Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2007
Время в поэзии Николая Заболоцкого
«Человек никогда не мог жить, не удовлетворяя своих метафизических потребностей», — писал Герман Брох в одной из своих статей. Это утверждение как нельзя лучше соотносимо с творческой индивидуальностью Николая Заболоцкого, содержательно-философский склад произведений которого манифестирован ими изначально. Вслед за Эйнштейном он «отменяет» традиционное представление о пространстве-времени. Анализируя литературную и общественную ситуацию двадцатых годов и отмечая всеобщий интерес к новейшим теориям Эйнштейна, Минковского и других ученых — физиков и биокосмистов, Т. Игошева в своих работах подчеркивает, что «атмосфера всеобщего философствования, где одним из самых животрепещущих вопросов была проблема пространства и времени», являлась «неотъемлемой особенностью» ОБЭРИУ, непосредственным участником которого в 1928-1929 гг. был поэт. Философская направленность его поэзии уже в тот период была напрямую связана с наукой, интерес же к проблематике времени во многом обусловливал на протяжении всей жизни Заболоцкого не только философский, но шире — эпический ее (поэзии) субстрат. Одним из своих главных учителей в области художественного творчества Заболоцкий в тот период (и на протяжении всей жизни) считал В. Хлебникова. Упоминая о влиянии Хлебникова на обериутов, Т. Игошева пишет, что он «ощущал жизнь как эпическую в своей основе. И осью этого бытийного единства представлял время (выделено мною — Г. К.). …Время, по мысли Хлебникова, должно особым образом слиться с пространством и образовать новую неделимую сущность…»[1] В том же ключе мыслил, очевидно, и Николай Заболоцкий. Труды Эйнштейна, как известно, он начал изучать еще в ранней молодости. Теория относительности, созданная в 1905-1916 гг., показала именно «неразрывную связь между пространством и временем…, а также между материальным движением, с одной стороны, и его пространственно-временными формами существования — с другой. <…> Как писал сам Эйнштейн, нет более банального утверждения, что окружающий нас мир представляет собой четырехмерный пространственно-временной континуум».[2] Но для человеческого сознания данное утверждение остается трудно осознаваемым, несмотря на то, что ему около ста лет.
Современные философские энциклопедии также утверждают, что только «теперь» есть у человека «время и возможность», «теперь» находится между «еще рано» и «уже поздно» и должно восприниматься и замечаться для того, чтобы вообще что-либо можно было делать, совершать, изменять в окружающем мире. Такое ощущение чрезвычайной актуальности настоящего момента особенно присуще натурам увлеченным, творческим, художественным. «Сейчас или никогда» — с одной стороны, «остановись, мгновение» — с другой. Момент существования в пределах наличествующего бытия всегда находил свое демонстративное лирическое воплощение в произведениях художников кисти и слова. «Звезды меркнут и гаснут. В огне облака. / Белый пар по лугам расстилается./ По зеркальной воде, по кудрям лозняка / От зари алый свет разливается./ Дремлет чуткий камыш. Тишь — безлюдье вокруг.…» — Это строки стихотворения «Утро» И.С. Никитина. «Единственные дни» Б. Пастернака аналогичным образом вызывают ощущение остановленного мгновения, где « полусонным стрелкам лень / Ворочаться на циферблате, / И дольше века длится день, / И не кончается…». Наконец, мольба Тарковского: «А! Этот сон! Малютка жизнь, дыши, / Возьми мои последние гроши, / Не отпускай меня вниз головою / В пространство мировое, шаровое!» (А. Тарковский, «Малютка жизнь»).
Особенно ярко момент существования «здесь и сейчас» явлен в зарисовке «Учан-Су», несмотря на отсутствие лексем с семантикой времени, что, вполне вероятно, объясняется опять же подчиненным положением языка последнего — языку пространственных представлений в поэтическом идиолекте Заболоцкого:
Внимая собственному вою,
С недосягаемых высот
Висит над самой головою
Громада падающих вод.
И веет влажная прохлада
Вокруг нее, и каждый куст,
Обрызган пылью водопада,
Смеется тысячами уст.[3]
Целый ряд его стихотворений представляет собой характерные (в основном, пейзажные) зарисовки прекрасного, наводящего на философские размышления, настоящего момента: «Утро», «Лесное озеро», «Гроза», «Летний вечер», «Вечер на Оке», «Гроза идет», «Гомборский лес» и проч. Поскольку любой хронотоп есть, в сущности, «определенная система ценностей», в стихотворениях такого склада (типа, настроения) авторская убежденность в ценности этого момента существования в пределах наличествующего бытия наиболее очевидна. Один из таких моментов воплощен в стихотворении «Вечер на Оке», написанном, как утверждает дочь поэта Н.Н. Заболоцкая, по следам тарусских впечатлений:
И чем ясней становятся детали
Предметов, расположенных вокруг,
Тем необъятней делаются дали
Речных лугов, затонов и излук.
Горит весь мир, прозрачен и духовен,
Теперь-то он поистине хорош,
И ты, ликуя, множество диковин
В его живых чертах распознаешь.
Вся поэзия Н. Заболоцкого так или иначе связана с миром природы, для которой времени как свойства человеческого сознания, восприятия — в принципе не существует. В том отношении, что оно является «одним из основных проявлений вещества», согласно представлениям некоторых ученых и, в первую очередь, В.И. Вернадского[4], с трудами которого (как утверждают родные и современники, а также исследователи) был хорошо знаком поэт. «Время есть неотделимое от вещества его содержание» (Выделено мной. — Г. К.), — утверждал академик Вернадский в 1931 году в докладе «Проблема времени в современной науке», сделанном 26 декабря на Общем собрании Академии наук.
