сыт не будешь), и “второй сибирский” был достроен, и взлетел первый раз тогда же, в 1917 г. В октябре.
Загадка, как удалось Попову в ситуации, когда власть менялась чуть ли не еженедельно, сохранить свои самолеты до 1919 г., и более того — умудриться в самом конце того года вывезти их в Москву. “Красные” взяли Ново-Николаевск 14 декабря 1919 г., в числе их трофеев оказалась вся авиация “сибирцев” — 58 аэропланов, складированных в вагонах. Транссиб был забит брошенными эшелонами “белых” до Урала. Однако Попов умудрился найти вагоны, погрузить свои самолеты, и уже к концу 1919 г. был в Москве. Его “сибирские” самолеты использовались в качестве учебных (то есть — самых простых в управлении и надежных) в Московской школе “красных военных летчиков” (“красвоенлетов”, как тогда говорили), в течение почти пяти лет. Попова упоминал и “Юбилейный сборник Красного воздушного флота”, изданный в 1923 г. Энциклопедист российской авиации Шавров с болью писал, что “по самолетам М. И. Попова не найдено никаких данных, зафиксированных документами”. Не осталось ничего — ни чертежей, ни фотографий. Дальнейшая судьба талантливого авиаконструктора неизвестна.
Но именно с его двух “сибирских” самолетов, поднявшихся в воздух в таком далеком 1917 г., началась история сибирского самолетостроения.
Соседка Воланда
2 марта 1897 г., как известно, на ст. Обь (будущая — “Ново-Николаевск”, сейчас — “Новосибирск-Главный”) пил чай по пути в ссылку Владимир Ульянов-Ленин. Ровно через 20 лет, в конце марта 1917 года, на ст. Ново-Николаевск (бывшая — “Обь”) отведала чая амнистированная политкаторжанка Фанни Каплан. Та самая, которая, по официальной версии, 30 августа 1918 г. стреляла в вождя пролетариата. Господин Ульянов ехал в ссылку за казенный счет. Средства на помощь в поездке Фанни Каплан призывал горожан сдавать Ново-Николаевский Совет рабочих депутатов.
9 марта 1917 г. в газете ново-николаевских социал-демократов “Голос Сибири” (неофициальном органе тогдашнего городского Совдепа) было опубликовано первый раз сообщение под заголовком “Дорогие граждане свободной России!”. Местные эсдеки тогда были едины, не делились на меньшевиков и большевиков, и даже специально сообщали через свою общую газету, что “партии большевиков в Ново-Николаевске не существует”. Так что заявление о помощи Каплан было общим, единодушным. Сообщение было интересным.
“Незадолго до настоящих радостных событий (имеется ввиду Февральская революция 1917 г. — А. К.) было получено письмо из Акатуйской женской каторжной тюрьмы от одной из выдающихся революционерок Анастасии Биценко… Она писала о том, как они все себя чувствуют в далеком от всего живого Акатуе в таких выражениях: “В сравнении с тем, что творится сейчас по всем углам Дорогой России, у нас покой, но мы не покойники все же, и надеемся, что живыми останемся…” В этих немногих словах выражена глубокая скорбь, что они не могут принять участия в переживаемых несчастиях Родины, не могут быть ей полезными. Доставим же скорее, дорогие граждане, своей посильной материальной помощью возможность им, нашим дорогим друзьям, страдальцам выбраться из холодных казематов Акатуя и из глухой дали на простор, на свободу и с нами пережить великую радость и счастье освобождения Родины. Всех бывших заключенных в Акатуе 10 человек: 1) Мария Спиридонова, 2) Анастасия Биценко… 5) Фаня Каплан… 10) Вера Штольтерфорт. Пожертвования принимаются в газете “Голос Сибири” на имя Совета Рабочих Депутатов”. Сообщение повторялось и повторялось — и в листовках, и в объявлениях. Все, перечисленные в сообщении, были осуждены за терроризм и отбывали срок в Сибири — за убийства и подготовку к ним.
Одновременно ново-николаевский Совдеп собирал и пожертвования амнистированным политссыльным. Судя по газетным отчетам, на “страдалиц Акатуя” сдано было всего: на 11 марта 1917 г. — 139 руб. 61 коп., на 18 марта — еще 25 рублей. В общем, на каждую из террористок Акатуя горожане пожертвовали примерно 16 руб. 60 коп. На амнистированных ссыльных горожане жертвовали не в пример активнее: только по одному отчету Совдепа к тому же 11 марта было получено 1641 руб. 04 коп., городская ново-николаевская Дума ассигновала на помощь амнистированным 10 тыс. руб. Для сравнения, чтобы представлять порядок цен того периода, можно напомнить, что, к примеру, неквалифицированная работница железной дороги в Сибири получала тогда 1 руб. 50 коп. в сутки, мясо 1 сорта стоило 24 коп. за фунт (чуть больше 400 гр.), топленое масло — 1 руб. 10 коп. за фунт, пшено — 3 руб. за пуд (16, 4 кг). Дороговизна — война все-таки шла.
