Повесть
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2007
И, поволокой рамы серебря,
Заря из сада обдавала стекла…
Борис Пастернак “Сон”
Приняли его хорошо, даже, можно сказать, масляно, с распростертыми объятьями. Из промозглой серости, из уже по-зимнему зябких вечеров он вступил в тепло, в сумрак огромной квартиры с высоченными потолками и необъятным гардеробом, в запах сливок, медоносных груш, вишневого табака и атмосферу уюта, сочившегося из каждой щели. Чем это было вызвано — он и сам не знал, но сладкая дрожь незамедлительно прокатилась по всему его телу, и ему тут же понравились эти люди.
Розалия Аароновна, Иркина тетка, вышла к ним в прокуренном балахоне, откуда ее голова выглядывала, как полинезийская черепаха из своего панциря, попыхивая тонким длинным мундштуком. Она была заядлой курильщицей. Понравился Андрею и удивительно непосредственный дед, который, как выяснилось сразу же, служил с самим Буденным. Он лично знал Бабеля и охотно делился этими воспоминаниями. Готовился написать мемуары. Он гордился, что в свои шестьдесят восемь сохранил рассудок в полном здравии. Он рассуждал об ошибочности диалектики Гегеля, сразу понял, какая это сила Советская власть, какой выгодой она обернется для всех… Его было слишком много.
Они прошли в большую комнату со скрипучим паркетом и большой люстрой и уселись за стол. Андрей достал из сумки “Мускат черный”, и Розалия Аароновна восхитилась этому, как ребенок. Она засмеялась и захлопала в ладоши. Она возжаждала осмотреть бутылку и, протянув “ну-у-у”, заявила, что уж теперь не обойтись без разврата. Она потребовала “по червонцу с носа”, и беспокойный дед был заслан в ближайший гастроном. Все это время мундштук так и летал вокруг утонченного лица тетки.
Никто не заметил, как вечер плавно перетек в глубокую ночь. Андрей понял, что останется здесь до утра. Женщины на славу потрудились, превращая стол во вторую по важности точку мироздания. Первой, разумеется, была кухня. На столе светились те самые медоносные груши, стол ломился от яств, белели кружевные салфетки, чопорные вилки и ложки лоснились аристократическим блеском и отражались в хрустальных фужерах.
В час ночи накрутили граммофон, и под хриплую музыку и яростные Иркины подмигивания Андрей громко откашлялся и выразил желание оглядеть библиотеку.
— Ира рассказывала, что у вас замечательная библиотека, — сказал он.
На лице у Иры появилось удовлетворенное выражение: кажется, он показал себя в лучших качествах. Смотрины подходили к концу.
— Да-а что вы! — воскликнула тетка и провела в воздухе решительную табачную линию. — Библиотека — не просто замечательная, библиотека у нас шикарная… Сейчас я вам покажу!..
Она выбралась из-за стола и повела его в узкий, загроможденный хламом коридор. Они уже проходили по нему и снова прошли мимо медного глобуса, какого-то неряшливо сваленного багета, платяного шкафа и резко свернули направо. Высокие двери были той единственной вещью, которую он не заметил при первом прохождении; кажется, именно в этом чистилище умирали все вещи в доме и здесь они искупали свои грехи. Двери были очень высокие и черные, для них едва находилось место между теснинами антиквариата. Они уходили вверх и терялись где-то под потолком, в густой паутине, где наверняка прятались упыри.
— Я ею почти не пользуюсь, — сказала тетка, бряцая ключами возле замка.
Из-за черного, прислоненного к стене футляра выскочил кот и, выгнув спину, зашипел на чужака.
— Гламурчик! — возмутилась тетка.
Она ткнула в животное ладонью.
Гламурчик тоже возмутился, фыркнул и куда-то запропастился так же внезапно, как и появился.
— Дурак! — сказала тетка.
Она бросила возиться с ключами и пронзила Андрея взглядом.
— Вы мне не поможете?
Андрей сказал, что “охотно”. После чего они наконец попали в библиотеку.
— Вы знаете, — сказала Розалия Аароновна, — это комната мужа, и я не слишком люблю здесь бывать… Но библиотека, конечно, хорошая. Он ее всю жизнь собирал. Военный переводчик, — пояснила она. — Много работал за рубежом.
Андрей кивнул и для виду снял с полки самую солидную, на его взгляд, книгу в потрескавшемся коленкоровом переплете, раскрыл наугад:
“…Самый верный и, безусловно, выверенный в этом смысле путь — уничтожение отдельных, весьма распространенных в последнее время, злокачественных элементов, носителей опасной бациллы, серых (или же серо-подобных, что намного хуже) народностей, страдающих загрязненностью эйдоса и служащих залогом дальнейшего распространения “черной чумы”; цель — создание наиболее оптимального, уравновешенного по своей насыщенности и воздействию, сочетания ПОВОЛОКИ, определяющего реакцию типа “ХР”, с отрицательными показателями — “бета”, “ипсилон”, “альфа” — категория “Е””.