Несмотря на то, что время феноменологическое и время художественное «течет» неодинаково, некоторые произведения поэта 30-х годов могут служить почти непосредственной демонстрацией идеи единства пространства-времени. Так, в поэме «Безумный волк» (1931 г.) «Медленно, медленно, медленно / Движется чудное время. // Точно клубки ниток, мы катимся вдаль, / Оставляя за собой нитку наших дел»[5]. Создается впечатление, что объективно времени как самостоятельной антиципации восприятия не существует, а то, что считается таковым, представляет собой на деле лишь координату в четырехмерном континууме, четвертое измерение пространства, которое является его производной. «Чудесное полотно выткали наши руки, / Миллионы миль прошагали ноги». — Вот кривая, которая отображает движение точки (особи) в четырехмерной пространственно-временной системе координат, вот так называемая «мировая линия тела» любого индивидуального субъекта. Времени как будто нет, и прошлое-настоящее-будущее архетипически слились в единый временной континуум:
Мы, стоящие на границе веков,
Рабочие молота нашей головы,
Мы запечатали кладбище старого леса
Твоим исковерканным трупом.
Лежи смирно в своей могиле,
Великий Летатель Книзу Головой.
Мы, волки, несем твое вечное дело
Туда, на звезды, вперед![6]
Эпическая масштабность заключительной речи Председателя коррелирует с линейно-финалистской идеей конца всех времен и торжества нового мировоззрения. Запечатанное трупом Безумного (безумного ли?) кладбище символизирует Время, которое, будучи запечатанным, стало всего лишь «вещью в себе», а мир уже существует по иным законам:
Века идут, года уходят,
Но все живущее — не сон:
Оно живет и превосходит
Вчерашней истины закон.
Поэзия (как мысль, как Логос) и природа всегда являлись равновеликими ценностями для Николая Заболоцкого, а природа для него была — сама жизнь, как, впрочем, и поэзия тоже. Так, его природа — не феномен, а жизнь — не система явлений, но подлинное, реальное бытие «здесь и сейчас», с бесконечной мощью тех сил, которые действуют не извне, но внутри самой жизни. Его природный мир — священный для поэта Космос, а его человек, подобно «религиозному человеку» М. Элиаде, жаждет бытия: «Нет в мире ничего прекрасней бытия! Безмолвный мрак могил — томление пустое…» Эта жизненная философия Заболоцкого очень близка философии Павла Флоренского (1882-1937), религиозного философа и ученого-энциклопедиста, работы и заслуги которого обрели подлинное признание лишь спустя полвека после его мученической смерти на Соловках в 1938 г. (в том же году был арестован поэт). Работа Флоренского «Анализ пространственности и времени в художественно-изобразительных произведениях» (1924 г.) содержит целый ряд наблюдений, отличающихся непреходящей ценностью и актуальностью для литературоведческой науки. В контексте данного исследования представляется особенно методологически значимой та глава сочинения, где «речь идет о времени как о четвертой координате, или четвертом измерении действительности». Всякий образец действительности, согласно П. Флоренскому, «имеет свою линию времени, и каждая точка его отвлеченно статистического разреза на самом деле есть точка-событие». Этот отвлеченно статистический разрез не может никоим образом служить представлением-моделью целостного образа вещи, предмета, субъекта, давая лишь его усеченный, односторонний, «однобокий» вариант. Наглядная «иллюстрация» к подобному утверждению — стихотворение Николая Заболоцкого «Все, что было в душе»:
Все, что было в душе,
все как будто опять потерялось,
И лежал я в траве,
и печалью и скукой
томим,
И прекрасное тело цветка
надо мной поднималось,
И кузнечик, как маленький сторож,
стоял перед ним.
И тогда я открыл свою книгу
в
большом переплете,
Где на первой странице
растения виден чертеж.
И черна и мертва, протянулась
по книге к природе
То ли правда цветка,
то ли в нем заключенная ложь.
И цветок с удивленьем смотрел
на свое отраженье
И как будто пытался чужую
премудрость
понять…
Нельзя не вспомнить здесь, что «образ действительности», подлинный изменчивый лик мира оказывался слишком сложным для господствующей в стране Советов социологии и идеологии широкомасштабной переделки всех и вся, включая человека, чтобы пытаться воплотить его в сколько-нибудь исчерпывающей полноте. Это, впрочем, и не нужно было, поскольку официозно утверждалась первозначимость мира как чертежа, рисунка, схемы
В стихотворении «Отдыхающие крестьяне» звучит тот же намек на четырехмерность мирового континуума: «наверху плывут, качаясь, миров иные кубари» (выделено мною — Г. К.). В «Сагурамо» мир (космическое беспредельное пространство) определяется поэтом как «огромный, певучий (соноро — Г. К.) источник величья», манящий своими непостижимыми тайнами. Время же в поэтике Николая Заболоцкого служит четвертой координатой, подчиненность которой мировому пространству определяется, прежде всего, спецификой его мифопоэтического, эпического, сонорического мировосприятия:
А на вершинах Зодиака,
Где слышен музыки орган,
Двенадцать люстр плывут из мрака,
Составив круглый караван.
