Несколько светлых историй
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2007
Александр Астапов. “Таймени на кантарике”. — Алтай, 2006, № 1.
Толстые журналы похожи на рыболовную сеть, в которую должна бы ловиться рыбка большая и маленькая. Маленькая — всё то, что составляет литературный процесс в действии, а большая — редкая драгоценность, словом — Царь-рыба. Но не всякому журналу удаётся поймать эту диковинку. Всё-то она норовит обойти, а то и вовсе прорвать ячею и уйти куда-нибудь в более подходящее место. Особенно же в журналах провинциальных. Есть среди них и такие, что отродясь в них не водилось не то что “царь-рыбы”, а и вообще чего-нибудь дельного, а одни только гольяны или и вовсе консервные банки.
Автор этой статьи помнит “Алтай” ещё альманахом. Не самые лучшие воспоминания остались с тех пор. Читать было почти что и нечего. И не всегда потому, что нечего было печатать…
В отличие от тех дремучих времён, первый номер журнала “Алтай” за 2006 год приятно взять в руки. И не от того, что он переполнен шедеврами. Хватит и одного того, что в рубрике “Публицистика и очерк” напечатаны любопытные зарисовки. Исполнены они в жанре известных солоухинских “Камешков на ладони”, астафьевских “Затесей” или солженицынских “Крохоток”. Размер половины из них — так желанный Чехову — “в ладонь”. Другие — побольше. Но все они занимают места ровно столько, сколько нужно для того, чтобы вздохнуть и выдохнуть — набраться свежим воздухом и почувствовать счастье от простых вещей. Автор и говорит о простом и важном: о родине, рыбалке, азарте, реке, чистом воздухе, которым напоены его немногочисленные страницы.
К сожалению, я ничего не знаю об авторе, т.к. живу в других палестинах и журнала “Алтай” не получаю, а странички “об авторах” редакция не поместила. Может быть, А. Астапов давно знаменит на Алтае, но я-то — “на новенького”. Представляю его, судя по опыту, человеком лет пятидесяти с гаком, но совершенно другим, куда более молодым — по тем звонким, как весенняя капель интонациям, которыми он так чудесно оркестровал свои рассказы-очерки.
“Таймени на кантарике” — это двенадцать незамысловатых очерков природы и людей. Это истории, случаи или просто заметки. В них нет ничего чрезвычайного: особенных словесных изысков, крутых поворотов сюжета. Да и сюжета, собственно, нет, как нет его, в основном, в обычной человеческой жизни.
Очерки неоднозначны. Вот “Приколы Длинного плёса”. Здесь простота и очевидность жизни. Игра воды и рыбы, очарование рыбалки и насмешка над собой. Вся эта картинка подкрепляется обихоженной речью, в которой автор не грешит местными словечками, намекающими то ли на узость мысли, то ли на попытку измерить своё превосходство читательским недоумением. Здесь хорошо и понятно это местное “топнет последний плеск шиверы” вместо тонет. Да и “шивера” ясна, ну, хоть через Даля — долгий речной перекат. Хороша старинная “снедь”, вместо еда или надоевший уже псевдонародный “харч”. А вот и Длинный плёс меняет род и превращается в Длинное плесо. Это последнее особенно здорово. Это возможность и сила языка, который мы давно уже прикусили.
“Чувство большой рыбы” — рассказ об азарте, который больше разочарования. Круглый камень, зацепленный крючком, вызвал то же чувство, что и крупная рыба. Рыбак обманывает рыбу блесной, а природа — подсовывает вместо рыбы камень.
“Этюд в багрово-красных тонах” — динамичная, живая история о рыбалке с плота. Здесь и рыба, и люди, и даже река Лена — равны. Все они — существа жизни и лица природы: “И тут таймень всплыл в двух метрах сбоку от плота. Он, видимо, не раз уходил от береговых рыбаков, а сейчас был ошарашен: с плота его, похоже, ещё не ловили”. И дальше: “Таймень потянул ровно на 12 кило на кантарике”. Так ведь и рассказов двенадцать. И автор не поехал на Лену, а слышал только от братьев об этой рыбалке. И только об этом, а не о другом, будто другого и не было. Вот и сам пересказывает. А чтобы не было только рыбацкого рассказа, разбавляет другими. И всё вместе — большая рыба. Хитро запрятал он этот рассказ третьим по счёту.
Так эти три первых очерка задают, вроде бы, ритм. Но потом он сбивается, как меняется он и в жизни. Во сне, на бегу и в любви мы и дышим по-разному.
Четыре следующих — просто окошки в природу. “Зайчишкины усишки”, “Купание волчонка”, “Не трещи, трещотка!”, “Как сокол Тишка летать учился” — четыре кадра, в которых “засняты” животные, где человек, по существу, наблюдатель. И все они здесь — та удивительная радость, которую даёт только жизнь. Это и есть нравственность — смотри и любуйся — не пугай и не губи. А можешь — помоги.