Фаня Каплан достаточно сильно выделялась среди своих “сотоварок”-террористок. Своей глобальной, несмотря на молодость, неудачливостью. В 1917 г. ей исполнилось 26 лет, 10 из которых она уже отбыла на каторге “за террор”. Хотя по большому счету она сама-то и была единственной жертвой своего “терроризма”. К идеям терроризма, как наиболее верного способа борьбы “за народное счастье”, 15-летнюю белошвейку Фаню (она же — Фанни, она же — Фейга) Каплан (она же — Ройд, Ройтман, а также Ройтблат) приобщил в Киеве в 1905 г. ее ухажер, 17-летний бессарабский анархист Виктор Гарский. А заодно — и подкинул, в итоге, идею поучаствовать в покушении на киевского генерал-губернатора. В декабре 1906 года с целью подготовки к теракту Фаня с Виктором поселились на 4 дня в киевской гостинице. Как уж именно все эти дни они готовились к теракту — история умалчивает, но в итоге 22 декабря изготовленная и принесенная Виктором бомба, не дождавшись генерал-губернатора, рванула прямо в гостиничном номере. Виктор, подкинув на прощанье подруге в сумочку собственный браунинг, с места взрыва сбежал, а израненную, парализованную “террористку”-неудачницу арестовала полиция, и военно-полевой суд приговорил ее к повешению (сбежавшего Гарского она не выдала, все взяв на себя). Гарский впоследствии стал большевиком, чекистом, единственный из близких знакомых Каплан благополучно пережил все “чистки” и скончался в 1956 г. в ранге пенсионера республиканского значения. О своем давнем знакомстве никогда благоразумно не упоминал. Смертный приговор Фане заменили на вечную каторгу — ввиду малолетства подсудимой. И отправили с трудом передвигающуюся (ранения в обе ноги), слепнущую в результате контузии Каплан на Нерчинскую каторгу, в Акатуйскую каторжную тюрьму. В Акатуе Фаня чуть не ослепла полностью физически (зрение удалось с большим трудом восстановить только частично), но окончательно прозрела политически.
Собственно, Акатуйская каторга напоминала скорее деревенское поселение, правда с вооруженной охраной. Лучше всякой охраны арестанток “охраняла” безжизненная и безлюдная окружающая местность: до ближайшей железнодорожной станции Борзя 100 верст, до Читы — 600. Поселянки-“каторжанки” беспрепятственно общались друг с другом, получали и отправляли почту, вели бесконечные политические дискуссии, много фотографировались. Фотографии “с сибирской каторги” распространялись по всей России в качестве почтовых открыток. Поступления шли в партийную кассу (на тот же самый террор), а каждый купивший открытку “сибирских страдалиц” ощущал себя участником большой антиправительственной “фронды”. Что никому из “фрондеров” ничем не грозило. За карточки никто не сажал.
Под влиянием дискуссий на Акатуе Каплан и превратилась из анархистки в эсерку. Тем более, “учителя” были хорошими. Дворянка Мария Спиридонова, застрелившая губернского советника Луженковского. Сельская учительница Анастасия Биценко, убившая генерала Сахарова. Содержательница и активная работница “бомбовой лаборатории” Вера Штольтерфорт… После амнистии Временного правительства 3 марта 1917 г. все они выехали из Акатуя, и ко времени сбора денег в их пользу в Ново-Николаевске находились кто в дороге (ново-николаевские газеты сообщили о проезде через город г-жи Штольтерфорт 12 марта), а кто уже и при деле. Как Мария Спиридонова со своей новой подругой Фаней Каплан. Эти две задержались в Чите, создавая “с ноля” местную эсеровскую организацию. Так что на ново-николаевском вокзале две террористки остановились проездом только 25 марта. Правда, особого внимания у Совдепа они не вызвали, не до них было. Проезд Спиридоновой был удостоен в местных газетах четырьмя строчками, Фаню не упомянули вообще. Местные эсдеки и эсеры вовсю готовились к выборам в Городское народное собрание, и проезд через город двух подруг остался без должного освещения.
Вернувшись с каторги, Спиридонова с головой ушла “в политику” — лидер партии левых эсеров, она была избрана членом президиума ВЦИК. А Фаня Каплан в это время поправляла вновь пошатнувшееся здоровье — ушедшая было частично слепота навалилась вновь. Однако, после серии операций и отдыха в санаториях Евпатории, Симферополя и Харькова, зрение удалось восстановить, но снова — только частично. Все — за казенный счет, как “сибирской страдалице”. Октябрьскую революцию Фаня не приняла, разгон Учредительного собрания — тем более. Приехала в Москву, жила на квартире у своей подруги по Акатую Анны Пигит (родственницы основателя и владельца “Торгового дома табачной фабрики “Дукат”” Ильи Пигита), и…
Вот тут начинаются непонятности. По официальной версии, Каплан в рядах боевой организации левых эсеров активно участвовала в подготовке покушений на большевистских руководителей, в том числе — на Ленина. Но в период левоэсеровского мятежа 6-7 июля 1918 г., которым руководила ее подруга Спиридонова, Фаня никак себя не проявила. Да и стреляла ли она вообще в Ленина 30 августа 1918 г.? У историков мнения делятся. Бесспорно, что задержали ее рядом с местом покушения, и что на следствии она сразу признала именно свое “авторство” тех выстрелов. Правда, не смогла вспомнить, ни из чего стреляла, ни сколько раз. Странное было следствие. Допрашивали о Каплан и бывших политкаторжанок Пигит и Штольтерфорт, и арестованную уже Спиридонову. Да только все их показания свелись к воспоминаниям об Акатуе. 3 сентября 1918 г. Фаню собственноручно расстрелял в Кремле, в Александровском саду комендант Кремля Павел Мальков. Труп, чтобы не оставалось следов, сожгли здесь же, в бочке из-под бензина. Возможно, что несколько неожиданный способ ликвидации следов подсказал Малькову Яков Юровский — один из следователей по делу Каплан, незадолго до этого руководивший расстрелом семьи Николая Второго и последующим уничтожением тел…
Чертовщина какая-то вокруг Фани крутилась всю жизнь. И жила-то она в Москве у своей подруги Пигит не где-нибудь, а во всемирно теперь известном доме по адресу Большая Садовая, д. 10. В том самом доме, в котором, под фантастическим адресом “Садовая, 302-бис” благодаря перу Михаила Булгакова поселился в “нехорошей квартире” Воланд. Вся разница, что Воланд жил в кв. № 50, а Фаня Каплан — в кв. № 5. Вот такие вот “соседи”. А единственным свидетелем расстрела Каплан и ее сожжения оказался поэт Демьян Бедный. Послуживший Булгакову прототипом для Михаила Берлиоза все в том же “Мастере и Маргарите”.
