Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 11, 2007
БЫТЬ В “ПОЛНОЙ РАВНОСТИ”
СО ВСЕМ
Якубовский А. Лес-отец. Из архива писателя. — М., ПРОБЕЛ-2000, 2007.
В № 3 “Сибирских огней” за текущий год был опубликован роман “Страстная седьмица” — последнее, заключительное, как думалось (см. предисловие к публикации в этом номере), произведение известного сибирского, российского писателя Аскольда Якубовского. Но оказалось, что это не так: в архиве писателя, принадлежащем его вдове Е.Р. Акбольян, сохранился целый арсенал не известных до сих пор его произведений. И это очень похоже на А. Якубовского и на его неисчерпаемое творчество, не знающего готовых сюжетов, образов, героев, не имеющих возраста и срока давности.
Неизвестные повести и рассказы, собранные в книге “Лес-отец”, трудно назвать архивными. Кажется, они написаны только что: будто автор только-только пришел из леса, с охоты или фотоохоты, только-только похоронил “гениального” пойнтера Дона, совсем недавно приехал с “затерянного” острова в глубинке России, где поклонялся “светозарному солнцу”, или с планеты Рыжий Сквирс, населенный живыми сосисками. Не зря все эти повести и рассказы имеют ярко выраженный характер дневниковых записей, мало отличающихся от набросков и эскизов художника или этюдов фотоохотника. Главное, их надо не столько читать, сколько “рассматривать”, включая воображение и умозрение, напрягаясь, чтобы релаксировать, синтезируя чувство, мысль, дух.
Таково заглавно-стержневое (по расположению в книге и в мировоззрении автора) произведение “Лес-отец” с расшифровывающим подзаголовком “Эскиз повести”. Хотя лучше было бы наоборот: “повесть-эскиз”. Потому что главные действующие лица здесь — лес, отец и населяющие их природа и ее образы — никогда бы не смогли существовать сюжетно, но только поэскизно, покадрово (рассказчик — заядлый фотограф, которому на пленке “всегда не хватало еще одного кадра”). Ибо лес, отец и все, что их составляет, изначально неразделимы. До грамматического дефиса, до той самой “странности”, которая так мила перу писателя. Благодаря ей он может все. Чувствовать “взгляд дерева, сучья которого “образовали два глаза, грустных, печальных” и слышать его жалобы “на близящуюся старость, на дорогу с машинами”. Повстречать “великого грибоведа”-старичка, неведомым автору образом набравшим прямо в свою рубаху боровиков (“живот бессовестного старичка грели белые грибы”). Написать покойному отцу-художнику письмо в его “Зеленый рай” — тот лес, который был ему так дорог, что он стал, вопреки логике, “художником-пролетарием”. Потому что “человек есть тайна…” И потому что “у нас, людей, всегда две матери: мама и Мать Земля… И отцов тоже двое, родной человек и Лес, шумящий своими ветвями, бронзовотелый…”.
А. Якубовский оказывается в родстве, по сути, со всем бытием. И ближе всех ему, несомненно, собаки, которым он посвятил, пожалуй, лучшие рассказы книги. Ближе настолько, что, порой, не знаешь, человеческими словами, мыслями и чувствами написан рассказ или собачьими. Таков, например, рассказ “Смерть чемпиона”, герой которого породистый пойнтер Дон обладает редким, почти сверхъестественным чутьем, так что судьи собачьих соревнований “занизили на всякий случай” его способности. Само совершенство, эта чудо-собака “редкостно одаренная красотой, умом и полевыми качествами”. Дон настолько неповторим, что с его смертью надо ставить “памятник ушедшей Великой Охоте, той самой, что никогда уже не повторится”. И только живший одной жизнью с чемпионом мог почувствовать и описать момент его смерти так нетипично, странно: пес не просто умер, а “как бы ушел в себя”. И даже на фотографии, которую рассказчик сделал хозяину Дона, пес продолжает жить — он “ловил запах, то есть молекулы, которые развеивал ветер… Дон анализировал их, вносил поправки, соображал”. Столь же неповторим и талантлив, только уже в отрицательном смысле, пес Лапоть, герой одноименного рассказа. Этот пес-“грабитель” поедал у своих же хозяев-охотников не только подстреленную дичь, но и их провизию. Включая недоваренную оленью ногу из кипящего котла и недопеченные “горячие лепешки из горячей золы”. Говоря об “очень большом комическом таланте” Лаптя, автор и оценивает его в человеческих параметрах: “Если бы дошлый режиссер подсмотрел эти ежевечерние сцены, Лапоть мог бы стать кинозвездой”.
