О жизни Агвана Доржиева
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 11, 2007
О жизни Агвана Доржиева*
* Фрагмент романа-мозаики «Небо и Земля».
Мы спустились по склону к речке и стали переходить ее, перепрыгивая с камня на камень. На середине ее Булат Борисович остановился на одном из них — большом, плоском. А я подле него — на чуть меньшем.
Булат Борисович вслушивался в журчание течения, которое к утренней свежести добавляло свою нежную прелесть, обдавая деревья, кусты и траву на берегах; ажурный рисунок веток и листьев сливается с музыкой воды, ласкающей угрюмые в тени и прохладе камни.
Мне показалось, что Булату Борисовичу хотелось узнать в этот момент, о чем же шепчут вода, воздух, застывшая в своей беспредельности тайга, не видные отсюда горы, взметнувшиеся к бездонному небу.
“Вот он и побывал на миг один, — подумал я. — Как же мы одиноки!”
Выйдя на берег, Булат Борисович повернулся и сказал:
— Она, эта речка… Вода ее целебна. Исток ее — это аршан Арюун Саридака. Красивое название, целебная вода… Пречистые скалы. Там и есть белая скала, обнажение белого известняка. Аршан пили люди издревле, отдыхали, лечились. Стояли шалаши. А ламы Хандагатайского дацана постоянно эту воду пили. Дацан-то здесь совсем рядом стоял.
Мы пошли в сторону подножия горы по еле видной тропинке, постепенно поднимающейся вверх. Здесь когда-то проложили проезд по лесу, видимо, заготавливали дрова, и ходят люди на горную террасу за брусникой, где можно набрать горбовик, как говорят, сидя на одном месте. Потом мы свернули направо по росистой траве, иногда пробираясь через кустарник, перешагивая упавшие в бурю деревья, в сторону глухого шума, усиливающегося по мере нашего продвижения. И оказались мы на крутом, высоком берегу широкого распадка, по дну которого протекала река, широкая, быстрая, на камнях и порогах вся в белых гривах.
— Это Баруун Хандагайта, — перекрикнул шум реки Булат Борисович. — На том берегу, недалеко стоял дацан, основанный цанид-хамбо Агваном Доржиевым…
Идя по кромке берега, Булат Борисович еще что-то говорил. А я не расслышал.
Вдруг я остановился, кажется, долго стоял — впереди чернел огромный камень, как поставленная в пригоршню гигантская ладонь, полный, потому сверху плоский…
Я много раз слышал о “столе Чингисхана”, но никак не представлял его таким — камень производил сильнейшее впечатление, он появился передо мной неожиданно, величественно! Воистину, Престол Чингисхана!
* * *
Из исследований Б.Б. Тумурова
В Бурятии есть много местностей, связанных с легендами о Чингисхане. Особенно надо выделить Закаменский, Тункинский, Джидинский, Баргузинский и Курумканский районы, то есть это горы Бархан и Саяны, долины рек Баргузин, Джида, Селенга, Иркут.
Фольклор в Закамне детально отражает походы Чингисхана, название местностей Сагаан морин и Улекчин прямо связывают с конем Чингисхана и собакой, встреченной им по пути. И на склоне горы Бархан имеются скальные образования, которые связывают с именем Чингисхана. Теперь я остановлюсь на одном природно-историческом объекте, называемом в народе “Престол Чингисхана” (“Чингис хаанай шэрээ”). Это огромный камень размером 7-8 м х 5-6 м х 1,5 м (высота), яйцевидный снизу, а сверху плоский, имеющий с одной стороны “стул-сиденье” (камень размером 2,5-3 м х 1,5 м х 1 м (высота)). Камень лежит у самого подножия одной из вершин Саянских гор, называемой Хандагайтын ундэр, на высоком (метров 10) отвесном берегу реки Баруун Хандагайта на довольно ровном месте. Надо отметить, что вокруг него и вблизи и вдали нет вообще камней, выступающих из-под земли и лежащих на поверхности. От него к северу на расстоянии не более двухсот метров сразу стеной поднимается склон горы. Это издревле почитаемое место в Тунке, связанное с именем Чингисхана и, как утверждают, с его деятельностью и всамделишным восседанием на этом престоле, за этим “столом”, с исполнением ритуальных действий.
Во-первых, исключительное значение вкладывается в слово “шэрээ”: это не просто стол, а престол (хаанай шэрээ — ханский престол, хаан шэрээдээ hyyгaа — хаан сел на престол, хаан шэрээhээнь буугаа или унаа — хаан с престола сошел или его скинули).
Об этом и писал Агван Доржиев в своей автобиографии (в тибетском издании): “Монахи и миряне хотели перенести на другое место тункинский Кыренский дацан и в связи с этим собирались три раза, но, не сумев прийти к единому мнению, они обратились ко мне. Мой ответ был таков: из этих трех предлагаемых мест наиболее приятным и изолированным является место перед Мундаргой — то место, где в давние времена Чингисхан совершал обряды, посвященные духам гор, и которое позднее было благословлено появлением святых. Это наилучшее место. Местные горные духи предпочитают эту “белую сторону” и ясно проявили некоторые хорошие признаки их присутствия. Я думаю, что если вы переедете туда, будет хорошо… хойморцы построили там новый дацан”.
Лама Лодой Базаров, бывший в начальной партии хувараков в новом дацане, мне рассказывал, как он участвовал в первом ламаистском ритуальном действии. Правда, он говорил, что первым нашел камень лама Лошон (ширетэ лама), который сидел и долго изучал какой-то ксилограф и сказал: “Здесь должен быть престол Чингисхана”, пошел и полдня бродил по подножию гор и, вернувшись, оповестил, что святое место найдено. Ламы занялись благоустройством, приподнимали камень с одного угла, выравнивая горизонтально, просунув под него несколько лиственничных бревен. Были найдены под кромками камня и под ним бараньи кости; особенно удивило всех, что полые трубчатые кости конечностей филигранно точно были продольно разделены надвое. Это, видимо, особая ритуальная операция, но забытая позже, которая высвобождала костный мозг (сэмгэ); можно предположить, что она проделывалась не всегда, а при жертвоприношениях довольно высокого ранга. Вообще, операция подобного рода имела совершенно точный смысл. Например, когда большие роды одного происхождения в родовых делах достигали предела и должны были расходиться мирно, по договоренности, совершая обряды на обо: хоринцы разбивали берцовую кость жертвенного животного надвое, если род делился на две части, куски кости как бы завещали делиться на группы или, наоборот, объединяться в большие роды… (по Дугарову Р.Н.).
* * *
Впереди всех ехал Шаандиин Дагба, глава Хойморской управы, за ним — на смирном соловом коне гушак-хамбо. Глава Дагба часто натягивал поводья, чтобы гушак-хамбо поравнялся с ним. Но святой лама предпочитал двигаться отдельно, молчаливый, в каком-то сосредоточении душевном. Он поглядывал по сторонам, больше всего смотрел на горы пристально, как будто хотел что-то вспомнить, или найти в постоянно меняющемся по мере движения вперед замысловатом их рисунке — расщелин и вершин, скал и утесов, лесистых гребней, обнаженных берегов ручьев, превращающихся в пенистые, в грозные, все сокрушающие потоки. Позади ехавшие именитые люди округи тихо говорили меж собой, а от молодежи, сопровождающей и обслуживающей эту почтенную кавалькаду, исходил веселый смех, и лошади под ними, игриво пританцовывая, производили шум и даже часто фыркали, хрустели удилами.
Главу Дагбу в эти дни не оставляет чувство удовлетворения: все же он сумел убедить на собрании мирян в Кыренском дацане строить новый, второй дацан в его ведомстве, ведь претендовали целых шесть местностей. Правда, его поддерживал ширетуй дацана Сундуб Дандарай, как-никак он был родом из Хоймор.
Вообще, если бы не приехал гушак-хамбо Агван Доржиев, трудно сказать, как определили бы место возведения храма. А предложение пригласить знаменитого цанид-хамбо было сделано ширетуем. Но тут же нашлись противники, они говорили, что Агван Доржиев не является пандидо-хамбо ламой, притом он призывает ламство менять образ жизни и дацанский порядок, что он нежелателен для дальнейшего развития бурятского духовенства…
Шел долгий, горячий спор; все же высокочтимые глава Торской управы Батын Дугар, глава шошологского рода Харлсаан, богатый милостынедатель Аюшин и другие одержали верх, решили пригласить гушак-хамбо Агвана.
Противники стояли на своем до последнего, даже чуть не сорвали посылку экипажа на железнодорожную станцию к Агвану Доржиеву.
Сундуб Дандарай ехал за цанид-хамбо на довольно большом расстоянии, чтобы не мешать ему в созерцании местности. Он испытывал некоторое беспокойство: они едут с рассвета, солнце вон клонится к закату все ниже и ниже, скоро начнется непролазная тайга, а проехали уже много хороших мест, остается одна только большая поляна, да недалеко от нее вторая, но там летняя стоянка для гурта скота и косяков табуна иркутского купца первой гильдии, самого известного торговца с Монголией, имеющего кожевенный завод в селе Тунка и огромное двухэтажное здание и подворье.
Таежная тропа вела их на запад, навстречу солнцу, становящемуся по мере наклона к горным вершинам — одна выглядывала за другой в своем строю уходящей, уменьшаясь по величине, вдаль в туманную синеву — светом мягче, а склон неба ярче, горы напротив путников — все резче вырисовывались в косых его лучах, оттеняясь всеми складками; заблестели скалы — и белые, и серые, и голубовато-зеленые…
Стал слышен шум горной реки — это они приближаются к Барун Хандагайта, берущего истоки с самого гребня гор между двумя вершинами, восточная называется Хандагайтын Ундэр, самая высокая над Тункинской котловиной. Снизу она смотрится как трехглавая; острые, они, как воинственные пики легендарных баторов Гэсэра, уходят в ясные дни в синее небо; в ненастные дни вонзаются в тучи, когда начинают они рассеиваться, — появляются над облаками как отдельные от горной гряды, еще пребывающей в туманном месиве, как стрелы, пущенные вверх с земной тверди.
Появилась маленькая опушка леса — и цанид-хамбо остановил коня. И стал пристально вглядываться в Хандагайтын Ундэр. Примеривающе посмотрел на солнце. Остальные тоже глядели в ту сторону, но все видели то, что более или менее знакомо — очертания горы, испещренной светом и тенью, скалы, по-разному отражающиеся в солнечных лучах.
Но Сундуб Дандарай среди них заметил одно, слишком яркое пятно, как зеркало, поставленное для детской игры в “солнечного зайчика”. Он сбоку посмотрел на цанид-хамбо и определил, что у того взгляд устремлен на ту же скалу. И лама Сундуб, повернувшись к ламе Лошону, понял, что тот смотрит туда же — и глаза его загорелись, как у человека, нашедшего небывалое сокровище.
* * *
— Наверное, в каком-то ксилографе содержалось описание месторасположения Престола Чингисхана, — сказал Булат Борисович, подойдя к камню-столу и ставя на нем пачку пастеризованного молока, пряник, монеты. — Ориентиром была названа белая скала в лучах солнца, стоящая на определенной высоте над горами. Я верю, что это стол Чингисхана, вернее, Престол. Все рассказы о Престоле Чингисхана можно было отнести в область фольклора, если бы не было у нас других фактов, заставляющих посерьезнее рассматривать этот феномен. Я тебе приводил эти факты. Сияние горы у древних тюрков называлось Кокмен, то есть Кок мон, ну, Синий мон… Монгол — означает “страну гор”. Ведь “гол” в широком смысле “Страна”, а “мон” — это горы. Может, как и тюрки, Кок тюрк, называли себя “синими монголами”. Также мы говорили о прародине монголов — Эргэнэ-хон — а это есть долина Тунки… Есть целый комплекс фактов, подтверждающих, что прародина монголов — в Саяно-Алтае-Байкальском регионе…
Булат Борисович с самым серьезным видом вытащил из-за пазухи арса-можжевельник, чиркнув зажигалкой, разжег его.
— Наконец, я верю в Агвана Доржиева, — сказал он, сделав освящающее движение над принесенными ритуальными яствами, говоря: “Ом а хум!” — С какой стати святой цанид-хамбо будет врать! Ему вовсе не нужно было быть лжецом.
* * *
Агван Доржиев стоял на маленькой опушке леса, и, казалось, смотрел на горы, а на самом деле в его воображении вставал облик Санкт-Петербургского, а теперь уже, с началом войны против Австро-Венгрии и Германии, Петроградского дацана — его детища — монументального здания, построенного по образцу тибетских храмов.
Мощные стены были несколько наклонены внутрь, фасады отделаны разными сортами глубококолотого гранита, облицованы кирпичами и глазурованными плитками. С каждой стороны портала — по три окна, одно над другим, становящиеся кверху больше размером, как-то скрадывали массивность здания, придавая приподнятость строению, подчеркивая его высоту, устремленность к небу, увенчивающий все внушительный с выдающимся карнизом фриз, на котором блестели золоченые диски-толи меж горизонтальными рядами-полосками, такими же яркими и строгими; на самом верху — золотой ганчжир конусообразный; а чжалцаны — расписанные, цилиндрические, символизирующие полное сокровище буддийского учения и его распространение.
Храм состоит из двух частей — южной, где находилось главное помещение для собрания духовных лиц — большой зал молебствий, северной — гонкан, где помещались божества — сахюусаны; северная часть в отличие от южной, трехъярусной, была четырехъярусной, последняя поднималась над основным массивом здания в виде башни, увенчанной почти четырехметровым медным позолоченным ганчжиром.
Портал южного фасада — трехарочный с высокими колоннами, со своеобразной капителью, вел в большой зал, разделенный двумя рядами колонн на три нефа. К порталу — множество ступеней.
“Такой же храм будет здесь у подножия величественных гор! — думал цанид-хамбо. — В святом месте монголов. У Престола Чингисхана! Будет!”
Стоящие рядом заметили, как лицо его приобрело волевые черты: брови, и так низкие, еще ниже опустились на острые, широко раскрытые глаза, выдался острее высокий для азиата нос с упорно выпячивающимися ноздрями, губы сложились в резкую тонкую линию, щеки втянулись внутрь, делая подбородок более волевым, как лемех плуга, готового вспахать желанную целину.
Во второй свой приезд в Санкт-Петербург в качестве представителя Далай-ламы ХIII в 1901 году он задумал строительство буддийского храма в столице Белого царя. Только в 1909 году начала претворяться его идея. И в 1913 году в честь 300-летия Дома Романовых было совершено богослужение в храме, еще не до конца построенном, а в 1915-м произошло его освящение.
Между этими датами было все — переговоры на самых разных уровнях, вплоть до царя, ожесточенное сопротивление шовинистических кругов России, травля и угроза убийства лам и взрыва храма.
* * *
Из книги Александра Андреева
“Буддийская святыня Петрограда”
(г. Улан-Удэ, Агентство ЭкоАРТ, 1992, с. 9-21)
Храм Будды, построенный в начале века в столице Российской империи, граде Святого Петра, является общебуддийской святыней и вместе с тем памятником большого исторического и художественного значения. Этот храм задуман был не просто как молельня для проживавших в городе буддистов, но как своего рода музей и центр индо-тибетской духовности и культуры в европейской России и даже во всей Европе. После Октябрьской революции он разделил участь других петроградских святынь, попранных и оскверненных. Действующим храм был недолго: в общей сложности менее 10 лет. И все-таки, несмотря на многочисленные утраты, понесенные в годы лихолетий, он не погиб, а уцелел, почти полностью сохранив до наших дней свой первоначальный облик.
Инициаторами постройки храма были Тубдан-Чжамцо (1876—1933) — 13-й Далай-лама Тибета, а также российский подданный Агван Лобсан Доржиев (1854—1938) — ученый бурятский лама, служивший у Далай-ламы старшим советником.
О последнем следует сказать особо. Родом из хоринских бурят, Агван Доржиев в 19-летнем возрасте покинул Забайкалье и отправился с паломниками в Тибет. Здесь в 1888 г. он окончил высшую богословскую школу Гоман при монастыре Брайбун, в окрестностях Лхасы (столицы Тибета), получил ученую степень “Лхарамба” и был назначен от этой школы Цаннид-хамбо (наставником) юного Далай-ламы. Со временем Доржиев приобрел большое влияние на Далай-ламу и стал его ближайшим доверенным лицом и другом. При дворе верховного правителя Тибета он создал прорусскую группировку, определившую на долгие годы характер тибетской внешней политики.
В 1898 г. Цаннид-хамбо Агван Доржиев впервые прибыл на берега Невы с целью склонить русское правительство к оказанию помощи Тибету в противостоянии экспансионистской политике Британской империи. К этому же времени относится и первая попытка создания в столице буддийской молельни. Инициатива, очевидно, исходила от самого Доржиева, однако успеха она не имела: открыть в центре Петербурга иноверческую молельню оказалось делом далеко не простым. Во время последующих приездов в Петербург в качестве полномочного представителя Тибета Доржиев пытался вернуться к своему замыслу. Его имя постепенно стало известным в столичных кругах. Благодаря протекции князя Э.Э. Ухтомского он получил несколько аудиенций у Николая II, обрел влиятельных покровителей в великосветском обществе, проявлявших сочувствие к “тибетскому вопросу”. И хотя деятельность Доржиева на дипломатическом поприще не привела к желаемому результату, она, тем не менее, имела большой политический резонанс и в немалой степени способствовала сближению двух государств.
В этом смысле особую роль сыграло начатое весной 1909 г. строительство буддийского храма. Тот факт, что он возводился в столице Белого царя, российского монарха, традиционно почитавшегося ламаистами России воплощением милосердной Цаган-Дара Эхэ (Белой Тары), придавало постройке исключительное значение. Весть о храме разнеслась по всей стране, знали о ней и за пределами России: в Монголии, Тибете и других буддийских государствах.
К этому времени в Петербурге уже сложилась небольшая “буддийская колония”, насчитывавшая несколько сот человек. Ее основу составляли буряты и калмыки, выходцы из мест традиционного распространения буддизма в России: Забайкалья, Астраханской и Ставропольской губерний. Исповедовали они ламаизм желтошапочной школы Гелуг, наиболее влиятельной в Тибете. Среди членов колонии были учащиеся столичных учебных заведений, ремесленники и купцы, а также низшие казачьи чины из частей, расквартированных в Петербурге. В эти же годы в столице обосновались и нойоны (тайжи) — родовитые калмыцкие князья Тундутовы и Тюмень, буддисты по вероисповеданию. У князей Тундутовых был свой салон, который охотно посещали русские аристократы, политические деятели и весьма значительные особы, близкие ко двору. За отсутствием общего храма буряты и калмыки собирались для совместного отправления культа на частных квартирах. Те, кто приезжал в Петербург на короткое время, молились прямо в гостиничных номерах.
Отдельную группу составляли буддисты-иностранцы: китайцы, японцы, сиамцы, — имевшие при своих посольствах небольшие кумирни (молельни). Число таких лиц постоянно росло в связи с расширявшимися торговыми отношениями России со странами буддийского Востока.
Заметную активность в распространении буддизма, прежде всего среди петербургского высшего света, проявляла немногочисленная группа буддистов-англичан. Один из них, сэр Эдвард Чемпли, в конце апреля 1909 г. объявил об отъезде в Англию для сбора средств на постройку буддийского храма в Петербурге.
Наконец, среди адептов буддизма были представители столичной великосветской публики и интеллигенции. Из них наиболее известны князь Э.Э. Ухтомский — ученый, дипломат и путешественник, главный покровитель Доржиева в Петербурге, и барон Л.Л. фон Фелькерзам. Едва ли принятие этими людьми буддизма можно объяснить простой англоманией. Глубокий кризис традиционного христианства на рубеже XX в. дал толчок интенсивным духовным исканиям определенной части русского общества. Неожиданно пробудившийся в эти годы интерес к древним религиям Востока позволил многим по-новому взглянуть на Путь Будды, увидеть в нем прежде всего путь нравственного самоусовершенствования, нежели религию с усложненной и малопонятной обрядностью. Случаи перехода в буддизм из других конфессий значительно участились после известного манифеста 17 октября 1905 г. о свободе совести и вероисповедания. В этой связи вполне естественным было желание петербургских буддистов иметь свой собственный храм, тем более что в те же годы другая иноверческая община, мусульманская, приступила к постройке в столице соборной мечети.
Манифест 1905 г., несомненно, воодушевил и Доржиева, подтолкнув его к “строительной деятельности”. Правда, помня о первой неудаче, он попытался реализовать свои замыслы не в Северной столице, а на окраине России.
В 1906 г. А. Доржиев, стремясь к распространению буддийского просвещения среди калмыков, построил в Малодербетовском улусе Калмыцкой степи, в урочище Амта Бургуста, буддийское конфессиональное училище, или Цаннид-чойра (Духовную академию). Разрешение на постройку было получено у астраханского губернатора с большим трудом. Помогло лишь то обстоятельство, что инициатива исходила от самого Далай-ламы. На сооружение чойра Доржиев пожертвовал 5 тыс. золотых рублей; кроме того, он участвовал в строительстве 48 домов-келий для учеников. Этой академии были переданы привезенные Доржиевым из Тибета 300 томов священных канонических текстов (включая весь Ганджур и Данджур), большое количество позолоченных бурханов, серебряная и медная утварь и пр. Устав ее был утвержден Министерством внутренних дел России в 1908 г., а чойрин-хамбо (директором) назначен сам Доржиев. Училище находилось в ведомстве Департамента духовных дел иностранных вероисповеданий под надзором астраханского губернатора. Прототипом этого училища послужила аналогичная конфессиональная школа для забайкальских бурят при Гусиноозерском монастыре. Вскоре Доржиев учредил еще одну чойра — в урочище Санзырь Икицохуровского улуса, также в Астраханской губернии.
Обнадеженный успехом в Калмыкии, А. Доржиев вновь обратил взоры к российской столице, к Петербургу. Казалось, что его деятельность носит только миссионерский характер, в действительности за ней скрывалось нечто большее. В ноябре 1907 г. Доржиев подал на имя вице-председателя Русского географического общества П.П. Семенова-Тянь-Шанского докладную записку “О более тесном сближении России с Монголией и Тибетом”. Речь в ней шла об объединении на культурно-экономической основе народов трех государств, создания “великой буддийской конфедерации”.
С подобными же планами в 90-е годы прошлого столетия выступал другой бурят, “тибетский врач”, лейб-медик П.А. Бадмаев, но осуществить их, несмотря на поддержку Александра III и Николая II, ему не удалось. Главенствующая роль в этом союзе, по мнению Доржиева, отводилась России, защитнице монголов и тибетцев от угнетения со стороны Китая, Японии и Англии. С этой же целью он использовал древнюю легенду о Северной Шамбале, утверждая, что это таинственное “царство” лежит в пределах могущественной России. Подобного рода “откровения” немало способствовали росту прорусских настроений в Тибете. В начале 1905 г., несомненно под влиянием бесед с Доржиевым, Далай-лама, находившийся в то время в вынужденной эмиграции в Урге, неожиданно заговорил о своем желании поселиться в России, чем привел в немалое замешательство русское дипломатическое ведомство. Востоковед-буддолог Ф.И. Щербатской, получивший у Далай-ламы несколько аудиенций в Урге, писал впоследствии, что в то время Далай-лама “стремился лично посетить Санкт-Петербург и носился уже с мыслью о постройке у нас буддийской молельни”.
Весной 1908 г., после встречи с главой буддийской желтошапочной церкви в монастыре У-Тай-Шань в Китае, Доржиев вернулся в Петербург с новыми посланиями к русскому правительству. Среди них было и ходатайство о постройке в столице молитвенного здания для местных буддистов. Это ходатайство было передано в Министерство иностранных дел. Глава этого ведомства А.И. Извольский в своем отзыве от 12 июня 1908 г. выразил уверенность, “что благосклонное отношение наше к этому желанию Далай-ламы произведет глубокое впечатление в нашу пользу как на него самого, так и на многочисленных ламаистов в пределах России”. Министр внутренних дел П.А. Столыпин, со своей стороны ознакомившись с просьбой Далай-ламы, также отнесся к ней весьма сочувственно, разрешив постройку буддийской молельни “при условии соблюдения правил Устава строительного”. Инициатива Далай-ламы и Доржиева была также одобрена лично Николаем II, который во время аудиенции в начале 1909 г. заверил Доржиева: “Буддисты в России могут чувствовать себя как под крылом могучего орла”. Таким образом, принципиальное согласие наиболее высоких инстанций было получено Доржиевым без большого труда. Началась подготовка к строительству.
16 марта 1909 г. А. Доржиев приобрел на окраине Петербурга, в Старой Деревне, на углу Благовещенской улицы (ныне Приморский проспект) и Липовой аллеи, участок земли площадью 648,51 кв. саженей, уплатив за него 18 тыс. рублей, а также закупил часть необходимых строительных материалов. Этот участок одной стороной выходил к Большой Невке. Место было тихим, уединенным, на берегу реки, что как нельзя лучше соответствовало требованиям буддийского строительного канона.
10 апреля Доржиев подал прошение в строительный отдел при губернском правлении, в котором буквально говорилось: “Честь имею покорнейше просить о разрешении мне постройки жилого дома с буддийской молельней при нем согласно прилагаемым планам и чертежам на принадлежащем мне пустопорожнем участке земли, находящемся в С.-Петербургской губернии и уезде, в селении Старая Деревня, по Благовещенской ул., д. 11, и по ул. Липовая аллея, д. 2”. Из прошения видно, что речь шла о постройке не одной только молельни, но и жилого дома, что не было случайным. В доме предполагалось устроить вероисповедную школу для молодых людей, студентов учебных заведений С.-Петербурга по образцу дацанов (школ), существовавших при монастырях, с преподаванием на монголо-бурятском языке. Сама же буддийская молельня должна была быть двухэтажной: нижний отводился собственно под молельню, верхний — под жилье для лам-монахов.
К разработке проекта постройки на предварительной стадии был привлечен студент Института гражданских инженеров Н. Березовский. Однако уже вскоре Доржиев был вынужден отказаться от его услуг и пригласить на роль архитектора талантливого зодчего, гражданского инженера Г.В. Барановского. В созданный Доржиевым строительный комитет вошли еще восемь человек: академики В.В. Радлов (председатель) и С.Ф. Ольденбург, камер-юнкер Высочайшего Двора князь Э.Э. Ухтомский, приват-доценты Санкт-Петербургского университета Ф.И. Щербатской (уполномоченный по строительству), В.Л. Котвич и А.Д. Руднев, а также художники Н.К. Рерих и В.П. Шнейдер (последняя была племянницей крупнейшего русского индолога XIX в. И.П. Минаева). Участие в комитете по постройке буддийской молельни представителей Российской Академии наук свидетельствовало о поддержке инициативы Далай-ламы и Доржиева научной общественностью России. Храм давал ученым уникальную возможность изучать буддийскую традицию с помощью ее живых носителей — буддийских лам.
Стоимость постройки по предварительной оценке Доржиева не должна была превысить 90 тыс. рублей. Из них 50 тыс. обещал пожертвовать Далай-лама, 30 тыс. — Доржиев, еще 10 тыс. предполагалось собрать среди бурят и калмыков. С этой целью Доржиевым с разрешения Департамента духовных дел иностранных исповеданий был создан комитет для сбора пожертвований на храм. Правда, официально Доржиеву разрешили собирать средства в течение трех лет только среди бурят Забайкальской области. Эта задача была возложена на ширетуев (настоятелей) Ацагатского дацана Гармаева и Цулгинского дацана Соктоева. Есть сведения о том, что среди жертвователей был и П.А. Бадмаев, но деньги на храм он передавал анонимно, поскольку еще в юности перешел в православие.
Оценка Доржиева, однако, оказалась заниженной. В смете, утвержденной строительным комитетом 16 ноября 1909 г., приводилась значительно большая сумма: 151 694 рубля, но и она была фактически перекрыта. Недостаток в средствах побудил Доржиева в феврале 1913 г. обратиться за помощью к монгольскому правительству. В том же году правитель Монголии и глава ламаистской церкви Хутухта Джебдзун Дамба (1870—1924) выделил средства из своей казны для завершения постройки.
В конце апреля 1909 г. началось строительство буддийского храма с общежитием и школой при нем. Это был фактически маленький монастырь. Работы велись силами местных каменщиков и отчасти рабочих из Костромской губернии, которые даже не знали, что строят.
Едва лишь сведения о покупке Доржиевым земли и начатом на ней строительстве дошли до Департамента духовных дел, последовало немедленное распоряжение о приостановке работ. Оно было передано буддистам по телеграфу 16 мая от имени Санкт-Петербургского градоначальника Д.В. Драчевского, получившего соответствующие инструкции. К этому времени уже был заложен фундамент здания и возведена часть цоколя. Формальной причиной остановки работ послужило то обстоятельство, что буддийская молельня в Петербурге не была предусмотрена действующим законодательством. “Положение о ламайском духовенстве в Восточной Сибири” от 1853 г. строго определяло число существующих в империи молитвенных домов и состоящего при них духовенства. По существу же, беспокойство властей вызывала не столько сама молельня, сколько намечавшееся устройство при ней школы с общежитием — потенциальный очаг распространения буддизма в столице России.
7 июня Ф.И. Щербатской (Доржиев в это время находился в Калмыкии) в срочном порядке вынужден был вновь обратиться в Министерство внутренних дел. Он просил утвердить комитет по постройке, разрешить ее на купленном месте и установить примерный штат духовных лиц при молельне. Чтобы несколько рассеять опасения властей, Щербатской указывал, что по замыслу Доржиева молельня в Петербурге должна стать “подворьем” буддийских монастырей, существующих у российских подданных бурят и калмыков. Выбор Доржиевым места для храма, на которое не было испрошено “надлежащего разрешения” властей, Щербатской объяснял его неопытностью в делах. “Место это, — писал он далее, — лежит в конце Старой Деревни, в дачной местности, на краю, где уже кончаются дачные постройки (т.е. за чертой “православной столицы”). Служители же храма, полагал Доржиев, проживающие при петербургской молельне ламы, будут числиться по штатам других дацанов. Однако в случае, если бы молельню разрешили подвести под категорию дацанов, Доржиев собирался запросить максимально возможный штат (из 21 человека). Среди них — один ширетуй (настоятель буддийского храма), десять гелонгов, остальные гецулы и хувараки (соответственно высшая, средняя монашеская степень и буддийские послушники).
На этот раз П.А. Столыпин, по-видимому под нажимом Департамента духовных дел, занял по отношению к буддистам более жесткую позицию. “Я признавал бы избранное под эту постройку место в Старой Деревне непригодной для этой цели ввиду отдаленности его от центра и затруднительности установки надзора со стороны гражданской власти за этим общежитием здешних буддистов”, — писал он в своем докладе, который затем (17 июня) был представлен на “высочайшее благовоззрение”. Николай II полностью согласился с доводами Столыпина и утвердил соответствующее решение. Оно оказалось противоречивым: разрешив в принципе постройку буддийской молельни в Петербурге, Министерство внутренних дел вместе с тем запретило ее возведение в Старой Деревне. Понятно, что это не могло удовлетворить строителей молельни. Пытаясь спасти постройку, они пошли на компромисс с властями, частично отказавшись от первоначальных планов Доржиева. На заседании 22 июня строительный комитет постановил ограничить свою задачу сооружением молельни “безо всякого при ней общежития или иных каких-либо учреждений”. По сути это являлось отступлением от общепринятой в буддийском мире практики, не допускавшей строительства отдельных молитвенных зданий вне монастырского комплекса, т.е. не связанных с монастырской общиной. “Вне такой общины, — писал В.В. Радлов, пытаясь разъяснить особенности буддийского культового зодчества, — подобное здание не имеет raison d’etre” (фр. — “смысла”). Однако министерство осталось глухим к доводам ученого.
28 июня В.В. Радлов вновь ходатайствует о возобновлении постройки. В своем прошении на имя министра внутренних дел он отмечал, что комитет отступил от прежних намерений устроить при храме общежитие, а также просил принять во внимание уже произведенные затраты на покупку земли и строительных материалов. К прошению был приложен эскизный проект молельни, выполненный Г.В. Барановским. Уступка комитета возымела действие: П.А. Столыпин решил удовлетворить просьбу буддистов. 30 сентября он вошел к царю с новым докладом. Находившийся в то время на отдыхе в Ливадии император начертал на докладе лаконичное “С” — “согласен”. Окончательное утверждение проекта техническо-строительным комитетом министерства последовало 1 ноября 1909 г. Правда, уже через год Барановскому пришлось его слегка “пересоставить”. В новом проекте, утвержденном 2 декабря 1910 г., изменения коснулись исключительно фасада, который чиновники духовного ведомства сочли непозволительно роскошным. В результате двери из золоченой бронзы Барановский заменил деревянными, а золоченые капители колонн портика — темно-бронзовыми.
Вновь закипело строительство в Старой Деревне. К концу 1910 г. постройка храма вчерне уже была закончена. В том же году А. Доржиев с необычной поспешностью принялся за возведение рядом с храмом четырехэтажного каменного дома, очевидно предназначавшегося под буддийское общежитие (также по проекту Г.В. Барановского). Чтобы избежать конфликта с властями, Доржиев заявил, что дом ему необходим в личных целях и не будет превращен в учреждение при храме. 30 ноября 1911 г. Доржиев въехал в этот дом, объяснив это необходимостью наблюдать за строительством храма. Вместе с Доржиевым в качестве управляющего домом поселился его сподвижник, калмык-буддист Овше Норзунов, прославившийся как первый фотограф запретной для иностранцев Лхасы. Позднее (ок. 1916 г.) позади этого дома Доржиев построил двухэтажный каменный флигель, в дальнейшем использовавшийся для служебных нужд.
Строительными работами руководил сам архитектор Г.В. Барановский; ход их выполнения контролировал некто Вампилов — доверенное лицо Доржиева, проживавший с весны 1911 г. в его доме. Следует отметить, что, несмотря на стремительные темпы, постройка храма в целом велась без должного порядка, хаотично. Сказывалось отсутствие опыта у его организаторов. Так, нередко случались кражи материалов, денежные счета фирм-поставщиков не оплачивались в срок и т.д. Все это привело к серьезным трениям между архитектором и строительным комитетом. В конце 1911 г. Барановский устранился от дальнейших работ, и завершил постройку храма архитектор Р.А. Берзен, приглашенный Доржиевым как автор проекта деревянного буддийского храма в Верхоленском уезде Иркутской губернии.