Но чем дальше, тем сильнее рассказы чередуются, автор всё более, и в конце совершенно, переходит к людям. Это уже и не очерки, а полноценные рассказы. Эти уже не с ладошку. Да и человек, всё же, не рыба.
Последний — “Братья Ларины” — о людях. О братьях, которые разошлись. Почему разошлись? Потому что талантливы оба, но в разном? Или потому, что один поразворотистей умеет прожить? Или о музыке? О волейболе? А может и вовсе о братьях Лариных, в противовес однофамилицам сёстрам? Тоже ведь разные были? Не знаю. Это каждый прочтёт и поймёт для себя.
Вот их — двенадцать тайменей — рыб, которые вместе тянут очень ощутимо. И в то же время тайменьи здесь и осколки времени — “тайм”. Живые движения времени. Живая жизнь. Движения, из которых в природе рождается человек. Один хороший, другой — не очень.
Конечно, Александр Астапов не Аксаков, не Пришвин и не Паустовский. Но у него есть свой почерк, в котором видно опытную руку, наблюдательность, свежесть взгляда.
Можно указать и на недоделки, но как-то не очень охота. Пусть уж будет как есть. И если есть формула, которая определяет степень таланта, то у А. Астапова есть редкое сочетание, то, что можно назвать гармонией между мерой таланта и культурой письма. А это и есть главный признак хорошей литературы.
НЕСКОЛЬКО СВЕТЛЫХ ИСТОРИЙ
Свинцов В. Мои собаки. Барнаул, 2007.
Литература меняется. На смену одному направлению приходит другое: романтизм сменяется реализмом, реализм — модернизмом… И в этом видится не столько усложнение человека, сколько то, что человечество будто исписалось. Кажется, не осталось слов для простых вещей — для себя, для мира вокруг. И чем дальше, тем всё больше пыжатся авторы, заменяя суть словесными ухищрениями. Но, несмотря ни на что, с возрастом и опытом почти каждый читатель приходит к простоте — стиля, взгляда, предметов описания. Поэтому и тянутся руки к классике, где говорится о детстве, о мечтах, о путешествиях. Среди того, о чём хочется прочитать вновь, и книги о животных. Но их так мало, что не всякая национальная литература может похвалиться и десятком авторов. А уж всемирная известность остаётся только нескольким.
Русской литературе с анималистикой повезло. Классики, от Тургенева и Мамина-Сибиряка до Паустовского и Бианки, много писали о животных. Но больших книг маловато. Поэтому особенно отрадно подержать в руках книгу алтайского писателя Владимира Свинцова “Мои собаки”.
В книге — десять рассказов. Часть из них, как “Хозяин ушёл на войну” или “Мой друг Сенька” — подлинные рассказы, в которых автор вспоминает о своих собаках, а через них о себе. Другие — скорее охотничьи очерки. И, несмотря на название, всё в них отдаётся собакам, а изредка даже и кошкам. Но и автор-хозяин — не злая или добрая необходимость. Он — часть диалога, где все говорят от первого лица.
Жаль, что нет здесь места поразмышлять об авторском стиле. Но не могу не отметить скупости слов, а через неё точности и выразительности, которые выдают наблюдательность и опыт автора. Вот из “Сеньки”: Сенька довольно кряхтит и, еле передвигая лапы, тащит туго набитый живот на коврик. А в этом — из “Лопоухого беса” — предел лаконизма: Рос Топ весело. Его красивые коричневые глаза горели азартом. Мастерство автора выдают и выдуманные автором “диалоги”, представляющие отношения между животными, лучший из которых опять же в “Сеньке” — нескольких светлых историях о дворняжке.
В книге Свинцова есть место многим чувствам, от радости появления щенка до скорби потери друга. И эти чувства передаются читателю. Потому книга будет востребована не только на современный лад — за то, “как сделана”, — но и за душевный отклик, который многие читатели почувствуют по её прочтении. Поэтому же нет желания находить погрешности против слога — тёплое чувство важнее совершенства мира.
Современный мир выдумал много слов, которые призваны смягчить его искусственность. Среди них “толерантность”. Но толерантность или, по-русски говоря, терпимость — вообще не то слово, с которым нужно относиться к ближним и дальним. Ведь известно — терпению приходит конец. Да и нет никакого смысла терпеть, если есть понимание. Ведь сколько бы мы ни говорили слов, нам никогда не удастся помирить кошку с собакой. А вот понять их мы можем. А, поняв их, — лучше поймём и друг друга. В этом, я уверен, нам сильно помогут книги, подобные той, что написал Владимир Свинцов.
Дмитрий МЫЗНИКОВ