Единственное, кому “повезло”, так это членам Ново-Николаевского Совдепа. Ко времени покушения на Ленина Советская власть в городе была уже свергнута чехами и “сибирцами”. А то пришлось бы, не ровен час, отвечать следователям ЧК на вопросы об организации сбора денег для будущей террористки…
Песня, которой нет
Одну из известнейших советских песен, “Партизанскую дальневосточную”, знают все — “По долинам и по взгорьям…”. Однако мелодия этой песни гремела над Сибирью задолго до “волочаевских дней”, “дальневосточных партизан” и вообще Гражданской войны. Под этот марш уходили из Ново-Николаевска на фронты Первой Мировой войны бойцы подразделений и частей сибирских стрелков. Но текст они пели совсем другой.
Дислоцированный в Ново-Николаевске 41-й Сибирский стрелковый полк зарекомендовал себя на фронтах просто отменно. Принимал участие в деблокаде крепости Осовец, бился в первом “Праснышенском” сражении, когда германские войска были отброшены за территорию границы. В июле 1915 года сибирские стрелки на Северо-Западном фронте стояли насмерть, сорвав план окружения русской армии (одна 11-я Сибирская дивизия, в которую входил полк, против 6 германских). За одни сутки из 53 офицеров и 4190 стрелков в полку осталось в живых 10 офицеров и 682 солдата. Но сибиряки — не отступили. В полку — 10 кавалеров Георгиевских крестов, один — прапорщик Николай Романов — полный Георгиевский кавалер (четыре Георгиевских креста — по аналогии с советским временем это четырежды Герой Советского Союза). И песня у полка была своя.
“Из тайги, тайги дремучей,
От Амура, от реки,
Молчаливо, грозной тучей
Шли на бой сибиряки.
Их сурово воспитала
Молчаливая тайга,
Бури грозные Байкала
И сибирские снега.
Ни усталости, ни страха;
Бьются ночь и бьются день,
Только серая папаха
Лихо сбита набекрень.
Эх, Сибирь, страна родная,
За тебя мы постоим,
Волнам Рейна и Дуная
Твой привет передадим!
Пусть столетье за столетьем
Слава вьется над стрелком,
Над Сибирским сорок первым,
Над родимым нам полком”.
Мелодия была та — “из будущего” — “По долинам и по взгорьям…”. А вот автор “первоначального” текста долго оставался загадкой. Совсем недавно стало известно, что “Марш сибирских стрелков” написал известнейший литератор, автор книги “Москва и москвичи” (и не только ее одной) Владимир Гиляровский, “дядя Гиляй”. В начале Первой Мировой войны она попала не только в песенные сборники, но и была издана отдельной открыткой под названием “Сибирские стрелки в 1914 году”. Естественно — последнего куплета про Сорок первый полк в тексте “дяди Гиляя” не было, и быть не могло. Это — дополнение, которое легло на бравший за душу солдат текст. И слова “от Амура, от реки”, а также про “бури грозные Байкала” никого не смущал — призывники в полк прибывали со всей Сибири. У воевавшего по соседству с “новониколаевцами” Сорок третьего полка сибирских стрелков номер полка в куплете, естественно, был свой. Написанная “дядей Гиляем” песня ушла, как говорится, “в народ” и стала жить своей жизнью.
На ее основе воевавший рядом с сибиряками на Румынском фронте полк полковника Дроздовского получил свою песню на слова Петра Баторина. Впрочем, ее реалии относились уже ко времени Гражданской войны, когда Дроздовский, не принявший Советской власти, вывел своих бойцов-добровольцев с боями к Дону, в ряды “белых”. Текст, соответственно, был иной, сохранившийся в истории как “Марш Дроздовского полка”.
“Из Румынии походом
Шёл Дроздовский славный полк,
Для спасения народа
Исполняя тяжкий долг…
… Шли дроздовцы твёрдым шагом,
Враг под натиском бежал,
И с трёхцветным русским флагом
Славу полк себе стяжал.
Этих дней не стихнет слава,
Не замолкнет никогда,
Офицерские заставы
Занимали города”.
Смешно, но последний куплет “дроздовского марша” в последующем тексте “Партизанской дальневосточной”, привычном всем, практически не изменился. И слава не меркла и не смолкала, да только вот города занимали уже не “офицерские заставы”, а “партизанские отряды”. Однако был у песни и еще один “промежуточный” вариант. Его пели в подразделениях генерала Пепеляева. Полковник русской армии, на фронте он был награжден не только Георгиевским крестом, но и именным Георгиевским оружием (шашкой с наложенным изображением знака ордена). У Колчака стал генерал-лейтенантом, командовал 1-й Сибирской армией. После развала армии эмигрировал в Харбин, создал и возглавил Сибирскую добровольческую дружину. “Пепеляевцы”, “белые партизаны” доставили власти немало хлопот. Воевали они жестко и жестоко, действуя подчас как каратели. К каноническому “Маршу сибирских стрелков” “пепеляевцы” прибавили два своих куплета.
“Знай, Сибирь: в лихие годы
В память славной старины
Честь великого народа
Отстоят твои сыны.