В 1911—1912 гг. строительный комитет столкнулся с серьезными финансовыми трудностями, поставившими под угрозу всю постройку. Дело в том, что средства, пожертвованные храму Далай-ламой, поступили в распоряжение комитета с большим опозданием (лишь в начале 1913 г. Доржиеву удалось привезти их из Лхасы в Петербург). Кроме того, постоянно ощущалось противодействие строительству со стороны Департамента духовных дел, чему сопутствовала развернутая черносотенной прессой в 1910 г. беспрецедентная антибуддийская кампания. С нападками на буддистов обрушилась и некоторая часть православного духовенства, увидевшая в сооружении еще одного иноверческого храма в столице чуть ли не покушение на основы истинно русской веры. Храм был объявлен идольским капищем, с помощью которого буддисты якобы пытаются вернуть язычество на Святую Русь. “Наступает власть тьмы и время антихриста, ибо открытое идолослужение в центре России, в столице, при соизволении властей и молчании полуторамиллионного христианского населения, — что это, как не восстание древнего змия — дракона на Христа…”, — писал архимандрит Варлаам. Он гневно возмущался, что “в столице Христианского царства, где покоятся мощи великого защитника веры, Св. благоверного князя Александра Невского, где находятся и другие великие святыни народа русского, где, наконец, средоточие государственной и церковной жизни, — там воздвигнуто теперь грандиозное капище и на глазах миллионного населения начинается торжественное идолослужение”. В Департамент духовных дел посыпались петиции православных с требованием отменить разрешение на постройку храма. Доржиев и другие буддисты стали получать анонимные письма с угрозами убить их и взорвать храм. Посылали им и всякого рода “заговоренные” амулеты и травы. Особенно усердствовала Партия скорой расправы из Царского Села.
После того как В.В. Радлов 25 июля 1909 г. подал вторичное прошение на имя П.А. Столыпина о возобновлении постройки, Министерство внутренних дел затеяло негласное расследование с целью выяснить, “не имеется ли в виду просителей каких-либо незаконных деяний в смысле пропаганды вредных идей или политических помыслов, могущих нанести ущерб достоинству и безопасности России”. По сведениям, собранным чиновником особых поручений, “организаторы постройки буддийской молельни в С.-Петербурге имеют намерение вербовать себе адептов из среды с.-петербургского высшего общества, в достаточной, по мнению местных главарей буддизма, степени зараженного “англоманией”, а следовательно, и склонного к буддизму… С этой целью предполагается образовать в С.-Петербурге буддийские общины наподобие лондонских и устроить больших размеров здание дацана, в котором бы совершались торжественные служения с соблюдением всего ритуала индийских буддийских храмов”.
В этой обстановке подозрительности и недоброжелательства от строителей храма требовалось немало упорства, выдержки и даже личного мужества, чтобы довести постройку до конца. Стоит ли удивляться, что отделка храма растянулась на долгие годы. Большие трудности вызвало украшение фасада здания буддийскими символами: власти опасались, что эти символы придадут молельне излишне демонстративный вид и могут оскорбить чувства православных верующих, имевших неподалеку свою церковь (церковь Благовещения Пресвятой Богородицы). Поэтому власти всячески препятствовали установке символов. Так, весной 1911 г., когда утвержденные Министерством внутренних дел эмблематические изображения уже были изготовлены и находились в Петербурге, старший техник санкт-петербургского градоначальства некто Гейслер, явившись на заседание строительного комитета, потребовал от имени своего начальства устранить с фасада будущего храма некоторые эмблемы. И все же комитету удалось отстоять их необходимость. На завершающем этапе строительства, в 1914—1915 гг., были установлены чжалцаны (цилиндрические надставки на крыше, символы триумфального распространения буддизма), толи (золоченые диски, магические зеркала) во фризе, призванные отпугивать злые силы, щиты с тибетскими монограммами, восьмирадиусное колесо вероучения хурдэ со стоящими по обе стороны от него ланями над порталом и, наконец, венчающий храм ганчжир (тиб. — “полный сокровищ”), функционально эквивалентный куполу православной церкви. Ганчжир и чжалцаны заполнялись печатными молитвами “мани” на освящение храма.
Принадлежности ламаистских ритуалов были заказаны Доржиевым в специальных мастерских Пекина и Долон Нура, для изготовления которых он пожертвовал свое фамильное золото. Эти предметы доставили в Петербург двумя большими партиями в июле и декабре 1910 г. Небольшая часть утвари — набор серебряных ритуальных сосудов и др. — изготовила в Петербурге фирма придворного ювелира Николая Линдена.
Статуя Большого Будды (высотой 2,75 м), выполненная из алебастра в соответствии с ламаистскими канонами, по-видимому, также была привезена из Китая. В дальнейшем предполагалось заменить ее на бронзовую. Некоторое количество предметов буддийского реликвария составили подарки разных лиц, в том числе и самого ламаистского первосвященника, тибетского Далай-ламы.
В художественном оформлении храма участвовали русские и бурятские специалисты. Среди последних следует назвать резчика по дереву Ринчина Занхатова, художника из Аги Осора Будаева, знатока тибетской культовой архитектуры Гылык-Чжамцо Цыбакова (Цэвэгийна).
* * *
Портал храма был украшен русскими трехцветными знаменами. Развевались и флаги буддийские — они были меньше по размеру, чем российские, но их было много.
Весь Петербург красовался в праздничном убранстве — отмечалось 300-летие Дома Романовых. Утром народ стекался к центру города. Никто не ожидал на окраине, в Старой Деревне, появления такого прекрасного здания, блестящего в утреннем свете медью и золотом, многоцветными знаменами и кирпично-красными и желтыми драпировками; и оттуда раздались необычные звуки труб и литавр, гонга и барабанов, которых в этой северной столице ни одно ухо ранее не слышало.
Главный зал молебствий еще не был отделан, алтарь установили в вестибюле здания. Горели свечи-зулы, курились благовония. На стене рядом с алтарем были помещены портреты царя и царицы, наследника престола Алексея. Про наследника говорили, что он является воплощением бодхисатвы, что Далай-лама признал в нем будущего распространителя буддийской веры на Севере. Все знали, что к лечению его, с детства больного мальчика, имели отношение и Петр Бадмаев, и Агван Доржиев.
На богослужении присутствовала вся делегация бурят-монголов, приехавшая на юбилейные тожества. В ней особо выделялись Бандидо Хамбо-лама Даша-Доржо Итигелов — Этигэлэй хамба — и полномочный посланник монгольского правительства князь Дайтцин-ван Ханда Дорчжи.
Присутствовал на молебне Козлов Петр Кузьмич, известный путешественник, исследователь Центральной Азии с супругой. Они уже давно дружили с цанид-хамбо.
Высокий, статный полковник с чувством достоинства смотрел на торжественный молебен из-под густых бровей, и сурово топорщились усы на широком лице, сохраняющем ветра и дожди, палящее солнце монгольских степей. Рядом с ним его супруга выглядела изящной столичной дамой.
Петр Кузьмич был на высоте своей славы как первооткрыватель столицы Тангутского государства, разгромленного Чингисханом. Об этом так писал академик Б.Я. Владимирцов: “Покорив и объединив все монгольские кочевые племена… Чингисхан как бы лицом к лицу стал перед обширными культурными странами, лежащими непосредственно на юг от монгольских степей и нагорий: Китаем и Тангутом (Си Ся)… Он с обычной своей осторожностью совершил вначале набег на Тангутское государство, занимавшее тогда северо-западные окраины теперешнего Китая. Набег его 1209 года не только доставил ему богатую добычу, но и ослабил государство Си Ся настолько, что Чингисхан не мог опасаться враждебных действий с этой стороны. Перед Чингисом вставала теперь более грандиозная задача: поход на Китай”.
Окончательное падение Хара-Хото (Хара-Байшина) случилось в результате нападения китайских войск, а не монголов. Так последний владетель Тангутского государства Батор Хара Цзянь-Цзюнь потерпел поражение в битве на северной окраине Алашаня. Укрывшись в Хара-Хото, тангуты выдерживали приступ неприятеля, но он запрудил мешками течение реки Эцзин-гол, протекавшей у стен крепости, отвел ее в сторону, лишив осажденных воды. Они попытались вырыть колодец в крепости, но безуспешно. Батор Хара Цзянь-Цзюнь решил дать осаждающим последнее сражение, но, на случай неудачного поворота событий, заранее закопал все богатство — серебро, золото и драгоценные камни в вырытой им яме. Осажденные сделали брешь в северной стене, пройдя через нее, набросились на врагов. Но силы были неравными, они были разбиты. Китайцы город разорили дотла, а богатства, зарытые в землю, не смогли найти.
Агван Доржиев с большим уважением относился к Петру Кузьмичу Козлову. Он знал также, что открытие Хара-Хото было сделано бурятом Цокто Бадмажаповым.
Первооткрыватель древнего города
Из статьи Ш.Б. Чимитдоржиева,
доктора исторических наук, профессора
(“Цокто Бадмажапов — первооткрыватель “Мертвого города “Хара-Хото”.
Библиотека журнала “Тайны Бурятии” — Улан-Удэ, 2006, — 52 с.).
… Бадмажапов был участником двух экспедиций П.К. Козлова по странам Центральной Азии (1899—1901 и 1907—1909 гг.). До недавнего времени нигде не упоминалось о его участии в открытии Хара-Хото. Ни у Козлова, ни у его биографов, также и у авторов, описавших позже Хара-Хото, не говорилось о заслугах Цокто Бадмажапова в открытии города, тем более о нем как о его первооткрывателе. В книге “Монголия и Амдо и мертвый город Хара-Хото” ее автор, рассказывая о ходе экспедиции и торгоутах, живших в окрестностях Хара-Хото, дважды упомянул Бадмажапова. На стр. 94 говорится: “Посланный к торгоут-бэйлэ казак Бадмажапов возвратился с положительным результатом: принявший сначала очень надменный вид монгольский князь вскоре изменил политику. Поручил своему полицейскому доставить экспедицию в соседство его ставки “Даши-обо”, на левом берегу Морин-гола и пообещал полное содействие по переходу Алашаньской пустыни и по достижению развалин Хара-Хото”. На стр. 100 читаем: “Вот к этому-то торгоут-бэйла и был снова командирован Бадмажапов, тотчас по прибытии нашем в урочище Торой-онцэ. Князь очень любезно принял мой хадак и прислал нам для временного пользования юрту, палатку и людей для услуг, обещая насколько возможно облегчить наш путь до Хара-Хото и далее в Алаша-ямунь”.
Биографы Козлова писали, что Бадмажапов участвовал в двух экспедициях Козлова, в лучшем случае говорилось о нем как о ближайшем спутнике и соратнике знаменитого путешественника. Например, в работе Т.Н. Овчинниковой “П.К. Козлов — исследователь Центральной Азии” (М., 1964) нет упоминания об участии Бадмажапова в открытии Хара-Хото. Она пишет: “И лишь Козлов, расположивший к себе местных жителей, добился от них положительных сведений о Хара-Хото”. Правда, там приводятся факты, подтверждающие дружеские взаимоотношения Козлова и Бадмажапова. Козлов в своих работах и письмах именует последнего “моим спутником”, “моим приятелем”. О теплом отношении Бадмажапова к Козлову свидетельствует его письмо от 6 марта 1911 года: “Я от души буду рад быть еще раз Вашим верным спутником-помощником и вместе с Вами разделять всякие радости и невзгоды, как и всегда разделял… Я не буду выставлять никаких условий, но должен признаться, что если бы с другим, то ни за какие коврижки не пошел бы в экспедиции”. В другом письме читаем: “Дорогой Петр Кузьмич! Я сегодня уже около Маньчжурской границы среди Цугальских бурят, где встретил массу знакомых: Дылыкова, Рабданова, Жамцаранова и Барадийна”. Письмо заканчивается так: “Может быть и пойдем с Вами в свои любимые страны. Ваш Ц. Бадмажапов”.
Лишь в путевых записках Козлова, опубликованных в 2003 году под названием “Дневники Монголо-Тибетской экспедиции 1923—1926 годов” (см.: Научное наследие, том 30. М., 2003), находим упоминания об участии бурят в экспедициях, об их заслугах, заслугах Бадмажапова в открытии Хара-Хото. Козлов пишет: “Ближе всего сошелся с бурятами… Буряты принимали видное участие в кругу сотрудников ученых экспедиций. Oткрытие Хара-Хото произошло при значительном участии бурят” (с. 394). На с. 393 читаем: Бадмажапов “много способствовал моей славной деятельности по открытию Хара-Хото. Имя Ц.Г. Бадмажапова немало говорит о заслугах перед Русским Географическим обществом, перед наукой”.
В нашем распоряжении имеется дневник Цокто Бадмажапова “35-дневная поездка от резиденции князя Алаша Вана до ставки Торгоуд-Бэйлэ”, составленный в ноябре 1907 года (35 с.). О существовании дневника мы узнали лишь в начале 80-х годов прошлого столетия. Дневник содержит описание дороги, ведущей в Хара-Хото, описание окрестностей “мертвого” города, описание развалин города и фотографии его развалин. Хара-Хото являлся столицей средневекового Тангутско-Тибетского государства Си Ся, подвергшегося в XIII веке разрушениям в ходе походов Чингисхана и его полководцев. В средние века происходили бурные события на просторах Центральной Азии, в том числе в Тангутско-Тибетском регионе, в Алашани, где находился Хара-Хото. Постепенно город пришел в упадок, песчаные бури, неблагоприятные погодно-климатические условия “загнали” его в песок…
Наступает новое время, и растет интерес науки к истории и культуре народов Центральной Азии, в том числе к истории тангутской цивилизации. Совершаются экспедиции с участием российских и европейских исследователей-путешественников. Во главе крупных экспедиций стояли такие знаменитые путешественники, как Пржевальский, американец Р.Ч. Эндрюс, швед Свен Гедин, Потанин, Козлов… Но попытки найти “мертвый” город не увенчались успехом.
Т.Н. Овчинникова писала: “Никому из европейцев не удавалось попасть на путь к развалинам забытого древнего города. Причиной тому служило недружелюбное отношение к иноземцам и суеверный страх окрестного населения — торгоутов. Они умышленно указывали путникам другие маршруты, ссылаясь на непроходимость дороги. Местные жители отказались помочь в попытках найти город и Потанину, и Обручеву, и Козлову (1900 г.)”.
П.К. Козлов в вышеупомянутой своей книге писал: “Если говорить откровенно, я не переставал интересоваться Хара-Хото, едва лишь узнал об этих развалинах из лучшей книги нашего покойного путешественника Г.П. Потанина (“Тангутско-Тибетская окраина Китая и Центральная Азия”, М., 1893, т. 1. с. 164), которая пишет: “Из памятников древности (тоpгоуты) упоминают развалины города Эрхэ-Харабурюк, которые находятся в одном дне пути к востоку от Кунделен-гола, т.е. от восточного рукава Эдзина: тут, говорят, виден небольшой карим, т.е. стены небольшого города, но вокруг много следов домов, которые засыпаны песком”. Во время Монголо-Тибетской экспедиции в 1900 году П.К. Козлов исследовал низовья Эдзин-гола. Но все попытки дополнить сведения Потанина о развалинах неизвестного города были тщетными. Торгоуты упорно скрывали существование древних развалин. Не удалось о них узнать и другим исследователям Центральной Азии А.Н. Казнакову, В.А. Обручеву. Казнаков, исследуя низовья Эдзин-гола, пытался добиться у местных жителей сведений о Хара-Хото, но напрасно, они отрицали существование каких бы то ни было развалин в окрестностях, замечая: “Вы, русские, хотите знать больше нас даже о наших местах”. По долине Эдзин-гола проследовал Обручев, но торгоуты скрыли существование Хара-Хото и возможность проникновения в Алашань по кратчайшей дороге, принудив его сделать огромный крюк, чтобы пересечь владения Алаша-вана.
Мог найти дорогу в “мертвый” город человек, продолжительное время живший в этих краях и вошедший в доверие местного населения. Таким мог быть только Цокто Бадмажапов, работавший с 1902 года в Алашани в качестве доверенного лица торгового дома кяхтинских купцов.
Дневник “35-дневная поездка…” Ц. Бадмажапова является исключительно ценным источником, свидетельствующим об открытии Бадмажаповым Хара-Хото и его заслугах в исследовании этого уникального памятника древностей в Центральной Азии.
Как только найден был дневник Бадмажапова, дирекция Бурятского института общественных наук СО АН СССР поручила группе сотрудников подготовить справку о Ц.Г. Бадмажапове и его дневнике. Справка была подготовлена 12 мая 1981 года заведующим Отделом востоковедения института, доктором историческим наук Ш.Б. Чимитдоржиевым и кандидатом исторических наук Г.Н. Заятуевым под названием “О Цокто Бадмажапове, авторе рукописи “35-дневная поездка от резиденции князя Алаша-вана до ставки князя Торгоуд-бэйлэ. 1907 г.”. Справка была представлена в Бурятский областной комитет партии. В справке говорилось: “Ц. Бадмажапов отправился ранней весною 1907 г. к торгоутам, и его сведения о Хара-Хото, содержащиеся в рукописи, датируются апрелем 1907 г. … В конце апреля 1908 г. П.К. Козлов приезжал к Бадмажапову в г. Диньюань-ин, где находилась его резиденция, и oттуда его экспедиция двинулась в сторону Хара-Хото. Можно предположить, что дневник Бадмажапова с описанием и фотографиями Хара-Хото был представлен автором в распоряжение Козлова (в руки или через Русское географическое общество по официальным каналам). Не сомневаемся в том, что, отправляясь в Хара-Хото, Козлов имел дневник Цокто Бадамажапова”. Об этом же говорится в статье Ш.Б. Чимитдоржиева и Н.В. Кима “Цокто Бадмажапов (1879—1937)”, опубликованной в выпуске № 1 серийного издания “Выдающиеся бурятские деятели (ХVII—ХХ вв.)” (Улан-Удэ, 1994, 2001).
О том, что бадмажаповский дневник все-таки находился у Козлова, свидетельствуют следующие факты. В книге П.К. Козлова “Три года по Монголии и мертвый город Хара-Хото” (М., 1927), а также в его работе “Три года по Монголии и мертвый город Хара-Хото” (М.-Л., 1927, стр. 56-58) приводится предание о Хара-Хото. Оно по содержанию, по тексту буквально повторяет приводимую Цокто историческую легенду-предание в его дневнике. У Козлова и Бадмажапова совпадает почти дословно описание дороги, ведущей в Хара-Хото. Следовательно, Ш.Б. Чимитдоржиев, Г.Н. Заятуев и Н.В. Ким еще в 1981—1994 гг. неопровержимыми фактами сумели доказать, что Цокто Гармаевич Бадмажапов является первооткрывателем Хара-Хото, столицы средневекового Тангутско-Тибетского государства.
В 1997 году вышла работа петербургского исследователя А.И. Андреева “О том, как дважды был открыт мертвый город Хара-Хото”. В ней сообщалось, что казак-бурят Цокто Бадмажапов открыл Хара-Хото за год до знаменитого путешественника П.К. Козлова.
В 2005 году читатели получили номер журнала “Тайны Бурятии” (№ 4, 2005) со статьей доктора исторических наук, профессора Е.И. Кычанова (Санкт-Петербург) “Соблазн славы. Как был открыт мертвый город Хара-Хото”. Статья перепечатана из периодического издания “Восточная коллекция”.
Е. Кычанов, ознакомившись с письмами Ц. Бадмажапова и материалами Монголо-Сычуанской экспедиции П. Козлова, хранящимися в архиве Русского Географического общества, выражает солидарность с выводами вышеназванных исследователей.
По словам Е. Кычанова, эти материалы свидетельствуют о том, что Цокто Гармаевич Бадмажапов жил в г. Диньюань-ин, где представлял русскую торговую фирму “Собенников и братья Молчановы”, весной 1907 г. отправился на север, в ставку торгоутского бэйлэ “по торговым делам фирмы, а также по личным делам”. Он вез образцы товаров фирмы и должен был взыскать долги с некоторых торгоутов, в том числе с братьев торгоут-бэйлэ.
В одном из писем в ИРГО Бадмажапов пишет: дорога шла “по широкой солончаковой долине, а потом под конец по обросшей громадными кочками-бориками долине, которая называется “Эргу-хара-борик”. Здесь же я случайно натолкнулся на очень интересную развалину древнего города, ныне называемого монголами “Хара-хота” или некоторыми “Хара-байшин”, о котором пишу ниже, а также прилагаю несколько фотографических снимков развалин”. Андреева поразило то, с какой скрупулезностью бурятский коммерсант описывает дорогу в мертвый город, перечисляя все без исключения встретившиеся ему ключи и колодцы, а также указывая точное расстояние между каждым из 19 пунктов.
В письме Козлову, еще находящемуся в Петербурге, Бадмажапов (от 15 мая 1907 г.) писал: “Я во время своей поездки в Эдзин-гол сделал весьма интересное открытие — по крайней мере, я думаю — около песков между долинами Гойцза и Эдзин-гол наткнулся на развалины “Хара-хото” или “Хара-байшин”, где специальной дневкой сделал снимки”. Далее он просил Козлова показать 4 снимка вице-президенту ИРГО П.П. Семенову-Тянь-Шанскому. Следовательно, об открытии Бадмажаповым Хара-Хото, кроме Козлова, знал Семенов-Тянь-Шанский и конечно секретарь Географического общества А.А. Достоевский. Однако они скрыли отчет Бадмажапова об открытии Хара-Хото.
По словам Кычанова, скорее всего, был определенный сговор, чтобы “англичанка не нагадила”, т.е. чтобы до поры до времени об обнаружении Хара-Хото не стало известно за рубежом. Ученый предполагает, что у руководителей ИРГО “было желание сохранить приоритет открытия за отечественной наукой, именно за наукой, поскольку вряд ли понадобилось устраивать некий “заговор молчания” лично против Бадмажапова. Ведь никто еще не видел Хара-Хото и не знал, какие сюрпризы преподнесет мертвый город”.
Далее Е.И. Кычанов пишет: “Судя по всему, умолчать о том, что ему известно о Хара-Хото и о посещении развалин города Бадмажаповым, Козлов решил летом 1907 г. во время снаряжения экспедиции. “В тайниках души я лелеял заветные мысли найти в пустыне Монголии развалины города”, — напишет он позднее в своей книге “Монголия и мертвый город Хара-Хото”. В этих его мечтах Бадмажапову уже места не было”.
Осенью 1908 года появились первые сведения в российской печати об открытии Козловым Хара-Хото. Сообщалось о том, что состоялось 6 октября 1908 г. заседание Совета ИРГО, на котором “доложены сведения об экспедиции Козлова. От него получено письмо… Очень важным является открытие Козловым древнего города Хара-Хото на западной границе Алашаня. Образцы многочисленных рукописей, найденных Козловым в развалине города, переданы для определения д. чл. С.Ф. Ольденбергу”.
15 октября 1908 года состоялось общее собрание ИРГО, на котором было официально заявлено об открытии Козловым Хара-Хото, а о роли Бадмажапова не было сказано ни одного слова.
Итак, Русское Географическое общество объявляет П.К. Козлова во всеуслышание первооткрывателем Хара-Хото, умалчивает о Цокто Бадмажапове. Е.И. Кычанов пишет, что данное обстоятельство, в известной мере, находится и на совести вице-президента Общества П.П. Семенова-Тянь-Шанского и секретаря Общества А.А. Достоевского, которые читали отчет Бадмажапова, видели сделанные им фотоснимки Хара-Хото и все это положили под сукно.
Неизвестно, о чем говорили Бадмажапов и Козлов во время экспедиции, как они обсуждали или решали вопрос о “приоритете”. Такой разговор должен был состояться, но Козлов ничего о нем не сообщает. Возможно, Бадмажапов надеялся, что его имя будет отмечено.
Осенью 1909 года П.К. Козлов появился в С.-Петербурге, и 14 октября в его присутствии на собрании ИРГО А. Достоевский заявил: “Вернулась Монголо-Сычуаньская экспедиция. Эта экспедиция отличается от всех предыдущих экспедиций — в ее исследования впервые входит элемент археологический. Петру Кузьмичу посчастливилось открыть древний, засыпанный песком город Хара-Хото и вывезти оттуда удивительные научные богатства…”.
30 января 1910 года в честь Козлова было устроено торжественное заседание ИРГО. Громадный зал Кадетского корпуса был переполнен публикой, с живейшим интересом слушавшей доклад путешественника… На заседании присутствовал Августейший Председатель Общества Великий Князь Николай Михайлович. Козлов выступил с лекцией, на которой присутствовало более двух тысяч человек. Он избирается почетным членом Русского Географического общества.
Так началось искушение славой. И слава, действительно, покрывает все — и перерасход средств экспедиции на сумму пять тысяч рублей, и самоуправство: из Русского музея Козлов самовольно передает две буддийские статуэтки в Московский университет.
Но тут своей доли славы требует Бадмажапов, — пишет Е. Кычанов. — В конце 1909 г. он обращается в ИРГО и Генштаб с просьбой опубликовать его сообщения об обнаружении Хара-Хото весной 1907 г. …Ответы из ИРГО и Генштаба обескураживают Бадмажапова. 19 декабря 1909 г. он сообщает Козлову, что ИРГО выразило “неудовольствие” по поводу его претензий, а Генштаб обвинил его в “нетактичности”. Бадмажапов угрожает: “напишу в Совет Географического общества, что мною были посланы сведения и снимки Хара-Хото на имя Председателя не с какою-то корыстной целью, а просто заинтересовать Общество и также Штаб. Мне теперь страшно обидно то, что открывши Xаpa-Хото и остаться виновным… мне одно остается, что писать во все газеты относительно предоставления моих сведений в Географическое общество”.
Поскольку Бадмажапов призывает Козлова в союзники, можно предположить, что в разговорах с Козловым весной 1908 г. у Бадмажапова еще не сложилось впечатление о замалчивании его роли в открытии. Теперь Козлову приходится оправдываться. 16 января 1910 г. он отправляет Бадмажапову крайне путанное письмо, в котором говориться: “Из разговоров с секретарем я усмотрел, что Общество не могло бы напечатать твоих сведений даже и в том случае, если бы я не использовал (их) в Монголии, потому именно, что фактических данных — археологических находок — не было, а из сообщения можно было видеть, что они там есть, значит только послужить бы толчком кому-нибудь, в особенности иностранцам, поскорее заслать лишнюю экспедицию, что не входило в планы Географического общества, и потому, что уже снаряжалась моя экспедиция”. В заключении он предлагает: “Я бы не советовал тебе ссориться”. Справедливо замечает Кычанов, Козлов сознает неловкость ситуации и явно нервничает, судя по сбивчивости письма, хотя известно, что он не был лишен литературного дарования.
Таким образом, по словам Козлова, замолчать сведения о Хара-Хото, представленные Бадмажаповым, решила руководящая верхушка Географического общества, так или иначе, с согласия Козлова.
Чтобы успокоить Бадмажапова, его наградили знаком отличия ордена Св. Анны. А имя Козлова продолжало греметь как первооткрывателя “мертвого” города Хара-Хото. Новая волна славы накатывалась на него в связи с раскопками гуннских могильников Ноин-Ула.
“На мой взгляд, — пишет Е.И. Кычанов, — весной 1909 г., после второго посещения П.К. Козловым Хара-Хото и раскопок знаменитого субургана, давшего самые сенсационные находки, умалчивать о первооткрывательстве Цокто Бадмажапова не было никаких оснований, а по законам воинской чести (Н.К. Козлов — полковник, потом генерал, Бадмажапов из унтер-офицеров, к тому же инородец) — безнравственно. Слава Козлова от этого бы не убавилась, зато не осталось бы на памяти выдающегося путешественника и исследователя Центральной Азии пятна, которое уже никогда не исчезнет”.
Мы полностью солидарны с крупнейшим востоковедом Евгением Ивановичем Кычановым, с которым учились в 1950-х годах на Восточном факультете Ленинградского университета, в его выводах о том, что в отношении Цокто Гармаевича Бадмажапова был допущен грубейший произвол и беззаконие, лишившее его славы первооткрывателя Хара-Хото.
* * *
На этом же молебне присутствовал Цокто Гармаевич Бадмажапов. Он был в форме унтер-офицера русской армии, красивый, с тонкими чертами немного продолговатого лица, смотрел в глаза собеседнику смело — и понятно было, что он честный и с открытой душой человек. Мужественность его облику придавали тонкие черные усики и волосы, зачесанные вбок, и торс, перетянутый накрест ремнями.
Сбоку на него посматривал Базар Барадин, преподаватель монгольского языка Санкт-Петербургского университета. После возвращения его из Парижа, со Всемирной выставки, он все никак не может по душам поговорить с земляком. Также хочет поделиться своими мнениями насчет переговоров премьер-министра Монголии Сайн-ноен хана Намнан Сурэна с российскими министрами в Петербурге, ведь Цокто Бадмажапов приехал с делегацией в качестве переводчика.
Базар Барадин питал определенную надежду на сближение России и Монголии, ибо без этого фактора невозможно общемонгольское единство. Он не стоял в стороне от борьбы Монголии за свою независимость, которая была завоевана два года тому назад. Молодому государству кто, если не он, будет помогать обрести настоящую силу?
Базар Барадин после окончания Петербургского университета в 1905 году отправился в путешествие в Монголию и Тибет, которое продолжилось два года. Результаты экспедиции были высоко оценены — его наградили главной премией Русского географического общества — премией имени Пржевальского, избрали действительным членом общества.
Он в Алашани нашел земляка, уже известного по экспедиции Козлова в 1899—1901 гг. в Восточный Тибет и Кам. Цокто сразу ему понравился. Он уже был бывалым человеком в Монголии, сверстник его, несколько лет руководил торговой фирмой кяхтинских купцов “Собенников и братья Молчановы” и очень успешно.
Путешественники с любопытством рассматривали друг друга — приятно было им встретиться вдали от родины.
Цокто — проворный, жилистый, настоящий казак, широким жестом пригласил Базара в контору, и там ему отвели большую комнату. Они потом долго сидели за угощением — чаем, молочными продуктами, жирной монгольской бараниной и архи, говорили о том, что их интересовало, с удовольствием рассказывали подробности путешествия Гомбожапа Цыбикова в Лхасу.
Базар Барадин позже пытался определить, чего в Цокто больше — качеств ученого или организатора, купца или общественного деятеля.
В 1910 году Цокто Бадмажапов поступил на службу в Чите в Управление Забайкальского военного губернатора переводчиком с монгольского языка. Там он проявил себя и как умелый в переговорах с монголами человек. Неожиданно в том же году в Забайкалье появились повстанцы из Южной Монголии во главе с Тогтохо-тайджа. Чтобы уладить этот непростой вопрос, касающийся особенно взаимоотношений между маньчжурским Китаем и Россией, требовалось знание внутриполитической жизни этой загнивающей империи, где Цокто проработал многие годы.
Базар Барадин не ошибался в оценке личности Цокто Бадмажапова, широко эрудированного и способного во многих областях и государственных делах того времени. В 1914 году в богдо-гэгэновском правительстве работал переводчиком финансового советника, а после победы национально-демократической революции в 1921 году был приглашен советником в Министерство юстиции Монголии. В 1923—1924 гг. участвовал в деятельности Ургинской экспертно-продуктовой компании, возглавляемой англичанином Маршаллом.
А в годы Первой мировой войны Цокто Бадмажапов закупал скот для действующей русской армии в составе для этой цели образованной Монгольской экспедиции полковника П.К. Козлова, своего товарища по научно-изыскательским работам. И позже Цокто Бадмажапов оказал неоценимую услугу Петру Кузьмичу Козлову в раскопках хуннских могильников на горе Ноин-Ула.
Опять имя Козлова засияло на алтаре мировой науки.
До 1931 года Цокто Бадмажапов работал в Монголии: был членом Монголкоопа и Монголтранса, Советником в Министерстве здравоохранения, председателем Монголстроя, пока его не отдали в руки НКВД и ОГПУ (так назывался Комитет госбезопасности СССР) как контрреволюционный элемент и японского шпиона. Вместе с Элбек-Доржи Ринчино, Цыбеном Жамцарано и другими бурятскими деятелями, работавшими и для развития молодого монгольского государства.
Монгольский тюремный ад сменился советским.
В 1932 году был осужден на пять лет, через год его досрочно освободили из лагеря из-под Ташкента, но через несколько месяцев снова арестовали в Улан-Удэ и сослали в Сыктывкар на три года.
После освобождения он поехал в Ленинград, надеясь устроиться куда-то на работу с помощью Агвана Доржиева и Цыбена Жамцарано. Петра Козлова уже не было в живых, но семья знаменитого путешественника имела кое-какие связи в бывшей столице.
Бадмажапов пришел в дацан Гунзэйчойнэй, где он 24 года тому назад участвовал в первом молебне.
* * *
… В храме было холодно, темно, несколько зул-свечек не могли преодолеть сырой мрак внутри каменного, снаружи уже мрачного здания.
Цокто стоял у дверей в зале молебствий, он ничего не мог разглядеть, думал, что здесь никого нет — а как же с зулами-свечами, их, наверное, кто-то возжег.
Может быть, сами боги?!
И вдруг до слуха его дошли какие-то шорохи. Цокто никогда не боялся ни бога и ни черта, ни волков и ни разбойников. Но теперь он почувствовал страх, холодом проникающий в грудь…
Появилась неясная тень и исчезла у колонны вблизи алтаря. Все внимание Цокто обратилось туда — и в следующий миг схватили его руки, завернули за спину и быстро связали. Не успел он крикнуть — как его потащили назад, вытолкнули за дверь. Звякнули засовы изнутри.
Цокто поскользнулся на мокрой от снега лестнице, еле удержался — обессиленный тяжелым трудом в ссылке — и в глазах потемнело. Раздалось сильное карканье, хлопанье вороньих крыльев; безлистые деревья у храма угрожающе зашевелились.
Цокто непроизвольно закрыл глаза, а когда разомкнул веки — перед собой увидел человека. Человек стоял боком, как будто опасаясь какого-то нападения или же готовясь к поспешному бегству; он был одет как все простолюдины Ленинграда того времени — одежда его была похожа на одежду рабочего; ни одного выделяющегося элемента; но глаза его были не ленинградские, черные, блестящие, дикие и осторожные до предела, а лицо изможденное не из-за недостатка питания, которое все же может добыть человек, конечно, не в изобилии, а в том объеме, который позволял не умереть с голоду; зрачки были расширены как будто перед последним вздохом перед смертью.
— Стой! — крикнул Цокто, первый и последний раз приказывая возникшему перед ним оборотню. А “оборотень” из дрожащего существа превратился в камень незыблемый.
— Ты кто? — прохрипел Цокто, приходя в себя, хотя у него подрагивали ноги.
Человек постоял, потом кинул взгляд вправо и влево, напоследок на Цокто.
— Ты из тюрьмы? — переспросил он по-бурятски.
— Да! — кивнул Цокто. — Много к вам приходят людей оттуда?
— Предостаточно, — сказал равнодушно человек. — И с нашей родины немало. Из тюрьмы или из-под пыток и расстрела — нет разницы…
— Такие же, как я, — ухмыльнулся Цокто.
— Да и хуже, — ответил земляк. — Дацан наш всех примет в эту российскую смуту!
Не мог выговорить Цокто Бадмажапов, что нет спасения. И для него не имело значения — с кем он говорит, с человеком или оборотнем.
— Я здесь лечу людей, — сказал “оборотень”.
— Как “лечу”? — переспросил Цокто, бывший работник здравоохранения Монголии, хорошо знающий принципы практики западной и восточной медицины.