И мы под ними, как малютки,
Сидим, считая день за днем,
И, в кучу складывая сутки,
Весь месяц в люстру отдаем.[7]
Абсолютная подчиненность времени пространству здесь очевидна. Более того, хронотоп как универсальная пространственно-временная модель когезийно смыкается здесь с архетипом как теоретически «исходной базисной структурой». Мифологическое и художественное отношение к будущему предполагает, по мысли М.М. Бахтина, в одной из своих форм эсхатологизм, который всегда мыслит себе этот конец так, что тот отрезок будущего, который отделяет настоящее от этого конца, обесценивается, утрачивает значение и интерес. Это ненужное продолжение настоящего неопределенной длительности»[8]. У Заболоцкого существовала своя особая теория на этот счет. Одну из глав своих воспоминаний о поэте Н. Чуковский озаглавил именно «Смерти нет»: «Заболоцкий утверждал, что смерти нет: смерти не было, нет и никогда не будет. Он утверждал это в течение всей своей сознательной жизни, с молодых лет до конца. Утверждал в разговоре с друзьями, утверждал в стихах.
В основе данного утверждения лежала мысль, что если каждый человек, в том числе и он, Николай Заболоцкий, — часть природы, а природа в целом бессмертна, то и каждый человек бессмертен. Эту мысль он высказывал в «Прогулке» (1929), «Искушении» (1929), «Метаморфозах» (1937) и в более поздних стихотворениях. «Он продолжал отрицать смерть — в обычном понимании этого слова — до самого конца. В разговорах он отрицал это «суеверие» еще определеннее и бесповоротнее, чем в стихах. …Он утверждал, что все духовные и телесные свойства человека бессмертны, потому что в природе ничего не исчезает, а только меняет форму». В дальнейшем Заболоцкий приходит к своеобразной концепции материалистического понимания личного бессмертия, зародыши которой имелись уже в мыслях о некой материальности самих мыслей в «Торжестве земледелия». В этой концепции Заболоцкий принимает представления Циолковского о смерти как прогрессивной рекомбинации человека — государства атомов. Но возобновляющееся государство атомов для Заболоцкого есть и реальная возможность сохранения данного «государства» как единого неделимого, как этой личности, умирающей и возрождающейся и совершенствующейся»[9].
В архаическом обществе хронос человеческого бытия определяется природой, иначе говоря, естественным временем космических круговоротов. В таком времени существует, например, «снежный человек» Николая Заболоцкого. Или его «Птичий двор»: «Вечный гам и вечный топот,/ Вечно глупый, важный вид./ Им, как видно, жизни опыт / Ни о чем не говорит»[10]. Не случайно дважды повторяется здесь слово «вечный», усиливающее эффект вневременности, «вечного возвращения», кругооборота даже не по спирали, но на плоскости. Время отсутствует, оно, по выражению Т. Манна, «пропало», поскольку отсутствует «опыт» как главное свойство человеческой памяти. «Будь бы я такая птица» у Заболоцкого значит — оставаясь природным объектом. В таком состоянии человек спокойно доверяется времени, которое само даст «всему созреть и ко всему подведет» (Т. Манн, «Иосиф и его братья»). Такое отношение к времени (вспомним Лукреция и Аристотеля) характерно для мировоззрения «традиционного» и для мира природы, ее объектов:
Скопление синиц здесь свищет
на рассвете,
Тяжелый виноград прозрачен
здесь и ал.
Здесь время не спешит, здесь
собирают
дети
Чабрец, траву степей,
у
неподвижных скал.[11]
В мире природы Николая Заболоцкого времени как априорной формы человеческогомировосприятия просто не существует: «жизнь над ними в образах природы чередою двигалась своей» («Где-то в поле возле Магадана»). И в конце — «обняла их сладкая дремота, в дальний край, рыдая, повела…». «Ужас времени» (выражение А. Ахматовой) биологического, линейного закончился для этих несчастных людей, для их воспринимающего сознания; их конечное, измеряемое длительностью, протяженностью время уступило в художественном (мифопоэтическом) аспекте свое место Вечности, иначе говоря — Большому, или Великому Времени, времени радиальному или циклическому. В связи с этим особенно примечательным становится факт, что часто в ситуациях поэтического хронотопа у Заболоцкого, как будто бы самопроизвольно, возникает мифопоэтический образ-символ — круга: «Вкруг людей посвистывала вьюга…» в вышеназванном стихотворении; в «Утренней песне» козлик «пошел скакать вокруг амбара», когда «все вокруг запело»; в «Осенних пейзажах», стихотворении «Осеннее утро» завершается, сгорая в «пламени скорби», очередной цикл вечного земного кругооборота. Тем же, 1955-м годом помечен «Осенний клен», и многократно повторенная в названиях и в самих стихах буква О еще раз напоминает читателю о мифопоэтической семантике такого «круга» в творчестве Заболоцкого. Уже отмечалось, что роль и значение этой анаграммы в его поэтике заслуживают особого внимания. О — это прежде всего круг, а круг — это цикл, это «вечное возвращение», это новое рождение вслед за смертью. Идея «вневременного» существования (вне времени, в отсутствие времени, которое есть, прежде всего, память в мире людей) — вот та недостижимая мечта, которая «на краткий миг» осуществилась для лирического героя одного из стихотворений поэта в некое замечательное утро, когда «могучий день пришел» и «деревья встали прямо» (ассоциативная связь с мировым столпом). Мирочувствование лирического героя стихотворения «Утренняя песня», написанного в 1932 г., и многих других, более поздних, в который раз непроизвольно воспринимается читателем как противостояние той апологии настоящего, которая характерна была для идеологического официоза. Действительность в пафосном свете радикального творчески-трудового преображения мира чаще всего изображалась плоской как чертеж. Революционные лейтмотивы передела мира, всеобщего труда, овладения природой и космосом и т.п. на деле не оставляли места проблемам подлинно философским и этическим, онтологическим, антропологическим, что в принципе крайне сужало диапазон поэтической мысли. Общий литературный фон тридцатых годов — социально-утверждающийся. Однако социально-психологический диапазон размышлений Николая Заболоцкого о бытии изначально был намного богаче, включая в себя такие нюансы, которые не могли не восприниматься чутким читателем на уровне экзистенциальном, эпически-философском. Не адептом социалистически замечательного «сего-дня» был поэт, но подчеркнуто неизменно в зрелые годы воспевал вневременные, вечные для него ценности: космос природы и человеческой души, животных и птиц, деревья и растения, насекомых и плоды. Трогательно-нежно он относился, в особенности, к плодам (вспомним «Венчание плодами»), заключающим в себе и по форме, и по сути некую округлость как идею вечного возвращения и бессмертия в пределах Большого Времени:
Мужик идет в большие огороды,
где посреди сияющих теплиц
лежат плоды, закрытые от птиц
и первых заморозков. Круглые, литые,
плоды лежат как солнца золотые,
исполненные чистого тепла.
