Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2007
Пейзаж превращая в трагический фарс,
Летят электрички под звуки фанфары.
В облупленной комнате грозный, как Марс,
Писатель с похмелья творит мемуары.
И рыщет, как волк, его пристальный взгляд
С бельмом, на котором — “запретная зона”,
Где русские избы бесстыдно горят
И счастье преследует Наполеона.
Казалось, приспела пора отдыхать,
И на горизонте нет призрака гунна,
Но лучшие женщины бросились лгать,
И вмиг от него отвернулась Фортуна,
Судьбы беспощадное солнце зашло,
И вновь императору выпала участь —
На полном скаку проиграть Ватерлоо,
В палатке от дикого насморка мучась.
Там с уксусом губку для страждущих уст,
Блистая в осеннем плаще из багрянца,
Подносит с ухмылкой калиновый куст,
Похожий на пьяного преторианца.
* * *
Ничего нет достоверней вымысла в царстве пожирателей молвы,
Мода вон из дома мусор вынесла — пифии в фаворе и волхвы.
Даже птицы в небе дышат жабрами, потому что воздух — страшный яд,
И кусты схватить руками жадными каждого поэта норовят.
Запах денег вместе с дымом ладана пропитал калейдоскоп недель,
И душа, как Соня Мармеладова, каждый день выходит на панель.
Крепостного муз с глазами кролика, душу заложившего за стих,
Манят экзотической символикой уроженцы свалок городских.
Ночью снега карточные домики разбивает ветер в пух и прах,
Разбросав окружности и ромбики на давно не кошеных полях.
Разоблачены любовь и истина, ставшие предметами продаж,
Взвились бесы высохшими листьями, устремляясь прямо на шабаш.
Ах, как они быстро размножаются, покрывают дол за пядью пядь.
Им простые люди не решаются в одиночку противостоять…
Бог, пошли нам ангелов-хранителей, а иначе соскрести никак
Невозможно с душ у обывателей мирового тленья горький шлак.
Ведь души небесные сокровища, как песок, не держатся в горсти.
И за миллиарды Абрамовича не удастся их приобрести.
В человеке без самосожжения вянет Богом вскормленный глагол,
И тогда предел воображения — самолеты, яхты и футбол.
Чтя зимы неписаные правила — сладко спи, закутавшись в тулуп:
Жизнь не зря страдать тебя заставила от огня, воды и медных труб,
И, хотя любовь с престола свергнута, и ты стал ничем не знаменит,
Женских губ кольцо со вкусом вермута тянет к себе пуще, чем магнит…
Но, процесс закончив исторический и предвосхищая Страшный суд,
Из стакана пить портвейн “Таврический” в сквер тебя товарищи зовут.
* * *
И Стикса лед хрустит в зубах Харона,
И хищных сосен неподвижна крона,
В Аиде безнадежна красота…
И пуганая днем с огнем ворона
Боится ночью каждого куста,
Не пробуй петь, поскольку не уверен:
Для русского флирт с музыкой смертелен,
Но как иначе выразить себя,
Когда в душе ворочается эллин,
И счастье не поймать, как воробья?
Гудит струна железного Транссиба,
Над ней дрейфует жареная рыба
По бездорожью мраморных небес,
И некому теперь сказать “спасибо”,
Без визы отправляясь за рубеж.
Не побоявшись выглядеть нелепой,
Луна у ночи в пасти желтой репой
Распухла так, что проглотить нельзя,
За музыку в соавторстве с Евтерпой
Из грязи метя сразу же в князья.
Не видеть бы проклятой магистрали:
За ней цветенье жизни прозевали,
Понеже толстобрюхая река,
Дрожа в эпилептическом запале,
Как от дрожжей в затаренной опаре,
Обрушится на стрелку Спартака.
* * *
Догорающей жизни солома,
И пронзительный запах “шанели”…
Незнакомка из желтого дома,
Ты забыла меня неужели?
Помню, как проникал к тебе в терем
Сквозь дождя черно-бурые прутья
С шестикрылым таинственным зверем,
Повстречавшимся на перепутье.
В чудном тереме с водкой и тортом,
Словно в башне из кости слоновой.
Мы втроем предавались восторгам
До зари, золотой и багровой.
Только вдруг кукарекает птица —
Кончен бал, и плоды наших оргий
В переплетах на полках пылиться,
Повезут на авто в книготорги.