— Я вас знаю, — произнес шепотом человек. — А я из Тунки, лама-эмчи Шойжи-Даба Томиргонов.
— А я не знаю, — в ответ прошептал Цокто. — И не могу знать, почему меня выбросили из храма?!
— Что поделаешь, — сказал Шойжи-Даба. — Что-то к нам зачастили сотрудники-гэпэушники.
— А у вас еще здесь кое-кто остался? — прозвучал голос Цокто Бадмажапова хрипло.
— Лет шесть прошло, как уже запретили жительство цанид-хамбо здесь, в Старой Деревне, он живет в поселке Ольгино. Скоро будет четыре года, как нам запретили регулярные богослужения в храме. А второй год у нас идут аресты лам… И мы подумали, что очередной бурят-гэпэушник появился у нас…
— Что, меня хотели отправить на тот свет? — улыбнулся кисло Цокто Бадмажапов.
— Все может быть во времена “сумэн саг”! — ответил Шойжи-Даба, огромный, жилистый, похожий больше на дровосека, чем на ламу.
— “Сумэн саг”, — пробормотал Цокто Бадмажапов. — Разные языки и разные мировосприятия… “Сумэн саг” и “Смутные времена”. Я присутствовал на трехсотлетнем юбилее династии Романовых в этом храме. Может быть, вы знаете, времена прихода династии к правлению относят к Смутному времени…
— Нам нельзя здесь оставаться на виду, — с беспокойством проговорил Шойжи-Даба Томиргонов. — Кроме нас есть живые!..
* * *
Молебен 1913 года в Санкт-Петербургском дацане совершался в то время, когда над странами Европы нависла опасность большой войны.
Уже с 7 октября прошлого года шли военные действия на Балканах, когда Николай Черногорский объявил войну Турции. И через несколько дней Болгария предъявила от своего имени и от имени своих союзников — Греции, Сербии и Черногории, — хотя она и не подписывала никакого официального документа, требования к Турции по расширению автономии Южной Болгарии. Южная Болгария, по условиям Берлинского трактата 1878 г., все еще оставались под турецким владычеством, хотя и получила административную самостоятельность.
Союз четырех государств складывался с 1911 года, когда начались переговоры между Грецией и Болгарией. А в конце января 1912 года в Петербург приехал Николай Черногорский с определенным планом расширения черногорской территории за счет Турции и территории албанцев. Николай II, считавший своего тезку вождем славянского движения на Балканах, притом его дочери Милица и Анастасия, петербургские институтки, были выданы замуж за двух русских великих князей — Петра и Николая, благословил сербо-болгарский оборонительный договор, который был заключен 29 февраля и имел перспективы дальнейшего расширения. Без Николая II договор не мог состояться, ибо Болгария и Сербия спорили по разделу Македонии, только арбитраж российского императора гарантировал определение разграничительной линии.
В мае был подписан и договор между Грецией и Болгарией. Естественно, вдохновителем заключений договоров был Николай Черногорский.
Генеральные штабы четырех сторон приступили к разработке плана войны против Турции, которую запланировали на осень, после уборки хлеба, а прологом к ней должно было стать восстание против турок в Албании, рассчитанное на поддержку черногорцев.
Все случилось, как было задумано.
Войска, посланные на подавление албанского восстания, повернулись против своего правительства, потребовали смены кабинета и роспуска палаты. Те, кто под именем младотурков в 1908 году покончили с абсолютной властью султана Абдул-Хамида II в результате революции и установили конституционную монархию, впервые со времени правления дрогнули и приняли требование войск. А это подталкивало к образованию военного балканского союза. Турецкие войска с самого начала войны терпели поражение за поражением, отступали к своей столице Константинополю. Болгары почти до него дошли, черногорцы вышли на Адриатику, сербы тоже брали адриатические порты и собирались делить с греками албанские земли, греки заняли Холкидонский полуостров, южную часть Македонии и острова, а почти всю ее оккупировали сербы. Салоники взяли сербы, только на несколько часов опередив болгар. И в своем праве на Салоники союзники не пришли к согласию.
…Совершая молебен в своем храме в столице России, цанид-хамбо Агван Доржиев в общих чертах предвидел возможное развитие событий на Балканах. Ему уже была известна реакция европейских держав на эту войну…
В ноябре 1912 года раздались предостережения Австрии и Германии. Австрия потребовала оставления балканскими войсками адриатических портов. Она не могла примириться с потерей интересов в Албании и провозгласила ее независимость. Германия заявила о поддержке Австро-Венгрии. Франция и Англия предупредили об опасности вмешательства в балканский конфликт какого-нибудь отдельного государства. Австрия спешно вооружалась и вела подготовительные мобилизационные мероприятия.
Тогда Германия забеспокоилась, ей даже пришлось одернуть Австрию из-за возникшей реальной опасности войны с Россией по поводу Сербии.
Турция обратилась к державам с просьбой о вмешательстве.
Через месяц, в ноябре, было заключено перемирие между воюющими сторонами, кроме Греции.
Англия взяла на себя роль посредника, предложив местом переговоров на уровне послов Лондон. Но тут между союзниками вскрылись разногласия. Австро-Венгрия способствовала обострению отношений между ними.
Балканские государства наращивали требования к Турции. Турция занимала жесткую позицию, которая приводила к срыву переговоров. Наконец, в Константинополе Великое собрание склонилось к тому, чтобы идти на уступки. Но члены комитета младотурков “Единение и прогресс” ворвались в собрание, убили главнокомандующего Назими-пашу и добились отставки кабинета.
Балканские государства в Лондоне прервали переговоры с Турцией.
В январе 1913 года возобновилась война, и Адрианополь был взят штурмом. Николай Черногорский отказался подчиниться требованию держав, остановить дальнейшую эскалацию военных действий в Албании.
В Германии стали высказываться о борьбе “германства” против “славянства”, поскольку в Европе нарушено равновесие в пользу славян, и срочно продвигались расчеты на один миллиард марок на вооружение, которые должны быть внесены в рейхстаг.
… “Неужели и в эти минуты цанид-хамбо думает о неспокойном современном мире? — подумал Базар Барадин, вглядываясь в суровые черты Агвана Доржиева, красивым баритоном читающего строки священного текста, восседая на троне первосвященника. — Неужели видятся предстоящие тяжелые испытания человечества? Ему, болеющему за интересы своего народа, которые так или иначе зависят от того, чего захотят сильные державы? И куда устремится течение мировой судьбы? Еще не обсохли чернила на Ургинском договоре между Тибетом и Монголией. Англии не нравится все это. Посол Англии господин Бьюкенен выразил протест российскому министру иностранных дел господину Сазонову, якобы Россия устанавливает дипломатическую связь с Тибетом. А Россия ? Сазонов ответил Бьюкенену, что российское правительство не придает никакого значения Доржиеву, как официальному представителю Далай-ламы. Но не таков цанид-хамбо, он так не оставит это! Говорят, что он представил записку в Министерство иностранных дел о последних событиях в Тибете. Наступили такие времена, что можно изгнать китайские войска и власть из Тибета. У цанид-хамбо далеко идущие планы. Лишь бы они осуществились. А сколько лет он борется за сближение Тибета и Монголии с Российской Империей! В этом он видит путь своего народа в будущее…”
* * *
Цанид-хамбо, проводя второе большое богослужение в этом храме, также, как заметили близкие ему люди, был чем-то озабочен — это было 9 июня 1914 года. Освящали две статуи, одна — медное позолоченное изваяние Сидящего Будды Шакьямуни, подаренное тайландским (сиамским) королем Рамой VI Вантровуд, вторая — русским консулом в Бангкоке Г.А. Плансоном — Стоящий Будда Майтрея.
Кончив хурал, цанид-хамбо смотрел на эти статуи. У присутствовавшего здесь Базара Барадина возникло неприятное чувство: “Цанид-хамбо что-то из ряда вон выходящее предвидит! Будда Шакьямуни владеет современными мирами, а Майтрея — бог будущего… Что-то должно уйти, а что готовит будущее?!. В прошлом году на первом молебне мне пришла в голову балканская война…”
Через несколько дней на Балканах в Сараеве были убиты сербским студентом- террористом Гаврило Принципом наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд с женой.
Австро-Венгрия предъявила Сербии жесткий ультиматум, который невозможно было удовлетворить. Узнав об этом ультиматуме, министр иностранных дел России Сазонов воскликнул: “Это европейская война!”.
Через несколько дней Австро-Венгрия объявила войну Сербии, и на Белград посыпались снаряды. “А эту войну чувствовал Агван Доржиев задолго до этого события!” — подумал Базар Барадин, когда германский кайзер Вильгельм объявил войну России.
… Накануне, 18 июля, Николай II ввел всеобщую мобилизацию.
Германия потребовала отменить эту меру в течение 12 часов. Не получив ответа, утром германский посол Пурталес явился к министру иностранных дел Сазонову и спросил, согласна ли Россия отказаться от мобилизации. Получив отрицательный ответ, посол вынул из кармана какую-то бумагу, дважды повторил свой вопрос, с каждым разом волнуясь все больше.
“Я не могу дать вам иной ответ”, — сказал Сазонов.
“В таком случае я должен вручить Вам этот документ”, — задыхаясь от волнения, произнес Пурталес.
Так была передана нота с объявлением войны.
На стороне России выступили Франция и Англия.
Так началась Первая мировая война, в которой участвовали 38 государств с населением около миллиарда человек.
20 июля Николай II поклялся на Евангелии и святой иконе, что не подпишет мира, пока хоть один враг будет находиться на русской земле.
Многотысячная толпа приветствовала его на балконе Зимнего Дворца. Встав на колени, люди пели гимн “Боже, царя храни”, дружно и искренне кричали “Ура!”. Потом народ пошел по улицам Петербурга.
Демонстрации продолжались несколько дней. Было разгромлено германское посольство, горели здания немецких фирм.
… Агван Доржиев сидел в своем храме, в эти дни он нигде не побывал, молился перед богами.
Базар Барадин сидел напротив за молитвенным столом — не было других лам, законных, утвержденных царем 2 мая, в количестве десяти; только что они собрались здесь — трое из Бурятии, четверо из Астраханской губернии и двое из Ставропольской; к ним примкнул латышский монах Карл-Август Теннисон.
— Немцев бьют, — говорил Базар Барадин. — Война есть война, но в столице государства страшно видеть такое насилие. Здание германского посольства зияет выбитыми стеклами, дверь выломана. Ворота открыты. По двору и на улице валяются книги, картины, статуэтки… Ведь посол Пурталес любил коллекционировать ценные художественные произведения.
— Он не хотел войны между Германией и Россией, — сказал цанид-хамбо, приостанавливая счет маани, большой его палец застыл на крупных из драгоценного янтаря четках.
— Говорят, не плохой человек, — сказал Базар Барадин. — Его друзья посоветовали, чтобы он перед отъездом на родину сдал ценности в Эрмитаж. А он был убежден, что с началом войны произойдет революция в России и все будет разгромлено… и Эрмитаж.
— Большое насилие только начинается, — промолвил Агван Доржиев. И он мысленным взором окинул столицы европейских держав и стран, в которых набирают силу злостные страсти.
* * *
…Отправляясь в 1898 году в качестве представителя Далай-ламы в Россию и Западную Европу, Агван Доржиев ясно еще не представлял, что ждет его впереди; вместо того, чтоб отправиться с караваном богомольцев на север, он выбрал другой путь: перевалив Гималайские горы, спустился в Индию, во-первых, чтоб прежде чем достигнуть столиц неизвестных стран, поклониться святыням, связанным с колыбелью великого Будды Шакьямуни, во-вторых, этот путь был менее опасным чем гималайские ущелья, монгольские степи и пустыни.
С ним были два спутника. По пути они помолились в монастыре Даший-Лхунбо, основанном в 1447 году первым перерожденцем Далай-ламы, учеником Цзонхавы, основателя желтошапочной секты. Первосвященником здесь являлся перерожденец Банчен-эрдэни, второго светского, а первого в религии иерарха. Рядом с монастырем находился замок Шихацзэ, у подножия которого основан был город с населением шесть-семь тысяч. Замок известен тем, что при завоевании Тибета в XVII столетии монгольским Гуши-ханом здесь потерпел поражение правитель Цзанбо после долгой и упорной обороны.
Цанид-хамбо всегда в Даший-Лхунбо испытывает некоторое внутреннее несогласие с тем, что с крыши этой полуразрушенной крепости сбрасывают в пропасть осужденных на смерть…
А великая река Брахмапутра, именуемая в Тибете Дзянь-По, катит свои воды, как бы подтверждая неумолимость хода времени и событий. Люди долгое время и в Индии и Тибете не знали, куда она уходит, считая, что Брахмапутра и Дзянь-По разные реки, а Дзянь-По где-то на северо-востоке Индии уходит под землю. Только смелый и сильный пандит Кинтупа решил выяснить истину, стал подниматься вверх по течению Дзянь-По, бросая в воду особо отмеченные куски дерева, а в Индии на Брахмапутре было организовано хорошо продуманное наблюдение.
А куски не удалось обнаружить… На границе Тибета пандита арестовали, и он вынужден был находиться в плену два года. Потом ему удалось убежать, и как истый исследователь он пошел вверх в Гималаи, отправляя нужные куски дерева по течению. На родине, посчитав его погибшим, наблюдение за рекой сняли, о чем он узнал при возвращении в Индию. Но пандит опять пошел на доказательство своего открытия и через четыре года доказал, что эти две реки — одна и та же река…
… Переплывая на кожаной лодке широкую, бурливую Брахмапутру, цанид-хамбо читал священные мантры, ибо это способствовало распространению божественного учения. На ум непроизвольно приходило осознание того, что для достижения блага для народа, мира и спокойствия его, счастья на вечные времена нужны огромные и неиссякаемые усилия, как громоздящиеся по сторонам небесные горы и неостановимое течение, уходящее вдаль к великим, опоясывающим весь мир, морям.
Цанид-хамбо знал, Брахмапутра в Бенгалии соединяется со священной Гангой, на берегу которой родился Будда Шакьямуни в семье царя племени шакиев. Реки, беря начало в самых высоких горах мира, несмотря на свое величие, решили объединить силы на пути к вечной сути.
А с подножия горы Кайлаш, как и Брахмапутра, начинает свое движение река Инд, но она побежала в противоположную сторону, впадает в Аравийское море, а в конечном счете питает с Брахмапутрой одно и то же божественно-природное создание — океан.
Цанид-хамбо ехал к святыням учения Будды по одному древнейшему пути, связывающему Индию и Тибет. Он был убежден, что народы, почитающие разных богов, должны найти объединяющее их начало.
Для этого царь Тибета Сронцзан-Гомбо распространял учение Будды на родине. Его жены, непальская и китайская царевны, привезли с собой по одной статуе Будды Шакьямуни, для которых были воздвигнуты в основанной им столице Лхаса кумирни. Он сам поселился на горе, на которой был построен позже дворец Далай-ламы Потала.
В том же VII веке в Китай по гималайским тропам были завезены Сюань-цзаном, буддийским монахом и путешественником, шесть статуй Будды, ставших прообразом будущих изображений его в Поднебесной империи.
Путь через Гималаи соединялся с караванным путем, связывающим Китай с Ближним и Средним Востоком, Европой. Шла торговля, ремесленники и проповедники перемещались по необъятным просторам Азии — кочевая и оседлая культура обменивались своими достижениями, возникали новые формы и приемы ремесел, художественных творений, научных ценностей и мировоззрений.
Через Западные Гималаи, через Ладакх, шла активная торговля: яркендцы с далекого севера привозили пестрые ковры, шкуры снежного леопарда, лисы, волка, куницы и выдры, хотанские шелка и войлочные коврики, они иногда доходили до Бомбея, потом отправлялись на кораблях в Мекку, поскольку они мусульмане; тибетцы — масло, абрикосы, соль и лхасский чай; кочевники продавали кашмирцам овечью ценную шерсть на знаменитые их шали.
Проезжая по Индии, Агван Доржиев видел, как трудятся горшечники, кузнецы, плотники, цирюльники и стиральщики, с любопытством рассматривал изделия художников, ткачей и портных, слушал музыкантов и поэтов, смотрел выступления танцоров и акробатов, любовался дворцами и садами, полями, прудами, мостами и городскими стенами, пока не приехал в Калькутту, откуда отправился морским путем в Китай.
Позже цанид-хамбо побывал в Бирме, Цейлоне, Бутане, снова в Непале.
Так он обрел обширнейшие знания и в политике, и в финансах. В трудное время английского давления на Тибет Далай-лама возложил на цанид-хамбо руководство финансами страны. И тут Агван Доржиев выказал необычайное умение: изобрел машину с водяным двигателем для чеканки монет, собрав со всех концов страны златокузнецов.
В свой первый приезд в Санкт-Петербург с дипломатической миссией Агван Доржиев имел возможность побывать в странах Западной Европы, просто он принял разумное решение не терять даром время после встречи с императором Николаем II, который указал на необходимость официального письменного обращения Далай-ламы для установления дипломатических отношений между двумя странами. Агван Доржиев тут же отправил калмыка, помощника-сподвижника Овше Норзунова с донесением о результатах предварительных переговоров с царем. И обратился к князю Эсперу Ухтомскому, много сделавшему для организации встречи с Николаем II и присутствовавшему на первой аудиенции, выяснить возможность посетить столицы западноевропейских стран для налаживания связей с государственными и политическими деятелями.
Эспер Ухтомский связался со своим приятелем французским принцем Генрихом Орлеанским, который был знаком с Агваном Доржиевым еще с 1889—1890 годов, когда был в Тибете с официальным визитом.
… Принц направился на встречу с Далай-ламой с двумя своими помощниками верхом на низкорослых конях в сопровождении десяти тибетских солдат во главе с командиром-дайбоном.
Французы не разрешили взять с собой оружия, а охрана была вооружена фитильными ружьями, которые на ремнях громоздились за спинами солдат, у некоторых из них были луки со стрелами в колчанах, притороченные к седлу, и все они держали в руке недлинные пики и плетеные щиты; в шлемах и панцирях они держались воинственно и даже не смотрели на простолюдинов на грязных, узких и кривых улицах, боязливо прижимавшихся к стенам домов и оград, молитвенно складывая ладони.
Принца и его спутников, видимо, принимали за священных особ, так как они были одеты в ламские одеяния — коричневые орхимжо — накидки, а на головах возвышались остроконечные уборы — так настояли распорядители по внутренним вопросам страны, в Тибете могли оказаться в своей одежде только китайцы, ибо кроме них никто не имел права проникнуть в эту заоблачную обитель богов, особенно люди из далекого Запада, чужие по облику человеческому, образу жизни, поклоняющиеся не богам, а недостойным идолам.
Генрих Орлеанский попытался добиться аудиенции у Далай-ламы, не отступая от французского дипломатического этикета.
Если бы не встреча с молодым цань-шаб-хамбо, бывшим подданным России, миссия принца могла кончиться плачевно.
Цань-шаб-хамбо — это учитель Далай-ламы от богословной академии, их насчитывалось семь из трех монастырей Лхасы: Брайбуна, Сэра и Галдана; эти семеро учителей были под руководством старшего учителя — иондзинь-римпоче, что означает “драгоценный учитель”.
Советник Генриха Орлеанского по индо-тибетским и бирманским вопросам настоял на том, чтобы принц встретился с Агван-хамбо, который год назад окончил Гоманский дацан Брайбуна с высшим богословским званием цанид-хамбо и был выдвинут как учитель юного Далай-ламы.
“Россия — хотя не Франция, и этот российский монгол не имеет европейского образования, но он способен лучше всех других учителей Далай-ламы понять наши цели, — сказал советник принцу. — Как я узнал, его отец какой-то чиновник у себя на родине, значит, у ламы есть представление о Европе. И у меня есть человек, который устроит нашу встречу. И еще, старший учитель Далай-ламы благоволит этому пришельцу! Первая встреча должна быть тайной. Есть риск, но оправданный”.
Генрих Орлеанский и его телохранители пошли на встречу переодетые в простых богомольцев на окраину Лхасы.
Сначала они шли по берегу реки Уй-чу, что означает “средняя, центральная река”, потому что ее долина является центральной провинцией Тибета, и здесь же в широкой ее части на трех горках располагается Потала, дворец Далай-ламы, и другие важнейшие здания Лхасы. И в юго-восточной части провинции родился Далай-лама XIII, которому в этом году исполнилось 13 лет.
Поневоле Генриху Орлеанскому вспомнилась набережная Сены, одетая в камень, благоустроенная и хорошо освещенная ночью фонарями, полная праздно шатающейся публики. А река Уй-чу шумела, горная и своенравная, полная от недавних дождей, бьющаяся в стены дамбы, защищающей город от поднявшейся воды. В темноте то и дело ноги ступали по лужицам, несомненно, содержащим нечистоты жилых домов, только ветерок, часто спускающийся с гор, отгонял неприятный запах улиц, безлюдных — обычно в вечернее время прекращалось движение по ним из-за небезопасности.
Генриху вовсе не была приятна такая вынужденная прогулка по закоулкам столицы непонятной, чужой страны. Но в его жилах текла кровь двух августейших династий — Валуа и Бурбонов, хотя младших их ветвей.
Валуа начали царствовать с 1328 года во Франции, уступив Бурбонам в 1589 году. Бурбонская монархия была низложена в результате июльской революции 1830 года, но на престол вступил Луи Филипп, представитель младшей ветви Валуа-Бурбонов — Орлеанский.
А Бурбоны до сих пор занимают королевский престол в Испании и Королевстве обеих Сицилий.
К большому удивлению Генриха Ореланского тибетский цанид-хамбо был неплохо осведомлен об этом — это выяснилось при первой же их встрече в двухэтажном неприметном доме на верхнем этаже из сырого кирпича. Нижний этаж выстроен из каменных плит, там было сыро, но хозяева из-за денег пустили постояльцев на верхний, сами расположились внизу.
Его телохранители сразу выглянули наружу через большие окна, особенно придирчиво осмотрели внутренний “колодец” — дворик дома.
И не спускали глаз люди цанид-хамбо — их было тоже двое — дюжие монахи.
Россиянин-тибетец сидел на сиденье из нескольких толстых ковриков и при входе французов не ответил на их легкий поклон и не изменил выражения лица, правда, плохо освещаемого маленькими свечками перед иконостасом, где главным было свирепое изображение на материи-танка божества Махакалы, хранителя учения, в огненном венце, руками отражающего врагов и растаптывающего ногами, с разинутым ртом и тремя горящими, испепеляющими недругов глазами.
“Не так легко, видно, покорить эту страну! — подумал тут же Генрих Орлеанский. — Суровая и близкая к небесам страна! И тибетцы в свое время являлись грозой для китайцев… Но нет вечных богов и неиссякаемой силы. И отсюда французы должны править миром, с самых высоких гор земли! Сначала надо забрать в свои руки этого полурусского и полутибетца!”
Вглядываясь в лица цанид-хамбо и его телохранителей, принц определил, что они имеют одно происхождение, и здесь живут монголы, выходцы из России, значит, этот чужеземец в Тибете мало кому доверяет, хитрец и мудрец, поэтому и достиг здесь высочайшего светского и религиозного положения.
В подтверждение своему умозаключению Генрих Орлеанский нашел в беседе с ним, что он много знает о делах европейцев в Азии.
Цанид-хамбо не мог не быть в курсе этих событий: он прибыл в Тибет впервые в 1872 году, поступил послушником Гоман дацана и через два года возвращается на родину. По пути в Урге успешно сдает экзамен на степень гэлэна, становится учеником выдающихся монгольских ученых лам — Лубсан-Джимба гэгэна, Арья Хубилган Ендон Гэгэна, Хамбо Номун хан Балдан-Чоймпол гэгэна… С 1874 года в течение двух лет учится в монастыре Утайшань в Южной Монголии. А в 1876 году вновь отправляется в Лхасу, поступает в Брайбунскую богословскую академию. В 1880 году он был свидетелем прямых военных действий Англии против Тибета, в результате которых Китай признал протекторат ее над княжеством Сикким, граничащим со страной Далай-ламы.
В 1885 году началась англо-бирманская война — третья по счету — и через год закончилась полной аннексией этой небольшой страны.
В том же году французские и китайские войска сражались за Аннан, вассальное государство Китая. Французам не удалось одержать победу, было заключено перемирие.
Франция к 1884 году овладела Вьетнамом и Камбоджой, еще воевала за Лаос, в Таиланде ее интересы постоянно сталкивались с английскими и американскими, хотя были подписаны договора с королем.
Генрих Орлеанский в душе никак не мог простить проигрыш Франции Англии в борьбе за Индию, что случилось в 1761 году после пятнадцатилетней войны при Людовике XV, внуке и наследнике “Великого монарха” Людовика XIV, знаменитого представителя Бурбонской династии. Внук не пошел в деда, слишком был беззаботный, любил в жизни веселье и роскошь, а его противник Ост-Индская британская компания боролась за извлечение прибыли в торговле индийскими, добытыми за бесценок, товарами, что было небезынтересно их парламенту и правительству.
Прежде всего, в Индии среди европейцев главенствовали португальцы, имели большое влияние при дворе Великих Моголов — императора Акбара. А при Джахангире, сыне Акбара, посол английского короля Якова I сумел заложить основу Ост-Индской компании. И английский флот нанес поражение португальским кораблям у берегов Индии. В это время император Шах-Джахан разгромил португальские войска в порту Хугли, где шла работорговля, и откуда направлялись миссии по распространению христианства.
Используя момент, англичане расширяли свою деятельность: основали фактории, города, в том числе Мадрас, в конце концов, решили, посчитав, что сила Моголов ослабла, приступить к военным действиям — прибывшие из Англии корабли высадили большой десант на востоке, в Бенгалии, на западе, в Сурате. Но могольский император Аурангзеб нанес им жестокое поражение, такое, что они не рисковали предпринять какое-либо серьезное действие против индийцев даже после смерти Аурангзеба, скончавшегося почти в девяносто лет в 1707 году. Но гибкость торговцев изощренна, один из них основал город Калькутту. Так Мадрас, Калькутта и Бомбей основаны под звон монет, шуршание разноцветных материй, на белизне слоновой кости, на пестроте павлиньих хвостов, на сладости плодов и фруктов…
Учитель Далай-ламы, вспоминая о победах Великих Моголов, кажется, испытывал удовольствие, явно не выказывая своего чувства.
“Да, ведь он одной крови с Моголами, — пришло на ум Генриху Орлеанскому. — Но недостаточно побили Моголы англичан… Все же мы успели основать торговую компанию и заимели город Пондишери, ставший самым важным торговым портом на восточном побережье. И с тех пор мы в Южной Индии с англичанами постоянно воевали пока не потерпели поражение… Потом уже англичане безраздельно стали господствовать в Северной Индии. А теперь нам придется скрестить шпаги в Тибете!”
От Генриха Орлеанского не ускользнуло ни одно выражение лица, движение глаз, даже дыхание цанид-хамбо — при этом им овладело странное ощущение: либо он знает чуточку французский язык, либо владеет способностью читать мысли человека, на каком бы языке ни выражались они…
В конце беседы принц согласился соблюсти действующий этикет при дворе Далай-ламы, только исключен был трехкратный земной поклон, его заменили на поясной.
Генрих Орлеанский остался доволен: если бы не эта тайная встреча, не состоялась бы аудиенция у Далай-ламы, одинаково отрицательно относящегося ко всем европейцам.
А цанид-хамбо обладал большой дипломатической тактикой — чтобы быть готовым к английским притязаниям, необходимо знать намерения французов; как говорил китайский мудрец Конфуций: надо уметь последить за поединком двух тигров в долине, сидя на высокой горе…
Принц, подъезжая к Потале, возвышающейся на скалистой горе, рассматривал другие здания у подошвы ее — монетный двор, судилище, тюрьму… В продолжении горы высится здание медицинского факультета — Манба дацан, между ними воздвигнуты большие субурганы с проходными воротами. К западу от Поталы, как рассказывали принцу, находится на берегу реки Уй летний дворец Далай-ламы Норбу-линха.
По мере приближения Потала становилась все величавее — почти 400 метров в длину, 9-10-этажная с лицевой стороны, архитектурно встроенная в естественную природу скалы, выступы и углубления ее при строительстве остались нетронутыми, стены дворца просто вписываются в них, поэтому само это грандиозное здание кажется выросшим по божественному замыслу на каменных громадах, которые устремились с земли в бездонную глубину неба.
“Ни один монарх мира не имеет такого дворца, — подумал французский принц. — Наш королевский дворец в Версале — просто игрушка по сравнению с ним…”
С лицевой стороны во дворец вели три каменные лестницы, но сопровождающие направили коней к дороге с северо-запада и доехали до круглого двора, где все спешились; дальше их повели по лестнице вверх, внутрь дворца, — этим самым была оказана большая почесть иноземным посланникам.
Генриху Орлеанскому говорили, что дворец имеет 999 комнат, а главные из них в центральной части, выкрашенные в красно-коричневый цвет и называемые Красным Дворцом, здесь находятся апартаменты Далай-ламы и основные святыни: дацан, имеющий 500 лам, совершающих богослужения за здравие высочайшего иерарха, располагающийся на среднем этаже; выше — субурганы далай-лам, начиная от пятого перерожденца, который придал Потале его нынешний вид, перестроив дворец, основанный первым тибетским царем Сронцзан-гомбо, распространявшего буддизм, конечно же, сделав пристройки к нему. Субурган Далай-ламы V, естественно, выделяется размером — выше шести метров, сделан из кованого золота, есть молва, что на него ушел весь запас золота и драгоценных камней казначейства.
Покои Далай-ламы находятся на самом верхнем этаже. Он принимает высоких гостей в особом зале на верхнем этаже, а площадка перед ним находилась под открытым небом.
“Это для того, чтобы было проще общаться с богами, — подумал принц, — перед тем как предстать перед живым богом”.
В приемном зале Далай-лама уже сидел на своем возвышении кубической формы, отделанном резьбой, — это цветы, листья, узоры, переплетения, среди них выделяются два льва, изображенные поддерживающими престол. Лицевая сторона обтянута шелковой материей с вышитыми на ней двумя вачирами (по-тибетски их называют “дорчжэ”), символическими ритуальными жезлами — оружием против врагов веры и злых темных сил. Задняя часть трона была обшита желтым китайским атласом; по обе стороны его наверху виднелись изображения каких-то божеств и святынь, под которыми стояли телохранители-монахи крепкого телосложения; по левую руку от Далай-ламы сидели знатные ламы и высшие сановники.
Генриха Орлеанского после его поясного поклона посадили перед троном, но не лицом к лицу с Далай-ламой, а под прямым углом, поэтому ему приходилось держать голову вежливо повернутой в сторону властителя.
Далай-лама был под желтой мантией-орхимжо из китайского шелка, богато расшитой узорами и религиозными эмблемами, ворот богато отделан, голову венчала остроконечная желтая шапка цзонхавинского образца.
На французского принца смотрел юный человек с еще неокрепшими плечами, которые чувствовались под мантией, но со строгими большими блестящими черными глазами под густыми вразлет бровями, с широкими скулами, с властно поджатыми губами — вся его фигура излучала непоколебимую не по летам волю и набирающий силу ум.
“Этому человеку судьбой дана власть над людьми, над их душами и жизнью, — подумал Генрих Орлеанский. — При жизни он не покорится никому!” И непроизвольно покосился в сторону вельмож, и тут же взгляд наткнулся на цанид-хамбо Агвана. Он сидел безучастный к происходящему, к тому, что будет решаться. Хотя и у других учителей Далай-ламы были такие же бесстрастные лица, но он особо выделялся среди них — чем, трудно было сразу выразить…
“Он первый из учителей его”, — промелькнуло в голове Генриха Орлеанского. И он перевел взгляд на Далай-ламу — почувствовал неразрывную связь между ними, как будто что-то осязаемое и неотвратимое пульсировало между учителем и августейшим учеником.
“Не уйду отсюда с пустыми руками!” — Прихлынуло краем душевное облегчение у принца.
Старший учитель — иондзинь-римпоче сказал через переводчика, чтоб французский посланник изложил суть своего приезда.
Тут же холодом пронзило принца Орлеанского, ведь предварительно было согласовано, что французские предложения будут переданы через цанид-хамбо Далай-ламе, и сегодня Далай-лама так или иначе выразит свое отношение к ним, как — не конкретизировали форму волеизъявления.
“Что-то не чисто!” — пронеслось в голове посланника. И он начал излагать предложения, почему-то бросая косой взгляд на Агвана-хамбо.
“Отход от согласованного хода приема у Далай-ламы исходит от него! — На фоне этой мысли ясно выплывало такое убеждение и у говорящего посланника. — Неужели он придерживается англофильского направления?! Или же ему захотелось еще раз проверить истинность наших предложений… ему стала нужна идентичность того, что я ему говорил, тому, что теперь излагаю Далай-ламе… Или же к ним поступили предложения от англичан… Ведь этот цанид-хамбо задавал мне вопросы, ответы на которые могли бы служить для сличения наших и английских позиций… А они-то по сути своей одинаковы: установить военно-политический и торгово-экономический контроль над Тибетом, вплоть до установления протектората над ним…
Далай-лама находится под влиянием своих учителей, а среди них разные люди: есть и такие, кому нравится и китайское и английское влияние. Китайцам после разгрома их в 1860 году английскими и французскими войсками не до Тибета. Они в пепле, как их летний императорский дворец в Пекине. Кто же этот бывший русский подданный? Неужели он решил дать нам ответ “нет!” устами Далай-ламы?!”
От юного Далай-ламы Генрих Орлеанский не услышал ничего такого, что можно принять за согласие на реализацию французских интересов в Тибете…
* * *
“Конечно, он догадался, что Тибет играет теми же картами, что и Сиам, — подумал Агван Доржиев и обратил взгляд в сторону статуй Будды Шакьямуни и Майтреи из Сиама. — Иначе и не могло быть. Сиам остался независимым благодаря разумной политике своего короля. Оказавшись между французами в Индокитае и англичанами в Бирме, он не пренебрегал встречами с каждой из сторон, надеясь на высокие горы со стороны Бирмы и уступив Камбоджу, которая в то время была зависима от него, Франции, и заключив с ней мир. Только он не потерял свою власть в стране, вокруг рыскала европейская солдатня, даже в великом Китае. Мудро поступил сиамский король, главное, не притеснял свой народ, не было у него изменников и предателей. И французы, и англичане удовольствовались тем, что никто из них не проиграл другому в Сиаме. И Генрих Орлеанский уехал из Тибета довольный тем, что после его встречи с Далай-ламой англичане не сунутся в Тибет. Кто мог передать во всех подробностях то, что было на переговорах с Далай-ламой? Хотя было у нас много сторонников Англии. Так думал Генрих Орлеанский. Поэтому он и согласился оказать содействие нашему приезду в 1898 году в Париж”.
И он посмотрел на Базара Барадина. “Как нам теперь быть? Начинается страшный век насилия!”