Русь свободная воскреснет,
Нашей верою горя,
И услышат эту песню
Стены древнего Кремля”.
Не стряслось. “Дружинники” были разгромлены, Пепеляев приговорен к расстрелу, замененному 10 годами лагерей. После отсидки работал в Воронеже помощником начальника конного депо. Зимой 1937 года у нас, в Новосибирске, был приговорен к расстрелу “за участие в контрреволюционной кадетско-монархической деятельности”. Останки лежат, по некоторым данным, где-то под березами “Березовой рощи”. Над страной из репродукторов гремело “По долинам и по взгорьям…” Особенно страшно и дико Пепеляеву было слышать из расстрельной камеры, когда транслировали только мелодию, без текста — “Марш сибирских стрелков”, “дроздовцев” и его “добровольцев”.
Не только с текстом — и с мелодией “По долинам…” вышел полный кавардак. По иностранным данным автор мелодии — Тимофей Атуров. В советских источниках — полная путаница. То “слова народные”, то “музыка народная”. То — мелодия Александрова (автора Гимна СССР, создателя и руководителя известнейшего Ансамбля песни и пляски Красной армии, носящим сейчас его имя), то — Дм. Покрасса (достаточно напомнить его “Марш Буденного”, а также массу песен, написанных в соавторстве с братом Даниилом). То — слова Алымова, то — Парфенова. Про Атурова не известно вообще ничего, однако известно, что после выхода в 30-х годах фильма “Волочаевские дни” Покрасс пробовал судиться за авторство мелодии (чтобы получать отчисления за каждое ее исполнение). Его поддерживал своим авторитетом Буденный, однако и “главный певец и плясун Красной армии” Александров обладал авторитетом не меньшим. В кулуарах суда оба композитора столкнулись, и Александров снисходительно поинтересовался — чем, дескать, собираешься доказывать авторство? Покрасс (замечательный композитор, но небольшого ума человек и до денег очень жадный) радостно сообщил, что, мол, мелодию сочинил аж в июне 1919 года в Харькове по заказу командования Дроздовского полка, а исполняли ее впервые на банкете, по случаю занятия города “белыми”. Александров был более умным человеком и поинтересовался у истца — в какую сторону после предъявления таких доказательств он намерен поехать? На запад, в ресторан “Метрополя” здесь, в Москве, или на восток — в район Магадана? Надо отдать должное Покрассу — он сделал правильный выбор и иск снял. Авторство слов “По долинам…” Петра Парфенова, когда-то политотдельца “красного” Забайкальского фронта, расстрелянного в 1937 году, суд восстановил только в 1962 году. Хотя кое-где и сейчас в авторах всплывает Алымов, который, по первоначальной версии, всего лишь “обработал текст”.
А “Марш сибирских стрелков” остался и без авторов, и без звука — в городе его не исполняли почти сто лет. Жаль. По-моему, было бы справедливо, если бы хоть раз войсковой оркестр штаба 41-й российской армии, дислоцирующейся в городе, исполнил марш с его первоначальным текстом. Тем более что они сегодня — как бы “наследники” 41 Сибирского стрелкового полка — город тот же, казармы “военного городка” те же. Это будет хотя бы какой-то данью уважения своим предшественникам — тем, кто с этой песней честно воевал за Родину. Очень хочется надеяться, что в городе все-таки прозвучит “Из тайги, тайги дремучей…”, и причем — непременно в исполнении военного оркестра.
Забытый подвиг забытой дивизии
99-я стрелковая дивизия считалось в предвоенной Красной армии лучшей, “элитной”. Ее неофициально называли “сибирской” — потому что в подавляющем большинстве она комплектовалась призывниками из Новосибирска, Бийска, Барнаула, Томска. Свою “элитность” сибиряки из 99-й показали в первые дни войны. Однако вскоре о дивизии стыдливо перестали упоминать. Предвоенный комдив оказался “с изъяном” — им был Андрей Власов.
…Перемышль — небольшой город со старой крепостью, стоящий на самой линии предвоенной советско-германской границы. Однако он имел важное, стратегическое значение — прежде всего за счет моста через р. Сан. Для несения службы по охране границы здесь расположили 92-й погранотряд (вооруженный винтовками и двумя десятками станковых пулеметов). Прикрывали пограничников части 99 стрелковой “сибирской” дивизии. В январе 1940 года у дивизии появился новый комдив — полковник, а несколько месяцев спустя генерал-майор Андрей Власов. Новый комдив жестко взялся за боевую учебу. Но умудрился наладить и нехитрый солдатский быт. Известна поговорка: “Солдат воюет на ученьи — повар дрыхнет у котла”. “Дрыханье” прекратилось — интенданты, штабисты, возчики, повара и т. д. на всех учениях проходили подготовку рядом с “обычными” бойцами. Однако на своевременном питании бойцов это не отражалось. Практиковался принцип “смежных специальностей” — стрелков учили саперным премудростям, интендантов — прицельной стрельбе из пулемета. Вдвое увеличились выезды на стрельбища, причем комдив, объезжая подразделения, не чурался лично лечь на огневой рубеж. Хотя, конечно, длинная, нескладная фигура да еще в очках, на стрельбище выглядела очень нелепо. А он не стеснялся — стрелял он отменно. Собственно, результаты проявились достаточно быстро. 25-27 сентября 1940 года на инспекторском смотровом учении нарком обороны маршал Советского Союза Семен Тимошенко поставил “хорошую” оценку “сибирской” 99-й, дивизии вручили переходящее почетное знамя Красной армии.