И каждая фигура так кругла,
так чисто выписана, так полна собою,
что, истомленный долгою борьбою,
мужик глядит и чувствует, что в нем
вдруг зажигается неведомым огнем
его душа. В природе откровенной,
такой суровой, злой, несовершенной,
такой роскошной и такой скупой,—
есть сила чудная. Бери ее рукой,
дыши ей, обновляй ее частицы —
и будешь ты свободней легкой птицы
средь совершенных рек
и просвещенных скал.[12]
В стихотворении «Осень» 1932 г., не включенном автором в основное собрание сочинений, пантеистические мотивы коррелируют с представлениями Заболоцкого об истинной свободе, в том числе и независимости от линейного течения времени; а образы круглых плодов, огородов, солнц и т.п. манифестируют вновь изначальный прообраз, архетип круга, характерный для его поэтики раннего и зрелого периода. Не случайно поэт утверждает здесь, что «мир должен быть круглей».
Возникновение образов-символов столпа и круга в поэтике Заболоцкого вполне закономерны. Они относятся к образам парадигмальной значимости и восходят к доминантным основам творчества поэта. В его творчестве глубинная органическая взаимосвязанность, единство мифопоэтического мировосприятия, с одной стороны, и эпического, а также научного-философского взгляда мир, с другой, находят свое специфическое воплощение. Эпический элемент его поэтики усиливается, подчеркивается характером взаимоотношений поэта с пространством-космосом и, в частности, с его четвертой координатной составляющей. В стихотворении «Творцы дорог» кузнечики «отщелкивают в воздухе часы» своего микроскопического времени. В тот же самый момент «горят над сопками Стожары и пенье сфер проносится вдали». И сверкают «во прахе» «расколовшиеся чаши» (параболическое восприятие — Г.К.) «подземного мира блистательных камней». Разное время и разное пространство; и еще — особенный образ единого мирового континуума, где некая ментальная космическая сфера словно объединяет все четыре измерения, заключая-закругляя в себе и пространство, и время. Эпический размах, неизменно присущий многим и многим произведениям поэта, в которых манифестирован эпического же свойства хронотоп, усиливается здесь, как и во многих других произведениях, сонорическим качеством последнего:
Когда горят над сопками Стожары
И пенье сфер проносится вдали,
Колокола и сонные гитары
Им нежно откликаются с земли.
Есть хор цветов, не уловимый ухом.
Концерт тюльпанов и квартет лилей.
Быть может, только бабочкам и мухам
Он слышен ночью посреди полей.
В такую ночь соперница лазурей
Вся сопка дышит, звуками полна,
И тварь земная музыкальной бурей
До глубины души потрясена.
И засыпая в первобытных норах,
Твердит она уже который век
Созвучья тех мелодий, о которых
Так редко вспоминает человек.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .[13]
Человек, по наблюдению М. Элиаде, изначально постигал в ходе эволюции время как космический кругооборот, как процесс циклически воспроизводящихся событий. Так возникла идея «вечного возвращения». А вышел он из этого космического круговорота природных явлений благодаря возникновению такого «линейного» типа памяти, когда накопленный опыт осознается как «связь времен», как единство настоящего с прошлым и будущим. Появление захоронений осуществляло эту связь непосредственно и гарантировало символическое бессмертие и предкам, и потомкам. Подобное отсутствие темпорального аспекта наблюдаем в известном стихотворении Заболоцкого «Прохожий», где имплицитно акцентировано бессмертие человеческой души:
Свернув в направлении к мосту,
Он входит в весеннюю глушь,
Где сосны, склоняясь к погосту,
Стоят, словно скопища душ.
Тут летчик у края аллеи
Покоится в ворохе лент,
И мертвый пропеллер, белея,
Венчает его монумент.