“В 1898 году Генрих Орлеанский чувствовал, что в Азии назревают большие события, — пришло на ум цанид-хамбо. — Он не ошибался. На ноги поднималась Япония. Она была уже победительницей Китая в войне 1894—1895 годов. Японией был захвачен Ляодунский полуостров, Формоза и другие острова. Корея была объявлена независимой, но только не от Японии. А это не понравилось России, Франции и Германии. Они потребовали отказа от этих территорий. А Япония вынуждена была исполнить их волю. Россия взяла Порт-Артур, стала строить железную дорогу к океану через Северную Маньчжурию. Германия захватила часть Шаньдунского полуострова. Англия и Франция тоже заимели свои порты и территории. Англия искала союза с Японией, он и был заключен в 1902 году после победы в англо-бурской войне. В Китае поднималась националистическая волна. И через год произошло восстание, названное европейцами “боксерским”. На самом деле “и-хэ-туан” означало “отряд справедливости и согласия”… Что же, европейцы никогда не старались вникать в понятия покоренных ими стран!.. Все колонизаторы всех мастей объединяли войска, был поставлен главнокомандующим немецкий генерал. Германский кайзер призвал свои войска вести себя как гунны. Гунны для них были небывалыми варварами. А сами они далеко превосходили по жестокости гуннов! Россия ввела войска в Маньчжурию, они подошли к границам Кореи. Все эти события предвидел бывавший в Азии принц Орлеанский. Поэтому он и вовлек в наши встречи Жоржа Клемансо, активного политика, ратующего за гегемонию Франции в Европе, будущего сенатора, министра внутренних дел, премьер-министра. И теперь, кажется, наступают его времена. Он будет у руля воюющего государства!”
Цанид-хамбо не ошибался. Клемансо в 1917 году вновь стал премьер-министром и военным министром. Он председательствовал на Парижской мирной конференции в 1919—1920 годах, сыграл значительную роль в выработке Версальского мирного договора, активно участвовал в подведении итогов Первой мировой войны. Посылал войска в Россию против Советов.
Генрих Орлеанский и Жорж Клемансо уделяли должное внимание представителю Далай-ламы. Они и присутствовали на богослужении, проведенном Агваном Доржиевым с сопровождающими ламами в музее восточных искусств Гиме.
— Что-то в этом есть, — произнес Жорж Клемансо, вслушиваясь в звуки молитвы и игру ритуальных инструментов — громыхающих барабанов-хэнгэргэ, выдыхающих густой звук огромных труб-буреэ, рокочущих дамаари, мелодичных колокольчиков-хонхо. — Если не мистическое, то психологически эффектное. И этот лама все до тонкости обдумал.
И он обвел взглядом зал.
На стене на переднем, центральном плане были подвешены изображения богов на ткани — танки, под ними сооружена временная для богослужения божница, на которой были расставлены маленькие статуэтки созерцательного Будды Шакьямуни, беспокойного Майтреи, хранителя учения грозного Манджушри, конечно же, Арья-балы, перерожденцем которого является Далай-лама. Все это было привезено Агваном Доржиевым.
А по обе стороны от них были разные танки и статуи буддийских божеств, имеющиеся в музее и любезно предоставленные директором де Грассе.
— Новогоднее богослужение в Лхасе собирает двадцать тысяч лам, — сказал Генрих Орлеанский, зная, что Клемансо не был на Востоке. — Это грандиозно.
— Представляю, — сказал Клемансо с достоинством. — Сегодняшнего достаточно, чтобы понять смысл этих богослужений… Замечаю, музейные экспонаты как-то ожили!
— Хотите сказать, что ламы вызвали сюда их дух, — улыбнулся Генрих Орлеанский, — с Востока?
— По крайней мере, не зря здесь они появились, — усмехнулся Клемансо. — При содействии вас!
— Кто будет владеть Востоком, у того будущее мира в руках, — кинул испытывающий взгляд на молодого политика принц Орлеанский
— Поэтому и у бога будущего Майтреи тревожный взгляд, — серьезно произнес Жорж Клемансо.
— Не только у бога, — опять улыбнулся Генрих Орлеанский. — И у вас!..
— Франция должна стать гегемоном не только в Европе, — тихо, но твердо произнес Клемансо. — А это непросто. Не просто сюда приехали эти ламы. Они здесь объявились не сдаться нам в рабы, а для борьбы за независимость. Этот российский монгол, видимо, самый умный из тех троих лам… Как японцы среди восточных народов. Они уже ведут с нами торговые дела, все западное их начало интересовать. Они строят заводы и фабрики, собирают корабли, льют пушки! Но они больше общаются с англичанами!…
— Тибет — это не только дух Востока, — тут же сказал Генрих Орлеанский, почти прерывая собеседника. — Это стратегический узел Азии… Южной, Юго-Восточной, Центральной и Западной…
— Не сомневаюсь, — улыбнулся Клемансо, обведя взглядом зал богослужения. — И сегодня Тибет уже в центре Европы… Сколько народа собралось! Это не только интерес к этнографии!
Цанид-хамбо читал священную книгу наизусть, чуть прищурив глаза, поэтому он следил в зале за тем, какова реакция собравшегося народа.
По выражениям на лицах Жоржа Клемансо и Генриха Орлеанского он почти верно уловил смысл того, о чем шла речь между ними.
У него давно была выработана способность находиться во многих пространственно-временных координатах, также и в сфере восприятия происходящего и оценочно-мыслительного процесса: он истинно обращался в это время к всевышним богам, был в божественном мире, но и находился в этой бренной, сиюминутной действительности. А может, эта способность была дана сверху, при его рождении.
Он был убежден, что сегодняшнее действо имеет прямое отношение к будущему его народа, к верным идеям учения Будды. У него не могло быть иного, чем вера в реальность совершаемого богослужения, в его воздействие на будущее мироустройства и мироздания. Здесь он вел борьбу за распространение истинно божественного учения, за весьма конкретные достижения в благополучии народов в этом неспокойном, часто жаждущем крови мире.
Цанид-хамбо заново освящал статуи и изображения богов, оказавшиеся вдали от родины, от родных монастырских стен в результате купли-продажи, воровства и грабежа. Сердце его щемило от вида этих осиротевших, закабаленных богов, заточенных для осмотра в этих каменных чужих дворцах, наподобие зверей из диковинных стран в зоопарках.
Он восполнял их оскудевающую здесь силу, в надежде, что они окажут на посетителей доброе влияние, ограждая их от злых умыслов, подвигая к добрым творениям в жизни.
Оказавшись поневоле в этих краях, они должны сделать свое дело для сближения народов, для человеческого взаимопонимания и взаимопомощи, а не для стремления владычествовать над другими, безудержно присваивая их богатств, глумясь над их свободой, превращая их в рабов, окунаясь в разврат обогащения и вседозволенности.
Если они не могут выразить человеческим языком это, то служитель веры имеет возможность сказать народам о грядущем — именно с этой миссией Агван-хамбо приехал в Европу, могущественную и стремящуюся к мировому господству, под ее властью которой теперь находятся государства, населением в несколько раз превосходящие ее.
А его народ должен найти свое место среди поработителей и порабощенных, не затеряться как капля в океане, как песчинка в пустыне.
После Парижа Агван Доржиев совершил поездку в Вену, Рим, Неаполь и Лондон.
Независимости Тибета реально угрожала Англия. Но она в Европе не примыкала ни к Тройственному союзу 1882 года Германии, Австро-Венгрии и Италии, ни к франко-русскому союзу, заключенному в 1893 году; Англия свою политику называла красиво: курсом “блестящей изоляции”, надеялась, не вступая ни в какие долговременные континентальные договоры, быть в роли арбитра между соперничающими странами, ведь она никого не боялась, имея мощнейшую индустрию, сильнейший флот, обеспечивающие мировую военно-экономическую гегемонию.
Агвану Доржиеву необходимо было побывать в столицах Тройственного союза, чтобы понять, как строить отношения с Англией.
Германия заключением союза с Австро-Венгрией в 1878 году приобрела не только союзника против Франции и Англии, заимевших жирные колониальные куски в разных частях света, на которые она заинтересованно заглядывалась — она никак не могла примириться с тем, что опоздала в дележе. Но и обеспечила кордон против России, который мог стать направлением военного удара на восток, слишком уж часто вступали в противоречия австро-венгерские и российские интересы на Балканах. Италия же и Франция конфликтовали из-за Туниса.
Агван Доржиев чувствовал, что образование двух союзов в Европе поведет к военному пожару, — так и было позже: заключение англо-французского соглашения в 1904 году, а в 1907 году — русско-английского привели к образованию Антанты — “Сердечного согласия”; обозначились рубежи Первой мировой войны.
В Париже после бесед с Жоржем Клемансо Агван Доржиев не сомневался в этом. Он видел перед собой человека — одного из “родителей” Антанты.
В Лондоне он убедился в том, что Англия скоро откажется от курса “блестящего изоляционизма”. Начиналась англо-бурская война, длившаяся три года, хотя она и закончилась победой английского оружия, потребовалось немало материальных и людских ресурсов. Предвиделись осложнения в Китае. И после подавления “боксерского” восстания в 1902 году Англия сочла нужным заключить агрессивно-военный политический союз с Японией, что подтолкнуло последнюю померяться силой с Россией.
Агван Доржиев вернулся в Санкт-Петербург с определенным представлением о международной обстановке того времени.
Вскоре вернулся Овше Норзунов из Тибета с просьбой Далай-ламы срочно прибыть цанид-хамбо в Лхасу. Там он убедил Далай-ламу установить хорошие связи с Россией, союзницей Франции, ибо виделось ему, что Англия в будущем заключит договор с Францией и, возможно, с Россией. Если так, то Англия с позициями Франции и России вынуждена будет считаться. Это была разумная дипломатическая версия.
Разговоры с Далай-ламой на эту тему проходили без посторонних, с глазу на глаз.
— Англия сейчас занята войной на юге Африки, с бурами, — говорил цанид-хамбо, сидя на многих ковриках-олбоках, положенных для его высокого сана, справа от трона Далай-ламы; хотя он не смотрел на него, но без того ясно представлял себе душевное состояние высшего иерарха, слишком хорошо он знал его как учитель, по ведению самых сложных ученых диспутов, требующих усилий воли, натиска, осмысления, самообладания, умения одерживать победу. — Буры — это потомки белых — французов, голландцев и немцев, в свое время захвативших землю людей черной кожи. Но подпавших потом под власть англичан. И это им не нравилось. Богатая у них страна. Много золота там найдено. И эти местные белые провозгласили свое государство. Воюют с англичанами отчаянно. Но в последнее время становится ясно, что англичане победят. Потом уж они перекинутся сюда!
Об этом знал сам Далай-лама. Особенно в отсутствие цанид-хамбо в Тибете поступило несколько предложений об установлении тесных связей с Англией, значит, о подчинении ей. С предложениями, весьма заманчивыми в любом отношении — от обещания европейских и индийских товаров в обмен на изделия тибетцев до защиты от китайцев, которых они разгромили на их же землях. Многим здесь это нравится, поэтому посредниками английских посланников становятся высокопоставленные светские и духовные лица, что настораживало Далай-ламу.
— Враги веры принимают разные обличья, — говорил цанид-хамбо.
Далай-лама никогда не забудет борьбу со своим регентом дэмо-хутухту и его братом Норбу-цэрином, ставшим распорядителем монастыря Лавран.
Норбу-цэрин через брата-регента стал близок к государственной казне и стал туда запускать руку.
Первым об этом сказал Далай-ламе его учитель Агван цанид-хамбо.
Далай-лама вряд ли придал этому сообщению должное значение, он верил своему наставнику-регенту, фактическому правителю страны, поставленному советом высших лам, утвержденному китайским императором, дэмо-хутухте, если бы не необычный случай…
… Далай-лама совершал раздачу вана — посвящение лам в проповедники учения Арья-бала, земным воплощением которого он и является. Обряд происходил в летней резиденции Норбу-линха.
Далай-лама сидел на своем высоком троне в большой четырехугольной палатке с узорчато-вышитой крышей, стены которой с трех сторон были высоко приподняты, ему была видна огромная толпа богомольцев, сидящая на земле, тихо слушающая его голос.
В палатке по правую руку располагались ламы, читающие священный текст, кто наизусть, кто по книге, по левую — высокопоставленные князья. А впереди сидели, уже не под крышей палатки, в первых рядах их жены и менее именитые светские.
Вдруг Далай-лама почувствовал на себе пристальный, как острие стрелы, взгляд — никто так на него никогда не смотрел!
И будто бы в его сердце влетела какая-то с яркими разноцветными крылышками пташечка. И глаза его сами по себе взметнулись в ту сторону, откуда шел взгляд — и он увидел в первом ряду молодую женщину в богатом наряде, в молитвенном складе держащую перед собой ладони, на запястьях и на пальцах блестели золотые браслеты и перстни с изумрудами и кроваво-красными кораллами; губы ее слегка дрожали под напором тайных желаний — красные, изящные, как и кораллы, которые, показалось, тоже трепетали как живые; трепетали и явно обозначенные под коричневым халатом груди по сторонам от запястий с широкими, отражающими синеву накидки-наплечника и белизну щек браслетами; призывно круглились плечи, а над ними покачивались золотые серьги-гроздья, блестя в лучах солнца, как виноград на благоухающем лугу; высокая, с полями вразлет, как крылья птицы, узкая круглая, заканчивающаяся наверху тонким выдающимся торцом, расшитая, с драгоценными камнями шапка делала ее наконец парящей над всей толпой молящихся.
Пока Далай-лама смотрел на женщину, понял, что на него глядят другие.
Он бросил взгляд направо: да, не ошибся, следит за ним краешком глаза его учитель Агван-хамбо.
“От учителя невозможно уйти ни на один миг! — подумал Далай-лама. — И лама не должен забыть свои обеты. Мы во власти бога, а не недостойных искушений!” Но все же Далай-ламе пришло на ум то, что Агван-хамбо в восемнадцать лет по настоянию отца был женат. Через год он уже приехал в Лхасу, решив навсегда себя посвятить духовной деятельности.
“Учитель и на этот раз оказывается выше меня, — подумал Далай-лама. — Хоть на миг я поддался женским чарам!” Тут же Далай-лама почувствовал взгляд слева, но не на себя, а на женщину перед ним: это на нее неотрывно смотрел брат дэмо-хутухта Норбу-цэрин, распорядитель казначейства монастыря Лавран. Потом он перевел глаза на ее мужа, известного тибетского князя, и в его глазах плясали дикие огоньки нетерпимости и ненависти, он косился на него, холодным лезвием с красно-кровавой паутинкой белели глаза у него, сдвинув зрачок к самому краю.
“Здесь уж действуют злые силы!” — понял Далай-лама, кинув мимолетный взгляд на цанид-хамбо, в котором он, несомненно, уловил те же чувства.
И еще он уловил, как быстро взглянул его регент — дэмо-хутухта на своего брата, видимо, также он понял, что здесь происходит в самый разгар священного обряда, а распорядитель казначейства ответил, презрительно направив лицо в его сторону, уверенный в своем могуществе и правоте своих поступков.
Не прошло много времени, Норбу-цэрин обвинил мужа этой женщины в нелояльности правительству регента, и тот сослал его на окраину Тибета.
Прошел слух, что распорядитель казначейства сблизился со своей красавицей.
И вокруг них собираются знатные люди, которые не прочь были “укоротить” жизнь Далай-ламы, как было, начиная с девятого перерожденца: они уходили из жизни в детстве, юности и ранней молодости.
Поведение братьев не нравилось высшим светским и духовным иерархам, и Пурбо-чжогский, перерожденец, покровительствующий Агван-хамбо, естественно, стал одним из его сторонников, возглавил борьбу против регента.
И французские, и английские разведчики старались воспользоваться несовершеннолетием Далай-ламы, особенно последние имели преимущество, опираясь на жадность Норбо-цэрина к деньгам и любовь к роскоши. Также они умело использовали нелюбовь тибетцев к китайцам, обещая независимость Тибету, что означало английский протекторат.
— Англичане или китайцы… Они ничем не отличаются, — говорил Агван-хамбо на тайной встрече с Пурбо-чжогским перерожденцем, старшим учителем — чжишаб-хамбо и старшим галоном Шаддя. — Английский протекторат создаст трудности во взаимоотношении Тибета с Монголией и российскими монголами — бурятами и калмыками. А эта связь нужна для родственных, по культуре и по религии, народов. Она нужна для будущего. Тибет понадобился англичанам для их безраздельного господства в Северной Индии и проникновения в Китай с юго-западной стороны, для смычки с английским Афганистаном, оттуда до народов Средней Азии и ханств рукой подать. Мы должны искать путь к приобретению независимости для народов, поклоняющихся Далай-ламе и священному Тибету!
— Русские слишком от нас далеки, — тихо промолвил чжишаб-хамбо.
— Есть возможность сближать народы и страны, — возразил Агван-хамбо. — Есть распространяющееся учение Будды!
— Есть у нас Брайбунский оракул, Найчун-чойчжон, — еще тише произнес чжишаб-хамбо.
— Мы должны встретиться с Найчун-чойчжоном, — тут же поддержал цанид-хамбо.
— Обязанность эту возлагаем на вас, — чуть наклонил голову чжишаб-хамбо, обращаясь к цанид-хамбо.
… Обряд спускания чойчжона проходил при немногочисленном собрании высших духовных и светских лиц во дворце Потала. Прорицатель сел как обычно в свое кресло, рядом с ним поставлен стол, на котором сложено было одеяние его. Два прислужника одели его в парчовый с широкими рукавами халат с разными подвесками, на груди красовалось круглое металлическое зеркало-толи с вызолоченным мистическим знаком. На левом бедре нацепили шашку в ножнах, на правом — колчан со стрелами. На голову надели, в самом конце ритуала, своеобразный шлем со спицами наверху, оканчивающимися шариками из белых перьев грифа.
Началась специальная молитва — тихо, но внушительно, под звуки маленьких труб и ударных инструментов — дамаари и колокольчиков-хонхо.
В зале было темновато, свечка-зула не в силах рассеять мглу, поэтому всех охватывает некоторое мистическое состояние.
Один из прислужников постоянно воскурением освящает чойчжона, приводя его в нужное состояние. Тот постепенно впадает в экстаз: начинают дрожать ноги и руки, все тело, при этом бубенчики на одежде мелодично и ритмично издают звук, который, кажется, приходит с разных концов света вместе со спусканием святого духа — грозного всеведущего божества — на прорицателя.
Наконец он три раза вскидывает голову вверх — это означает, что обозревает три мира — нижний, средний и верхний, ему уже все ясно — прошлое, будущее и настоящее, судьбы людей, государств и небожителей…
Один из прислужников доводит до прорицателя вопрос присутствующих, когда тот уже взял в правую руку обнаженную шашку, в левую лук.
— Откуда грозит самый опасный враг благоденствию перерожденца Арьяа-баалы живому богу Далай-ламе? — спросил, как положено по старшинству, чжишаб-хамбо.
— С юга! — выдохнул прорицатель, поддерживаемый с двух сторон ламами.
— Где перерожденец Арьяа-баалы живой бог Далай-лама найдет больше верных учеников, распространителей веры всемогущего, всемилосердного Будды? — спросил чжишаб-хамбо.
— На севере! — крикнул прорицатель.
Регент дэмо-хутухта не смотрел в сторону чойчжона, а следил за лицом Далай-ламы.
— Есть ли здесь враг живого бога Далай-ламы? — как-то второпях задал вопрос старший галон Шаддя.
— Есть! — прохрипел через обильно выступающую на губах пену прорицатель.
— Где?! — крикнул уже регент, резко повернувшись, чуть не привстав на сидении-олбоках.
— В унтах! — прошипел оракул.
— В унтах?! — произнесли несколько присутствующих разом, громче всех прозвучал голос дэмо-хутухты.
Прорицатель начал уже сильно хрипеть, подскочил в кресле и бессильно опустился, широко открыв глаза и рот, высунув язык, приподняв в руках шашку и лук.
Регент непонимающе посмотрел на чжишаб-хамбо, потом на Агван-хамбо. Уже в следующий миг на лице его появился ужас. И стал он смотреть на унты Далай-ламы. У многих глаза перебегали с унтов на унты, даже на свои собственные, как на опасных зверей, вцепившихся в их ноги, но по направлению взгляда дэмо-хутухты они остановились на обуви живого бога.
Дэмо-хутухта не мог не узнать унты, ведь он недавно подарил Далай-ламе их как самые удобные, теплые и мягкие. Он снова осмотрел лица всех присутствующих, смекнув вдруг, что это проявление коварного хода коварнейшего врага! Но кто мог узнать о подарке?! Ведь не было свидетелей при дарении!.. Разве что сам Далай-лама коварнейший враг?!
Дэмо-хутухта все же с нескрываемой ненавистью посмотрел на чжишаб-хамбо и старшего галона… И вцепился, как ногтями, заострившимися зрачками в лицо Агвана-хамбо.
“Враг с Севера!” — чуть не указал, как стрелой, пальцем в него, но вовремя совладал с собой, взметнувшиеся вверх руки успел молитвенно соединить и закрыть глаза, шевеля губами.
— В этих унтах… заклинание… какое-то?! — грозно спросил чжишаб-хамбо.
Далай-лама уставился глазами на регента, значит, на него смотрели все.
А регент не размыкал веки, продолжая читать молитву.
— Всемогущий всемилосердный учитель! — произнес старший галон Шаддя. — Позвольте мне дать задание обследовать унты, распороть подошву… обычно там вкладывается заклинание против жизни!
— Дэмо-хутухта сам сознается! — тут же сказал чжишаб-хамбо.
Установилась на время гробовая тишина.
— Дэмо-хутухта все расскажет нам! — повторил чжишаб-хамбо уже нетерпеливым, скрипучим голосом.
— Я ничего не знаю! — выдавил из себя регент после обращения ко всем богам и живому богу на земле с искренним признанием своей невиновности.
— Применить к нему все виды пыток как к простому смертному, а не к высокому духовному и светскому иерарху! — резко, как последний приказ, произнес старший галон Шаддя.
— Оставьте меня наедине с богами до утра! — обратился дэмо-хутухта к Далай-ламе.
— К утру и будут обследованы унты, — удовлетворенно произнес чжишаб-хамбо.
При выходе регента из приемного зала его взяли несколько охранников под стражу.
Говорили, что к этому времени Норбо-цэрин уже был заточен в тюрьму и под пытками подвергался допросу.
Дэмо-хутухта утром сознался во всем, а Норбо-цэрин до конца своих дней не признался ни в чем. Говорили, что дэмо-хутухта был умерщвлен, когда английские притязания на Тибет стали все более агрессивными.
* * *
— Агван Доржиев так шел к своей родине, — сказал Булат Борисович, уже сидя у Стола Чингисхана, кивнув в его сторону — на нем еще курился можжевельник-санзай, внизу шумела река, а дымок воскурения казался для меня олицетворением тишины и покоя. — После согласования позиций с далай-ламой он возвращается в Санкт-Петербург для получения принципиального ответа от российского царя. В Тибете английские власти арестовали было его, но вместо него — Овше Норзунова, а Доржиев был уже в Калькутте. В Шанхае выясняется, что вследствие “боксерского” восстания надо делать круг через Японию и Владивосток. В Петербурге при посредничестве министра иностранных дел графа Ламздорфа вручает русскому царю официальное письмо Далай-ламы об установлении дипломатических отношений между двумя государствами, Николай II заверил об установлении регулярной связи и взаимной информации. Это было начало, обнадеживало на будущие конкретные отношения. И Агван Доржиев приезжает в Тибет вместе с земляками Сультимом Дондоковым и головой худайского рода Жигжидом Галсановым. Здесь состоялась его встреча с Гомбожабом Цыбиковым. Все это очень интересно, на стыке ХIХ и ХХ веков наши бурятские деятели разворачивали бурную, всестороннюю деятельность. Это яркие страницы нашей истории. Теперь иногда кажется, что мы измельчали, потерялись в круговороте больших мировых событий. А я здесь сижу у подножия гор в надежде сделать свое открытие. Но, вроде у нас появляются личности — наживают состояние, занимаются наукой и искусством, спортом, наконец. Все это не то… в сравнительном временном и фактическом разрезе. Иногда мне хочется все бросить. Жить просто у этих гор. Читать молитвы. Я бы свои молитвы создал! Читал бы и мани, мантры сострадания.
Булат Борисович вдруг поднялся и пошел по кругу солнца вокруг камня. Постоял у северного “седалища” Чингисхана, посмотрел поверх деревьев вокруг и сказал:
— Хочется мне строить храм!
Священные четки и дорога к храму
(Из моей книги-эссе “Молнии и листья”)
Первым моим депутатским запросом было обращение к председателю Ленгорисполкома Г. Ходыреву о передаче буддийскому обществу города храма, построенного по инициативе Агвана Доржиева.
И первым учреждением, куда я пришел с просьбой, было Министерство здравоохранения СССР.
Я заранее запланировал визит в Минздрав, поскольку существовал наказ моих земляков о том, чтобы добиться строительства больничного комплекса в селе Кырен.
Из районов, которые входили в избирательный округ, Тунка находилась в самом худшем положении по состоянию социально-культурных объектов, на то были и субъективные, и объективные причины (отдаленность от республиканского центра). И я пришел к выводу, что нужно включить в план строительство самого крупного объекта, а больничный комплекс был таковым, чтобы завезти в район мощную строительную организацию, на базе которой пойдет разворачивание других строек.
Вопрос о передаче Ленинградского дацана верующим для меня возник совершенно неожиданно: в первый или во второй день работы съезда ко мне пришел заведующий буддийским центром Том Рабданов с просьбой, чтоб я написал письмо Г. Ходыреву.
Я обрадовался этой встрече, почувствовал важность момента для народа и для себя, воспринял просьбу Тома Рабданова как знак судьбы…
О Ленинградском дацане я многое знал, впервые услышал о нем в раннем детстве от матери. Одним словом, историю дацана впитал с молоком матери.
Моя мать, Еша Даржаевна, рассказывала мне о знаменитых людях Бурятии, таких как профессор Базар Барадин и цанид-хамбо Агван Доржиев, которые часто приезжали в Тунку и останавливались в доме моих родителей.
Мама долго жила при Челутаевском и Ацагатском дацанах вместе с семьей, потом они поехали в Ленинград, но оказалась по воле судьбы в Томской области в местности Нарын, где были поселены многие ссыльные из Тунки.
Мама до конца жизни не расставалась с четками, освященными Агваном Доржиевым (они хранятся у нас как память о матери и о великом человеке, кого она почитала, молилась на него как на воплощение бога), в домашнем иконостасе стояла фотография этого цанид-хамбо (1904 г., Санкт-Петербург), она общеизвестна — репродуцирована во многих изданиях.
1904 год — это год вторжения англичан в Тибет, бегства Далай-ламы в Халха-Монголию в сопровождении Агвана Доржиева, год командировки его в Санкт-Петербург для официальных переговоров с Николаем II при посредничестве министра иностранных дел Извольского. А через два года Агван Доржиев уже вместе с Далай-ламой сидел на приеме у китайско-маньчжурского императора.
Агван Доржиев, ушедший в 19 лет в Тибет и поступивший в Гоман дацан Брайбун хида (один из трех монастырских комплексов Лхасы наравне с Гандан и Сэра), достигший звания профессора буддийской метафизики — цанид-хамбо, был зачислен в штат ближайшего круга служителей при Далай-ламе для упражнений Его святейшества в богословских диспутах — одним словом, был он и учителем, и советником, и коллегой. Так уроженец улуса Хара-Шибирь Хоринского ведомства становится виднейшим политическим и религиозным деятелем Тибета.
После десятилетнего безвыездного пребывания в Тибете А. Доржиев выходит на международный уровень: Монголия, Бурят-Монголия, Калмыкия, Франция, Англия, Австрия, Италия, Таиланд, Китай, Япония, Индия, Непал, Бирма, Цейлон — страны, в которых он побывал как светский и духовный полпред Тибета и ламаизма.
Политические деятели Ж. Клемансо (Франция), Г. Орлеанский (французский принц), князь Э. Ухтомский (Россия), ученые В. Радлов, С. Ольденбург, Ф. Щербатской, В. Котвич, А. Руднев, Д. Клеменц, Дж. Спеллинг (Англия), художник Н. Рерих, общественный деятель К. Тепнисонс (Прибалтика) и другие, так или иначе общались с цанид-хамбо, оказывали содействие его деятельности. Он установил связь между Россией и Тибетом, был полпредом тибетского правительства в России с 1901 года, по полномочию и от имени главы суверенного Тибета Далай-ламы, заключил в 1912 году договор о дружбе и сотрудничестве между Тибетом и ставшей независимой Монголией.
Агван Доржиев неоднократно встречался с Николаем II и в 1922 году был на приеме у Ленина.
“Его обаяние и сила убеждения позволили получить высочайшее соизволение разрешить строительство буддийского храма в столице Империи”, — писал Дж. Спеллинг о конфиденциальной встрече цанид-хамбо с Его Императорским Величеством в Царском Селе.
“Когда мы беседуем с Доржиевым, нам, большевикам, необходима полная мобилизация нашего интеллекта для того, чтобы быть на высоте”, — высказывался нарком просвещения А. Луначарский.
А. Доржиев был чрезвычайно активен в общественно-политической жизни: он распространил в Калмыкии и Туве ламаизм, боролся за свободу вероисповедания и в царской, и в коммунистической России; возводил дацаны и дуганы у западных бурят; когда пошло разрушение хурулов в Калмыкии, он поехал туда с обращением Ленина к калмыцкому народу, которое начиналось словами: “Братья калмыки!”
В 1917 году в Петрограде был сформирован бурятско-калмыцкий комитет, который провозгласил себя органом по делам государственного строительства Бурят-Монголии и Калмыкии, одним из его создателей был А.Доржиев.
Он принимал участие во всех общебурятских съездах послереволюционных лет, на которых не всегда получал одобрение своей деятельности, особенно в обновлении ламаистской церкви в России, где выдвигался приоритет чистейшего буддизма, отказ от излишества в имуществе и ряда привилегий духовенства.
В 1924 году А. Доржиев приветствует общественность Бурят-Монголии на торжественном собрании по случаю годовщины республики и также выступает на Первой сессии Великого Народного Хурала Монголии, провозгласившей МНР. Примечательно, что он участвовал в заседании Политбюро ЦК РКП(б) в октябре 1920 года после Бакинского съезда народов Востока, собравшего 1891 делегата, вместе с калмыком А. Амур-Саном и Э.-Д. Ринчино. На заседании Политбюро было принято политическое решение по народам востока России: предоставить автономию тем, кто не имел ее, и “в первую голову для калмыков и бурят-монголов”.
Эти факты из биографии Агвана Доржиева я узнал из книг, а мать мне рассказывала про своего учителя Кушок-хамбо (так называли в народе цанид-хамбо, и мама не должна была произносить имя учителя — по обычаю и предписаниям веры); у меня с дошкольной поры в сознание уже крепко вошел Святой, Бог, всемогущий и необычный человек, который был наделен полномочиями и Далай-ламой, и Лениным.
Мама рассказывала о том, как однажды местные коммунисты на ретивых конях приехали к началу его проповеди перед верующими и потребовали у него документы, а он спокойно и вежливо показал бумагу, после чего как-то стушевались блюстители закона и молча удалились; по рядам сидящих пронесся шепот, что они увидели подпись Ленина, испугались и убрались восвояси.
До сих пор жива в моем воображении картина из жизни Челутаевского дацана, о которой часто вспоминала мать. Русско-монгольско-тибетская начальная школа, открытая цанид-хамбо (такая же школа была организована в Тунке при Койморском дацане); стечение народа, среди которого были очень грамотные и просвещенные люди. С превеликим почтением под руку выводят старого русского профессора на свежий воздух, под тень дерева, где он, сев за стол, ведет беседу со слушателями. В дацане чувствовалось разобщение между ламами, даже храм был разделен надвое. Сам Агван Доржиев больше отсутствовал, в его дом-келью имели свободный доступ девушка из Алари, найденная и нареченная им как воплощенка богини Белой Тары, следовавшая за цанид-хамбо по его ставкам, и моя мама. Они наводили порядок в доме, где не было ничего лишнего. Бурхан Дара Эхэ и моя мама с благоговением, с трепетом в душе притрагивались к вещам, бурханам и религиозно-ритуальным принадлежностям. Однажды нагрянул обыск, люди в кожаных куртках, порывшись кое-где, особенно долго осматривали хранящиеся корни женьшеня. Мама говорила, что эти клубни были похожи на людей — с головами, ногами и руками, а как лекарство они имели удивительную силу исцеления.
Мама вспоминала, как со сверстниками они играли, вместе с ними играл и Лэгдэн Аржигаров, послушник-хуварак из Койморского дацана, который был горазд на выдумки: рассаживал всех перед собой и, изображая “его преосвященство”, читал священные тексты наизусть, дети должны были класть в тарелку перед ним масло. Мама смеялась, рассказывая, что, боясь родителей, они вместо масла клали картошку… Лэгдэн уже в детстве знал, что он будет большим ламой, он был первым среди хувараков в постижении учения Бога, позже он уехал в Челутаевский дацан, откуда в 1927 году вместе с четырьмя другими молодыми ламами по выбору Доржиева отправился в Лхасу. Мама часто с грустью говорила, что неизвестно, как же сложилась его дальнейшая судьба. Она не могла знать, что он стал в Тибете первым из бурят настоятелем знаменитого Гоман дацана, где с самого основания его учились буряты и монголы. Настоятелем же этого дацана в XVII веке был хан Джунгарии Галдан-Бушагта, получивший одобрение Далай-ламы, сменивший по политическим соображениям монашеское орхимжо-накидку на одеяние степного монарха.
Лэгдэн-гоман-хамбо умер в тюремных застенках при оккупации Тибета китайцами в 1959 году, так и не подчинившись требованиям вторгшихся в страну войск. Далай-лама не смог уговорить Лэгдэна вместе с ним перебраться в Индию, тот отказался, сказав, что должен умереть там, где он нашел себя как служителя веры.
Но Лэгдэн-хамбо вовсе не умер, он просто перевоплотился, его перерожденец, найденный самим Далай-ламой, ныне живет в Южной Индии, где действует Гоман дацан в эмиграции. Его знают как Лэгдэн-римпоче, ему теперь около тридцати лет…
Самым счастливым из пятерых молодых лам, направленных А. Доржиевым в Тибет, оказался Агван-Нима, который в годы эмиграции был гоман-хамбо. Примечательно, что среди его учеников числится старший брат Далай-ламы XIV, ныне американский профессор. Он в глубокой старости обрел нирвану, но с неосуществленной мечтой увидеть свою родину. Другой лама Тугдэн-Нима стал дулва-хамбо, тоже достиг высокого положения в ламаистской иерархии. С ним в Индии встречался гэлэн Данзан-Хайбзун Самаев, он рассказывал, что Лэгдэн-римпоче говорил о своей родине — Тунке в предыдущей жизни. Также о нем я услышал от гоман-хамбо девяностых годов, который побывал в Бурятии. Он приехал вместе с Самаевым после молебствий в Ленинградском дацане. Кстати, мне приятно было узнать, что один из тибетских римпоче лично знал Лэгдэн-хамбо и считал его своим учителем.