Уже по этому факту можно судить, как обстояли на тот момент дела с боевой подготовкой в армии в целом — какие же оценки получили остальные части?..
3 октября 1940 “Красная звезда”, Центральный орган Наркомата обороны СССР, публикует обширную статью Власова об опыте 99-й “сибирской”. Статья называлась “Новые методы учебы”, и призывала войска “учиться всем приемам и методам ведения современного боя”. Автор цитировал Александра Суворова. И то, и другое резало слух. Какие еще “все приемы и методы”? Наступление, и только наступление! Если бы кто-нибудь тогда сообразил, что “принцип смежных специальностей” — это обучение бойцов необходимым навыкам обороны, Власову было несдобровать. Настрой тогда был только на команду “Вперед!”, тому только и учили бойцов в соседних частях. Да и упоминание Суворова звучало странно. Тогда еще не пришла мода на имена и опыт подзабытых русских полководцев.
9 ноября 1940 года та же “Красная звезда” печатает статью корреспондентов Огина и Кроля, побывавших у “сибиряков” Власова, “Командир передовой дивизии”. “Слово” было сказано официально, с самого верха — “передовая дивизия”. Это, собственно, был “перст указующий” для всех остальных. А для особо непонятных “Красная звезда” пошла вообще на беспрецедентный шаг. 23 февраля 1941 года, в номере, посвященном годовщине Красной армии (!), статья была перепечатана, да еще и с припиской, что, дескать, “по многочисленным просьбам из войск”.
Однако Власова у “сибиряков” уже не было. Его опыт был оценен, и 17 января 1941 года генерал ушел на повышение — командовать 4-м механизированным корпусом Киевского Особого военного округа. 6 февраля того же года, за умелую организацию боевой подготовки, он награждается высшим орденом страны — орденом Ленина. Новым комдивом 99-й стрелковой “сибирской” стал полковник Дементьев. Дивизия представляла собой хорошо отлаженный военный механизм и, увы, свое мастерство “сибирякам” пришлось продемонстрировать очень скоро…
22 июня 1941 года на Перемышль, стоявший прямо на границе, обрушился шквал артиллерийского огня. Практически рассеянные, разрозненнее части погранотряда держались, как могли, несколько часов. Кстати, именно в Перемышле, в первый день войны, родилось то, что потом назовут “народным ополчением” — вместе с пограничниками за оружие взялись рабочие, служащие, учащиеся. Но — пришлось отойти на окраину города. Против Перемышля кроме строевых войск вермахта бросили и спецназ — 1-й батальон СС “Бранденбург” и созданный из обученных активистов Организации украинских националистов батальон “Нахтигаль”. После отвода 24 июня их из зоны боев, обе спецназовские части немцам пришлось формировать чуть ли не с ноля.
Подошедшая 99-я стрелковая с ходу вступила в бой, и уже к утру 23 сентября, вместе с пограничниками, освободила город. Это был первый контрудар Великой Отечественной. Дивизия заняла оборону, и вот тут-то пригодились “смежные специальности”, которым учил бойцов Власов. Там, где не было вообще ничего, вдруг появились хорошо укрепленные окопы полного профиля. Просто потому, что каждый боец 99-й был еще и немножко сапером. Дивизия и контратаковала (при возможности), и цепко держала оборону. При этом сохранив связь с командованием. Немцы были поражены — они столкнулись с “каким-то другим” противником, чем на многих участках фронта.
Удивляться пришлось не только немцам. 25 июня представитель ставки ВГК Георгий Жуков по прямому проводу связался с командармом-26 Родионом Косенко: “В чьих руках Перемышль? – В наших! – Сколько, считаете, перед вами войск противника? – Против 99-й дивизии до двух пехотных дивизий и мотоциклетная часть до 200 мотоциклов”. На самом деле Перемышль атаковали четыре германские дивизии.
99-я “держала” город неделю (!), после чего, четко по полученному приказу, оставила позиции. В полном боевом порядке, с арьергардными боями. 22 июля 1941 года Указом Президиума Верховного Совета СССР 99-я стрелковая “сибирская” дивизия была награждена орденом Боевого Красного Знамени.
Могут сказать — ну что же, была ведь еще и Брестская крепость! Кощунственно сравнивать героизм бойцов 1941 года. Но разница есть. В Бресте дрались разрозненные бойцы из разных частей, без командования, без связи. Перемышль “держала” единая воинская часть, сохранившая и связь, и командование. “Сибиряки” 99-й показали свою выучку на практике — они воевали как настоящие профессионалы.
А потом были другие бои и другие походы. Было и гвардейское звание — “сибиряки” стали 88-й гвардейской Краснознаменной дивизией. На знамени прибавилось орденов — Ленина, Суворова II степени, Богдана Хмельницкого. И о 99-й дивизии снова писали — на этот раз “Правда”.
А потом о “передовой дивизии” как-то вдруг перестали без особой необходимости вспоминать. Она обороняла Ростов-на-Дону и Сталинград, штурмовала Берлин. Ее, конечно, упоминали — трудно скрыть профессионализм и героизм!, — но уже не акцентируя, что она “передовая”. Превзошло всех академическое (!) издание Минобороны СССР “Советская военная энциклопедия”. Во-первых, Перемышлю в нем зачем-то вернули прежнее польское название Пшемысль. Во-вторых, в истории города о боях 1941 года сказано скороговорочкой — обороняли, дескать, “советские воинские части и пограничники”. Зато про бои за Перемышль 1944 года — подробно, с указанием начальства.