И в темном чертоге вселенной,
Над сонною этой листвой
Встает тот нежданно-мгновенный,
Пронзающий душу покой,
Тот дивный покой, пред которым,
Волнуясь и вечно спеша,
Смолкает с опущенным взором
Живая людская душа.
Особое место в свете поставленной проблемы занимает стихотворение «Лодейников» (1932-1947), так и не воплотившееся в поэму.
В краю чудес, в краю живых растений,
Несовершенной мудростью дыша,
Зачем ты просишь новых впечатлений
И новых бурь, пытливая душа?
«Душа» — лексема весьма частотная в поэтике Заболоцкого. И чрезвычайно значимая с философски-онтологической точки зрения. Душа как едино-цельный феномен, как совокупность мыслей, чувств и воли, шире — всех побуждений сознания живого существа, как непреходящее и вечное его начало.
Риторический вопрос, которым начинается «Лодейников», эта эпическая зарисовка, завершается эсхатологическим предсказанием о грядущем роковом «ослеплении», ожидающем вскоре («час настанет» — еще одно характерное выражение поэта) пытливую душу вместе с ее мечтами. Чем платит человек за новые впечатления, за приобретаемый опыт? Новые впечатления и бури — это опыт и память, то есть время, Хронос. Старец с серпом, глотающий своих детей. Несмотря на пение природы, на то, что «речка чистым телом звенела вся, как звонкое кольцо» (мифопоэтика в сонорическом контексте), настоящее и будущее представляются здесь герою в крайне негативном варианте. Особенно тяжело для него зрелище «вековечной давильни природы», соединившей смерть и бытие — два непостижимых таинства — «в один клубок»: «жук ел траву, жука клевала птица, хорек пил мозг из птичьей головы…» и т.п. «Природа, обернувшаяся адом» и клубок (круг?) смерти-бытия в бесконечном разнообразии-однообразии повторений, который бессильна постичь человеческая мысль. Дурная бесконечность, из которой для секулярного сознания выхода, кажется, нет. А человек — заложник этого ада, этой давильни, этой высокой тюрьмы. Заложник своего времени, точнее, своего сознания. «Как изменилась (жизненным опытом, памятью о негативном прошлом. — Г. К.) бедная Лариса!» «Из глубины безмолвного вагона,/ Весь сгорбившись, как немощный старик,/ В последний раз печально и влюбленно / Лодейников взглянул на милый лик./ И поезд тронулся».[14]
Мифопоэтически, эпически развернутый из прошлого (изменившаяся опытом Лариса и Лодейников, словно бы состарившийся от горя любимой женщины и тяжести расставания) в будущее (поезд тронулся), открытый («час за часом бежало время» движения поезда) хронотоп завершается параллельно-двуплановым описанием картин природы и огромного города, возникшего «среди полей». Время человека, точнее, его однонаправленный вектор неукоснительно стремится в будущее, и «разом возникает»огромный город как эпически масштабный «элемент» мира людей. Но сосуществует рядом с ним и другой мир — природы: «И сквозь тяжелый мрак миротворенья / Рвалась вперед бессмертная душа / Растительного мира».[15] Вот где корень, вот в чем спасение — в бессмертии души. Этот мотив вновь неразрывно слит у Заболоцкого с темпоральным контекстом. В заключительных строфах стихотворения прослеживается явная попытка спроецировать бессмертие души природного (естественного) мира на душу человеческую, попытка приобщиться к «безвременью» природы, к тому естественному состоянию, когда «настоящее без измерения, без длительности являет собой присутствие вечности»[16] :
Как будто вдруг почувствовали травы,
Что есть на свете солнце вечных
дней…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Суровой осени печален поздний вид,
Но посреди ночного небосвода
Она горит, твоя звезда, природа,
И вместе с ней душа моя горит.
Еще раньше, в лироэпической зарисовке «В жилищах наших» (1926 г.) Заболоцкий символически описал этот процесс приобщения к бессмертию путем превращения человеческих существ в природно-биологические — деревья: «Головы растут, / И небо приближается навстречу./ Затвердевают мягкие тела, / Блаженно деревенеют вены, / И ног проросших больше не поднять, / Не опустить раскинутые руки. / Глаза закрылись, времена отпали, / И солнце ласково коснулось головы».[17]
Николай Заболоцкий, хотя и для него «с точки зрения реальности» прошлое выступало как «более весомое, плотное», не боялся идти вперед по горизонтали времени; вероятно, потому что, несмотря на безусловную значимость последнего для конкретной человеческой единицы, рассматривал вслед за Вернадским «жизнь не как случайное явление в просторах космоса, а как закономерную, высшую стадию развития материи, стадию, на которой материя обретает способность к самопознанию и саморегуляции».[18] В учении Вернадского, пишет Никита Заболоцкий, ему особенно нравилось «объединение живых существ и всей неживой материи в едином стройном процессе формирования внешней оболочки нашей планеты». Уместно здесь вспомнить о другом программном, в свете рассматриваемого вопроса, стихотворении поэта — «Метаморфозы», где время «воплощается» как перманентно-непрекращающееся бытие и как со-бытие. Бессмертие «не умирающего мира» становится осуществимо через непрерывный, не прекращающийся кругооборот превращений «звена в звено» и «формы в форму»:
Как мир меняется! И как я сам
меняюсь!
Лишь именем одним я называюсь, —
На самом деле то, что именуют
мной,
—
Не я один. Нас много. Я — живой.