Также из рассказов родителей мне было известно, что Агван Доржиев не только заботился о воспитании и обучении молодых лам, он увез с собой из Тунки двух братьев Молоновых — Данзана и Дыбшина, сыновей богатого и известного на родине человека, в Петроград. Один из них стал ламой, о нем рассказал Николай Рерих в описаниях своего путешествия через Алтай в Тибет, другой — также был направлен по особому заданию Народного комиссариата иностранных дел в Тибет в начале двадцатых годов вместе с Ф.В. Бахановым и Даши Сампилоном, известным деятелем национального движения. Дыбшин Молонов впоследствии окончил военную академию, преподавал там же. В 1934 году при невыясненных обстоятельствах застрелился или был застрелен.
В моем представлении Агван Доржиев с детства был человеком совсем иным, чем обычные ламы, далеко смотрящим вперед, знающим западную культуру и европейские языки. Я гордился тем, что он основал в Тунке, в Койморах, свой дацан обновленческого толка.
Но я еще многого тогда не знал, например, какие неоценимые услуги он оказал первому европейскому исследователю Тибета Г. Цыбикову в Лхасе, какие связи были у него с ученым и деловым миром, в том числе с земляками-профессорами Ц. Жамцарано и Базаром Барадиным, депутатом Госдумы Бато-Далай Очировым и врачом, политиком П. Бадмаевым. И было его письмо-завещание, в котором ведение ленинградским дацаном и всей Тибетско-Монгольской миссией в СССР поручалось С.Д. Дылыкову, впоследствии ставшему видным ученым китаеведом нашей страны.
На освящении Койморского дацана присутствовали мои родители, они рассказывали, что это событие вызвало всенародное ликование. Потом дацан был перевезен в центр нашего колхоза, где он служил клубом; все говорили, что это строение — Хандагатайский цокчен-дуган. Из рассказов родителей я понял, что он как дуган не был похож на другие бурятские дуганы, только подобный ему и поныне стоит в Ленинграде (тибетская архитектура).
Мама все время вспоминала Бурхан Дари Эхэ, уехавшую в Ленинградский дацан. Шойжи-Даба Томиргонов, знаменитый лекарь-эмчи, пользовавшийся огромным авторитетом в городе (его почти последним арестовали из обитателей дацана), был одноулусником моего отца.
Лет пятнадцать назад из Узбекистана приезжала девяностолетняя бабушка, тоже одноулусница отца, мне передавали ее рассказ об аресте Томиргонова, о Бурхан Дари Эхэ, умершей при тяжелых родах и похороненной на кладбище у дацана. Как-то мне не хотелось верить в это: для меня она была настоящей богиней… Потом я пришел в мыслях к тому, что и богини должны рожать, тем более, земные богини, и рождается от них бог со своей божественной миссией на нашей грешной земле… Так я написал повесть “Богиня на земле”…
Непредсказуема и сурова наша действительность; жизнь человека с самого рождения его — это полоса везения и неудач, радости и горя, обретений и потерь, счастья и несчастья. Но и творения человека имеют свою судьбу, поскольку они рождены умом и талантом, жертвенным трудом и гениальной догадкой.
Неприятие строительства буддийского храма в столице православной империи, политическая подозрительность, бюрократические препоны, травля в прессе, публичные выступления, доходящие до черносотенства, угрозы взорвать объект и разделаться физически с инициаторами — все было… Но было и другое — живая и активная поддержка прогрессивных, настоящих российских ученых и политиков, министров и придворных. Когда весной 1908 года Агван Доржиев обратился к российскому правительству с ходатайством о строительстве храма, положительно отнеслись к этой инициативе министр иностранных дел А.И. Извольский и министр внутренних дел П.А. Столыпин, ставший известным на посту премьер-министра как реформатор политической и государственной жизни, жестко и планомерно проводящий свою линию, не гнушавшийся массовыми казнями противодействующих. Он дважды заходил к Николаю II, в первый раз — под давлением Департамента духовных дел, воспротивившегося строительству храма, с отказом возведения его в Старой деревне — окраине Петербурга “ввиду отдаленности от центра и затруднительности установки надзора”, второй раз — после ходатайства академика В. Радлова — с предложением удовлетворить просьбу буддистов. И приостановленное строительство было возобновлено.
Наконец, 21 февраля 1913 года, в день празднования 300-летия Дома Романовых, состоялось первое богослужение в храме. Окончательно строительство было завершено в 1915 году.
Храм воздвигался на средства бурят, калмыков, монголов и тибетцев: были крупные пожертвования от Далай-ламы, Богдо-гэгэна (последний на освящение в 1913 году послал своего полномочного представителя Дайтцин-ван Ханда-Дорчжи), и были использованы деньги самого цанид-хамбо.
Буддисты Китая, Японии с удовлетворением следили за строительством, а король Таиланда подарил храму две позолоченные статуи
Итак, к храму имеет отношение весь буддийский мир.
Но он задуман и построен великим сыном бурятского народа. Это главное. Правильно решение Второго общебурятского съезда, состоявшегося в Гусиноозерском дацане в июне 1917 года, объявить храм достоянием бурят-монгольского народа.
После разгрома 1937 года храм служил “физкультурной базой”. В годы войны в нем размещалась военная радиостанция наведения наших самолетов. Храм защищал Родину. В народе говорят, что он имел божественную силу и поэтому ни один снаряд, ни одна бомба не задели его в блокадном, постоянно обстреливаемом Ленинграде.
И еще одну противоречивую “функцию” выполнял храм до I960 года. Он использовался как “глушилка” враждебного эфира и по-своему ограждал своих граждан от “ненужной пропаганды”, возможно, препятствовал распространению свободомыслия…
В 1987 году храм посетил Далай-лама, в 1989-м его посланник Бакула-римпоче оказал содействие регистрации буддийской общины в Ленинграде.
У меня хранится ответ председателя Ленгорисполкома Г. Ходырева на мой запрос о передаче храма этой буддийской общине.
Осенью 1990 года три римпоче освятили храм — среди них был Кхамтул Римпоче, побывавший перед этим по просьбе верующих в Тунке и Оке. Он был в составе большой делегации, возглавляемой премьер-министром правительства Далай-ламы. Меня уполномочил народ пригласить его в район, я приезжал в Иволгинский дацан, сопровождал его до Москвы. Тогда же настоятелем храма стал Данзан-Хайбзун Самаев. По случаю Сагаалгана он провел богослужение, перед которым зачитал обращение Далай-ламы. И дацан вернул свое первоначальное название Гунзэчойнэй.
В судьбе храма должна наступить новая полоса — он должен стать центром культуры Востока на Западе, культуры в ее широком смысле, ибо является самым западным существующим памятником культурного наследия народов Евразии — от Тихого до Атлантического океанов.
А строительство больничного комплекса на моей родине все продолжается. По “выбиванию комплекса” мне пришлось обивать пороги многих начальствующих кабинетов и в Москве, и в Улан-Удэ. Вскользь скажу, что решающую роль в этом деле сыграли заместитель председателя обкома КПСС Дагестана, народный депутат СССР М.Ю. Юсупов и ставший второй раз Председателем Совмина В. Саганов. Но не успели достроить — наступил 1991 год.
Утешаю себя тем, что многое рождается в муках.
Лишь бы судьба была счастлива.
2003 г.
* * *
— Мы построим дацан в столице Белого царя, — говорил Агван-хамбо Гомбожабу Цыбикову. Они сидели недалеко от летней резиденции Далай-ламы Норбу-линха под деревом на берегу говорливой речушки, стояла утренняя прохлада.
Агван-хамбо был одет бедно, как странник, каких немало в Тибете.
— Особенно нам не надо выделяться среди индийской толпы, — улыбнулся Агван-хамбо. — Хотя мы не должны быть одеты как индийцы.
Гомбожаб еще раз взглянул на хамбо, на его халат из темноватой ткани, что напоминал шерстяную попону, которой укрывают лошадей и мул, так странники хорошо вписываются в бедный тибетский быт, хмурый горный пейзаж, на котором чернеют печальные палатки и бродят лохматые яки. Халат был подпоясан кожаным засаленным ремнем, с него свисали небольшой нож в старом деревянном футляре, по бокам которого торчали китайские палочки для еды, а с другой стороны — огниво, на котором только блестела сталь для высекания искры, подтверждая, что владелец еще может продолжать свой путь, так же, как торчащая наружу пазуха, наверняка, содержащая пустую чашу и остаток выпрошенной у последней палатки еды или кореньев с увлажненной долины. На голове прочно сидит берет из пряжи шерсти белой козы, чтобы был устойчив при свирепых ветрах и не шибко нагревался под беспощадными лучами солнца, а на ногах — огромные кожаные сапоги со спаренными подошвами, лишь бы они перевалили Гималаи, спустились к теплым южным долинам, подумал Гомбожаб.
“Доведи бог до Санкт-Петербурга, — появлялась в душе молитва у него. — Только бог двигает им!.. Во имя благополучия будущего нашего народа!..”
“И ты тоже вернись к родному очагу, исполнив желания благородные!” — говорил ясный, острый взгляд Агван-хамбо.
В стороне, опять под деревом, набирали в берестяные сосуды воду спутники цанид-хамбо; к Жигжид Галсанову и Сультиму Дондокову по распоряжению Далай-ламы присоединились тибетцы донир Кайнтчин, секретарь делегации, и председатель хошуна Джалсан.
— Лхаса кишит английскими агентами, — сказал с беспокойством Гомбожаб. — Все мы переодеты под других… Но глаз замечает!
А Агван Доржиев спокойно говорил о том, что им надо по пути побывать в святых местах в Непале, Бирме, Индии, в конце на Цейлоне.
— По всем признакам Англия скоро нападет на Тибет, — продолжил свою мысль Гомбожаб.
— Все великие реки Азии берут начало в Тибете, — глубокомысленно произнес Агван Доржиев. — Инд и Брахмапутра впадают в Индийский океан, а Янцзы, Хуанхэ и Меконг — в Тихий. Завоевателей привлекают просторы, а власть любит высоты. И мы сидим под самыми небесами. Но не для завоеваний и не для приобретения власти, а для достижения духовных ценностей для всех живых существ, для счастья поклоняющихся ступам Будды… Мы оба сейчас сидим, и перед нашими глазами и в душах наши кочевья, земли, дым над очагами, родные и близкие…Без духовных ценностей нельзя жить. Народ должен развиваться на открытиях для сердца и ума… чужих и своих! Я верю, что отсюда благополучно доберешься до родины… Не прогонишь пленных, не привезешь злата и шелка, твое завоевание, люди поймут, это духовный сбор с разных стран и народов, все это должно послужить для грядущего процветания твоих земель… Кровь человеческая не должна проливаться на горестную землю, а питать народную жизнь… улыбку, тепло взглядов и рук, детский смех… и плач, а не рыдания и стенания взрослых должны раздаваться под солнцем и луной!..
Гомбожаб слушал слова цанид-хамбо как божественную молитву. И он не знал, что здесь, в своей летней резиденции во время раздачи вана — посвящение в праведники Арьяа-баалы, Далай-лама впервые понял, что готовится за спиной его противников англичанами — и это не без Агван-хамбо.
* * *
Из книги “Г.Ц. Цыбиков. Избранные труды”.
(Новосибирск. “Наука” — 1991 г. Том первый. “Буддист-паломник
у святынь Тибета”. Глава ХVII. Домой. Дневник пути от Лхасы до Кяхты)
10 сентября 1901 — 2 мая 1902.
Пробыв в Центральном Тибете более года, я так соскучился о моих родных и о моей родине, что решил отправиться в обратный путь. К этому побуждало меня и то обстоятельство, что денежные средства мои совершенно истощились, так как я старался составить как можно большую коллекцию книг.
Больших частных типографий в Тибете нет, а все значительные типографии принадлежат далай-ламскому казначейству, монастырям, дацанам и т.д. Частные лица изготовляют лишь такие доски, на которых вырезаны священные книги ради приобретения добродетелей, и такие доски обыкновенно жертвуют монастырям. С промышленною целью держат доски лишь немногочисленные типографщики, каковыми являются исключительно светские простолюдины. Монастыри взимают известную невысокую плату за печатание с их досок. Печатают на местной бумаге чернилами, приготовляемыми из сажи тут же на месте. Берут смоченную бумагу и, наложив на обмазанную доску, проводят валиком, обшитым сукном. Это печатание требует совместной работы двух людей.
Приобретенные мною книги имеются главным образом в типографиях Поталы, дацанах Лосаллин и Гоман Брайбуна, в брайбунском Галдан-по-бране, в дацанах Сэра, ритодах Дубхан и Пурбу-чжог, в лхасских линах, Галдане, Цэчог-лине, в цзанских монастырях, Даший-лхунбо, Улчу, Дагдан-пунцог-лине, монастыре 16-го перерожденца от времен Будды Шакьямуни, нынешнего халхаского Чжэбцзун-дамба хутухты, знаменитого ламы, известного под именем Таранаты, хотя собственное его имя было Гуньга-нинбо (конец XVI и начало XVII в.), в Шалу, славном монастыре известного автора истории буддизма в Тибете Будона (начало XIV в.) и др.
Продают книги сами типографщики, как всякий товар, на рынках, разложив на земле. Большие сочинения можно получать только на заказ.
Вообще, Тибет — такая страна, откуда богомольцы возвращаются с постоянными дефицитами бюджета, и это послужило даже основанием поверья, что с тем, кто увозит из Тибета остатки своих денег, случается в пути какое-нибудь несчастие, так как местные духи, жадные к деньгам, злятся на скупых. Месть их неотразима даже для знатных монгольских и амдоских перерожденцев.
Итак, я стал собираться в путь. Приготовления шли довольно медленно, и особенно много было возни с книгами. Их нужно было хорошо и умело обернуть местным сукном в защиту от сырости и зашить в сырые воловьи шкуры для того, чтобы их не промочила вода от дождей и глубоких попутных рек, где при переправах груз весь погружается в воду. Швы зашитых тюков обмазываются смесью крупчатки с кровью свиньи, что закупоривает все отверстия, через которые могла бы пройти вода. Таких тюков у меня оказалось двадцать, т.е. на десять вьючных подвод. Затем на четыре подводы нужно было навьючить провизию, одежду и другие вещи, принадлежащие мне и моим людям, коих пришлось нанять троих, в том числе и переводчика, бывшего все время со мною.
Из Тибета в обратный путь легко найти слуг из монгольских и бурятских лам, желающих возвратиться на родину. Такие люди, понятно, из менее зажиточных, охотно прислуживают дорогою за подводу и продовольствие. Ловкий знаток обстоятельств нанимаемого может эксплуатировать его труд даже за одну подводу или же за одно продовольствие.
Что же касается меня, то я взял одного халхасца и одного южного монгола за вышеупомянутые подводы и продовольствие. Вследствие этого пришлось нанимать до 20 вьючных животных. Этот наем оказался для меня совершенно неудачным, и сложившиеся обстоятельства повлекли за собою много неприятностей, не говоря уже о значительном материальном ущербе. Дело в том, что люди, намеревающиеся возвратиться в Монголию, поджидают в первой осенней луне богомольцев из Цайдама, которые попутно промышляют и извозом. В нынешнем году они прибыли в малом числе сравнительно с числом желающих воспользоваться ими. Кроме того, ни у одного хозяина не бывают более б-7 свободных лошадей, а большинство нанимается везти на 2-3. Таким возчикам, понятно, сподручнее и удобнее взять отдельного богомольца. Для того же, кто хочет нанять большое число лошадей, приходится заключать условия со многими, и наступает безвыходное положение, если не удается собрать потребного числа. Притом в различные места Цайдама ведут и различные дороги, так что приходится принимать в расчет и пункт в Цайдаме, куда монголы могут доставить.
После долгой возни и переговоров, затягивать кои монголы любят до вывода из терпения какого угодно хладнокровного человека, я заключил условие с партией курлуков, во главе коих был некто “кья” (адъютант князя) Сонам, и тайчжинаров с главой их зайсаном Сэнгэ. Они, в числе около десяти человек, взялись дать мне подводы от Накчу-цонра до цайдамского Хачжира за плату по 6 ланов и 5 цинов местных монет (около 7 р. 14 к. на наши деньги). Условие было заключено 27 августа 1901 г., и деньги уплачены, по условию, вперед сполна. День же нашего прибытия в Накчу-цонра, где лошади возчиков должны были нас ожидать, не был определен точно, но уговорились, что мы прибудем с партией курлуков (кья Сонам). До Накчу мы должны были нанять тибетцев, обратных попутчиков из тех мест, так как наемных подвод в Лхасе найти очень трудно, даже, вернее, невозможно, вследствие отсутствия скота у большинства населения.
2 сентября партия тайчжинаров выехала, причем их старшина Сэнгэ зашел ко мне и сказал, что будет поджидать нас у своих подвод, хорошо ухаживая за ними, так как нельзя особенно полагаться на местных тибетцев, на попечение коих были оставлены лошади. Я, по местному обычаю, мог бы взять одного из них в заложники, так как я уже выдал им деньги, но я положился на честное слово зайсана, и это привело меня к печальным последствиям.
Все время отыскивая попутные подводы, мы, к несчастию, не могли найти их до 9 сентября, когда наняли двух дамсоков (дамских монголов) по 4 монеты до их местожительства, т.е. только до половины пути до Накчу. Курлуки наняли другие подводы до По-мдо-чу, так как находились в одинаковых со мною условиях в отыскивании подвод.
Наконец, 10 сентября мы навьючили найденных 16 яков, а сами пошли пешими. Сначала я шел очень бодро, но лишь начали подниматься на перевал Го-ла, как я уже почувствовал трудность и был очень рад остановке возчиков, когда они решили переночевать на одной поляне, на южном склоне перевала. Несказанно хорошим показался мне приготовленный чай без молока, и я, утолив жажду, почувствовал себя снова бодрым, позабывшим недавнее утомление. Ночью наши возчики стали караулить своих привязанных вокруг яков да попутно и наш багаж, так что мы спали спокойно. Возчикам, впрочем, нечего было особенно беспокоиться: у них была очень большая и красивая собака местной породы. Главное достоинство ее было, конечно, не в величине и красоте, а в том, что она, спокойная и сонливая днем, с наступлением темноты совершенно изменялась в характере и всю ночь напролет обходила в некотором расстоянии лагерь и поднимала громкий лай, лишь только слышала вблизи шум или видела людей. Я следил за ее лаем и ни разу не мог упрекнуть ее за пустую тревогу. Да, это был славный сторож и верный друг!
11 сентября перевалили кое-как Го-ла. Я снова сильно утомился при подъеме и облегченно вздохнул только тогда, когда достигли, наконец, большого “обо” — груды камней на перевале. День был ясный и отсюда была видна вдали Лхаса с ее золотыми кровлями, ярко блиставшими на солнце. Здесь мои спутники зажгли воскурения и, обратясь в сторону священного города, сделали по несколько земных поклонов. Они прощались с ним и, в последний раз лицезрея его, конечно, не преминули высказать благопожелание, чтобы судьба дозволила им еще не раз увидеть его в этой жизни, а в противном случае увидеть в будущей, безотступный залог чему они с верою видели в том, что, положив много труда и преодолев неимоверные затруднения, они достигли его и вступили в сонм его духовенства, они, рожденные вдали от центра религии. Действительно, очень заманчивые блага обещают священные книги тем, кто достиг счастия поклониться двум “Чжу” и двум “богдо”, т.е. далай-ламе и банчэн-римпоче. Я лично также восхищался красивой долиной Уя и видом города, который удалось мне посетить и жизнь которого я старался узнать для того, чтобы сообщить пославшим меня. Многого, конечно, я не достиг в своих наблюдениях, но в общих чертах получил представление о Тибете и тибетцах. Подробностей нельзя узнать в короткий срок, но трудно жить долго в чужой стране, вдали от родины, откуда известия приходят раз в год и касаются они событий, происходивших год тому назад. Должно сказать, что уже почти два года, как я не получал ни от кого из родных и знакомых никаких известий. Поэтому мне, с одной стороны, было отрадно наконец-то покинуть эту чужбину, с другой — невольно грустно при воспоминании о том, сколько тайного и непонятного для меня кроется в этой стране. При прощальном взгляде на этот город, я не мог отказаться от смутного желания снова побывать в нем. Я только что начал привыкать к его осмысленной жизни, к обычаям и языку этого своеобразного народа. Все было оставлено на полпути или даже в самом начале…
* * *
— Гомбожаб Цыбиков тогда привез триста тридцать три тома буддийских ксилографов, — сказал Булат Борисович, идя назад на стоянку. — Религия, философия, история, медицина и грамматика… все это было представлено и передано в Русское Географическое общество. Затем коллекция была перевезена в Азиатский музей Академии наук. Конечно, хранится в рукописном отделе в Институте востоковедения в Санкт-Петербурге. Сразу после возвращения из Тибета знаменитый Позднеев пригласил его лектором Восточного института во Владивостоке. Он был его учителем в Санкт-Петербурге. И он же потом рекомендовал Русскому Географическому обществу для путешествия в Тибет. Этот молодой бурят был шустрым. Еще студентом последнего курса привез Позднееву рукопись ламы Болтиморского дацана о его путешествии в Тибет и Непал. А она попала к нему от ламы Янгажинского дацана. Позднеев заинтересовался рукописью, так как он недавно перед этим издал “Сказание о хождении в Тибетскую страну Малодербетского Базабакши”.
— Наш первый хамбо-лама Заяев гораздо раньше ездил в Тибет, даже проучился в Гоман-дацане целых семь лет, — почему-то я пробормотал.
— Я рад, что ты еще не ушел из детства, — улыбнулся Булат Борисович.
— Мне надоело слушать то, что сам знаю, — улыбнулся и я. — Разве плохо быть ребенком?!
— Правильно! — воскликнул Булат Борисович. — И я вроде сам с собой разговариваю. И лучше рассказывать знающему человеку. Вот и ты подал голос! И верно заметил. Заяа-хамбо, возможно, поехал в Тибет в тысяча семьсот двадцать пятом году. Главное, он основал в Бурят-Монголии институт хамбо-ламы. Получил грамоту Бандидо-хамбо-ламы с белой печатью, Андреевский орден с правом ношения на шее из рук Екатерины Второй. В Москве, куда были приглашены пятьсот шестьдесят три посланника от всех религий империи.
— Он заслуженное получил признание за свой подвиг — поездку в Тибет, и учебу, и основание бурятских дацанов, особенно Гусиноозерского, — сказал я.
— У человека есть звездный час, — поддержал меня Булат Борисович. — И у Гомбожаба этот час стал отсчитываться с того момента, когда он решил отправиться в Тибет, всего ему было двадцать шесть лет. Организация экспедиции — не шутейное дело!
Булат Борисович шел, молчал, видимо, думал о своем восхождении к этим верхним скалам, где он рассчитывает найти древние надписи, ритуальные площадки, восходящие к древнейшим временам, когда существовало некое евразийское единство. Или перед мысленным его взором предстала картина из давнего 1903 года, майский день, когда Гомбожаб Цыбиков читал в переполненном зале Русского географического общества доклад о своем путешествии в Тибет.
Ученые мужи слушали его с затаенным дыханием — перед ними выступал человек, пришедший из легендарного мира, становясь тут же с каждым пунктом своего доклада сам легендарной личностью.
В зале царила атмосфера таинственности и неизведанных глубин Азии, величия научного подвига, человеческой смелости, целеустремленности и титанических усилий и выдержки. Этому способствовало присутствие председательствующего Петра Петровича Семенова-Тянь-Шанского. Он сидел один за столом президиума, может быть, никто не захотел оказаться рядом с ним, слишком была велика слава его, как громадина Тянь-Шанских гор, впервые исследованных им, обширны его знания, как пространства Центральной Азии, куда им предпринят ряд экспедиций. Седовласый и седобородый, с высоким и широким лбом он действительно напоминал снежную горную вершину, вокруг которой курились белые облака; из-под очков с любовью взирали умные, горящие глаза на докладчика, стоящего за кафедрой у торца стола и говорящего с достоинством, выстраивая фразы в обстоятельный, логически-стройный ряд, создавая картину видимую и научно-абстрактную.
Гомбожаб Цыбиков был в форменном мундире профессора, шею облегал снежно-белый ворот рубашки с изящной черной бабочкой. Одежда подчеркивала его стройную жилистую фигуру, сильные натренированные трудом и дальними дорогами плечи, в которых так и чувствовалась подвижность и резкость. А тонкие усики, как крылья ласточки, и чуть вздернутый нос, чуть оттопыренные уши создавали образ человека, устремленного вперед и взмывающего мыслью вверх — тем более он посматривал поверх сидящих острыми карими глазами под низкими бровями, которые воспринимались вместе как привыкшие к обозрению неизвестных далей; лоб был открыт под аккуратно зачесанным слоем черных волос.
Потом ученые стали высказывать свои впечатления.
— Первые сведения о Тибете нам дал францисканский монах Одорик де-Парденон, — сказал первый выступавший. — А это было в 1325-1326 годах. Но из этих сведений мы не получили научно достоверного… Я помню, что стены города были белые с черным и пролитие крови было абсолютно запрещено…
— Только три века спустя из Индии в Тибет проник португальский иезуит Антонио де Анграда, — говорил второй. — Чуть позже иезуит Гробер из Пекина добрался до Лхасы. Оттуда он привез перерисовки портретов Далай-ламы и его покровителя монгольского Гуши-хана, как он писал, они были вывешены у входа во дворец.
— Папа римский проявлял заинтересованность Тибетом, — говорил третий. — Он распорядился о том, что монахи ордена капуцинов должны были заняться миссионерской деятельностью в этом районе. Один из них, Орацио дела Пеппа, составил труд “Краткое описание Тибетского царства” в 1730 году.
— Англичане попытались изучить Тибет для овладения им, — уточнял следующий. — Один из них был уже принят Банчен-Эрдэни. А Самуэль Турнер издал даже двухтомный труд о Тибете.
— Все эти труды не представили европейцам истинную картину об этой стране, — говорилось во всех этих выступлениях, — как и книга двух французских миссионеров Гюка и Габе, содержащая так много невероятных подробностей, что можно усомниться в их пребывании в Тибете. Эти миссионеры были последними, кто из европейцев побывал в этой заоблачной стране. И наш Пржевальский не смог побывать там… Европейские путешественники не могли дать верную картину о Тибете, поскольку они не знали философию ламаитов, как наш достопочтенный господин Цыбиков. А бурятские и калмыцкие ламы не умели выразить свои впечатления на европейском научном языке… Многие европейцы поплатились жизнью за свой интерес к этой стране, как Адольф Шлагинвейт, Дютрель де Рэн и другие…
Приятно было Гомбожабу Цыбикову слышать искренние слова ученых, он вскользь пожалел, что жена Лхама не смогла прийти с ним на это заседание, хотя и не поняла бы она эти ученые слова, но наверняка почувствовала бы теплоту их и восхитилась его научным достижением. Жена занемогла от длительной езды до Петербурга и от необычного для нее климата. Но вечером она присутствовала на просмотре снимков, сделанных мужем в Лхасе тайно и с риском для жизни. “Волшебный фонарь” — эпидиаскоп показывал их на белом полотне на стене. Это было настоящее чудо! Перед взорами людей вставали картины легендарной страны! Первые в мире снимки!..
— Эти снимки и снимки Овше Нарзунова спасли от банкротства в тысяча девятьсот пятом году американский журнал “Нэшнл Джиогрэфик”, — сказал Булат Борисович. — Этот журнал существует и поныне благодаря нашим монголам. И приобретенный тогда престиж и теперь еще держится!
… После просмотра снимков — комментировал их сам Гомбожаб Цыбиков — подошел Семенов-Тянь-Шанский и обнял его.
— Милостивый государь Гомбожаб Цыбикович! — сказал он. — Совет Императорского Географического общества в заседании своем пятого сего мая, обсудив все обстоятельства и блестящие результаты вашего путешествия в Лхасу, единогласно присудил вам учрежденную при обществе премию имени Николая Михайловича Пржевальского. От души поздравляю вас с этой наградой, желаю полного успеха в предстоящем вам труде по обработке собранных вами материалов. Примите, милостивый государь, уверение в искреннем моем к вам уважении и совершенной преданности!
И Петр Петрович вручил ему золотую медаль с надписью “За блестящие результаты путешествия в Лхасу”.
— Как сейчас не вспомнить слова Николая Михайловича Пржевальского о том, что его стремление побывать в Лхасе осуществит более счастливый путешественник, — сказал тепло и проникновенно Семенов-Тянь-Шанский. — Вы и есть счастливый путешественник!
Так говорил один из счастливейших путешественников, автор многотомных трудов по географии России, приведя слова другого счастливого путешественника генерал-майора Пржевальского, оставившего яркий след в мировой географии и биологии, изучив Уссурийский край и Центральную Азию в четырех экспедициях, описав впервые дикого верблюда, дикую лошадь и другие виды позвоночных.
— Пржевальский чуть не достиг Лхасы, он был удачливее других, — сказал Булат Борисович. — Его остановили посланцы Далай-ламы на расстоянии около двухсот пятидесяти километров. И он сказал посланцам вещие слова… Он сказал о том, что, может быть, ранее, чем пройдет десять лет, явятся из Индии в Тибет англичане с войсками, против которых тибетцам, конечно, не устоять… Генерал знал, о чем говорил… Об этом знал и Агван Доржиев!
* * *
— Хватит ногами топать! — воскликнул Сультим и снял свои тибетские сапоги с разодранными подошвами и поэтому перевязанные кожаными ремешками, которые тоже вот-вот порвутся. — Повезет нас огненный железный конь!
Они сидели на горячей от солнца земле и смотрели на блестящие рельсы железной дороги, невдалеке исчезающей в густых лесных зарослях.
— Я не думал, что в теплых странах так трудно, — говорил Сультим, даже не глядя на спутников, которые вряд ли его слушали, разморенные от жары и влажности воздуха, уставшие от длинного перехода. Только цанид-хамбо, кажется, о чем-то размышлял, прикрыв веки, медленно перебирая молитвенные четки на по-ламски сложенных коленях. — Я представлял теплые страны как рай… и страну богов Тибет. Не нравятся эти леса. Какие-то непонятные растения и деревья, мошкара и всякая нечисть под ногами и над тобой, висит на сучьях деревьев — змеи, обезьяны эти! И еда, которая не лезет в горло! Нет, это не рай!
— И в раю ты не поймешь, что ты в раю, — вдруг улыбнулся Жигжид. — Не гунди, и так тяжело!
— Это хорошо! — аж даже зашевелился на месте Сультим. — Это тебе не скакать по степи на жеребчике от юрты к юрте. И люди с почтением на тебя смотрят: вот скачет гулва худайского рода!.. Ноен большой!..
— Я тебе покажу ноена! — процедил сквозь зубы, опуская еще ниже голову, Жигжид.
— Не сможешь! — встрепенулся Сультим. — Не сможешь! Ты сейчас не можешь даже шевельнуть головой, не то что руками и ногами!
— Видел! — вскинул в его сторону руку со сжатым огромным кулаком Жигжид. — Не то что тебя, я быка валил этим кулаком с ног!
— Потом дома расскажешь, что в Индии слона валил! — хихикнул Сультим. — У тебя на лбу сидят три безобразные мухи! Нет у тебя силы смахнуть их! — И Сультим указал на него грязным пальцем с черным ногтем.
Смотрели друг на друга горящими глазами, только они живо блестели на темных от загара, опухших от укуса насекомых лицах, с которых стекали мутные капли пота. И застыли с поднятыми руками — один с кулаком, а другой с дрожащим пальцем.
Тибетцы — Кайнтчик и Джалсан — испуганно глядели на них, ничего не понимая, о чем вдруг заспорили эти два бурята, обычно учтивые и уважительные друг к другу.
И вдруг Жигжид разжал кулак, схватил палец Сультима.
Сультим вскрикнул от боли, вскочил на ноги, отдернул руку, отступил от Жигжида и замахнулся на него, стоя у стены ветхого, почерневшего от времени строения, служившего железнодорожным вокзалом.
Жигжид уже указывал на него пальцем, смеясь:
— Ты сам муха!.. Оборванец несчастный, голодный комар!.. Ты!.. Ты!.. Ты!..
Жигжид перестал смеяться, отведя от него глаза, которые округлились и застыли.
И Жигжид вскочил на ноги и шагнул к нему…
Тут и цанид-хамбо удивленно посмотрел на него.
Сультим пятился назад, но все же сжав оба кулака.
Жигжид не пошел на него, придвинулся к стене строения, на которой белела большая бумага с изображением лица человека и с надписью из больших букв.
— Кто это? — пробормотал Жигжид, подходя вплотную к бумаге. — Это же… Это… портрет… портрет!.. Фотография!
Жигжид медленно повернулся и впился взглядом в лицо цанид-хамбо.
— Что это такое?!
Все глядели на изображение на бумаге.
— Дают десять тысяч рупий, — произнес спокойно Агван-хамбо.
— Кому?! — ахнули все.
— Тому, кто принесет голову, — сказал цанид-хамбо как о самом обыденном.
— Чью голову?!
— Им понадобилась голова, — улыбнулся цанид-хамбо.
— Да здесь же ваша фотография! — недоуменно воскликнул Жигжид. — Причем тут… какая-то голова?
— Вот так и встречают нас англичане, — блеснули глаза цанид-хамбо.
— Нас встречают?! — вскрикнул Сультим.
— Встречают! — ответил Агван-хамбо, поворачивая голову в сторону, откуда шли по направлению к ним трое мужчин в белой форменной одежде, из-за плеч торчали ружейные дула, у того, кто был посередине, на ремне болталась большая револьверная кобура.
— Они встречают? — спросил Сультим удивленно.
— Они, — ответил цанид-хамбо, не меняя голоса.
— Это… у них десять тысяч рупий? — пробормотал Сультим.
— У них…
— Они дадут эти рупии… — о чем-то вроде начал размышлять Сультим.
— … Если мы отдадим голову, — произнес цанид-хамбо, не отрывая взгляда от приближающихся английских солдат.
— … Но у нас нет головы! — вырвалось у Сультима.
— Есть! — возразил цанид-хамбо.
— Это ваша голова?! — прошептал Жигжид, запуская руку за пазуху, где над поясом лежал маленький русский наган.
* * *
— Арестуют! — вскрикнул Сультим, сжимая рукоять ножа за поясом.
— Тихо! — осадил его Жигжид, сам тоже с недоверием оглядывая выстроенных на пристани военных — кто с саблями и ружьями, кто с трубами и барабанами.
“Пушка!” — подумал Сультим, вглядываясь в блестящие на солнце трубы, и вздрогнул всем телом, когда грянула музыка.
“Представители губернской власти, — понял Жигжид, когда навстречу им двинулись люди в парадных костюмах, посредине шел человек с большой ковригой хлеба на белом длинном рушнике, наверху была видна красивая блестящая солонка. — Встречают как высоких гостей!”
Впереди шел Агван Доржиев в коричневом орхимжо, он выглядел высоким, увенчанный внушительным головным убором высокочтимого хамбо, посланника Далай-ламы.