Ларчик, собственно, открывается просто. С 12 июля 1942 года Власов был в немецком плену, где стал создателем Русской освободительной армии. И о подвиге “сибиряков” 99-й стали аккуратно “забывать”. Хотя при чем здесь были они-то, действительно обученные Власовым, но честно, героически воевавшие “за нашу Советскую Родину”…
Крылатые “катюши” “Сибсельмаша”
В годы Великой Отечественной войны Новосибирск стал одной из основных промышленных баз, поставлявших в массовом количестве остро необходимые фронту боеприпасы. В том числе — и уникальные ракетные снаряды М-8, которыми впервые в мире была вооружена советская авиация.
Авиационные реактивные снаряды РС-82 (после модернизации — “изделие
М-8”) поступили на вооружение советской авиации еще в 1939 году и были впервые применены в том же году в боях с японской авиацией во время конфликта на Халхин-Голе. Эффект был просто потрясающим. В первом же бою массовым ракетным залпом пяти советских истребителей (во главе с летчиком Николаем Звонаревым) была одномоментно (!) полностью уничтожена группа японских самолетов. Примечательно, что противник даже не понял, что произошло. В первых отчетах командованию японцы писали, что самолеты были уничтожены “внезапным небесным громом”. Экспертная комиссия, исследовавшая остатки самолетов, пришла к выводу, что, “вероятнее всего самолеты были уничтожены огнем 76-мм орудий”, однако тут же отмечалось, что “абсолютно непонятна и сомнительна сама возможность” установки подобных орудий на самолеты Красной армии. Для того чтобы понять недоумение японских экспертов 1939-го года, достаточно сказать, что калибр самых крупнокалиберных (извините за тавтологию!) современных авиационных пушек не превышает 40 мм. В общем, приходилось все списывать на некий “небесный гром”. Тем более что аналогов подобного оружия ни у японцев, ни просто в мире тогда не было. А в СССР в массовом (подчеркну — в массовом!) порядке ракетами вооружались истребители И-15, И-16 и И-153, бомбардировщики СБ (позднее — и штурмовики Ил-2). Тогда же, на Халхин-Голе, после практического применения ракет в боевых условиях (то самое модернизированное “изделие М-8”), выяснилась большая эффективность применения ракет против скоплений живой силы и техники противника на земле, а также против оборонительных сооружений и транспортных узлов. Интересно, что японцы поделились информацией о “небесном громе” со своей союзницей — гитлеровской Германией (в которой проводились эксперименты по созданию ракет “воздух-воздух” и “воздух-земля”). Однако, ознакомившись с результатами экспертиз, германские инженеры напрочь отвергли возможность создания Советами боевых образцов авиационного ракетного вооружения. Результаты, как говорится, “списали в загадки”. “Разгадки” наступили позднее — после 1941-го года.
…Новосибирск стал одним из центров практического боевого советского ракетостроения после начала войны. Уже 23 октября 1941 года бюро обкома ВКП(б) принимает решение о мерах по развертыванию в Новосибирской области производства “изделия М-8”. Головным предприятием по “кооперации” производства ракет был определен “комбинат № 179” — сегодняшний “Сибсельмаш”. И, собственно, уже тогда никого не обманывало “мирное” название предприятия. 10 июля 1941 года главная газета страны “Правда” оповестила всех: “Промышленность — техническая и материальная база фронта. У нас не может теперь быть “мирных предприятий”. Каждый завод, каждая фабрика должны работать для удовлетворения военных нужд. Даже высокие темпы мирного времени нас теперь удовлетворить не могут… От скоростного проектирования до скоростного освоения серийной продукции должна идти единая нить волевого напряжения всех усилий партийных и хозяйственных организаций, командиров производства, рабочих и служащих”. Яснее не скажешь.
Да и решения бюро обкома (принятое, кстати, в дни, когда стоял вопрос об эвакуации Москвы, и шло повальное бегство из города жителей столицы и чиновников) двусмысленностью не грешили, называя производство снарядов М-8 “важнейшим заданием по производству боеприпасов для фронта”. Об объемах выпуска можно судить хотя бы по тому, что уже на первый месяц производства, согласно тому же постановлению бюро обкома, было предписано “обязать управляющего по стройтресту № 31 организовать изготовление тары для укупорки изделий М-8 в количестве 15 тысяч штук в месяц для завода имени Воскова (Инструментальный завод. — А. П.)”. Всего в изготовлении комплектующих для производства ракет было задействовано 12 предприятий области. Для непонятливых решение бюро обкома за подписями секретаря Кулагина и “секретаря обкома ВКП(б) по оборонной промышленности” Семина повторяло еще раз: “…задания по производству элементов снарядов М-8 руководителями заводов, городских и областных организаций должны выполняться быстро, в первую очередь, как важнейшее задание по снабжению фронта боеприпасами”. Понятно, что означала подобная директива в случае ее неисполнения в условиях военного времени.
Эвакуированные из европейской части страны заводы еще не развернулись, московский завод “Компрессор” (головное предприятие по довоенному выпуску реактивных снарядов) сам готовился к эвакуации. А в Новосибирске уже полным ходом шло производство снарядов для авиационных и наземных “катюш” и — их отправка на фронт. К апрелю 1942 года только на снаряжательном заводе № 635 были готовы мастерские по выпуску пяти тысяч “изделий М-8” в сутки (!). В 1943 году план ежесуточного выпуска ракет был доведен до 6 тысяч. Причем качество “изделий” было на высшем уровне. А для охраны секрета их изготовления были приняты все необходимые меры. В том числе и тогда, когда “изделие” стало не только авиационным, но и “наземным”. В постановлении бюро Новосибирского обкома ВКП(б) 14 июня 1942 года говорилось: “Обязать начальника областного управления НКВД т. Малинина немедленно установить специальную охрану системы для стрельбы снарядами М-8 на новосибирском полигоне (станция Чик). Секретарь обкома — Кулагин”.