Чтоб кровь моя остынуть не успела,
Я умирал не раз. О, сколько
мертвых
тел
Я отделил от собственного тела!
И если б только разум мой прозрел…
— То он увидел бы в этом клубке постоянных метаморфоз реальную возможность бессмертия: «а я все жив!» Жива природа и все ее составляющие, плавно перетекающие из одного состояния в другое. Лейтмотив стихотворения — отчаянная попытка «развивать как бы клубок какой-то сложной пряжи», размотать клубок времени (циклическое время природы) и экстраполировать бесконечность природных форм на линейное время человеческой жизни, привести последнее в соответствие с этим клубком. Вновь возникающий образ круга (клубка) и многократно повторенное «О» в прописном и строчном вариантах напоминают об «атемпоральном» циклическом времени и тех ментальных первообразах столпа и круга, которые нередко определяют человеческое познание и творчество в каких-то существенных ипостасях. Вообще, буква О и ее анаграмматическая роль в поэтике Заболоцкого — проблема, ожидающая своего осмысления. Кроме уже названных стихотворений осенней тематики и «Метаморфоз», следует, в контексте поставленной задачи, в тот же ряд поместить «Ночной сад», «Голубиную книгу», «Лесное озеро», «Соловей», «Слепой», «Бетховен», и т.д. и т.п. «Читайте, деревья, стихи Гезиода» — еще один пример, где эта смысловая анаграмма приобретает характер ассонанса:
Опять ты, природа, меня обманула,
Опять провела меня за нос,
как
сводня!
Во имя чего среди ливня и гула
Опять, как безумный, брожу
я сегодня?
В который ты раз мне твердишь,
потаскуха,
Что здесь, на пороге всеобщего
тленья,
Не место бессмертным иллюзиям духа,
Что жизнь продолжается только
мгновенье!
Вот так я тебе и поверил!
Продолжая, в некотором смысле, тему «Метаморфоз», стихотворение звучит как жизнеутверждающий гимн вечного бытия и бессмертных иллюзий духа. Да, индивидуально-личностная «жизнь продолжается только мгновенье», но этому мигу противопоставлена архетипическая атемпоральность художественно-поэтического хронотопа природы, ее вечное настоящее циклического времени в мифопоэтическом развернутом пространстве.
Аналогичное мироощущение возникает у людей влюбленных; особенно в свете любви последней, когда восприятие времени утрачивает в какой-то момент свои эсхатологические параметры. Тут неизбежно присутствует, конечно, страдание, связанное с осознанием того, что «все проходит». Однако, в свой «звездный час» любовники забывают о времени, оно словно останавливается, и мгновения счастья ему неподвластны. Лица влюбленных в стихотворении «Последняя любовь» Заболоцкого обращены друг к другу «навеки», они «забыли себя до конца» (это означает, что вместе с памятью исчезло, «выключилось» время), и потому не осознают очевидного, — того, что «их песенка спета». Время же неумолимо, — когда-нибудь наступает и старость. «Теперь уж им, наверно, легче», — выражает надежду поэт. «Все страшное ушло», однако осталасьнеистребимая безжалостным Хроносом привязанность, тепло душ, в которых «не скудеет нежность». Человек конечен (как «имеющий умереть»), но пока бьется в груди живое человеческое сердце, ему суждено любить, болеть и надеяться.
В стихотворении «Венчание плодами» человеческая история представлена в виде некой притчи. Все историческое время современного человека наличествует и одновременно отсутствует в природно-материальном мире, который был когда-то раем с «древом — центром сфер» посередине. Архетипические символы столпа и круга помогают читателю глубже прочувствовать атмосферу исторического, эпического времени — прошедшего и вечно настоящего, подлинно онтологического, парменидова. Вкусив запрещенных плодов с этого древа, человек открыл таинство познания. А вместе с тем и свое линейное, конечное время существования. Мичурин же, как «первый садовод», уподобленный «отцу грядущих поколений» Адаму, познал «строение живого солнца» и «преобразовал древний круг растений». И потому — вопреки анизотропному времени — «прах его, разрушенный годами, / Теперь лежит, увенчанный плодами»[19]. Потому что существует память и история. Плодами круглыми и прозрачными, вечными, вневременными: «Отныне все прозрачно и кругло в моих глазах».
Память важна еще и потому, что будущее не становится реальным, пока оно не станет прошлым. В том смысле, что «будущее определенно и линейно, т.е. поступательно, прогрессивно и т.д., лишь при условии прошлого, взятого как базовое время, как точка отсчета; будущее можно понять как целестремительное движение лишь при условии взгляда, обращенного в прошлое. В противном случае… будущее ветвится возможностями и вариантами, теряет поступательность, растекаясь в невоплощенной равнозначности, болотом обступает человека, теряя качество всякого пути…»[20] (выделено мной. — Г. К.). Иначе говоря, координата времени потеряет в такой ситуации свою целестремительную направленность. А жизнь превратится в «Сон». В этом стихотворении Заболоцкого время представлено читателю как овеществленное пространство не земного, параллельного существования:
Я уплывал, я странствовал вдали,
Безвольный, равнодушный,
молчаливый,
И тонкий свет исчезнувшей земли
Отталкивал рукой неторопливой.
Какой-то отголосок бытия
Еще имел я для существованья,
Но уж стремилась вся душа моя
Стать не душой, но частью
мирозданья.
Там по пространству двигались ко мне
Сплетения каких-то матерьялов,
Мосты в необозримой вышине
Висели над ущельями провалов.