Донир Кайнтчик тоже был одет как священнослужитель, но чуть скромнее, чем Агван-хамбо, и шел на один шаг позади.
А Джалсан был в своем княжеском одеянии — синем, расшитом золотом парчовом халате, в гутулах на толстых подошвах с загнутыми кверху носками, сбоку развевались концы красного кушака, на шапке, на острие ее также краснели коралловые шарики, вдетые один в другой, как знак власти и сановности. Жигжид и Сультим внешне почти не отличались друг от друга и в душе считали себя одетыми не хуже тибетского хошунного ноена, разве что не было шариков из драгоценного камня на головном уборе бурятского образца, выглядевшего не хуже тибетского, а ножи, по-ихнему, по отделке гораздо лучше, чем у него, так же как прибор для высекания огня.
“Кто же из них посланник царя, прибывший из Санкт-Петербурга для встречи их и сопровождения в столицу?” — подумал Жигжид, пробегая взглядом по чинному строю подходивших чиновников.
“Представитель Министерства иностранных дел из Восточного отдела господин Щукин”, — сразу узнал его Агван Доржиев.
Щукин сопровождал делегацию Тибета, когда ее принимал Николай II в большом Петергофском дворце.
Жигжид и Сультим, конечно, не входили в состав официальной делегации, поэтому из Петербурга отправились на родину. Но они видели все достопримечательности столицы.
— Столица как-никак красивее Одессы, — сказал Сультим, глядя на Большой Петергофский дворец. — Сколько фонтанов, лестниц… Это чудо! По длине дверей чуть уступает Потале…
— Ты говорил так же на Дерибасовской улице Одессы! — подтрунивал над ним Жигжид. — Когда тебе сказали, что там живут самые богатые купцы.
— Я сразу понял без тебя, что там живут богатые, — огрызался Сультим беззлобно. — У меня есть глаза! Бедные в красивых домах не живут. И в Коломбо, на Цейлоне, есть богатые. Там тоже чудо есть!
— Есть! — смеялся Жигжид. — Чудо в тебе сидит! В Непале, Бирме и Индии для тебя все было чудесно!
— Разве не так! — воскликнул Сультим. — Было чудесно и божественно!
— Но ты боялся сесть на пароход в Коломбо, — продолжал Жигжид. — Ты боялся, что не доплывешь до Одессы. Ты просил цанид-хамбо, чтоб он договорился с российским консулом в Коломбо об отправке домой на лошадях!
— Надежнее лошади ничего нет! Я бы отсюда лучше поехал на коне, чем на поезде! Помню, было даже крушение царского поезда лет десять назад.
— Почему-то на индийской станции Рагапур ты радовался, что сядешь на поезд! — смеялся Жигжид. — И хотел еще заиметь десять тысяч рупий. Если бы у тебя была голова барана, ты преподнес бы ее солдатам.
— Ты тоже хотел! — смеялся тот еще заразительнее. — Ты тоже не умеешь читать на языке Индии и Англии.
— Это я же заметил фотографию цанид-хамбо на бумаге, — Жигжид не унимался. — Ты не узнал! Ты не только не умеешь читать, даже не умеешь разузнать человека на фотографии. Если бы мы были, как ты, попали бы в руки англичан!
— Благодаря мне ты не попал в когти английских солдат! — стукнул в грудь себе Сультим. — Ведь знаешь, как все было тогда.
— Почему-то ты не стучал в грудь, когда подошли солдаты и стали смотреть на фотографию и на нас, — едко заметил Жигжид. — Губы твои тряслись, как листья на осине.
— Это я шептал молитву, — сказал Сультим, — спасения.
— А в одесском порту вынимал нож, испугавшись почетного караула, — опять засмеялся Жигжид.
— Я не доверяю власть предержащим, — прищурил глаза Сультим, глядя на друга. — Где власть, там нет свободы. Истинной свободы!
* * *
Тибетская делегация поднялась по парадной лестнице в Голубую приемную в сопровождении царских слуг, провели их по Чесменскому и Тронному залам в Аудиенц-зал.
Господин Щукин объяснял Агвану Доржиеву тихим голосом, что Большой Петергофский дворец проектировался по рисункам самого Петра I. Строился дворец с 1714 года архитекторами Браунштейном, Леблоном и Макетти, в 1745—1755 годах перестройку осуществил знаменитый Растрелли. “Растрелли сделал в этих залах пышный барочный декор, — говорил Щукин.— Но потом через несколько лет архитектор Фельтон сменил его этими строгими лепными композициями и четким геометрическим членением стен… Вся эта деревянная золоченая резьба, зеркала, живописные плафоны, наборные паркеты сделаны выдающимися зодчими, ваятелями мраморщиками, литейщиками, резчиками и живописцами…”
Агван Доржиев понимал, что Николай II решил ошеломить делегацию из глубин Азии, показав великолепие дворца, всего дворцово-паркового ансамбля: Нижний парк и Верхний сад, каскады фонтанов и воды, скульптурных ансамблей — Большой, Шахматная гора и “Золотая гора”, дворцы Монплезир, Марли, дворец-коттедж, Екатерининский корпус, павильоны, беседки и липы, посаженные шпалерно, цветы и пруды…
Аудиенц-зал блестел золотом, оттененном красной драпировкой ниш в стенах, и стулья с золотыми спинками были с красными сиденьями, все это отражалась в больших зеркалах, верхние окна под потолком обильно пропускали солнечные лучи, играющие на чудесной отделке внутреннего убранства.
Николай Второй прекрасно вписывался своим внешним видом — мундир с золотом расшитыми воротником и рукавами, золотые нити эполет и аксельбантов, золотой ремень и пуговицы как бы служили дополнением к этому царскому великолепию, а белая лента через плечо улавливала золотое окружение, и лицо самого государя отражало этот блеск.
Агван Доржиев вручил царю официальное письмо Далай-ламы и дорогой подарок.
Министр иностранных дел граф Ламздорф внимательно слушал речь Агвана Доржиева. Он не смог определить при докладе императору цели приезда тибетской делегации и ее просьбы принятия ее августейшим монархом, позиции его в политике по отношению к этой далекой стране, но уже втянутой в клубок мировых противоречий.
Министр финансов Сергей Юльевич Витте придерживается мнения, что на Востоке нужно проводить политику мирного завоевания экономического господства в Китае, особенно в Маньчжурии, избегая обострения отношений с Японией. А за военные методы ратовал действительный статский советник Безобразов, он возглавлял группировку крупных помещиков и промышленников, заинтересованных прибрать к рукам естественные богатство Кореи и Маньчжурии силой оружия. Граф Ламздорф знал, что Николаю Второму ближе идеи Безобразова.
А Тибету одинаково противны и Китай и Англия… Витте желает сближения с Китаем, Безобразов — войны с Японией. Япония ищет поддержки Англии … Великая Сибирская железная дорога — детище Витте. Николай, еще наследник, возглавил строительство ее по предложению Витте. “Да ведь он совсем мальчик! — удивился Александр III. — У него детские суждения: как же он может быть председателем комитета!” “Для наследника цесаревича, — ответил министр финансов, — это будет первая начальная школа ведения государственных дел”.
“Вряд ли государь император душевно расположен к Востоку, — думал министр иностранных дел. — Он еще помнит сабельный удар японца! А Япония и Тибет для него, должно быть, одно и то же…”
И для Ламздорфа они были безразличны, только он был заинтересован в том, чтобы Тибет не достался Англии. В этом они проявляли единодушие с Эспером Ухтомским, который издал книгу “Путешествие на Восток” о круизе цесаревича Николая в 1891 году вокруг евразийского континента. Ухтомский и он всегда стремились привлекать внимание императора к азиатским проблемам с выгодой для России, противодействуя экспансии европейских держав в этом регионе, особенно Англии. Граф Ламздорф придерживался позиции на сближение России и Франции. Поэтому он придавал значения миссии Агвана Доржиева, ориентирующей Тибет на Россию; дипломат по роду российский резко отрицательно относился к английским проискам в стране желтошапочных ламаистов, которые жили и в пределах Русской империи.
* * *
Цесаревич Николай был в радостно-приподнятом настроении. Город Киото, старая столица Японии, произвел на него огромное впечатление.
Император Камму основал его в 784 году как столицу, перенеся ее из соседнего города Нара. Камму строил ее по китайским образцам градостроительного искусства: прямые как стрелы главные улицы, пересекающие их под прямым углом побочные; город имел форму прямоугольника, строго ориентированного по сторонам света, широкий проспект делил город на две части.
Принцу Николаю Киото напомнил Санкт-Петербург, также основанный как столица. Особенно ему понравилась императорская вилла Кацура Рикю. Его водили по причудливо извивающимся дорожкам парка, с каждого изгиба которых открываются все новые ландшафты, в которые гармонично вписываются павильоны, беседки, каменные фонари, мосты. Все это было задумано принцем Тосихито, тонким знатоком литературы и искусства. Осуществил строительство знаменитый архитектор XVII века Энсю Кобори. Он поставил перед принцем три условия: предоставить неограниченные деньги, не торопить со сроками, не впускать никого до полного окончания работ.
А работа шла четыре года … Четыре года творчества и раздумий…
Цесаревичу Николаю было приятно осознавать, что все это задумано принцем: ему светило в душе величие будущего, будущие деяния, которые оставят его имя навеки…
Когда он шел от главных ворот парка к центру, к трем императорским павильонам-кабинетам, он был во власти самых разных дум — этому способствовал сам замысел этой аллеи: она начиналась с мощеного булыжника, который уступает место мелкому гравию, затем уже появляются простые земляные тропинки, где через определенное расстояние врыты большие плоские камни, наступив на которые, надо осмотреться вокруг — это ориентиры, откуда обозревается самый живописный пейзаж: миниатюрные “горные перевалы”, “водопады”, “морские берега”, “деревеньки”… По мере приближения к центру появляются камни причудливых форм, потом они превращаются в своеобразный паркет из четких геометрических частей, которые и называются “камнями строгости”, они призваны к появлению у посетителя серьезных мыслей.
Император вносится на паланкине через главные ворота — видимо, должен при движении к павильонам-кабинетам испытать самое неожиданное ощущение, приводящее к мудрому осмыслению существующего.
И павильоны-кабинеты, стоящие на высоких сваях, как бы парят над землей, взывая к высоким чувствам, — кажутся невесомыми со своими раздвижными решетчатыми стенками, чередующимися со стройными балками и неширокими деревянными панелями. Если бы не крыша из кедровых дранок, строение, думается, улетело бы к небесам…
Представал пред Николаем легендарный облик принца Тосихито: какой поэтической фантазией обладал человек, создавший этот мысленный и чувственный образ парка Кацура Рикю — чего стоит чайный домик любования луной на берегу пруда, в котором по-разному отражается окружение в разное время года, в разную погоду, особенно великолепен в нем вид луны в осеннюю чистую пору! А мостики, соединяющие островки, из цельного камня или деревянные, с насыпанной сверху замшелой землей, и каменные фонари, разные по замыслу создания — и “Фонарь трех сияний”, с окошками в форме солнца, серпа луны и звезды, фонарь “Три угла”, стоящий на каменной треноге!
И этот человек с тонким поэтическим нутром был выдающимся военным деятелем.
И Николая ждут впереди военные дела!
Теперь он покидает Киото, старую столицу Японии; позади уже Греция, Египет, Индия и Китай. Скоро он ступит на землю своей романовской империи.
Ему было необычно и приятно, что его везет на золоченой тележке человек, мускулистый, высокий японец, в окружении многочисленной охраны — хозяев и спутников цесаревича.
Повернули куда-то в узкую улицу, по обеим сторонам ее стояла толпа, в которой были заметны фигуры в красных и разноцветных кимоно и бедняки в прохудившейся одежде.
В отличие от европейцев никто не кричал — в странном молчании глазели на пришельцев. Добродушно смотрел на этих тихих по нраву людей цесаревич…
И вдруг он получил по голове сильный удар — аж посыпались из глаз искры. Повернулся — увидел мерзкую злую рожу полицейского, рот был у него открыт, торчали желтые зубы с необычно острыми клыками, через щели между ними брызгала слюна; держа обеими руками саблю, он еще раз замахнулся на цесаревича. Тот, крикнув: “Что, что тебе!..”, выпрыгнул через рикшу на мостовую. Николай понял, что никто не останавливает нападающего, и побежал по улице, держась рукой за голову, из раны лилась кровь. Он хотел попасть в толпу, а она рассыпалась, люди побежали в разные стороны.
Тут один из русской охраны догнал покушающегося, рубанул саблей в плечо — японец рухнул на дорогу боком, и сабля его вылетела из руки и заскользила по вымощенным камням вслед за цесаревичем.
* * *
— Покушение на Николая II в Японии имеет роковой смысл, — сказал Булат Борисович, дойдя до места, где раньше стоял дацан, построенный по замыслу Агвана Доржиева; здесь уже все заросло лесом, только выложенные камнем фундаменты строений, еле видные в кустах, давали понять, что здесь были люди, и тоже из камней воздвигнутое возвышение перед главным храмом в нашем воображении как бы распространяло дым от ритуального воскурения.
— “Я нисколько не сержусь на добрых японцев за отвратительный поступок одного фанатика”, — так писал Николай в дневнике на другой день после покушения, — сказал Булат Борисович. — А потом говорили, что именно этот случай психологически подтолкнул императора к войне с японцами… И эта война была началом конца его правления … И всей династии Романовых… Кто мог тогда подумать, что маленькая Япония одержит победу над гигантом Россией. Ведь численность русских войск значительно превышала японскую армию. Русский военно-морской флот вдвое превосходил японский. Но на Дальнем Востоке русских было меньше… меньше, чем сил японских, и они были рассредоточены по разным точкам. В техническом отношении японские войска были лучше, чем русские. Это результат “открытия” Японии в 1853 году, когда прибыла американская эскадра с письмом от американского президента. Японцы впервые видели тогда пароход. Сёгун, управляющий страной от имени императора, дал согласие на открытие двух портов. Соединенные Штаты в то время, расширив территорию до Калифорнии, были заинтересованы в торговле с Китаем. И Япония стала промежуточным пунктом. После американцев в Японию устремились англичане, голландцы и русские. Так через двести тринадцать лет Япония стала открытой для мира. Но настоящее “открытие” началось с правления императора Муцухито, когда он, четырнадцатилетний мальчик, взошел на престол, уже после ликвидации системы сёгуна, в 1867 году. Он правил целых сорок пять лет, которые стали для Японии эрой Мейдзы, “просвещенного правления”, подражанием западным нациям; страна превратилась в промышленную державу. Выросли фабрики и заводы. Япония приглашала экспертов из других государств, посылала молодежь учиться в Европу и Америку, главным образом, чтобы заиметь специалистов в области точных наук и техники. И при Муцухито столица была перенесена из Киото в нынешнее Токио. Так что Николай II посетил развивающуюся Японию. И при Николае Россия переживала промышленный рост. Но неудачная война с Японией стала началом упадка царской России. — Булат Борисович сел на землю ритуального возвышения у края большого плоского, врытого в землю камня, на котором богомольцы молились, распростершись на нем во весь рост.
— Сколько людей здесь молилось! — сказал он задумчиво. — Аж остались вмятины от их рук и ног … лба. Слышу звуки их молитв, просьбы избавиться от жестокостей судьбы, послания счастья…
— И люди молились за ниспослание богом здравия государю императору, Белому хану, Сагаан хану, Хаан бабаю, Хану-отцу… — тихо произнес Булат Борисович после паузы.
* * *
Из книги “Путешествие на Восток”
(Государя императора Николая II (1890—91 гг.))
(4.5. Наша Азия. 4.6. По Сибири. В Забайкалье. В Иркутском районе.
Автор-издатель князь Э.Э. Ухтомский. Иллюстрировал Н.Н. Каразин.
Издание С.-Петербург, Лейпциг: Ф.А. Брокгауз, 1897 г.)
В Забайкалье
Не менее напряженно, чем на Амуре, ожидали Наследника Цесаревича жители Забайкалья.
Возможно, большое число льготных казаков и казачат подготовлялось представиться в строю. Вся дорога (от Нерчинска к Байкалу) была капитально отремонтирована, мосты переделаны и переправы улучшены.
Чем ближе подходило время, тем лихорадочнее становились приготовления по всему Забайкалью, — особенно, когда наступившая весна позволила начать и полевые работы. На главном тракте сотни и тысячи людей рыли канавы, возили землю, стелили гати, строили мосты, делали отлогими спуски и подъемы; в это же время шла уборка в поселениях, в городах воздвигались арки, украшались здания, во всех самых отдаленных поселениях готовились к встрече, учились малолетки, шили обмундирования и рубашки, справлялись в путь-дорогу. Нельзя было и узнать Забайкалья: все ожило, все задвигалось, все более и более проникалось ожиданием великого события и готовилось к нему. Всюду замечался особый подъем духа, и все, кому пришлось быть участниками в приготовлениях, в ком было сознание высокого значения предстоящего события, навеки запомнили май и июнь месяцы 1891 г.!
Первое подтверждение, непосредственно от Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича и Великого Князя Николая Александровича, о прибытии в край было получено 18 марта. На приветственную телеграмму, отправленную 17 марта в день войскового праздника, Забайкальцы были осчастливлены ответом Августейшего своего Атамана: “Поздравляю Забайкальских казаков войсковым праздником, радуюсь видеть их в июне. НИКОЛАЙ”.
1-го мая неожиданно получилась страшная весть о злодейском покушении на драгоценную жизнь столь нетерпеливо ожидаемого Августейшего Гостя!
Население вознесло Господу Богу горячие молитвы о сохранении здравия Наследника Престола и благодарило Создателя за сохранение жизни Его Императорского Высочества.
На телеграмму с выражением чувства жителей Приамурского края, при известии о злодейском покушении, Генерал-Адъютант барон Корф имел счастье получить нижеследующие Всемилостивейшие ответы:
От Его Императорского Величества:
“Сердечно благодарю вас и всех жителей Приамурской окраины за горячее выражение душевных чувств по случаю нового проявления Благости Всевышнего. АЛЕКСАНДР”.
И от Его Императорского Высочества:
“Сердечно благодарю Приамурский край. Совсем здоров. Радуюсь скоро посетить его. НИКОЛАЙ”.
За сим Военным Губернатором в Чите получена была нижеследующая телеграмма от Генерал-Губернатора:
“Прошу призвать все население области к охране Священной особы Наследника Цесаревича во время пребывания Драгоценного Гостя в нашем крае”.
Военный Губернатор обратился к населению с нижеследующими словами:
“Беспредельная преданность своему Царю и всему Царствующему Дому есть природное качество русских и, следовательно, и всех жителей Забайкалья. Ввиду предстоящего посещения нашего края Наследником Престола, мы должны усугубить наши заботы о столь желанном и дорогом всем нам, русским, Госте. Я глубоко убежден, что каждый из вас сознает всю нравственную ответственность, которую всякий из нас несет за благополучное проследование Его Императорского Высочества пред Богом, пред Царем, пред Отечеством. Хотя я уже и призвал население, в лице его выборных представителей, к охране Oсобы Наследника Цесаревича, но ныне, во исполнение возложенного на меня поручения, вновь повторяю свой призыв. Своею преданностью, любовью, радушием, заботливостью относительно Его Императорского Высочества докажем же, что мы будем достойны и милости, и доверия, какие нам оказываются нашим возлюбленным Государем, и достойны ожидаемого нами счастия представиться и видеть Его Первородного Сына!”
Нет надобности говорить, что нетерпеливо ожидаемый и желанный Гость стал каждому еще ближе, еще дороже, а заботы о том, чтобы выразить Ему чувства беспредельной любви и преданности, усугубились.
Вместе с тем чувствовалось, что событие 29 апреля должно повести к ускорению прибытия Его Императорского Высочества, поэтому еще энергичнее все принялись за работы по встрече.
Среди таких ожиданий быстро разнеслось известие, что в 10 часов утра 10 мая Его Императорское Высочество благополучно прибыл во Владивосток.
Немедленно по получении такого известия храмы наполнились молящимися. Начальник области имел счастье отправить Его Императорскому Высочеству нижеследующую телеграмму: “Служащие, войска, и все сословия вверенной мне области, восторженно встретив весть о благополучном возвращении Вашего Императорского Высочества в родной край, вознесли Господу Богу горячие благодарные молитвы, усердно прося Всевышнего даровать Вам также и благополучное возвращение в свою Августейшую Семью. Повергаю пред Вашим Императорским Высочеством чувства беспредельной преданности всего населения Забайкальской области, которое с неописуемым нетерпением ожидает в скором времени удостоиться счастия видеть у себя столь дорогого всем Гостя”.
На это начальник области удостоился получить нижеследующий ответ:
“Душевно благодарю всех за выраженные чувства. НИКОЛАЙ”.
Время прибытия Его Императорского Высочества быстро приближалось, так как приезд назначен был на 10 дней раньше предположенного.
Началось повсеместное по области передвижение — сначала с дальних окраин, а потом и из поселений, расположенных ближе к тракту, который стал неузнаваем и превратился в очень людный и оживленный.
Последние дни, перед приездом Его Императорского Высочества в Забайкалье, шли непрерывные дожди. Работу на открытом воздухе, исправление дорог пришлось почти приостановить. Шилка и другие реки сильно прибывали, угрожая местами затопить дороги.
Накануне дня прибытия в поселок Покровский (близ Забайкальской границы), с вечера прояснилось, и 10 июня солнце взошло на чистом небе.
Стало радостно на душе, и всякий спешил на берег разместиться около церкви, существующей с основания поселка.
Первое место принадлежало Амурцам, конный взвод казаков и казачат которых стал у пристани, правым флангом к реке; далее спиною к реке и к церковной ограде расположились: Забайкальская войсковая депутация с Наказным Атаманом во главе. В состав депутаций вошли Атаман 3-го Отдела Генерал-Майор Мерказин, Советник Войскового Хозяйственного Правления подъесаул Эпов, Сотник Бакшеев и урядники и казаки от каждого из Отделов (были почти все участники экспедиции Генерала Пржевальского, а также некоторые кавалеры военного ордена нескольких степеней), именно: казак Виссарион Шайдуров, урядник Данило Ваулин, урядник Николай Коренев, казак Степан Пешков, урядник Иван Филюшин, урядник Василий Бутин, Филипп Силинский, казак Григорий Куклин; старшие урядники: Пантелей Телешев, Цырен Доржиев, младшие урядники: Петр Калмынин, Макар Лазарев, нестроевой старшего разряда Гарма Мадаганов, канонир Кондратий Хлебников; представители-казаки и казачата станиц Аркинской, Усть-Уровской, Аргунской и Олочинской: 245 казачат вытянулись линией и заняли три стороны площади у церкви. Напряженно смотрели все на восток, вдоль реки Амура, где, наконец, показался пароход “Вестник”, сопровождаемый другим пароходом Амурского же Товарищества.
Наказный Атаман еще раз указал на важность готовящейся встречи; по команде “шапки долой!” все обнажили головы и осенили себя крестным знамением, чтобы с молитвою встретить желанного Гостя.
Пароход медленно пристал, при звуках хора музыки, следовавшего на “Ермаке”. Приняв на палубе Военного Губернатора с рапортом, Августейший путешественник сошел затем на пристань, где, также приняв словесный рапорт от Покровского поселкового Атамана, а затем от Атамана Отдела Генерала Мерказина и т.д. Нерчинско-Заводского Окружного Начальника коллежского советника Раткевича, Управляющего Забайкальским почтово-телеграфным округом, коллежского ассесора Данилевича, изволил направиться к Амурцам, а затем подошел к Забайкальской войсковой депутации, стоявшей с обнаженными головами.
“Забайкальское войско, — начал свою речь Наказный Атаман, держа в руках хлеб-соль, — нетерпеливо ожидая счастия представиться Тебе, наш Августейший Атаман, отправило своих представителей, чтобы за порогом своих пределов, по русскому обычаю, встретить хлебом-солью”. Передав затем блюдо и приняв от генерала Мерказина образ-складень, Наказный Атаман продолжал: “Забайкальские казаки, усердно молясь о сохранении Твоего здравия, просят представительства перед Всевышним о том же Святого Николая Чудотворца, Небесного Твоего покровителя, святых Алексия Божия Человека и Святого Терентия, в дни празднования памяти которых, по милости Твоего Державного Прадеда, наши деды и отцы удостоились чести стать Забайкальскими казаками. Да сопутствуют невидимо эти угодники Божии в Твоем трудном и продолжительном путешествии по пути, сотни лет тому назад проложенном и проторенном русскими людьми, а в числе их и Сибирскими казаками! Удостой же принять, возлюбленный наш Атаман, подносимое Тебе любящими Тебя и преданными Забайкальскими казаками изображение сих угодников Божьих!”
Поблагодарив за подносимое и приложившись к образу, Августейший Атаман направился к представителям Аркинской станицы, которые, став на колена, просили удостоить принятия хлеба-соли и от них. Приняв подносимое и поблагодарив, Августейший Атаман проследовал затем вдоль фронта выстроенных Забайкальцев, здороваясь с каждою станицей.
Немедленно по проходе Его Императорского Высочества, долго сдерживаемое чувство радости выливалось в могучем “ура”, которое по мере прохождения фронта все сильнее росло, оглашая всю окрестность.
Обойдя весь фронт, Наследник Цесаревич направился в церковь, где был встречен по положению, а затем, выйдя из церкви, изволил смотреть строевые построения и джигитовку Амурцев. После чего все члены войсковой депутации имели счастие быть представленными своему Августейшему Атаману, который многих из них милостиво удостоил своими расспросами. После чего Его Императорское Высочество отбыл на пароход, с площадки которого не один раз милостиво благодарил всех.
Между тем, прибывшие Забайкальцы, по особому разрешению Войскового Наказного Атамана, быстро перебрались на оба парохода. На берегу остались лишь те, которые должны были следовать по реке Аргуни на пригнанных ботах, да оставленные за излишком и взятые потом на пароход купца Лукина, любезно предложившего свой пароход, чтобы доставить их на заранее указанные пристани по реке Шилке.
Аркинский станичный атаман, урядник Ворсин, имел счастие получить лично от Его Высочества серебряные часы.
На пароход Военный Губернатор имел счастие поднести Его Императорскому Высочеству:
1) Изданную Статистическим комитетом книжку “Забайкалье”, заключающую в себе краткие исторический, географический и статистический очерки области. К ним были приложены несколько карт Забайкальской области и альбом раскрашенных фотографических снимков (казак-русский, семейские (раскольники) крестьянин и крестьянка, казак-бурят, бурятка, лама, кроме того, снимки с лошадей бурятской и монгольской); 2) “Забайкальское казачье войско”, очерк войска; 3) Краткое описание пути, по которому предполагался проезд Его Императорского Высочества. Вместе с этим Губернатор доложил, что торгующее в Кяхте чаем купечество просит удостоить принять ящик в китайском вкусе с шестью сортами чая. Губернатору было приказано благодарить купечество.
“Вестник” вскоре вошел в реку Шилку, а вместе с тем и в пределы Забайкальской области. Вскоре на высоком левом берегу показались всадники: это лихие Амурцы провожали своего Августейшего Атамана. Доскакав до крутого обрыва, они собрались там кучкою. Отдаленные крики “ура” долетали до парохода; в ответ им Его Императорское Высочество несколько раз изволил махать фуражкою.
Около 11 часов утра 15 июня Наследник цесаревич был встречен начальником Нерчинского горного округа д.с.с. Нестеровым на пристани у реки Шилки. Приняв рапорт, Его Императорское Высочество переправился на другой берег на особо устроенной лодке и, поздоровавшись с казаками и казачатами (около 100 чел.) Кулаковской станицы, изволил проследовать на прииск. Посетив церковь, осмотрев коллекции минералов и металлов, добываемых на приисках Кабинета Его Императорского Величества, а также и произведений Петровского завода, Его Императорское Высочество изволил затем принять завтрак, к которому удостоились приглашения все служащие. Начавшийся дождь помешал осмотреть более подробно работы на прииске. Приняв от служащих образ, а от рабочих хлеб-соль, а также образ, Наследник Цесаревич изволил отбыть обратно к переправе. Здесь простившись с казаками, Его Высочество лично наградил исполнявшего обязанности станичного атамана урядника Степана Кривоносова серебряными часами. В поселке Мирсановском представлялись депутаты Митрофановской станицы, а казаки и казачата (последних более 100) прошли церемониальным маршем.
Было вполне еще светло, когда подъезжали к поселку Казаневскому. Здесь представились своему Августейшему Атаману казаки и казачата (последних более 180) Новотроицкой, Улятуевской станиц, крестьяне Ундинской, Чиронской волостей. Для ночлега Его Императорского Высочества был приготовлен дом Казанова. Свита и прочие сопровождающие расположились в ближайших домах. Во время обеда, происходившего в станционном здании, хор певчих пел песни, и скоро у окон начались оживленные танцы, очень распространенная в краю “восьмерка” (кадриль) и другие. Его Императорское Высочество изволил смотреть на них из окон во время обеда. Народ угощали конфетами.
16 июня, перед отъездом, исполнявший обязанности Митрофановского станичного атамана урядник Дмитрий Абрамов удостоился получить лично от Августейшего Атамана серебряные часы. Хозяин дома, казак Иван Казанов, удостоился получить золотую булавку. Более продолжительная остановка в этот день для затрака назначена была в Князе-урульге, в доме управляющего тунгузскими родами, губернского секретаря Гантимурова. На станциях Размахнинской, Галкинской представлялись казаки и казачата (последних более 200), от малолеток были и ординарцы. Везде казаки были пропущены церемониальным маршем, — притом на станции Размахнинской под звуки собственного оркестра; устройством и игрою и одним из инструментов, именно “лирою” Его Императорское Высочество заинтересовался; владевший инструментом заиграл одну из плясовых песен, как из земли выросли двое крошечных казачат и начался танец. Плясуны заслужили похвалу и награду. При отъезде Размахнинский станичный атаман Федор Размахнин получил от Его Высочества серебряные часы. В Князе-урульге Августейшего путешественника встретили тунгусы; заехав в миссионерскую церковь, Наследник Цесаревич направился затем к дому временно управляющего тунгузскими родами, встречавшего хлебом-солью, во главе всех родоначальников. На дворе были раскинуты юрты для свиты, здесь же стояла орочонская юрта со всею утварью. Присутствовавшие тут же орочоны (бродячие тунгусы) осчастливлены были посещением их юрты. Завтрак, во время которого подавали и тунгузские блюда, происходил в особо устроенном шатре. Губернский секретарь Гантимуров при отъезде удостоился получить лично от Его Императорского Высочества булавку, усыпанную бриллиантами с инициалами Н. А., голова Сергей Луговской серебряную медаль с надписью “За усердие”.
На станции Кандаловой были представлены казаки и казачата (последних до 150 в двух пунктах-станице Кайдаловской и поселке Турино-поворотном), Его Императорское Высочество изволил пить чай. Не доезжая станции Турино-поворотной, во время перепряжки лошадей, впервые официально представлялись буряты (Агинского ведомства). Здесь же на свободе пасся табун бурятских лошадей, никогда не знавших, что такое узда. Немедленно же началась ловля лошадей. Нужно было только любоваться тою смелостью и ловкостью, с какими наездник, догнав намеченного им коня, набрасывал на шею ему петлю и, проворно закручивая веревку, постепенно сдавливал шею и заставлял коня смириться. Все это происходило во время бешеной скачки, конь бросался из стороны в сторону, круто поворачивал направо и налево, но все напрасно… Наездник, совершенно опрокинувшись на противоположную от пойманного коня сторону, зорко следил за всеми движениями, быстро менял направление, в чем помогал ему и конь под ним, и, повертывая шест, все более и более стягивал петлю, пока измученная жертва не останавливалась, как вкопанная, не имея возможности дышать. Следившие за всеми движениями всадника пешие буряты быстро схватывали пойманную лошадь (кто ухватывался за уши, кто за гриву, кто путал ноги, другие в это время уже набрасывали седло, уздечку), и через самое короткое время дикий конь стоял — оседлан, взнуздан и уже под всадником… Все старания сбить ненавистного ему наездника оказывались тщетны: ни бешеная скачка, ни отчаянные прыжки, ни поднятие на дыбы, ни битье задом, ничто не помогало, и конь, в конце концов, очень скоро являлся послушным исполнителем своего седока. (Инородцы благоговейно встретили Цесаревича подачею следующего адреса: “Провидению Божию угодно было, чтобы прапрадед наш Гантимур, служивший четвертым Боярином Богдойского Царя, с сродниками своими и подчиненными ему людьми, известными ныне под именем Нерчинских Тунгусов, добровольно перешел в подданство дорогой нам просвещенной России, где Гантимур в 1684г. принял православную веру; за заслуги его и потомков его Их Императорским Величеством, в Бозе почивающим Самодержцем нашим, угодно было Высочайше даровать предкам нашим в разное время Княжеское Московского Дворянства достоинство и вотчинную землю, и с тех пор по ныне, владея этою землею в Забайкалье, род наш благоденствует под высоким кровом Всемудрого Правления Самодержавнейших Государей наших”).
Невиданное доселе зрелище живо заинтересовало Августейшего путешественника и всю свиту. Общая картина переносила куда-то в глубь Азии. Кругом горы, разделенные рекою Ингодой, по ту сторону ее покрытые лесом, по эту — обнаженные, обширные поляны, стада лошадей, буряты в своих костюмах, — конвои из отборных стрелков с их луками и стрелами, все это было так ново, так оригинально!
Солнце близилось к закату, когда Его Императорское Высочество подъехал к устроенному для него Агинскими бурятами павильону и раскинутым вокруг юртам. Здесь Агинское ведомство устроило торжественную встречу своему Дорогому Гостю. Поздоровавшись с чинами Турино-поворотной конвойной команды, с казаками и сотнею казачат, Наследник Цесаревич принял затем приветствие помощника Тайши (старший Тайша Зориктуев хотя и был налицо, но по болезни не мог двигаться) Зодбоева и заседателя Степной думы Жиана Бодина, поднесших на серебряном блюде хлеб-соль. По пути к павильону стали родовые головы и другие почетные инородцы. Особо назначенный почетный бурят понес по древнему восточному обычаю зонт над Царственным Гостем. Среди юрт по своим размерам и особой отделке выделялась юрта, предназначенная Ему в подарок. Поблагодарив бурят за прием и за юрту, Его Императорское Высочество пожелал переночевать в ней.
К обеду, происходившему в разубранном флагами павильоне, был приглашен помощник Тайши и заседатель думы Жиан Бодин. Во время обеда все было освещено разноцветными шкаликами, кругом горели огромные костры… Но скоро все успокоилось, и свита разошлась по отведенным юртам.
В юрте находилась вся обстановка богатого бурята: направо от входа была поставлена кровать с шелковым покрывалом над нею. Против входа находилось (как и подобало жилищу “существа высшего порядка”) особое сидение в виде трона, с высокою спинкою, а над сидением особый навес, налево от входа был поставлен столик для бурханов (богов), с разными преимущественно серебряными предметами для жертвоприношений. По углам стояли сундучки и ящики бурятского изделия, вообще всякая их туземная утварь. Пол юрты был устлан коврами.