А работали на заводах простые новосибирцы, мальчишки и девчонки с городских окраин, эвакуированные из оккупированных немцами районов европейской России. Ели здесь же, на работе, в заводских столовых. Где (данные меню одной из подобных столовых) на обед на “общий стол” полагалось два блюда — “суп-лапша, лапша отварная”. И — делали ракеты. Те самые, которые били, били и били оккупантов. Очень хорошо “аукалась” им на фронте новосибирская “отварная лапша” с “изделием М-8”.
И вот еще, кстати, интересная вещь. При отступлении 1941 года были утеряны и уничтожены практически все комплекты заводской технической документации на производство М-8. Новосибирск, начиная по приказу Госкомитета обороны срочное производство ракет, запросил из Москвы… образцы изделий! Именно по ним новосибирские инженеры составили полный комплект технической документации на комплектующие, по которым, собственно, и шло успешное производство первых советских реактивных снарядов вплоть до конца войны. “Сибсельмаш”, “Труд”, инструментальный, приборостроительный за тысячи километров своей продукцией били по врагу. А вот немцы, захватившие еще в начале войны в приграничных округах образцы М-8 (а позднее — и “Катюш”, БМ-13) так и не смогли не только создать что-то подобное этой достаточно нехитрой по сегодняшним временам ракетной технике, но и просто скопировать ее. Новосибирские пацаны и девчонки со средним (и то не всегда) образованием, выпускавшие эти первые советские ракеты, оказались умнее и проворнее хваленых германских инженеров.
Говорят, что именно на “Сибсельмаше” позднее, уже в 1970-е годы, родился известный советский анекдот про “сенокосилки с вертикальным взлетом”. Что ж, основания для этого были.
Новосибирский “пендель” Френсису Пауэрсу
Казалось бы, историю со сбитым советскими ракетчиками над Свердловском 1 мая 1960 года американским самолетом-шпионом “У-2”, пилотировавшимся Френсисом Пауэрсом, знают все. Однако сегодня историки “воздушных боев “холодной войны”” все чаще склоняются к другой версии. Похоже, что первый “пинок” самолет-шпион получил в тот день все-таки от сверхсекретного высотного перехватчика “Т-3”. Который всего за несколько дней до событий покинул стены “альма матер” — Новосибирского авиазавода им. Чкалова.
К 1960 году полеты “У-2” достали Никиту Хрущева, как говорится “до печенок”. С 1956 года высотный разведчик летал над СССР, пересекая буквально всю страну на высоте 20 тыс. метров, а сбить его было нечем. Он летал над Москвой, над Ленинградом, над сверхсекретными объектами страны — в том числе и над Байконуром, и над Семипалатинским ядерным полигоном, и над секретными полигонами в Сары-Шагане. Самолет “У-2” имел предельно облегченный планер с большим размахом крыла, снабженный специальным высотным турбореактивным двигателем. Хрущев гордился космосом — первым спутником, полетами собачек. Все это обеспечивали ракеты, которыми, как ему казалось, он “утирал нос” США в Большой Ракетно-Космической Гонке. Никита Сергеевич буквально “бредил” ракетами, поминая их при всех международных встречах и при каждом случае. А тут вдруг выяснилось, что, собственно, над страной регулярно летает “нечто”, спокойно фотографируя все секретные объекты, в том числе и ракетные, а сбивать его — нечем. “У-2” летал и летал — по некоторым данным, только Френсис Пауэрс к маю 1960 года совершил 27 полетов над СССР, налетав, в общей сложности, более 500 часов. Он, кстати, в специальном авиаотряде ЦРУ “10-10” был не первым и далеко не единственным пилотом.
В СССР были разработаны и запущены в производство зенитно-ракетные комплексы. Они должны были, как “зонтиком”, прикрыть основные сверхсекретные объекты страны от любопытных глаз. Однако ракеты имели свои минусы — цель должна была практически “наткнуться” на ракету (радиус подрыва боевого заряда у них был в 25-30 метрах от цели).
А в Новосибирске, на заводе им. Чкалова, с 1957 года началось изготовление сверхзвуковых высотных самолетов-перехватчиков “Т-3”, разработанных ОКБ Сухого (чуть позднее этот самолет получит название “Су-9”). Эта машина вполне “дотягивалась” до высоты полета в 20 км и была способна четырьмя ракетами “воздух-воздух” поразить высотного “супостата”. “Т-3” был действительно “штучным товаром”. В структуре войск ПВО страны была создана специальная группа летчиков, в задачу которых входило принимать новые боевые машины на заводе, перегонять в полки и обучать пилотов работе с новой техникой — Центр боевого применения и переучивания летного состава авиации ПВО, что находился под Муромом, в Савастлейке. В числе пилотов-инструкторов был и капитан Игорь Ментюков. Позднее он вспоминал: “В конце апреля шестидесятого мне новая задача — лететь в Новосибирск, взять там “Су-9” с большой заправкой, перегнать в Барановичи (это в Белоруссии) и заступить на боевое дежурство. Там стоял истребительный полк, на его вооружении находились и “Су-9”. Они брали на борт 3.250 килограмм топлива. К маю шестидесятого в Новосибирске уже создавались самолеты, бравшие 3.720 кг. А лишние полтонны горючего — это значительно большая дальность полета, больший рубеж перехвата. Задачу нам поставили жестко — 1 мая обязательно быть в Барановичах. 27 апреля с напарником капитаном Анатолием Саковичем прилетели в Новосибирск, взяли пару “Су-9” на заводе и назад, на Запад, поджимало время. 30 апреля мы уже в Свердловске, на аэродроме Кольцово, но там подзастряли из-за погоды”. Вот так новосибирский “Т-3” (он же “Су-9”) попал на Первомай 1960-го в Свердловск. И — оказался в нужном месте и в нужное время.