Я хорошо запомнил внешний вид
Всех этих тел, плывущих
из пространства:
Сплетенье ферм, и выпуклости плит,
И дикость первобытного убранства.
Там тонкостей не видно и следа,
Искусство форм там явно не в почете,
И не заметно тягостей труда,
Хотя весь мир в движенье…[21]
Реальное время героя становится «тонким светом исчезнувшей земли», отталкиваемым «рукой неторопливой», осью, лишенной смысла, направления, определенности. «Отголоском бытия». Соответственно, душа его стремится отделиться от времени земного существования и стать «частью мирозданья», единого пространственно-мирового континуума. Логически завершающим штрихом этого «побега из времени» становится четкость форм и внешнего вида предметов, плывущих в пространстве «остановленного мгновения», в котором само движение как атрибут времени стало иллюзией, а материальные характеристики («какого-то мальчугана») преобладают над духовными. Эпос всегда максимально свободен в освоении как пространства, так и времени, поэтому один сон из жизни лирического героя воспроизводит в динамических превращениях эмоциональную и интеллектуальную сферу цельной человеческой личности. Отсюда же и авторская свобода разнообразия временных сдвигов в пределах одного текста. В упомянутом выше стихотворении «Урал» повествование воспроизводит события и настоящего, и прошлого, и будущего. В «Завещании» личностная эсхатология автора-героя коррелирует с его памятью о прошлом человека как исторической единицы, исторической личности, стремящейся «из потемок» прожитой когда-то жизни увидеть продолжение своих идей и дел в «делах потомков». Четырехмерное пространство в стихотворении «Сквозь волшебный прибор Левенгука» художественно представлено именно как единый пространственно-временной континуум: «и кометы летят легкокрылей, и быстрее созвездья летят» (во времени или в пространстве?).
В «Тбилисских ночах» печальное и молчаливое настоящее прерывается мифопоэтическим разломом времени и «по руслу реки до зари полетим мы» (снова — в пространстве или во времени?). Стихотворение «Гурзуф», где «сонное», «медлительное настоящее» внезапно отзывается предчувствием в сердце того неизбежного «часа, когда оно канет на дно» манифестирует еще раз неограниченные авторские возможности пространственно-временных сдвигов в пределах одного текста, и заканчивается эпически масштабной зарисовкой из далекой истории:
О, что бы я только не отдал взамен
За то, чтобы даль донесла
И стон Персефоны, и пенье сирен,
И звон боевого весла!
— В грядущий час падения «на дно». Час, минута, день, ночь, год и его времена, век, тысячелетье… Отношение поэта к проблеме времени определяется в его стихах, помимо прочего, семантикой единиц измерения этой таинственной и непостижимой, властвующей над человеком субстанции. Произведения его «пронизаны» разнообразными и глубоко значимыми временными представлениями. Здесь наличествуют практически все те «образы времени», которые выделяет В. Хализев: времени биографического (юность, зрелость, старость), исторического (эпох, поколений и т.п.), календарного (смена времен года), суточного (день, ночь, утро, вечер); а также время настоящего момента в неразрывной соотнесенности с прошлым и будущим.[22] Семантика единиц измерения времени может являться в поэтике Заболоцкого констатирующей, спокойной либо эмоциональной, торжественной, напряженной. Определяется же она не только контекстом, общим смыслом стихотворения, но и повторами, усиливающими значимость «момента», и яркими, порой неожиданными, эпитетами. Так, «Утренняя песня» имеет эпически-монументальный зачин: «Могучий день пришел». И, после подробного описания прелести утреннего пейзажа, столь же торжественное определение утра — «золотое» — служит семантическому усилению значения и смысла как всего стихотворения, так и последней его строки о «бессмертном счастье» человечества.
В «засуху» ничто не движется «в этот страшный день». В «Начале зимы» слово «день» употреблено автором три (!) раза, в синтагмах «сегодня», «последний отблеск дня» и «в день кончины»; и дважды встречается слово «час» — как «смертный» и «печальный». В стихотворении «Осень» автор констатирует наступление того сумеречного часа, «когда минует день и освещение природа выбирает не сама», и того момента, когда она «вступает в другое время года». Лирический герой другого стихотворения Заболоцкого понимает, что поступательное движение времени необратимо для простого смертного, и потому с неизбежностью «час настанет», когда в сердце поэта останется лишь «роковая работа волны». В конституирующих и предсказательных выражениях подобного вышеуказанным типа время как «неонтологическое состояние некоторой вещи» получает свою «онтологическую опору»[23] , необходимую для равномерности движения. Ибо «время способно вносить в мир упорядоченность и стройность, лишь находясь в постоянной соотнесенности с вечностью, с областью целей времени»[24].