17-го июня довольно рано все уже были на ногах. Чтобы показать агинским бурятам свое расположение, а в лице их расположение к инородцам Забайкалья вообще, Его Императорское Высочество изволил осчастливить представителей агинских бурят, снявшись вместе с ними.
После чего агинцами показывалась борьба. Несколько отборных бойцов по очереди схватывались друг с другом, напрягая все свои силы, прилагая все умение и ловкость.
Победители тут же награждались, но и побежденные не оставались забытыми. Фотограф сделал несколько снимков борющихся. Затем происходила скачка. Лошади, управляемые бурятами-мальчиками, были пущены вдоль по дороге, со стороны станицы Маковеевской. Лошадь, прискакавшая первая, по бурятскому обычаю составляла собственность Наследника Цесаревича; на лошадь сел один из бурят (писарь думы Батхаев) и по-бурятски же прочел особое “похвальное слово” Его Императорскому Высочеству, а затем восхвалял достоинство лошади. Наградив всех скакавших золотыми полуимпериалами и серебряными рублями, Наследник Цесаревич изволил подарить лошадь тому мальчику, который на ней скакал.
Перед отъездом были пожалованы награды и подарки: Тайше Зориктуеву — золотая медаль, Зодбоеву, Жиану Бодину и головам (Дылгыр Галсанову, Доржи Юмсунову, Юндун Сандакову, Ланхова Санижиеву, Базар Содонову, заседателю Намдаку Дылыкову, Базар Цыбикову, Доржи Очирову) серебряные медали для ношения на шее.
Его Императорское Высочество пожаловал еще 500 рублей за угощение бурят.
Перед отъездом же Кайдаловский станичный атаман, казак Андрей Попов, удостоился получить серебряные часы.
Около 8 часов утра направились далее к Чите. В станции Маковеевской, кроме казаков и сотни малолеток, Его Императорскому Высочеству представилась партия запасных, следующая с Амура на родину. Пропустив всех церемониальным маршем и похвалив, Наследник Цесаревич приказал запасным отпустить по чарке водки, а казачатам дать на лакомства, станичному же атаману, уряднику Пушкареву, пожаловал серебряные часы.
В поселке Атамановском представители Титовской станицы встретили своего Августейшего Атамана хлебом-солью.
В Чите предположен был ночлег и выезд на другой день после завтрака. Наряду со всеми городами Забайкалья, и Чита давно уже начала готовиться к приему Дорогого Гостя. Город украсился флагами, гирляндами, транспарантами, многие здания казенные и частные были убраны весьма изящно, особенно по Амурской улице и на Атаманской площади. В город заблаговременно прибыли все войска, прибыли все атаманы 12 станиц 2-го военного отдела с представителями последних, представители всех волостей Читинской округи, наконец массы жителей из дальнейших мест, чтобы взглянуть на желанного и давно ожидаемого Гостя. Бывшие ранее, еще и накануне приезда, дожди, хотя и мешали несколько работам по украшению домов, но зато уничтожили пыль, из-за которой город получил даже прозвище “песочница”.
С почтового тракта был устроен особый проезд, в лесу была вырублена просека. При самом въезде в город, в конце Ангарской улицы, красовалась деревянная арка. Около нее расположилась городская депутация с городским головою г. Колешем. От арки к месту остановки экипажей положено было сукно; вдоль дорожки по правую сторону расположились служащие гражданского ведомства, гимназисты и ученики городского училища. По левую сторону стали ученицы женской прогимназии, почетные дамы; за аркою находились городские экипажи и далее шпалерами вытянулись войска, имея на правом фланге хор трубачей. Следование назначено было по Ангарской улице, мимо женской общины, на Соборную площадь, далее по Якутской улице на Владимирскую (базарную) площадь и Амурскую улицу, Атаманскую площадь, к войсковой часовне и отсюда к дому Наказного Атамана, где было приготовлено помещение для Его Императорского Высочества и свиты.
В начале 2-го часа вдали показался поезд. Около коляски Августейшего путешественника конвоем ехали офицеры конного полка и батареи, встретившие Его Императорское Высочество в верстах 4-х у часовни, на перевале госпитальной сопки.
По выходе из коляски, дочерью военного Губернатора был поднесен Его Императорскому Высочеству букет.
Городской голова приветствовал Гостя краткою речью и поднес хлеб-соль на серебряном золоченом блюде. Поблагодарив представителей города, Его Императорское Высочество направился к экипажу, запряженному лошадьми, члена городской управы г. Кульмина, который сам сел ими править. Толпы народа сопровождали Наследника Цесаревича на всем почти двухверстном пути следования по улицам города Читы, во всех же церквях начался перезвон, который продолжался все время пребывания Августейшего Гостя в Чите.
Близ Кондинской станции в поле устроен был особый павильон для Августейшего путешественника и поставлены юрты для свиты. Это буряты Хоринского ведомства встречали своего Дорогого Гостя, вступившего в пределы их кочевий! Тайша Аюшеев, с родовыми головами и почетными бурятами, со знаменами и значками просил принять сделанное ими (все из серебра с украшениями) кресло. На этом кресле Наследник Цесаревич изволил сидеть во время обеда, чая, завтрака не только здесь, но и на следующий день в Ацагатском дацане (в буддийском монастыре). Знамена бурят были внесены в залу павильона, три комнаты по одну сторону залы были заняты Его Высочеством, а 3 комнаты по другую сторону — князем Барятинским и адмиралом Басаргиным. К обеду удостоились приглашения Тайша Аюшеев, а также заслуженные и престарелые бывшие тайши Бадмаев и Очиров. Павильон был великолепно украшен и иллюминован; кругом горели костры. Было уже довольно поздно, когда кончился обед.
19 июня по маршруту предстоял довольно длинный переезд до станции Онинской. Выезд состоялся после утреннего чая. Его Императорское Высочество пожелал сняться и с хоринцами, окружившими своего Гостя в дорожном экипаже.
Вторая половина пути до станции Вершино-удинской была проехана Августейшим путешественником верхом на бурятском коне, в сопровождении некоторых лиц свиты; огромная толпа бурят следовала, где позволяла местность, и по сторонам и позади. Великолепное утро, отличная дорога, напоминавшая шоссе, воздух, насыщенный запахом лиственницы и сосны, делали прогулку верхом чрезвычайно приятной.
Солнце уже скрылось, когда подъехали к станции Онинской; здесь встречали местный Благочинный, Кяхтинский протоиерей, о. Ионн Никольский, два священника, дьякон и певчие. Ночлег Его Императорского Высочества был в здании миссионерского училища, свита, и сопровождающие были помещены в ближайших зданиях. Наследник Цесаревич прежде всего посетил убранный зеленью Храм Божий, затем изволил принять представителей крещеных инородцев, поднесших хлеб-соль; у входа дома стояла Онинская конвойная команда, начальник которой капитан Петров удостоился получить подарок. Во время обеда, под окном, пели ученики школы. Самое здание и прилегающая улица были иллюминованы (1000 разноцветных фонариков и 2000 плошек). Все приспособления к помещению, иллюминация, продукты для обеда — все было от хоринцев, старавшихся, как могли, хорошо принять Высокого Гостя.
20-го числа завтрак был назначен в Ацагатском дацане, лежащем довольно близко от почтового пути, между станциями Курбинскою и Онохойскою. Уже с переправы через реку Курбу число бурят, сопровождающих Его Императорское Высочество, стало быстро увеличиваться. Вне ограды дацана устроен был обширный шатер, пред входом в который расположились по одну сторону представители всех родов Хоринского ведомства, которые живут близ реки Курбы, далее ламайское духовенство с первенствующим Бандидо-хамбо-ламою Гомбоевым и почетные буряты; по другую сторону расположились представители Читканской волости, Горячинского и Ангарского отдельных обществ, Баргузинского округа, представители Баргузинских бурят и тунгусов. Буряты встретили своего Высокого Гостя по древнеиндийскому обычаю, поднося хадаки (шелковые шарфы). Баргузинские буряты просили принять бурятское седло (в серебряной отделке с чепраком), лук с футляром, колчан с поясом и со стрелами; все это было отделано в серебро с маржанами (кораллами); бродячие тунгусы просили милостиво принять двух соболей и 2 ковра (с изображением на одном Государственного герба); русские общества встречали хлебом-солью. Милостиво приняв подносимое и поблагодарив, Цесаревич изволил проследовать в шатер и затем в дацан. Для Его Императорского Высочества было устроено под балдахином (лабри) особое возвышенное сидение, на котором лежало 8 олбоков (подушек). Посетив бурятское святилище, Наследник Цесаревич изволил затем смотреть на религиозную пляску “цам”, исполненную во дворе дацана.
С крыльца кумирни открывалась при этом обширная картина на долину реки Уды: на горы позади ее, покрытые лесом, на огромные массы прибывших бурят и, наконец, на лам в их богатых, своеобразных и красивых одеждах.
После “цама” в шатре состоялся завтрак, по окончании которого Его Императорское Высочество поблагодарил хоринцев и лам за прием и, раздав награды и подарки, изволил отбыть далее.
Главный тайша Аюшеев, почетные тайши: Бадма Очиров, Цыбик Бадмаев, Гомбо Очиров, Дамдин Цыбжитов, родовые головы: Доржижап Аюшеев, Ирдэни Вамбоцыренов, Ямпил Доржи Задбоев, Галсан Цыремпилов, Даши Цырен Бадмаев, Дагба Зодбоев, Батумунко Джимбиев, Норбо Тоболов, Шагдур Цыремпилов, Цырен Бадмаев, Юм-Дэлык Гомбоев, Дугар-жап Дубданов, Намсарай Намжилов, Жигжит Галсанов; заседатели думы: Самгадеев, Сандык Намжилов, Жамбал Ринчинов, Цырен Аюшеев и письмоводитель первенствующего ламы Бато Ирдыниев получили медали золотые и серебряные, на разных орденских лентах, для ношения на шее и груди.
Кульский волостной старшина Лосев получил серебряные часы. Цыден-Еши Шойдобов серебряные часы, ширетуй (глава) Ацагатского дацана Намсараев и гелун дацана Иролтуев (искуснейший врач Забайкалья) — золотые часы; почетный инородец Ринчин Номтоев золотую булавку. Награды и подарки тайше, ширетую, ламам, волостному старшине были вручены лично Его Высочеством.
Верхнеудинцы готовились уже давно к встрече. Красивый сам по себе, с множеством каменных белых зданий, город принял совершенно праздничный вид. В конце Большой улицы сооружена была каменная арка, около здания арестантского приюта; к этой арке проложена была новая дорога. У арки, впереди ее расположились почетные граждане, воспитанники и воспитанницы учебных заведений. Становилось уже темно, когда Наследник Цесаревич прибыл к арке. Встреченный пением и восторженными криками Его Императорское Высочество прошел среди учеников; путь Его усыпался цветами. Городской голова приветствовал Дорогого Гостя и поднес хлеб-соль на серебряном блюде.
Далее путь лежал к соборной церкви.
Когда коляска Его Императорского Высочества прибыла затем к дому почетного гражданина И.Ф. Голдобина, приготовленному для помещения Наследника Цесаревича, вдоль улицы выстроился почетный караул, от 4-го Восточно-сибирского линейного батальона (в составе роты со знаменем и хором батальонной музыки); левее почетного караула стали — атаман 1-го военного отдела, командир батареи и две сотни казаков и казачат 1-го военного отдела, причем все казачата были одеты в татарки. Еще левее, по другую сторону улицы, расположились представители всех волостей Верхнеудинского округа: Куйтунской, Куналейской, Тарбагатайской, Окиноключевской, Бичурской, Никольской, Петровской, Малетинской, Малокуналейской, Тамирской, Нижненарымской, Урлукской, Еланской, Ключевской, Брянской, Красноярской, Коротковской, Байхоровской, Мухор-Шибирской, и Укыршенуйского отдельного общества. Приняв почетный караул, Его Императорское Высочество изволил проследовать вдоль его фронта, а затем вдоль фронта казаков и казачат и представителей станиц: Цакирской, Харацайской, Желтуринской, Босинской, Цаган-Усунской, Киранской, Мурочинской, Кударинской, Шарагольской, Усть-Урлукской, Мензенской и двух сотен упраздненных бурятских полков.
Почетный караул, казаки и казачата были пропущены церемониальным маршем и заслужили похвалу. После чего были приняты представители волостей; поднеся хлеб-соль, многие удостоились разговора с Его Императорским Высочеством и благодарности за выраженные чувства.
При входе в дом г-жа Голдобина имела счастье поднести хлеб-соль. В зале дома ожидали прибытия служащие в гражданских учреждениях и затем представители городов: Баргузина, Селенгинска, Троицкосавска и слободы Усть Кяхты. Баргузинцы просили принять соболя, отличавшегося своим размером и мехом (такие соболи добываются редко, даже в славящемся ими верхнеангарском районе).
После обеда Наследник Цесаревич изволил неоднократно подходить к окну и выходить на балкон. Несмолкаемое “ура” гремело все время, особенно усиливаясь, подобно вспышкам пламени, при появлении Наследника Цесаревича. Но лишь только народу было объявлено, что Его Императорское Высочество изволил удалиться отдыхать, водворилась полная тишина.
Остается добавить, что город был иллюминован, а дом Голдобина снаружи и внутри освещался электрическим светом, приспособления для чего нарочно были устроены исключительно на время проезда Дорогого путешественника.
21 июня 1851 г. Высочайше утверждено положение о пеших батальонах Забайкальского казачьего войска: в этот день, по установленному уже порядку, полагается войсковой круг.
Обширная поляна около казарм, занимаемых 1 конно-артиллерийской батареей Забайкальского войска, приняла необычайный вид: прямо против дороги, идущей по берегу реки Уды из города, возвышался особый навес, внутри которого помещены были святые иконы; фронтом к выходу дороги из города развернулся 4-й восточно-сибирский линейный батальон, левее его 1 конно-артиллерийская батарея; 4 сотни льготных казаков и малолеток 1 военного отдела составили 2-ю линию. Весь возвышенный уступ, к которому примыкает поляна, был покрыт 1000-ми народа, съехавшегося с дальних мест, чтобы видеть Царского Первенца. Погода вполне благоприятствовала смотру, легкий ветер относил пыль.
Приняв рапорт от командовавшего парадом полковника Соймонова, Его Императорское Высочество при звуках хора музыки и несмолкаемых криках “ура”, изволил объехать обе линии и затем направился к навесу, где немедленно по приближении войск, ставших покоем, началось молебствие, окончившееся провозглашением многолетия Государю Императору, Государыне Императрице, Наследнику Цесаревичу и Всему Царствующему Дому. Войска и казаки были пропущены церемониальным маршем поротно, казаки посотенно, а затем колоннами. После чего было вызвано по взводу от сотни льготных казаков и малолеток для джигитовки. Оставшись всем доволен, Августейший Атаман изволил осчастливить батарею посещением казарм; здесь в столовой Он изволил выпить чарку за батарею. Восторг казаков был неописуем.
Затем были посещены женская прогимназия, где ученицы встретили желанного посетителя пением; здесь же поднесены Его Императорскому Высочеству чепрак, — суконный светло-голубого цвета, шитый золотом, серебром и шелками. Отсюда Наследник Цесаревич прошел в уездное училище, а затем отбыл в дом Голдобина.
Осчастливив ранее инородцев и казаков, снявшись группою вместе с ними, Его Императорское Высочество пожелал порадовать тем же и крестьян, снявшись вместе с ними в саду дома Голдобина. После чего снята была особая группа: Августейший Атаман всех казачьих войск с атаманами, войсковым наказным Приамурских казачьих войск, наказным Забайкальского войска, 1 военного отдела и станичным. В заключение Его Императорское Высочество изволил милостиво разрешить сопровождавшему поезд фотографу Пророкову снять с себя очень удачный портрет. К завтраку были приглашены атаман отдела, командир батальона и батареи, начальник местной команды, окружной начальник, городской голова и хозяин дома.
После завтрака назначенные лица удостоились получить от Его Императорского Высочества: портреты с собственноручною подписью — атаман отдела и командиры батальона, батареи и начальник Верхнеудинской команды, капитан Бечаснов, а также и г. Голдобин; ценные вещи — городской голова, г-жа Голдобина, начальница Верхнеудинской женской прогимназии г-жа Онохина; портсигары: капитаны Рейх, Баклевский, сотники Быстрицкий, Перфильев, поручик Рейнгарт, подпоручики Бороццый де-Эльс, Ячменев. Городские головы, имевшие счастье еще накануне представиться Его Императорскому Высочеству, получили булавки с инициалами, капельмейстер Шемановский — перстень. Верхнеудинского станичного атамана, урядника Мисюркеева наградили серебряными часами.
Среди густых масс народа Августейший путешественник проследовал к нарядной пристани на Селенге. Здесь ожидала нарочно приготовленная большая лодка. Вся набережная, буквально усеянная народом, город с развевающимися всюду флагами, широкая река и вдали покрытые лесом горы представляли восхитительное зрелище.
До станции Половинной сопровождали казаки батареи и первого отдела, а также многие из жителей. Здесь представители Турунтаевской и Батуринской волостей имели счастие приветствовать Наследника Цесаревича и поднести хлеб-соль.
У входа в Троицкий Селенгинский монастырь ожидал в полном облачении настоятель Иеромонах Иринарх с духовенством и братиею. После молебствия, Его Императорское Высочество изволил осматривать два храма обителей с достопримеча-тельностью оной, относящиеся отчасти ко временам Алексея Михайловича. Августейший путешественник осчастливил настоятеля посещением. На память о своем пребывании Наследник Цесаревич подарил монастырю сребропозлащенный эмалированный напрестольный крест и пожертвовал 300 рублей.
Значительно позднее назначенного времени состоялось в этот день прибытие в село Кабанское. При въезде в село устроена была триумфальная арка; богатое село украсилось, иллюминовалось. В церкви Наследник Цесаревич был встречен духовенством, отсюда ход был прямо в приходское училище, пред входом в которое были расположены ученики и ученицы. Обширный дом училища был назначен для помещения Его Императорского Высочества и некоторых лиц свиты. Во время обеда ученики, расположившись пред окнами, пели хоровые песни.
Пред отъездом, Кабанскому волостному старшине Ипатьеву пожалованы серебряные часы, а на училище пожертвовано 300 рублей.
22 июня предстояло совершить последний переезд в пределах Забайкалья. По пути Августейшего путешественника приветствовали представители Посольской волости, а также и духовенство некогда славного Посольского монастыря (у Байкала), представители Кударинской волости, Кударинской степной думы, причем крестьянин посольской волости Власов удостоился получить серебряные часы, тайша Гашев и бывший тайша Хамалганов получили медали с надписью “за усердие”. Около 11 часов утра Наследник Цесаревич изволил прибыть на станцию Мысовую. Здесь Кяхтинское купечество выстроило обширный изящный павильон, в котором для Его Императорского Высочества и свиты приготовлены были особые комнаты.
Первым имел честь представиться Иркутский генерал-губернатор генерал-лейтенант Горемыкин, затем начальник Сибирского жандармского округа, генерал-майор Александров, заведующий почтово-телеграфным округом, начальник строительной и дорожной частей. После чего старшины Кяхтинского купечества: Николай Молчанов, Михаил Корзухин и Михаил Перевалов во главе депутации, встретили Дорогого путешественника хлебом-солью на золотом блюде, украшенном рисунками, изображающими разные эпизоды торговли чаем. Вместе с поднесением хлеба прочитан был адрес, в котором купечество, заявляя о своих верноподданнических чувствах и желая увековечить в памяти потомства посещение Забайкалья Его Императорским Высочеством, просило соизволения на учреждение стипендий в Томском университете, в Читинской мужской гимназии и Читинской женской гимназии. На этот предмет определено было 21000 рублей. Затем приблизились представители Торейской волости, буряты Селенгинского ведомства (с 18 знаменами) и отдельных управ Цонгольской, Арматской, Закаменской. Буряты поднесли летний халат, малахай (шапку), кушак, ирмыки (сапоги), серебряный нож, огниво и серебряный старинный сосуд в виде чаши на кипарисовой подставке, крестьяне же и крещеные инородцы — хлеб-соль. Казак Лумбуев (с реки Удунги), желая ознаменовать посещение Его Императорского Высочества, обязался в течение трех лет жертвовать на бедных по 1000 рублей. (Из Селенгинцев наиболее влиятельными представителями являлись заседатели Степной думы: 1. Вандан Жамбалтаров; 2. Цымбыл Цырендоржиев; 3. Бату-Очир Жамбалдоржиев; 4. Бадма Дампилов; 5. Очир Санжиев; 6. Чагдуржап Юмцунов; 7. Вандан Шаралдаев, 8. Григорий Васильев Минеев. Родовые головы: 9. 1-го Селенгинского-Харанутского рода Будажап Будаев, 10. Бабай-хоромчиевского — Цыбикжап Бадмаев, 11. 1-го Ченорутского — Чимит Цырен Чойжамсуев, 12. Бумальготульского -Очир Чимытов, 13. Олзонова — Ринчин Сандаков, 14. Атаганова — Цыренжап Цынгунов, 15. Подгородного — Ширнин Цыдендамбаев, 16. Хатагинова — Цыбыкжап Донсоронов, 17. 2-го Селенгинского-Харанутского — Санжи Цывенов, 18. 3-го Табангyтcкoго — Норбо-Замбал Цывенов, 19. Цонголова — Аюша Чултумов, 20. Ашебогатского — Будажап Лайцапов, 21. Чикойско-Харанутского — Абиду Аюшиев, 22. 2-го Табангутского — Чойбон Цыценов, 23. 1-го Атаганова — Цыван Сампилов. 24. 1-го Табангутского — Мансорон Гапилов, 25. 1-го Сартолова — Балдан Очиров, 26. 2-го Сартолова — Сасор Бадмаев, 27. Алагуевского — Цыдып Дондоков, 28. Иринско-Харанутского — Дашижап Ринчинов, 29. 2-го Чинорутского — Цыдып Ринчинов, 30. Узенова — Хандужап Цыденов, 31. Староста 1-го Селенгинского — Харанутского рода Дайбон Тулуев, 32. Староста 2-го Чинорутского рода — Доржи Ульзытуев и, кроме того, некоторые почетные инородцы: 33. 2-го Селенгинско-Харанутского — Данзан Цыренпылов, 34. 1-го Атаганова Цыдып Дычинов, 35. 1-го Сартелова — Абаши Дашиев, 36. Ашебагатского — Жамьян Будариев, 37. 3-го Табангутского — Гармажап Хандужапов, 38. Подгородного — Дылгыр Санжижапов, 39. Цонголова — Бадмацырен Числытов, 40. Алагуевского рода Бальчин Дашножапов, 41. Урядник 4-ой сотни 5 полка Бадмажап Цыбденов, один из наиболее развитых и превосходно владеющих русским языком инородцев Забайкалья.)
Тайша Селенгинских бурят и казак Лумбунов получили шейные золотые медали.
Из чинов полиции удостоились получить подарки (во время проезда) — золотые часы: окружные начальники Нерчинско-заводской — г. Раткевич, Нерчинский — г. Абаза, Читинский — г. Куколь-Яснопольский, Верхнеудинский — г. Галузин, Селенгинский — г. Михайлов, полицмейстеры: г. Читы — г. Попрядухин, Троицкосавский — г. Писарев, помощники окружных начальников: Нерчинского — г. Лавошников, Читинского — г. Новаковский, Верхнеудинского — г. Гаврилов, Баргузинского — г. Артемьев, чиновник особых поручений г. Бутаков, участковые пристава: Нерчинско-заводского округа гг. Оловянишников и Вильчковский, Нерчинского — гг. Иванов и Борисов, Читинского — гг. Добромыслов, Байновский, Верхнеудинского — гг. Фищев, Шешуков, Баргузинского — Метус. Серебряные часы получили: участковые пристава (Нерчинского округа — г. Какурин, Селенгинского — г. Яковлев, Евтугин, Лапшин, полицейские надзиратели Акши — г. Глазунов, Нерчинска — гг. Прошутинский и Курбатов, Читы — гг. Паль и Малиновский, Верхнеудинска — гг. Сафьянников, Островский, Корнильев.
Штаб-офицер для поручений при наказном атамане, есаул Станкевич, получил портсигар, экзекутор областного правления г. Никитин -тоже, смотритель дома наказного атамана г. Муратов — небольшую табакерку. Чины почтово-телеграфного ведомства удостоились получить: а) серебряные портсигары — помощник начальника округа г. Гоевич, начальник Читинской телеграфной конторы г. Малаховский, начальник Читинской почтовой конторы г. Дзевялтавский, начальники почтово-телеграфных контор: Верхнеудинской — г. Андрус, Стретенской — Эссенбер, Нерчинско-заводской — Панченко, почтово-телеграфные чиновники — гг. Мажис, Венгелевский, б) Серебряную табакерку — г. Цимполь, в) Булавки: гг. Левицкий, Корецкий, Родионов и г) серебряные часы г. Гусаков.
После прощания с бароном Корфом и генералом Хорошкиным, лично поблагодарив начальника Забайкальского почтово-телеграфного округа, коллежского асессора Данилевича и наградив его бриллиантовым перстнем, Августейший путешественник изволил отправиться на пароход Кяхтинского товарищества.
Генерал-губернатор, при возвращении своем обратно с Байкала в Хабаровку везде передавал, что Его Императорское Высочество при отъезде приказал объявить Свою душевную и горячую признательность всем учреждениям, духовенству, начальствующим лицам, окружным, городским, полицейским, станичным, волостным, поселковым, сельским управлениям и всем вообще жителям Забайкалья.
В гг. Чите и Нерчинске генерал-губернатор, пригласив всех господ гласных дум и передав им душеизложенное, вручил городским головам фотографические портреты Его Императорского Высочества с собственноручною Его подписью.
Представители города Верхнеудинска отправили Государю Наследнику вслед нижеследующую телеграмму: “Радуясь до глубины души такому великому для города Верхнеудинска событию, как посещение города Вашим Императорским Высочеством, и видя в нем милость Своего Монарха, общество города Верхнеудинска, вознеся теплые молитвы Господу Богу о благополучном в пути следовании Вашего Императорского Высочества, повергает к стопам Вашего Императорского Высочества чувства верноподданнической преданности и беспредельной сердечной благодарности за милостивое внимание к нам, жителям города. Время пребывания Вашего Императорского Высочества да будет для нас днем праздника и да будут благословенны Ваши Августейшие Родители, отпустившие в наши отдаленные края Своего Любимого Сына! Всепреданнейше просим, Ваше Императорское Высочество, милостиво осчастливить нас пожалованием Вашего портрета, для постановки его в нашей думе; мы сохраним его из рода в род”. На это общество удостоено было счастья получить из Иркутска нижеследующую телеграмму: “Портрет для постановки его в думе послан. Да послужит он выражением Моего желания всякого преуспеяния городу Верхнеудинску. Благодарю за выраженные чувства. НИКОЛАЙ”.
Из Верхнеудинска же наказным атаманом была отправлена Его Императорскому Высочеству нижеследующая телеграмма: “Чины Верхнеудинского гарнизона и казаки 1-го военного отдела, отслужив благодарственное Господу Богу молебствие за дарованное им счастье представиться Вашему Императорскому Высочеству и получить милостивое слово Вашего Императорского Высочества, единодушно постановили на месте, где происходило молебствие 21 июня, соорудить часовню, в которой ежегодно (21 июня) совершать молебствие о даровании Вашему Императорскому Высочеству долгоденствия. Вместе с этим чины гарнизона и казаки просят повергнуть пред Вашим Императорским Высочеством их чувства верноподданической преданности и горячие сердечные пожелания благополучного пути. Счастлив, что мне выпадает случай донести об этом Вашему Императорскому Высочеству”. На это получен был нижеследующий ответ:
“Сердечно благодарю чинов Верхнеудинского гарнизона и казаков первого военного отдела за выраженные чувства. НИКОЛАЙ”.
Буряты Агинского ведомства представили 8000 руб. на учреждение в Иркутской учительской семинарии стипендии имени Его Императорского Высочества, на что и последовало Высочайшее соизволение; кроме того, на месте, где стояла юрта, в которой изволил ночевать Наследник Цесаревич, постановили соорудить пирамиду.
Буряты Хоринского ведомства пожертвовали 7000 руб. на устройство ремесленного училища в г. Чите, а на месте, где Его Императорское Высочество изволил ночевать близ станции Кондинской, решили соорудить тоже пирамиду.
Главный тайша и родовые головы сравнительно весьма бедных Селенгинских бурят для того же ремесленного училища пожертвовали 804 руб.
Баргузинские буряты, в память проезда Его Императорского Высочества, определили предоставить в распоряжение Военного Губернатора на благотворительные дела 3000 руб., каковые деньги и обращены на устройство ремесленного училища в г. Чите.
Первенствующий бандидо-хамбо-лама г. Гомбоев в память посещения Его Императорским Высочеством Забайкалья и одного из дацанов (религиозных центров ламаизма), пожертвовал на устройство тоже училища 1000 руб.
Ламы, в ознаменование посещения Его Императорским Высочеством Ацагатского дацана, пожертвовали на устройство того же училища 3000 руб.
Крестьяне волостей: Посольской, Троицкой, Кабанской, Турунтаевской, Батуринской, Иволгинской, Кударинской и буряты Кударинской степной думы пожертвовали на ремесленное училище все деньги, которые им следует за выставления подводы для проезда Его Императорского Высочества (более 2000 руб.).
Краткий обзор Августейшего проезда по Забайкалью был бы чересчур неполон без добавления к этому отделу некоторых исторических, этнографических, экономических и других данных, ярче рисующих огромный край, через который Цесаревич проследовал и на пароходе, и большим почтовым трактом.
Прежде всего, надо напомнить, что Забайкалье нам почти без боя далось раньше упорно оборонявшегося Иркутского района. Уже в 1643 г. появилась первая партия русских на Байкале. В 1647 г. казачий атаман Колесников заложил Ангарский острог, а боярский сын Похабов зимой проник даже до Урги. В следующем году выстроен острог Баргузинский. Далее на восток казаки встретили сильное сопротивление со стороны инородцев-тунгусов, родоначальником которых был Гантимур, не пожелавший соседства русских пришельцев и откочевавший на прежнюю свою родину (в Маньчжурию). В видах усиления вооруженной силы, в 1761 г. из тунгусов образован был тунгусский полк пятисотенного состава, а в 1764 г. из Ceленгинских бурят образовано 4 полка шестисотенного состава. Все эти полки несли пограничную службу. Русские казаки, жившие по границе, назывались тогда пограничными казаками. Затем казаки, рассеянные в разных местах Сибири, были соединены в городовые полки, в которые были зачислены казаки, некоторые не обзавелись прочным хозяйством, или должны были отправлять службу в местах, отдаленных от их постоянного жительства. В числе таковых полков был Забайкальский. Казаки, жившие отдельно, назывались станичными, они обязаны были отправлять службу в местах их жительства. Городовые полки и станичные казаки состояли в ведении гражданского начальства и не имели однообразного обмундирования, вооружения и снаряжения.
Забайкальское казачье войско образовано на основаниях, выработанных Генерал-Губернатором Восточной Сибири Муравьевым (впоследствии граф Муравьев-Амурский). Основания эти в общем были одинаковы с принятыми для других казачьих войск. С первых же лет образования своего Забайкальское войско стало исполнять одну из главных задач, возложенных вообще на русское казачество, — именно заселение новых земель.
В 1854 г. из пятидесятитысячного казачьего населения мужского пола, состоявшего в войске к этому году, было взято немало казаков для скорого и действительного занятия Амурского края, а затем через 3 года последовало поселение многих казачьих семейств на постоянное жительство по Амуру и Уссури. Таким образом, потомки прежних казаков, безуспешно старавшихся утвердиться на Амуре, снова заняли его и послужили основанием Амурского казачьего войска.
Все земли, отданные войску в пользование, состоят в распоряжении станичных и сотенных обществ. Всего земель исчисляется до 3-х миллионов десятин, из которых лишь около 1300000 десятин считается удобных земель для хлебопашества, сенокошения, скотоводства, до 270000 десятин находятся под лесами, а 1430000 десятин считается земель неудобных, занятых болотами, солонцами, песчаными степями и пр.
По пространству Забайкальское казачье войско занимает шестое, а по количеству удобных земель седьмое место между всеми десятью казачьими войсками; по количеству же всей земли на каждую душу мужского пола оно занимает пятое место; менее земель на каждую душу мужского пола приходится в войсках Донском, Кубанском, Терском, Семиреченском и Амурском.
По численности Забайкальское казачье войско занимает в общей казачьей семье четвертое место; по численности казачьего населения Забайкальское более войск Терского, Астраханского, Уральского, Сибирского, Семиреченского и Амурского.
В общем числе 172627 душ всего населения по сведениям 1888 ламаитов насчитывалось 24 535.
Параллельно с насаждением культуры благодатному во многих отношениях краю грозит немало бед. Истребление всякой древесной растительности началось здесь только с прихода русских людей: буряты и тунгусы обращались с лесом очень бережно. Насколько велики были запасы лесной растительности и насколько чудовищны были ее истребления показывает, между прочим, следующее: по данным 1853 г. леса Забайкальской области занимали площадь в 23586250 десятин, а в 1884 г. осталось — 5469200 десятин; таким образом в течение 32 лет убыло 18117050 десятин, между тем как для потребностей населения в это время нужно было всего 1152000 десятин.
При существовании лесов снежный покров был устойчивее, деревья не позволяли ветрам сдувать снег и оголять почву; таяние снегов шло равномернее, а дождевая вода дольше задерживалась и медленнее стекала в реки. С уничтожением лесного покрова и с оголением почвы на обширных пространствах снег и дождь перестали задерживаться; выпадавшая в виде дождя вода, благодаря сильной гористости страны, стала очень быстро скатываться в реки, наводняя их сверх меры и не давая времени почве впитать эту воду. Кроме того, леса служили постоянными сгустителями водяных паров воздуха, и количество осадков, выпадавшее в прежние времена, по всей вероятности было большее.
По всем признакам в Забайкалье с уничтожением лесного покрова происходит медленное, но беспрерывное, так сказать, обезвоживание страны. Старики указывают на многие пади, где прежде были ключи, — теперь они иссякли; в иных местах были речки, непересыхавшие целый год, — теперь от них остаются только жалкие ручейки, наполняющиеся во время дождей; в некоторых местах пришлось бросить пашни, так как не стало возможности их орошать, вследствие высыхания ручейков, из которых отводили воду канавами на посевы.
Рыхлые почвы, будучи лишены защиты, не могут противостоять ветрам: вместе с потерей защиты, почва, благодаря оголению, на больших пространствах сделалась суше, и вредное влияние ветров еще усиливается. Многие из сельских обществ, уничтожившие уже все леса в пределах своего надела, выжигают и находящиеся в их соседстве казенные, на которые здешние жители привыкли смотреть как на никому не принадлежащие. При таких обстоятельствах нужно ожидать очень скоро исчезновения последних остатков здешних лесов и окончательного пересыхания многих ручьев и речек. В таком случае климат Забайкалья сделается еще суше, ветры еще сильнее, а переходы от жары к холодам еще резче. Нужно серьезно опасаться, как бы этот когда-то благодатный край не сделался похожим на ту часть близкой к нам степи Гоби, которую называют “голодною”. Нужно помнить, что Гоби уже вдвинулась в Забайкалье между Ононом и Аргунью и с каждым годом медленно, но верно наступает вовнутрь страны.