Желтых листьев густое повидло
Толстым слоем лежит на дороге,
Сердцу кажется: солнце погибло,
Но рождается месяц двурогий.
Ах, зачем это чудо с рогами,
Золотистым покрытое плюшем,
Люди добрые топчут ногами,
И машины колесами плющат?
* * *
Е. Савиной
Брось ломтик батона с корицей в густое, как мед, молоко,
Твой друг, к сожаленью, не рыцарь, и дом — не салон рококо,
Где шумно в альковах роскошных шалят одалиски Буше —
На это смотреть тебе тошно, и ветер гуляет в душе.
А, может, с альбомчиком Климта представишь расцвет либерти:
В Сибири убийственный климат, и трудно не сбиться с пути.
Когда бы не слова лепнина, душа в тот же час отцвела.
Спасаясь от пьяного сына, мать чудом осталась цела…
Поэт к эльсинору родному прибился угрюмый, как принц,
С бочонком ямайского рому и парой смазливых девиц.
Но разве помолишься Богу в пыли королевских хором,
Где выжить уже не помогут ни женские ласки, ни ром?
Понеже в орфическом джазе с Армстронгом поет Фицджеральд —
Как девушки, листья в экстазе с деревьев летят на асфальт.
Что делают с музыкой негры? — Она, словно храм без опор,
Кромсает душевные недра, бросая в мажор и в минор…
Но нынче родного глагола симфоний востребовал слух:
Свобод нахлебавшись по горло, народ превращается в слуг,
И холит тельца золотого, и курит ему фимиам —
Рассеялись пастыри Слова по тюрьмам и желтым домам.
Горбатый стакан Сивкой-Буркой сперва в небеса вознесет —
Осыпавшейся штукатуркой в осадке великий народ.
На кухне с бутылкой крем-соды не выразить с помощью слов,
Как музыкой дикой свободы страну соблазнил крысолов.
Он, вмиг на балы и парады истратив народный бюджет,
На совесть и честь от досады науськает стаю газет,
Чтоб мать ощущать, как чужую, во тьме выбираясь из луж,
А сам убежит врассыпную с деньгами в заморскую глушь.
Для сына нет участи горше — покинуть родительский дом,
Но совесть и честь, как партнерши, всегда не в согласье с умом.
Тот мелочно, как математик, пускает в расход сыновей…
Для русского скрипки Амати дороже степной соловей.
Ты с музою, трезвой в дрезину, придирками муча глагол,
Впоследствии простолюдину отведать даешь разносол.
Он сморщится, как от касторки, прослушав десяток стихов
И выкурив пачку махорки, вдруг водки потребует штоф.
Какую ужасную пьянку с утра затевает злодей!
Еще бы гитару, цыганку да тройку гнедых лошадей…
Наскучил мне терем, в котором собранье духов и румян —
Помчаться б на лодке с мотором, пока еще кормчий не пьян…
Под крики взъерошенных чаек, исполненных старых обид,
Как будто взбесившийся чайник, моторка ревет на Оби.
А прошлое тонет в тумане, и беса становится злей
Поэт, убежав из Тамани от участи страшной своей.
* * *
В Сибири вновь разгул антициклонов —
За что на нас напали эти гады?
А вслед за ними Гриша Добросклонов
Зовет простой народ на баррикады.
Он очарует самых верных женщин,
Но в их глазах слывет попом-расстригой,
Когда зубами желтыми скрежещет
И поднимает свой топор над книгой.
Как ребятне, дивящейся неделю
Морской звезде на знамени багровом,
С оболтусом, ошкуренным метелью,
Придется поделиться теплым кровом.
Разделишь с ним последнюю краюху,
А также деньги и жену родную —
Придется в полночь зарубить старуху,
Чтобы потом гулять напропалую.
Опять в широких лысинах бессилья
Зима предъявит круглый счет природе,
И самой первой вьюги эскадрилья
Аэродром устроит в огороде.
Хотя пути мышленья непролазны,
Суглинок прозы мягче камня виршей,
Рассудок черни падок на соблазны
Кривой звезды, над городом повисшей.
Пусть, кровь заката высосав до капли,
Звезда-вампир довлеет над районом…
Из Ерестной вернувшись, словно с Капри,
Идет поэт в венке темно-зеленом.
На кухне мечет масло, хлеб и яйца
И пребывает в настроенье жутком,
Но, пообедав, сможет рассмеяться
И бросить камень вслед газетным уткам.