Для поэта и мыслителя Заболоцкого, как многократно подчеркивали исследователи, было характерно «стремление постичь истину самостоятельно и как бы впервые»[25]. И поиски такого рода, его «самодеятельные» (по определению Н.К. Чуковского) философские изыскания велись Заболоцким вдалеке от того пути, которым шла его суровая эпоха. «Набиравшая темпы в своем развитии страна ставила перед собой задачу окончательной ликвидации социальной несправедливости. А поэт в это время пересматривал вопрос о справедливости природного бытия в целом. Страна в общем порыве энтузиазма первых пятилеток осваивала неизведанные области природы, подчиняла собственной воле природную стихию. Заболоцкий в этой социальной активности склонен был видеть, скорее, залог реализации собственной поэтической идеи, во многом носящей утопический характер. При этом выяснялось, что направленность и масштаб философско-поэтических проектов Заболоцкого объективно не совпадали, да и не могли совпасть с задачами современности. Поэт мыслил категориями общебытийными, эпоха же ставила и решала вполне конкретные задачи политического и социального характера»[26]. Вот за такие «несовпадения», за подобную «самодеятельность» он и «бит был нещадно» официозной советской критикой, за то и срок отбывал с переизбытком. Но, несмотря на необратимость времени, груз прожитых лет и опыта, несмотря на все превратности судьбы, даже — «побит камнями и закидан грязью, будь терпелив».
Итак, художественное время Заболоцкого неотделимо от бытия и его метаморфоз, которые совершаются перманентно («каждый миг») в непрерывном круговороте «смертей и рождений». С другой стороны, оно неразрывно связано с линейно-финалистским (термин В. Есина) временем конечного, «имеющего умереть» лирического героя, личность которого в поэтике Заболоцкого порой настолько близка автору, что сложно бывает обозначить «водораздел». Такая когезийная взаимосвязанность обусловлена, прежде всего, имманентно присущим автору мироощущением эпического, архетипического рода.
Текстуальная открытость проблемы времени находит свое специфическое выражение в его поэтическом словаре. Актуальность настоящего мига, часа, дня (как единицы времени) подчеркивается поэтом в таких стихотворениях, как «Вчера, о смерти размышляя», «Поздняя весна», «Старая сказка», «Приближался апрель к середине», «Вечер на Оке», «На закате», «Петухи поют» и т.д. Притом, в целом ряде стихотворений сами названия отсылают читателя к хронологическим понятиям и их коннотатам: «Осенние пейзажи, «Полдень», «Сентябрь», «Весна в Мисхоре», «Летний вечер», «Утро» и т.п. В «Лодейникове» эмфаза «этого мига» наиболее ощутима благодаря повторам, а также риторическим вопросам, восклицаниям и общей тональности стихотворения. Века и годы могут «уходить», словно во сне, и ночь может «ступать тихо-тихо», но призыв к постоянному духовному росту и труду «и день, и ночь, и день, и ночь» звучит эмфатически громко и настойчиво также вследствие повторов. Повторы одинаковых звуковых сочетаний или близких по значению слов — один из известных поэтических приемов, позволяющий, с одной стороны, акцентуировать «момент наличествующего бытия», с другой — передать динамику изображаемого, движение, смену зарисовок: «Портрет», «Оттепель», «Утренняя песня», «Когда вдали угаснет свет дневной» и т. д. «Детство» — наиболее показательно в этом отношении. Вектор времени здесь направлен центробежно, и живая смена впечатлений окружающего мира проецируется на далекое будущее, в котором представленному в стихотворении, достаточно длительному, отрезку времени предстоит особым свойством памяти быть когда-нибудь свернутым в «блаженную» минуту, значение и смысл которой человеку предстоит постигать на протяжении целой жизни.
Впрочем, и целая жизнь, если вектор времени развернут в прошедшее, тем же свойством памяти может оказаться свернутой в некоторую точку времени, либо, в большей степени, пространства; и «месяцы дремоты», когда кажется, что «жизнь действительно прошла», спациализуются в «бугорок могилы одинокой», заметенный пургой в морозной «далекой стране». Или в «одинокий дуб» — синоним мирового столпа, находящийся в пространстве, но вне времени (т.к. оно занимает у Заболоцкого подчиненное положение четвертой позиции), который вечностью «важен и спокоен среди своих безжизненных равнин». Образ одинокого «матерого» дерева (дуба, кедра и тому под.) занимает исключительно важное положение в пространственно-эпических, мифопоэтических представлениях автора, который, как уже было отмечено, ассоциирует в собственном поэтическом космосе с мировым столпом самого себя. Временные и пространственные представления, запечатленные в его произведениях, представляют собой особого рода эпический хронотопический субстрат, определяющий художественное единство поэтической космологии Заболоцкого в ее отношении к реальной действительности и доминирующее положение самого автора — «царя» в собственном поэтическом пространстве. Более того, связь с классической традицией — Державин, Пушкин, Баратынский, Тютчев и наличие, таким образом, интертекстуального плана в поэтике усиливают резерв его философской мысли.
Модель времени как образ мира в его временных измерениях характеризуется у Заболоцкого наличием эпической доминанты, поскольку время — это память, и «эпос — это память, и он рождается с острым чувством времени»[27]. Пространство Заболоцкого представляет собой вечный, поющий Космос, эпически разомкнутый и онтологически насыщенный. Космос, в котором высокая концентрация жизнеутверждающих основ достигается посредством чрезвычайно внимательного авторского отношения равно к большому и малому в природе, пантеистической взаимосвязанностью микро- и макрокосма в его поэтике, его настойчивыми попытками сущностного, а не просто рационального осмысления Вселенной и себя самого; наконец, неразрывным единством прошлого-будущего, реализованным в настоящем моменте остановленного мгновения. Оппозиция «время — безвременье» амбивалентно-универсально коррелирует с оппозицией «бытие — отсутствие бытия», и категория времени оказывается непосредственно соотносящейся с категорией бытия: «повсюду жизнь (бытие, время циклическое. — Г.К.) и я (конечное время, линейное, «мое». — Г.К.).