Обработка почвы происходит летом и осенью. Разделывать целину, конечно там, где она имеется, начинают обыкновенно с 1-го июня и продолжают до наступления сенокоса. Большею частью целина разделывается из-под лесных зарослей на склонах возвышенностей, а как количество пашен постепенно увеличивается, то приходится подниматься по горам все выше.
Что касается отсталости крестьянского хозяйства от казачьего в количестве запашек, то здесь главная причина лежит в том, что к крестьянским селениям постоянно причисляют лиц, кончивших каторжные работы и вышедших в поселенцы. Эти лица, во-первых, далеко не все склонны к занятию земледелием, а во-вторых, поселенцу приходится заводить хозяйство вновь, так сказать, из ничего, поэтому от него и требовать нельзя, чтобы он разрабатывал столько земли, как старый, обжившийся хозяин; многие поселенцы только числятся в числе деревенских домохозяев, а сами занимаются разными работами и преимущественно отправляются на золотые прииски.
Почти в каждой деревне есть один или несколько домишек без дворов и сараев, где обитает обыкновенно баба с малыми ребятами. Оказывается — это дома “приискателей”, как здесь называют людей, ушедших на золотые промыслы. Большей частью эти люди, не принося с собой никаких средств на зиму, обречены влачить самое жалкое существование, не имея ни хлеба, ни иных запасов, они кое-как до весны пробиваются случайными заработками, а там опять на прииски. Очень часто бывает, что “приискатель”, отправившись в Амурскую область, не является домой два-три года, а иногда совсем исчезает без следа; иногда же являются в родную деревню совершенными калеками с неизлечимыми ревматизмами и другими болезнями, становясь обузою для сельских обществ.
Поднять в крае скотоводное хозяйство составляет задачу близкого будущего.
Рогатый скот в Забайкалье довольно мелок. Неоднократно частными лицами делались попытки выписки более улучшенного скота; напр. кяхтинский купец
Н.М. Игумнов, лет около 50 назад, выписал холмогорский скот и старался его распространить; к сожалению, через несколько лет после выписки холмогорского скота случилась чума, и большая часть его пала; это послужило серьезной помехой к его распространению. Несмотря на это холмогорские коровы распространились в Троицкосавске, Верхнеудинске, попали в Читу и Нерчинск, так что теперь среди стад названных городов попадаются много помесей холмогорок, отличающихся от местных коров более крупным ростом, складом и молочностью, зато они и ценятся дороже: в то время как местная корова стоит 20-30 рублей, выродок от холмогорки от 60 до 100 рублей и больше.
На Ононе и Аргуни есть немало хозяев, у которых число считается тысячами. Между ними первое место занимает казак Шестаков: у него считается рогатого скота около 5 тысяч голов, лошадей до 6000, и овец свыше 15000, так что всего более 26000 голов. Общее количество крупных животных, не считая верблюдов, в восточном Забайкалье — 843223, в том числе 331537 голов лошадей и 511686 рогатого скота. Из этого количества приходится на долю:
| Лошадей кол-во | % | Рогатого скота кол-во | % | |
| Крестьян | 42064 | 12,7 | 77568 | 15,1 |
| Казаков | 181935 | 54,9 | 228361 | 44,6 |
| Тунгусов | 28620 | 8,6 | 50894 | 10,0 |
| Бурят | 78918 | 23,8 | 154863 | 30,3 |
Здесь, как и по отношению к величине запашек, казачье население занимает первое место, в казачьих хозяйствах числится больше всего и рогатого скота, и лошадей. На одно казачье хозяйство в среднем приходится 10,1 головы скота и 8,1 лошадей, когда как у крестьян первых 8,3, а вторых 4,5, у тунгусов на один двор приходится рогатого скота 8,3 голов, а лошадей 4,7. Что касается бурят, то их хозяйство по количеству запашек занимает последнее место, тогда как по количеству животных ему должно быть отведено первое: на один двор у бурят приходится 16,5 голов рогатого скота и 8,4 лошади.
Во многих деревнях не хватает в настоящее время своих выгонов для всего наличного количества животных; в таких случаях сельское общество или отдельные лица, имеющие много животных, нанимают у других обществ или у бурят право пасти стадо и табуны. В огромном большинстве случаев пастухами нанимаются буряты и тунгусы — это дело им до такой степени близко знакомо, что лучших пастухов по местным условиям и желать нечего.
Рогатый скот, лошади и овцы, бродя по необозримым пустыням, щиплют засохшие стебельки и листочки старой травы или раскапывают их себе из-под неглубокого снежного покрова. Конечно, такой корм весьма недостаточен, и за зиму животное расходует весь жир, накопленный летом, вследствие чего страшно худеет и обессиливает. В многоснежную зиму количество павших животных может дойти до нескольких десятков тысяч.
Чтобы избежать большой потери животных от недостатка корма, кочевники переходят зимою со своими стадами в Монголию и бродят по необозримым степям ее вплоть до того времени, когда явятся корма в Забайкалье. На всем пространстве между рекой Ононом и Аргунью граница совершенно открыта, собственно говоря, вовсе нет никакой естественной границы, а потому переход ее во всякое время вполне возможен.
Помещения для скота почти совершенно отсутствуют.
Чахлые, тощие, еле волочащие ноги животные, когда дождутся свежей травы, быстро перерождаются; в какую-нибудь неделю, много — 2, они поправляются, становятся бодрыми, свежими, сильными, как будто бы зимней голодовки не было.
Высокие питательные качества забайкальских трав зависят, вероятно, во многом от большого запаса разных минеральных солей в здешних почвах.
В большей части восточного Забайкалья ощущается недостаток в кормовых средствах, и с каждым годом приближается неизбежный вопрос о выборе одного из двух: или сокращать число животных, или же обратиться к увеличению количества кормов путем культурных мер. Одно из таковых, практиковавшихся еще в древние времена, является орошение лугов. Весьма вероятно, что оросительные каналы монголов имели своим главным назначением не поливку полей, а главным образом орошение лугов, ибо главный интерес кочевников заключался в хорошем состоянии стад.
В Забайкалье нет своего масла. Везде, даже в деревнях, в ходу так называемое томское масло, привозимое из Томской губернии; правда, буряты делают масло и привозят в небольших количествах в города, но это бывает не всегда. То и другое масло, встречающееся здесь, отличается горьким вкусом, что, вероятно, зависит отчасти от неряшливости приготовления (бурятское), отчасти от дальности и неудобства транспорта (Томское). Местные жители нисколько не замечают дурных качеств коровьего масла и вполне им довольствуются. Впрочем, большей частью в домашнем обиходе вместо масла фигурирует скотское и баранье сало, вполне местного происхождения, только в городах, под влиянием спроса более культурных обывателей из чиновников и офицеров, можно доставать сливочное масло, привозимое из ближайших к городам деревень; но это масло, продаваемое летом по 40-50 коп., а зимой 60-80 коп. за фунт, обыкновенно бывает очень дурно приготовлено и плохо промыто.
Благодаря избытку скота Забайкалье снабжает мясом Амурскую область. В конце лета на верховье Аргуни и вообще в степном районе появляются скупщики, большею частью молокане; купленный ими скот они гонят через Монголию прямо в Благовещенск. Молокане покупают также много лошадей, сбывая их с успехом на Амуре, где в лошадях всегда ощущается недостаток.
Кроме того, большое количество скота идет на прииски Амурской, Забайкальской и Якутской областей. Большая часть этого скота перегоняется осенью на Шилку, напр. к Стретенску; здесь с наступлением зимних холодов скот бьется и уже в виде замороженного мяса развозится большими транспортами по приискам. Полагают, что на реке Шилке ежегодно убивается около 25000 голов. Убой производится на льду реки, мясо оставляют лежать на льду пока оно совершенно не промерзнет, тут же валяются и кожи, и потроха, и навоз, вообще, операция ведется самым грязным образом. В Чите все-таки несколько лучше; там мясники вешают мясо на жерди, кожу убирают отдельно. Для нужд города и войска в Чите убивается осенью до 6000 голов.
Общее число верблюдов в восточном Забайкалье — 8432; они встречаются только в степном районе (впрочем в виде исключения числятся 80 верблюдов в округе станицы Стретенской). Из 8432 голов степного района — 5748 у бурят, или 69 %, 2604 у казаков, или 31 %.
Новые переселенцы из европейской России давно уже перестали приходить сюда, они целыми толпами только проходят Забайкалье от запада к востоку, неудержимо стремясь на Амур; мало того, много из коренных обитателей Забайкалья, видя, что времена переменились к худшему, тоже начинают подумывать о переселении в более привольные места. Иначе и быть не может. Ясно как Божий день, что все эти восточно-сибирские окраины исторически могли и могут служить непоседливому русскому человеку лишь как временный базис для самоукрепления в естественном порыве искать “новых землиц”, амальгироваться с новыми народами, нести имя царя своего все дальше и дальше в ширь и в глубь родного нам азиатского материка. Но что же собственно представляет географически Забайкалье, эта для нас — европейцев — полуневедомая страна, равная размерами Австро-Венгрии?
В одной из самых высоких местностей северной части Гоби, в верстах 200 приблизительно на северо-восток от Урги, получает свое начало Яблоновый хребет. Здесь между истоками Онона и речками системы Селенги у самой границы между Российскою и Китайскою империями, возвышаются горные массивы Кентей; от этих массивов в северо-восточном направлении отходит цепь Яблоновых гор, и разделив Забайкальскую область на две половины — восточную и западную, Яблоновый хребет поворачивает на восток, образуя по всей своей линии водораздел между речными системами Амура и Лены.
На северо-восточном склоне массива Кентей, близ Китайской границы, берет начало река Онон. Пройдя около 300 верст, то приближаясь, то удаляясь от границы и приняв в себя значительное число горных речек, Онон вступает в русские пределы, близ Верхнеульхунской станицы, уже значительной рекой. К левому берегу Онона примыкает Агинская степь. С севера и северо-запада эта степь ограничивается невысокими Агинскими горами, идущими от водораздела реки Или и реки Туры к месту слияния Онона с Ингодою; с юга и востока эта степь, как уже сказано, ограничивается рекою Ононом. По характеру своему она довольно разнообразна. Во всю длину ее по направлению от юго-запада к северо-востоку тянется долина реки Аги, впадающей в Онон. С северной стороны к долине реки Аги примыкают ряды безлесных холмов, которые, поднимаясь все выше, переходят в упомянутый Агинский хребет.
Могущественная артерия восточного Забайкалья — река Ингода до города Читы, на протяжении 350 верст, извивается вдоль изгибов Яблонового хребта. Горы подступают к реке на правом берегу ближе, чем на левом. Около города Читы река Ингода, встретив цепь гор, прорыла ее; здесь река течет в очень крутых берегах. При этом в нее впадает река, одноименная главному городу, области, вытекающая из изгибов Яблонового хребта.
Приняв Туру, Ингода поворачивает к северо-востоку и не меняет своего направления до самого впадения в реку Онон. Почти на всем этом пространстве река сжата подступающими к ней горами: с юга Агинскими, а с севера отрогами Яблоновых. Некоторое расширение долины, и то только с левого берега, находится против устья Туры, в окрестностях станицы Кайдаловской.
Река Онон, слившись с рекою Ингодой, образует Шилку. Весь правый берег названной реки до самого Амура очень горист и на всем своем протяжении, около 530 верст, почти вовсе не образует низменности. Из притоков этой стороны замечательна только река Куринга, впадающая в Шилку немного выше Стретенска.
Группы живописных холмов и гор то приближаясь, то удаляясь, без переправы тянутся вдоль правого берега Шилки, образуют узкие и глубокие пади, по которым журчат бесчисленные ручейки. Выше Куринги, горы (Нерчинский хребет), прилегающие к правому берегу Шилки, становятся все круче и скалистое, все чаще и чаще берега обрываются в реку почти вертикальными утесами, к которым не везде даже можно пристать лодке. Такого же бесприютного характера весь левый берег Шилки от устья реки Черной до реки Амура. Хотя река Шилка с этой стороны принимает в себя множество речек, но они не образуют достаточно широких и пологих падей, чтобы быть пригодными даже для простейшего сельскохозяйственного пользования в виде, напр., сенокоса. Эти места до такой степени бесприютны и дики, что здесь вовсе нет каких-либо населенных пунктов, если не считать почтовых станций, приютившихся где-нибудь у скалы и состоящих всего из одного или двух домов. Выше устья реки Черной на левом берегу реки Шилки встречаются небольшие расширения долины и вместе с тем прилегающие холмы довольно пологи.
Начиная от слияния реки Онона и Ингоды, по левой стороне Шилки простирается совершенно гладкая равнина шириною от 4 до 8 верст и длиною около 30. Такой величины совершенно ровного, открытого пространства не встречается в другом месте восточного Забайкалья. За этой равниной вновь к реке Шилке подступают горы и наполняют собою весь левый берег до самого устья реки Нерчи.
Восточную границу Забайкальской области, вместе с тем отделяющую ее от Монголии, составляет река Аргунь, впадающая в Шилку.
На обширном пространстве (около 250 верст по прямому направлению) между долиной реки Аргуни с одной стороны и долиной реки Онона (после впадения реки Дурунчуя) — с другой, входит в Забайкальскую область северо-восточным своим концом пустыня Гоби. Здесь часто встречаются высыхающие озера, реки, не имеющие других истоков, кроме этих высыхающих водоемов, и обширные впадины, обозначающие места когда-то бывших озер. Очевидно, процесс уничтожения естественных водоемов, процесс так сказать обезвоживания совершается в этой части Гоби с неумолимою последовательностью, и окончательное исчезновение оставшихся здесь еще озер есть только вопрос времени. Однако по мере удаления к северо-востоку, т.е. уже внутрь Забайкалья, пустыня начинает видоизменяться: появляются горные хребты и между ними богатые речные долины, с густым населением.
Почти в средине между тем местом реки Онона, где он круто поворачивает к северу, и тем местом реки Аргуни, где она вступает в Забайкальскую область, начинается Нерчинский горный хребет в виде невысоких холмов, которые, направляясь к северо-востоку, становятся все выше и выше. На всем своем протяжении Нерчинский хребет служит водоразделом между речною системою Аргуни и системою рек Онона и Шилки.
Ингода, от города Читы до устья, и далее река Шилка делят восточное Забайкалье на две части: к югу от этой линии местность по своим топографическим условиям становится все более и более доступной для сельского хозяйства, тогда как к северу страна быстро принимает такой вид, что исключает всякую возможность сельскохозяйственного пользования. Здешние почвы, после снятия нескольких последовательных урожаев, быстро истощаются и цвет их светлеет.
Нигде не встречаются ни липы, ни дуб, ни клен — и это не только на реке Унде, но и во всем восточном Забайкалье. Когда приближаешься к нему по реке Амуру, то можно заметить, как разнообразная лесная растительность его берегов постепенно делается монотоннее. Сначала исчезают ясени, потом липы и, наконец, дубы, но эти последние не сразу: сначала они делаются корявыми, малорослыми, а затем уже исчезают. На берегах Шилки нет уже ни дуба, ни тем более липы; лесная растительность состоит из березы, лиственницы и ели, изредка попадаются кедры. От Стретенска вверх по реке прилегающие холмы не так скалисты, деревьев на них нет; почвенный покров этих холмов состоит из трав.
Живописный характер тамошней своеобразной местности всеми признается. Весь правый берег Ингоды довольно лесист; горы покрыты березой, сосной и лиственницей. Что касается левого берега, то от устья до станицы Кайдаловской все ближайшие к реке возвышенности совершенно голые и только вверх за Кайдаловской начинают появляться перелески из упомянутых трех пород; эти перелески с приближением к Чите становятся все чаще, и вместе с тем в них все более и более преобладает сосна, так что встречаются нередко чистые сосновые боры.
Древесная растительность в широкой долине верхней Ингоды совершенно отсутствует, если не считать жалких кусков тальника у самых берегов реки. За истощением большей части равнинных почв, земледельцы со своими посевами стали подниматься в горы. Склоны прилегающих возвышенностей когда-то сплошь были покрыты сосною, а теперь группы деревьев виднеются только при самых верхушках; их место заняли пашни, разбросанные по склонам в живописном беспорядке. Лесов уцелело гораздо более на правом берегу Ингоды, чем на левом.
Там и сям по унылой степи возвышаются маленькие бугорки (по местному названию бутаны), делаемые ежегодно сурками (тарбаганами).
Во всем восточном Забайкалье господствуют большей частью рыхлые суглинки; грунтом этих почв служит пористая глина с галькой. Следовательно, как сама почва, так и устройство грунта позволяют дождевой воде проникать вглубь, вследствие чего устраняется возможность образования мочежин и болот. И действительно, при въезде в Забайкальскую область из Амурского края бросается в глаза сравнительная сухость почвы и ее нижних слоев. В Амурском крае почти повсеместно на некоторой глубине встречаются иловатые вязкие глины, почти вовсе не пропускающие воды; вследствие этого вода застаивается в почве, заболачивая ее, образуется болотная растительность, кочки, а воздух наполняется болотными испарениями.
Почвенный покров Забайкалья состоит главным образом из мелких и питательных злаковыx трав, среди которых вострец играет первенствующую роль. Сено из этих трав получается мелкое, душистое и поедается скотом без остатка. Тогда как на Амуре и в Уссурийском крае вследствие влажности почвы и воздуха травы непомерно идут в рост, получаются толстостебельные бурьяны, которых скот вовсе не ест и которые, будучи с большим трудом высушены, имеют грязно-бурый цвет и болотный запах. Насколько в Амурском крае почвы влажны, настолько в Забайкалье они сухи и во многих местах нуждаются даже в поливке. В почвах восточного Забайкалья замечается избыток минеральных солей; часто соли эти в виде белого налета выступают на поверхность (гуджир). Это обстоятельство опять-таки составляет резкую противоположность с Амурским краем; там, как известно, солончаковых почв вообще не встречается.
Древесная растительность Забайкалья крайне однообразна: сосна, береза, лиственница, ель, осина, тополь, ольха, черемуха, изредка кедр по вершинам гор да тальник по берегам реки — вот почти и все древесные породы.
Сильная стужа царит в течение всей зимы; глубокие реки замерзают на значительную глубину, напр., река Шилка в Стретенске до 2 1/2 аршин, а мелкие речки промерзают до дна. Лед на реках трескается и коробится. Земля тоже покрывается трещинами, которые зияют на большую глубину; от скал то и дело отваливаются камни, которые скатываются вниз.
Снег обыкновенно выпадает в начале зимы, толщина его бывает не более 1-3 вершков. Снег падает сухим, поэтому ложится на землю не плотно; во время ветра снежный покров приходит в движение: снежинки без удержу катятся с места на место, пока не встретят препятствие в виде леса.
Вследствие малого снежного покрова езда зимою на санях не везде возможна; более всего практикуется она там, где дорогою может служить река.
Если случается более снежная зима, то животным в таких местах отыскивание корма сильно затрудняется и убыль их от голода возрастает до значительных размеров.
Холода всю зиму стоят без перерыва и без оттепелей. Особенно достается извозчикам, идущим с обозами. От сильного мороза у лошадей на ноздрях нависают громадные куски льда, приходится постоянно очищать ноздри, иначе животные могут задохнуться. Правда действие мороза умеряется сухостью атмосферы: в 15-20╟-ный холод — здесь, говорят, тепло и можно ходить без шубы; даже при сильных холодах, 30╟ и ниже, сухость воздуха и отсутствие ветра позволяют переносить людям и животным с легкостью страшные морозы; в это время господствует затишье, — воздух стоит недвижимым, выходя из людей. Животных и жилья испарения тотчас же смерзаются и окутывают все предметы туманом, будь при таких морозах ветер, было бы немыслимо выйти на воздух. Если бывают ветры зимою, метели и пурга, то всегда при более высокой температуре — около 20╟, но если температура падает до -30╟, обыкновенно делается очень тихо. Земля промерзает на значительную глубину; при этом почти во всей стране замечается то явление, что мороз, по-видимому, проникает в землю на большую глубину, чем летняя теплота. В силу этого в большей части Забайкалья на некоторой глубине встречается вечная мерзлота почвы.
Условия, в которые поставлена фабричная и заводская промышленность в таком далеком краю как Забайкальская область, поистине тяжки, даже по сравнению их с обстановкой заводского и фабричного производства в европейской России. А с условиями и обстановкой заводской промышленности в Западной Европе их сравнивать невозможно.
Одним из существенных препятствий к развитию фабричной и заводской промышленности в Забайкальском крае служит почти полное отсутствие на месте и далеко кругом мастеров и опытных рабочих-специалистов по тому или другому заводскому производству. Их приходится выписывать из европейской России за 6000 верст и платить им двойное и тройное жалование и огромные прогоны в оба конца. Но это еще полбеды, а настоящая беда приходит для забайкальских заводчиков только с прибытием выписанных из Москвы или из Тулы мастеров и рабочих-специалистов на завод. Такие мастера обыкновенно очень скоро вполне осваиваются на новом месте, сразу понимают свое привилегированное положение и отсутствие конкуренции и начинают поступать с хозяином примерно так же, как бывало в старину обращались солдаты-охотники, нанимавшиеся на кого-нибудь служить, со своим нанимателем и его семьей, пока им не забреют лоб и не уведут в казармы. Мастера начинают лениться, работают, когда и как хотят, становятся грубыми и постоянно требуют прибавки к жалованию, грозя в противном случае перейти на другой завод. Хозяин завода, затративший порядочный капитал на выписку такого мастера, вынужден не только терпеть, выносить и все ему спускать, а прямо ухаживать за ним, как встарь ухаживали за наемным рекрутом, и упрашивать его, из опасения совсем остаться без мастера, которого не преминет переманить у него соседний, конкурирующий с ним завод. В результате мастера и рабочие специалисты не устраиваются прочно ни на одном заводе, а привыкают переходить из одного завода на другой, излениваются и нередко совершенно спиваются.
Никакие контракты с мастерами и рабочими здесь не помогают. Случается, что по жалобе заводчика и на основании контракта полиция водворяет на завод ушедшего с него, — конечно, забравши вперед деньги, — рабочего. Но насильно водворенный рабочий приходится хозяину горше всякого другого рабочего: начинает все портить, и, в результате, сам хозяин рад бывает от него отделаться.
Вторым не менее существенным препятствием к развитию в Забайкалье фабричной и заводской промышленности является необходимость для заводчика всякую машину, всякую самую немудреную принадлежность машины выписывать также из европейской России, из Москвы. На месте ничего такого ни за какие деньги нельзя найти. А насколько выгодно для местных заводчиков выписывать машины из европейской России, это можно показать на примере из практики Керанского солеварного завода. Хозяин завода купил в Москве паровик в 7 сил и три мельничных постава, заплатив за все 6000 руб. Доставка же от Москвы до завода купленного паровика и поставов, весивших все вместе до 500 пудов, обошлась более 6000 руб., по 12 руб. за пуд, что в Восточной Сибири считается дешевым; так, например, с одного забайкальского купца за доставку паровика на его золотые прииска взяли по 40 руб. с пуда. Срок доставки из Москвы в Забайкалье, если она происходит при благоприятных условиях, бывает обыкновенно полгода.
Как вообще дорога доставка из европейской России в Забайкалье даже самых не громоздких вещей, примером может служить покупка в 1895 г. владельцем Керанского солеварного завода в Нижнем Новгороде чугунных колосников для своего завода: он их купил по 1 руб. 25 коп. за пуд, а доставка их обошлась по 4 руб. 25 коп. за пуд. Этот факт, кроме того, характеризует тяжелое положение забайкальских заводчиков, принужденных даже такую простую вещь как чугунные колосники покупать и привозить на свои заводы из европейской России.
До недавнего благодетельного для небогатых заводчиков и фабрикантов закона о получении ими ссуд для своего производства из государственного банка, в Забайкалье заводчику совсем не было кредита. Местное купечество, обладающее многомиллионными капиталами, к заводскому производству относится более чем с недоверием, а к борьбе пионеров-заводчиков в полудиком краю с разными, отчасти вышеуказанными препятствиями, — даже с насмешкой. Хотя если заводское дело обещает быструю наживу, то местные предприниматели иногда берутся за него, но, к сожалению, не имея ни малейших технических познаний. Примером беспомощности местных заводчиков может служить хотя бы то обстоятельство, что когда бывший компаньон владельца Керанского солеварного завода, инженер-технолог Заневский, открыл в пяти верстах от Керанского завода свой содовый завод и пустил неочищенную соду в продажу по 15 коп. за пуд, то местные мыловары не хотели у него брать соду для мыла, а продолжали приготовлять мыло на гуджире — содержащем от 5 до 10 % соды, — собираемом бурятами и казаками с поверхности земли вместе с грязью и мусором и в таком виде продаваемом на мыловаренные заводы по 10 коп. за пуд. Заневский, видя, что местные мыловары, привыкшие к грязному гуджиру, не умеют употребить его соду, сам вынужден был побывать на некоторых мыловаренных заводах и лично научить мыловаров употреблять в мыловарении его соду; тогда только местные заводчики-мыловары бросили гуджир с мусором и перешли к соде.
Благоприятные условия к развитию заводской и фабричной промышленности Забайкалья — это природные богатства края и соседство нетронутой еще и изобилующей всякими дарами природы Монголии. Почва Забайкалья хорошо вознаграждает земледельцев. Даурские степи выращивают миллионы всякого скота; горы страны богаты золотом и другими драгоценными минералами, а предгорья минеральными ключами и водами. В крае весьма достаточно лесов и дрова дешевые, особенно привозные из Монголии. Существуют также и месторождения доброкачественного каменного угля.
Но все эти исключительные природные богатства Забайкалья остаются втуне лежащими или даже беспощадно истребляются, как, например, леса, надзор за которыми правильно организован только в последнее время.
Вследствие недостатка технических знаний и правительственной поддержки забайкальской заводской и фабричной промышленности, никакая борьба самых предприимчивых людей с вышеизложенными неблагоприятными условиями в Забайкалье не может окончиться победой культуры и промышленности над местною косностью.
На землях 6-го Керанского казачьего станичного общества в Троицкосавском округе, в 30 верстах от Кяхты, в 4-х верстах от границы Монголии и в 2-х верстах от большой славной реки Чикоя, правого притока Селенги, находится горько-соленое озеро, давно уже известное своими целебными свойствами. В 50-х годах врач Пфаффиус устроил на его берегу лечебницу для солдат и казаков, и несколько лет она там существовала, принося пользу своими солеными ваннами больным ревматизмом.
В 1876 г. в Троицкосавское реальное училище приехали два учителя — инженер-технолог К.И. Заневский и Я.П. Смирницкий. Проводя каникулярное время на даче на Усть-Керане, они, бродя по окрестностям, напали на Керанское горько-соленое озеро и заинтересовались им. Заневский взял оттуда образцы рассола и нашел в них значительный процент поваренной соли. Затем зимою Заневский и Смирницкий специально приехали на озеро с 15-ю рабочими, которые вырыли колодец, откуда была взята новая проба. Окончательно убедившись в достаточном для эксплуатации содержании соли в соляном источнике озера, Заневский задумал основать здесь солеваренный завод. В то время соль привозили в Троицкосавск и его округ из Иркутска и продавалась по 2 руб. 40 коп. за пуд и дороже.
Так как идею Заневского об основании завода вполне разделял его товарищ Смирницкий, нынешний владелец завода, то они в следующем же году вместе заарендовали Керанское озеро у его собственников, Керанских казаков на 21 год, с платою по 400 руб. вперед за каждое трехлетие, и подали в Иркутское акцизное управление прошение о разрешении им построить солеваренный завод на Керанском озере и добывать соль из соляных источников озера. Соляные ключи составляют, как известно, регалию казны, на чьих бы землях ни находились, и подлежат ныне ведению горного управления, а в 1877 г. соляное дело и солеварные заводы ведались акцизным управлением. В Иркутском акцизном управлении в это время уже находилось поданое за год до заявления Заневского и Смирницкого такое же заявление о разрешении устройства солеварного завода на Керанском озере от некого Селиванова, которому акцизное управление на его заявление предложило в течение трех лет представить управлению план и размеры проектируемого им завода и способы выварки соли. Но Селиванов никакого плана не представил и вскоре письменно отказался от своего намерения относительно выработки соли. Тогда акцизное управление вступило в переговоры с Заневским и Смирницким и несмотря на все их ходатайства об ускорении заключения с ними казной арендного договора, тянуло это дело целых пять лет. Все личные ходатайства предпринимателей и бесчисленные их прошения едва ли не во все присутственные места края оставались тщетными, и они уже было совсем потеряли и терпение и надежду, пока, наконец, измученные волокитой предприниматели догадались лично обратиться с ходатайством об ускорении этого дела к самому, недавно перед тем приехавшему в Иркутск, генерал-губернатору Восточной Сибири, тогда еще не разделенной на два генерал-губернаторства, Дмитрию Гавриловичу Анучину. Новый генерал-губернатор Анучин принял участие в молодых предпринимателях и личным содействием сразу подвинул их дело так, что наконец 18 декабря 1882 г. казна заключила с гг. Заневским и Смирницким контракт на отдачу им в аренду на 25 лет Керанского соляного источника для устройства на нем в первые три года со дня заключения контракта, Солеварного завода, с освобождением арендаторов за первые 10 лет аренды от всякой арендной платы, а за остальные 15 лет с платою по 2 копейки за каждый пуд вырабатываемой соли, при условии ежегодной уплаты аренды не менее как за 7000 пудов соли, т.е. не менее 140 руб. в год. Казна прирезала к заводу 100-саженную полосу бесплодной земли кругом озера, но не дала арендаторам ни пяди столь необходимых для завода пастбищ и лесов из безграничных и не приносящих самой казне почти никаких выгод пастбищных и лесных пространств края, составляющих государственные имущества. Поэтому заводу приходится пастбища арендовать у местных казаков, а дрова для завода покупать в Монголии. По истечении арендного срока завод со всеми постройками переходит по контракту безвозмездно в собственность казны. В течение первых 5 лет существования завода с его арендаторов взыскивался губернский земский сбор в размере 100 руб. 50 коп. ежегодно и только после усиленных хлопот и ходатайств о сложении этого сбора, как незаконного, так как завод считается казенным, отданным в аренду, и все сборы с арендаторов обусловлены в контракте с казной, наконец, по распоряжению министра внутренних дел, губернский сбор с завода был отменен; но неправильно взятый за 5 лет этот сбор до сих пор не возвращен казной арендатору и не зачислен даже в счет арендной платы.
Завод был окончен постройкой в 1885 г., в том же году выварено на нем соли 1500 пудов, а через 10 лет, т.е. в 1885 г. завод уже выварил соли 31000 пудов. Постепенное увеличение заводского производства за десятилетний период его существования представляется в следующей таблице:
ГОДЫ ПУДЫ
В 1885 1500
1886 5000
1887 9754
1888 13111
1889 15515
1890 23312
1891 25763
1892 26125
1893 29400
1894 31000
Итого: 200149 пудов соли.
В год открытия завода в г. Троицкосавске привозная соль из Иркутска продавалась по 2 руб. 40 к. за пуд, раньше же бывало, что соль доходила в городе и округе до 4-х руб. за пуд. А в деревнях на верховьях Чикоя за фунт соли платили беличью шкурку (20 коп.); арендаторы Керанского солеварного завода сразу пустили свою соль в продажу по 1 руб. 40 коп. за пуд. В настояшее время соль Керанского завода продается в г. Троицкосавске за 80 кoп. за пуд, на самом заводе по 70 коп. за пуд. Керанское горько-соленое озеро составляет конец так называемой соляной пади, идущей из Монголии с запада на восток, на протяжении 6-7 верст. Падь эта с трех сторон: севера, запада и юга окружена каменистым кольцом, восточная ее сторона открыта к реке Чикою, и только не доходя двух верст до Чикоя, преграждается песчаной грядой, пред которой и образовалось озеро, потому что соляная падь на всем протяжении с запада на восток имеет большую покатость. Озеро в сухое время совершенно пересыхает, и на нем остается только топкая грязь, покрытая легким налетом поваренной соли и горьких солей, так называемым гуджиром. В дождливое же время года площадь озера, покрывающаяся водой, имеет в длину около 150 сажен, а в ширину около 100 сажен. Вся соляная падь носит степной характер: окружающие падь горы безлесны, и только к востоку от озера вплоть до Чикоя идет редкий сосновый лес. Хотя когда-то вся окрестная местность была сплошь покрыта прекрасным сосновым лесом, в большинстве вырубленным таможенным ведомством, во времена существования Кяхтинской таможни, чтобы с большим удобством можно было преследовать контрабанду на Монгольской границе. Остальной же лес был истреблен хищнической порубкой самих жителей и ежегодными палами (лесными пожарами), которые свободно разгуливали, пока не истребили всего леса.
Работа завода распадается на два периода: заготовление рассола производится в теплое время и его выварка или, по техническому, варя, производимое зимой. В действии завод с октября до мая, но может работать и дальше, если будет заготовлено много рассолу. Летом, когда завод бездействует, он ремонтируется, заготовляются дрова и рассол, производится уборка сена и хлеба в заводском хозяйстве.
Керанский солеваренный завод состоит из одной варницы с двумя черепами, емкостью каждый около 4 сажени кубических, девяти колодцев на озере для добычи рассола и шести бассейнов для хранения его. Накачивание рассола из колодца в бассейны, а равно и в завод из бассейнов, производится помпами, приводимыми в движение тремя конными приводами, каждый на одну лошадь.
Годовой оборотный капитал, обращающийся на Керанском заводе, простирается до 22000 руб. в год. Добываемая на заводе соль сбывается, во-первых, в г. Троицкосавске, где существует городская лавка для оптовой и розничной торговли своей солью, затем заводская соль расходится по всему Троицкосавскому округу и отчасти по округам Селенгинскому и Верхнеудинскому. Все население Верхнего и Среднего Чикоя и его притоков, обширные волости: Бичурская, Ключевская и смежные населенные места главным образом употребляют соль Керанского солеварного завода. В 1893 г. владельцем Керанского завода г. Смирницким было продано 20000 пудов соли в города Верхнеудинск и Читу.
Рабочих на заводе, когда он в действии, от 12 до 15 человек. Местные жители, крестьяне и казаки, кроме бурят, мало нанимаются на завод, а если и приходят наниматься, то приходится быть с ними осторожным, так как обыкновенно они являются лишь затем, чтобы получить задаток и не явиться на работу, а если и явиться, то работают так, что выгоднее бывает попуститься задатком и прогнать такого рабочего, чем даром кормить да еще ожидать, что он испортит что-нибудь на заводе, с единственной целью уйти, не отработав задатка.
(Продолжение следует)