Впрочем, чаще герои рассказов А. Якубовского пользуются фотоаппаратом, а не кинокамерой. Что не исключает, а наоборот, способствует забавным или необычным происшествиям с участием фотоохотников. Как это произошло с Владимиром Т…вым, героем рассказа “Тигренок”. Одержимый желанием заснять живого уссурийского тигра, он становится невольным свидетелем жуткой сцены поедания медведем тигренка. Нечаянного, потому что оба зверя пришли поохотиться на выводок кабанов. Но в глазах таежного охотника Павла Владимир не свидетель, а обвиняемый: “А ты, вредоносный, — сказал вдруг Павел. — Ежели я тебе съемку не готовил бы, то и кабанов не приманил, и медведь тигра не сожрал…”. Если для фотоохотника этот случай остался занятным происшествием, которым можно развлечь скучающих дам в московском поезде, то для журналиста Савостина — повод для серьезных обобщений: “…В природу надо нести тишину, гармонию. И еще демократичность, убеждение в полной равности себя со всем: деревом, лесной чушкой, тигренком”.
Но главным “героем” всех повестей и рассказов А. Якубовского — “лесных”, “собачьих”, “человечьих” — является все-таки неожиданность. Персонажу, какое бы обличие он не имел, трудно жить в плоскости очевидных и предсказуемых событий, подчиняться прямолинейности сюжета. Он хочет жить сразу несколькими жизнями, участвовать сразу во многих сюжетах. Но земные обстоятельства вынуждают жить только в одном, потому и неожиданности у писателя — знаки оставшихся за кадром неиспользованных, но потенциально существующих возможностей героя. Один из них, незадачливый “технический чертежник” Лукашин из “маленькой повести” “Месяц на острове”, мог бы затеять долгую судебную тяжбу с уволившим его начальником. Но затем решил сменить сразу не работу, а жизнь, отправившись “вверх по реке” на “некий фотогеничный остров”. Все на нем оказалось так необычайно, что кажется, будто это остров мечты, сна, иллюзии, которую хочется если не “заземлить”, то, в крайнем случае, сфотографировать. Не зря странный знакомый Лукашина Валериан живет мечтой “снять утренний бор в светящейся паутине”. Ведь только здесь, на острове, “такие перепады в цветах: от самой глубокой тени… до легкого блеска паутины и листьев”. И только здесь можно познакомиться с “огуречным сторожем” — стариком и молодоженом, и его собакой — пожирательницей огурцов. В этой обстановке полусна-полуяви может произойти все, что угодно. И вот уже Лукашин поклоняется солнцу, вернее, его комическому аналогу — прикрепленной к палке “большой жестянке”. Верит ли он в слова Валериана, что “солнце — бог фотографии”, возрождает ли языческий солярный культ или укрепляет здоровье, совмещая поклоны “идолу” с укреплением мускулов спины и живота, нам уже не узнать. Повесть осталась незаконченной. Возможно, потому, что слишком многого он хотел от своего персонажа с фамилией известного киногероя из “Иронии судьбы…” Жени Лукашина. Если это “фамильное” совпадение не случайность, то герой мог бы встретить на острове свою “Надю” — надежду на устройство личной жизни.
Именно эта проблема заботит героя другого рассказа писателя “Водяные зебры”. И хоть рассказ этот сугубо городской, но он как-то до странности схож с предыдущим. Его герой Иван Иванович Гулькин тоже одинокий неудачник и тоже любитель фотографировать. И у него тоже в экзистенциально трудный момент жизни появляется свой “Валериан”, свой посредник между сном и явью — студент с мышлением и образом жизни чудака. Этот “эмоциональный конквистадор”, не просыхающий от спиртного, создает ту же “островную” атмосферу иллюзии, чреватой неожиданностями. Более естественную, так как действие происходит в Ленинграде-Петербурге. И поэтому свидание с женой, которая уехала от Гулькина на этот “остров”, кажется нам иллюзорным. Ибо жена вдруг соглашается воссоединиться с брошенным ею мужем и даже соглашается быть “бесплатным приложением” к их общей дочери. Куда больше верим мы в менее реальные вещи — в то, например, что разбегающиеся от проплывшей лодки волны действительно похожи на “водяные зебры”.