Утром 1 мая 1960 года Игоря Ментюкова подняли по “готовности № 1” — к Свердловску подходил “У-2” Пауэрса, но летел он по самому “краю” досягаемости ракетных комплексов С-75. А стоявшие на вооружение Миг-19 до него просто “не доставали” по высоте. “Т-3” Ментюкова был безоружен — пушечного вооружения на машине не предполагалось, а ракеты, естественно, он должен был получить только в части, после перегона. Однако, поднявшись в воздух, пилот получил неожиданный приказ: “Со мной на связь вышел не КП аэродрома, а командующий авиацией армии ПВО генерал-майор авиации Юрий Вовк. “Я — “Сокол”, 732-й, как меня слышите? Слушайте меня внимательно. Цель — реальная, высотная. Таранить. Приказ Москвы. Передал “Дракон”. “Дракон” — был известный всем в войсках ПВО позывной главкома авиации войск, аса времен Великой Отечественной генерала Евгения Савицкого.
Напомним — самолет находился на пути в часть, только там он должен был получить вооружение и полную доводку оборудования. У пилота не было ни гермошлема, ни высотно-компенсирующего костюма. Без них на высоте 20 км его в случае разгерметизации кабины (а при таране она неизбежна), просто, как “шутил” годы спустя Ментюков, “разорвало бы, как воздушный шарик”.
На КП переговоры транслировались по “громкой связи”, и приказ этот (“Умереть, но сбить!”), и короткую паузу после него запомнили все. Пилот ответил: “Понял вас. Выполняю. Позаботьтесь о матери и жене”. Его долго наводили с земли на цель (Пауэрс включил радиопомехи, и прицел “забило”). В конце концов, каким-то “шестым чувством” выйдя на нарушителя, Ментюков просто “проскочил” над ним. “Т-3” шел на скорости 2,5 тыс. км/ч, “У-2” — 750. На второй заход горючего уже не было, и по команде с земли пилот пошел на посадку. Тем более что в воздухе начинался полный бардак — локаторщики выдавали сразу несколько целей, в воздух подняли пару “Миг-19” (заведомо понимая бессмысленность этого) Бориса Айвазяна и Сергея Сафронова. И, одновременно, два ракетных дивизиона начали палить по всему, что над ними в воздухе, выпустив 14 ракет. Они сбили “Миг” Сафронова (пилот погиб), и “дострелили” то, что, медленно планируя, падало с огромной высоты. Это были обломки уже уничтоженного “У-2”.
Так кто же его сбил? Во время суда, на коротком разрешенном свидании с отцом Пауэрс успел шепнуть: “Не верь, что меня сбила ракета. Сбил самолет — я его видел”. На суде сбитый пилот рассказывал более лаконично: “Я услышал взрыв, увидел перед собой вспышку оранжевого пламени, и самолет начал падать”. Зенитчики стреляли вслед, а то, что увидел Пауэрс перед собой как “оранжевое пламя” — был выхлоп турбины уходящего новосибирского “Т-3”. Он, даже безоружный, свою работу сделал. Годы спустя Ментюков рассказывал: “Самолет Пауэрса попал в спутную струю моего “Су-9”, а в ней потоки воздуха стегают со скоростью до 180 метров в секунду! Плюс крутящий момент. Вот его и стало крутить. Крылья обломались…”
Неожиданное подтверждение тому, что могла натворить даже безоружная “труба” (как называли “Т-3” в войсках), содержится в жалобе, направленной 11 февраля 1957 года начальником Инского отделения Томской железной дороги в Новосибирский обком КПСС. Только-только начинались полеты первых новосибирских “Т-3”. “За последние 2-3 месяца над территорией ст. Инская участились случаи сильных взрывов при полетах реактивных самолетов. Так, 22 сентября, в полдень, при полете реактивного самолета было разбито 24 шибки стекла в окнах бани № 1. 14 сентября от воздушной волны обрушилось перекрытие жилого дома, и семья Ямпольского с четырьмя маленькими детьми оказалась на улице. Руководство Инского отделения дороги просит принять меры по немедленному прекращению взрывов над территорией Первомайского района и выделить оконного стекла 1570 кв. м. для ликвидации последствий”. Трассу полетов скорректировали, стекло выделили. “Взрывы”, которые слышали в новосибирской Первомайке, и “взрыв”, который потом услышал Пауэрс — это включение форсажа, переход самолета на сверхзвуковую скорость. Просто оцените эффект от пролета новосибирской “трубы” даже над землей. Куда там уцелеть какому-то “У-2” в воздухе.
Ментюкову, на которого в мае 1960-года орали многозвездные начальники, что он “не выполнил приказ”, позвонил “Дракон” — генерал Савицкий. Выслушав доклад, подвел итог: “Молодец. Без тебя он бы ушел”. Но… Как вспоминал бывший руководитель КГБ Владимир Семичастный, “Хрущев приказал, что сбить должны ракеты”. Погибшего Сафронова и чудом приземлившегося на остатках топлива Ментюкова аккуратно “забыли”.
Никита Хрущев пугал весь мир ракетами — стратегическими и зенитными. “У-2” должны были сбить и сбили именно ракетчики, причем первой же ракетой. Подвиг и гибель пилотов самолетов-истребителей в эту логику абсолютно не вписывались. Поэтому, собственно, их и “не существовало” — почти полвека.