Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 12, 2007
ДОМ В КАРАКАНЕ
Осень. Старая яблоня станет цвести —
Глаз не спрятать и пыльных стихов не спасти.
Так, лишь веткой корявой коснулась стекла —
И сдалась двухтумбовая крепость стола.
Молодая старуха, гони их взашей —
Толстокорых писателей со стеллажей.
Бледно-розовый цвет, свежий ветер тугой,
Крест окна над окрестностью жизни другой.
Сладко яблоня стынет в рассветном дыму,
Белый яблонный свет на ладонь подыму
И пойду говорить всем подряд, как Басё.
Что не все идиоты, и в прошлом не всё…
А от яблони кругом пойдет голова,
А сквозь пальцы пустые провьется трава.
Бледной яблоней город табачный пропах
И набор типографский, рассыпанный в прах.
ТРАВА
Ни птицы тоненькой, ни вести островной,
Румянец сух бессонницы рассветной.
Над кровлей нижней дождик нитяной
Сопутствует печали безответной.
Что кроме трав поместье, что удел
Для книжества и ветхого княженья?
Тому, кто неба жадно вожделел,
Легка печать земного тяжеленья.
Пройдя по кромке правд и полуправд
Взыскуешь воцаренья лугового,
Где слово спит в переплетенье трав
Не разумея умысла иного.
И если соль бессмертна, если сон —
Единственное солнце в этом мире,
Пошли мне, Боже, до конца времен
Травы, что зеленее нет и шире.
* * *
Ночь бредет по дорожкам холодных садов,
Задевая то стебель, то куст,
А на небе Созвездие Гипсовых Псов
И луна восковая без чувств.
Что-то, видно, сломалось и выпало из
Элегических снов наяву,
Слышишь, в полную силу ревет механизм,
От земли отдирая траву?
Точно рыба, мучительно вздернутым ртом
Ночь старалась меня остеречь
Каждой веткой колеблемой, стеблем, листом,
Каждым шорохом слышимым встреч.
Что и свет не возжжен, что и дождь не пролит,
И на сердце пустая тщета.
Лишь слова, что остались для горьких молитв,
Отворяют Господни Врата.
* * *
Октябрь приближая к ноябрю,
Один коньяк за друга почитаю.
Сгорает кровь, но весь я не сгорю,
В тумане кану, облаком растаю…
И вытянутый профиль сквозняка,
Предательский, как лезвие литовки,
Вдруг сделается ласковей щенка
И безмятежней божецкой коровки.
А ясный конь и волоокий як
От немоты и выщербленной речи
Влекут меня смятенного далече…
Где разошлась в полнеба полынья —
Исток и устье — тихое заречье.
ДОМ В КАРАКАНЕ
1.
Мой дом в Каракане — лачуга, промокшая вдрызг,
В крапиве по самую крышу, с березой поодаль.
Приехал хозяин, тропу до крылечка прогрыз,
Сидит на ступеньке и слушает воду, и вдоволь
Не может наслушаться скрипа сосновой коры,
Окрестного паданья капель и плеска обского…
В такие погоды хорошие люди мокры,
И спрятан до времени нож старожила сухого.
2.
Собаки пришли, отряхнулись, уткнули носы
В калитку, калитка-калитка, — чего вам, бродяги? —
Черемухи или рябины? — докучные псы
Плетутся домой на просвет папиросной бумаги.
А в доме моем половицы на сто голосов
Поют про мышей, про морозы о прошлую зиму…
Про куриц подравшихся, их разнимающих псов…
А я, удивленный, и рта им в ответ не разину.
3.
Дождь трогает волосы, плачет и просится в дом,
Прими на постой, — да куда же тебя, караканец? —
Мы будем курить и напьемся до дрожи вдвоем —
Поэт-старослужащий и долгунок-новобранец,
Накормим голодную печь, чтоб костей избяных
Ушла ломота из домка твоего — до погоста…
В предутреннем облаке грамоток берестяных
Останется запах и… ватник полночного гостя.
4.
Мой дом в Каракане — мой терем, скворечник, ларек,
Любимый на все эти годы, больной и знакомый,
Что дождь напролет охранял от забот и тревог,
Что день без дождя тосковал горожанин бездомный.
Стой, мокрое пугало, стой, стой, лачуга, — стоять…
Еще я живой, я еще не напился из бочки.
А дождь говорит и не может никак перестать,
И звезды мерцают в жемчужной его оболочке.
* * *
дым потолпился подле потолка
и вытек в приоткрытое оконце…
курящий гость поглядывал на солнце,
как медленно оно под облака
просачивалось, вторник на закате
был холоден, заречное село
подрагивало и к воде текло…
и долгое, как песнь о Гайавате,
тянулось разговора полотно:
о смерти, о разлуке, о расплате…
о женщине венгерской в красном платье,
забытой и разлюбленной давно,
и, между тем, о брошенной жене,
о сыне лет четырнадцати, горстью
гость воздух черпал, и кивали гостю
прокуренные тени на стене;
на скатерти лежащая рука
темнела, не касаясь портсигара,
взирать на череп бритого мадьяра
не тоже ли, что чётная тоска
в другом обличье, только в час нечётный,
как будто ясный день, но всенелётный,
налитая пощечиной щека
была густа, как Чонтвари палитра,
и угро-финнов здесь и вдалеке
коробчатый язык сползал к реке
предельно грубо и раздельно-слитно.
* * *
На зиму нарубленные ноты
Мокнут в непогоду штабелями…
А березовых поленьев… что ты,
В печь не больше корочки салями.
Здесь в деревне — никакой цензуры:
Бритый ты или по пояс патлы…
Смотрит из сосновой амбразуры
То художник, то поэт заядлый.
Мы в одной живем вселенской чаще,
Завтра в Каракан придет, негадан,
Заплутавший в море звероящер —
Настоящий, чуть помятый Гайдн.
Не в себе, понятно, что привычно,
Безразличный фауне и флоре,
Заходи-ка в гости, горемычный,
В ре-миноре или до-мажоре.
Паричок смешной смахни на погреб,
Выпей шкалик, закуси грибами.
Пусть потом появится апокриф
Про тебя на местной пилораме.
Никаких намеков и вопросов —
На траву положим австрияка,
Покемарь под соснами, Иосиф,
Утром баня, вечером рыбалка.
Только будь, дружище, прост и ровен,
Контрапункт в деревне под запретом.
До тебя неделю пил Бетховен —
“Мурку” пел со старостой дуэтом.
А коварным вражеским агентам
К нам в деревню нет тропы и брода,
О-ч-ень хочешь быть интеллигентом? —
Будь им, но подальше от народа.
* * *
отметил день рожденья сорок пятый —
“последних песен” был Некрасов полон,
но утром поясница на попятный
пошла, хотя вчера торчала колом,
и я не сильно-то взалкав — напился
какой-то жизнью с привкусом железа,
подумал, что пора приделать пирсинг
к губе, для поцелуя бесполезной.
питомцам пепси-колы и попкорна
смешны, должно быть, барские затеи,
того, кто лиловеет иллюзорно
на фоне старой липовой аллеи.
и я себя заставил веселиться,
как старый и подержанный Державин,
и даже оду сочинил Фелице,
и ямбом дребезжал — насквозь проржавлен.
сам окружал себя хвалой и лестью,
воображал себя почтенным мэтром,
бродил по караканскому поместью —
не с кем ни будь — с Языковым и Фетом…
с похмельем в голове и пояснице
очнулся вдруг… и понял — мир прекрасен,
пока тебя язвительный Хемницер
не распознал, как персонажа басен.