Ибо герои А. Якубовского — люди с нестандартной не психикой, а оптикой. Общепонятный синоним для нее — фотография, которая не просто искусство, а средство примирения камня и воды, уравнения человека с “деревом, лесной чушкой, тигренком” и всей природой, до отождествления человека и собаки в высшем, не киническом смысле этого тождества. Поэтому и произведения А. Якубовского надо читать через призму фотографической оптики, помня, что герои писателя имеют, как минимум, по двое родителей и по много жизненных путей, которые надо уместить в одну жизнь, один сюжет, один рассказ. И появляющиеся тут и там странности, как мы предположили, и есть знаки неиспользованных, непрожитых героем иных жизней. В этом смысле многие рассказы этой, да и других книг писателя напоминают черновики. Но если у постмодернистов эта “эстетика черновика” происходит от узости тематики (подсознание + эротизм) и нарочитости стиля, то у А. Якубовского, наоборот, от широты. От желания “прорасти” романом, рассказом, повестью в саму жизнь, часто жертвую для этого сюжетной внятностью.
И только в фантастике, где неожиданности и странности — обязательные атрибуты жанра, А. Якубовский может реализовать свою мечту о полнокровном восприятии и отражении жизни, спастись “от серости окружающего” (автобиографическое эссе, открывающее книгу). Но и здесь писателю трудно забыть о своем “двойном” родстве, о призвании “спасателя природы, которой человек нанес-таки сокрушительный удар” (там же). Вся фантастика А. Якубовского, таким образом, насквозь экологична, а сюжеты, рассказывающие об инопланетной жизни, где технический рационализм подмял под себя живую природу, насквозь притчевые. Грустные, забавные, драматичные (рассказы “В глубинах”, “Железные бабочки”, “Ники и Супер”, “Ослепительная идея Еньки Колесова”, повесть “Версус” и др.), они всегда интересны, наполнены фантазией не умозрительной, а идущей от сопереживания своим героям как подлинным людям. Наиболее характерен в этом смысле рассказ “Капризница-слава”. Скульптора Германа Вдовина, мечтающего о славе, похищают пришельцы с планеты О-о, чтобы убедить в превосходстве их образа жизни, основанного на бездушном рационализме. “Мы приложили столько изобретательности в борьбе, что ничего живого… не оставили”, — рассказывают о-ояне о себе Герману, который поначалу им жутко завидует. Но когда отчаявшийся скульптор представил им в качестве своих произведений “растеньица” подсолнуха, ржи, лопуха из случайно найденных в карманах семян, то “двоякодышащие обитатели покрытой океаном планеты были в восторге. Мысль писателя здесь очевидна: природа лучше, целомудренней, нравственней человеческого эгоизма и тщеславия. Искусство, рожденное только “изощрением”, мертво изначально. Но зато неизлечим человек, добивающийся славы любым путем. Вот и Герман, увидевший, что его слава на О-о идет на убыль, “набивает руку в изготовлении металлических скульптур” на местный манер: вернувшись на родную планету, он будет удивлять теперь уже родных землян.
Итак, Аскольд Якубовский прекрасно видит все грехи и несовершенства мира и человечества, всех этих Владимиров Т…вых, Лукашиных, Вдовиных и братьев их меньших, вроде прожорливого Лаптя. Но судить или оправдывать их — не его задача. Его миссия как писателя, художника, фотографа — примирить и уравнять всех в гармонии целого, где понятия греха и добродетели теряют смысл. Для этого надо стать “чудаком”, то есть человеком многих чувств, мыслей, судеб, сюжетов, человеком “странным” в обоих смыслах. И это главное условие подлинно живой жизни для замечательного писателя, который спустя более двадцати лет со дня смерти сумел подарить нам еще одну книгу своих замечательных произведений.
Владимир Яранцев