Андрей перелистнул несколько страниц. Здесь и далее шли ссылки на “Метод феноменологической редукции” Гуссерля. Но он не успел с ними ознакомиться, он вдруг заметил, что Розалия Аароновна пристально разглядывает его в профиль.
— Скажите! — сказала она и всплеснула руками. — Вы случайно не еврей?
Андрей решительно потерялся.
— Нет… — он почему-то избегал смотреть ей в глаза.
— Это ужасно!.. — заявила она. — Ужасно! Я всегда говорила: нет русского хуже, чем еврей!.. — Розалия Аароновна схватила его за руку. — Вы знаете, Андрей, я бы ни за что не отдала Ирочку за еврея. Мой покойный муж, разумеется, был бы против этого, но я бы не отдала. Все эти аресты… Вы меня понимаете?
Она снова оглядела его и как бы подвела черту:
— Да-да… Славу богу, что вы не еврей!
Она пыхнула папироской, взмахнула мундштуком, лукаво улыбнулась и вдруг стала похожа на беззастенчивую, библейской древности, проститутку. И куда только подевалась прежняя Розалия Аароновна?
— Я ведь тоже все понимаю!.. — она сощурилась, выпустила дымок и заговорила совсем другим, заговорщицким тоном: — Я умная, проницательная женщина, Андрей…
В этом Андрей не сомневался.
Она потуже затянула халат, оправилась и обхватила себя за локти.
— Я многое видела в жизни и многому знаю цену. Вы можете обмануть Ирочку, но меня вы не обманете.
Андрей открыл рот, чтобы ответить.
— Не надо, не отпирайтесь! Я все знаю! Ира сказала, что вы работаете в каком-то музее. В краеведческом, так ведь?.. — она стряхнула пепел прямо на паркет. — Чушь! Я знаю! И это по вам видно!
— ?..
— Выправка. Не забывайте, у меня муж был военным переводчиком… — она обвела комнату рукой, мундштук оставил в воздухе тонкий след. — Взгляните на это. Здесь целая жизнь! И потом, я знаю, что такое исторический консультант! Они все немножко того, как из-за угла пришибленные.
— Я…
— Не говорите!.. Вы любите ее! И так вижу! Она изменилась. Видели бы вы ее раньше! Вы военный, Андрей. Не буду вас спрашивать, в каком вы чине. Мне этого не нужно. Жизнь учит как можно реже интересоваться такими вещами. Об одном только вас прошу: пусть Ирочка ничего не знает.
Андрей снова открыл рот, на этот раз от удивления. Ира уже давно работала в лепрозории и знала достаточно много. Он нахмурился. Ему показалось, что так будет лучше всего.
— Вы правы, — сказал он.
“Да-да, вот так солидно, со всей внушительностью, чтобы не оставить и следа сомнений…”
В комнату вошла Ира.
— А-а, вот вы где, — сказала она. — О чем вы здесь секретничаете? А мы уже и налили по новой!
— Так чего же мы ждем? — вскричала Розалия Аароновна и потащила Андрея за руку. — Скорей к столу!
На выходе из библиотеки она прижалась к нему и заговорщицки шепнула:
— Так вы мне обещаете?
Андрей через усилие кивнул, так как тетка до боли, как щипцами, сдавила ему запястье.
— Устроим разврат! — сказала она громко…
* * *
Разврат действительно удался на славу. Розалия Аароновна хохотала и вытирала слезы платочком, а Андрей превзошел самого себя, рассказав несколько анекдотов из репертуара Палтыша. Дед тоже не отставал, он уверенно расписывал подвиги командарма, придавая ему совсем уж мифические черты. “Мускат черный” был опорожнен в два счета и на стол были торжественно выставлены домашние припасы в “плетеных” бутылках. Опять накрутили граммофон, и под “случайный вальсок” Андрей закружился с Иркой в танце под умильные взгляды и обтирания платочком уголков глаз Розалии Аароновны. Андрей совсем не умел вести в танце, он порядочно захмелел и полез было целоваться, но натолкнулся на сопротивление — после чего разочарованно притих.
Посреди этого сладостного кружения он вдруг подумал, что обрел то, чего у него никогда не было, — семью. Он определил этот сладкий трепет в груди, как одно из состояний счастья.
— Я хочу сделать тебя счастливой… — шепнул он на ухо Ирке.
И она ответила ему той улыбкой, которая была красноречивей любых слов; в этой улыбке была та мудрость, которой обладают только женщины.
— Дурачок! — сказала она, но почему-то еще теснее прижалась к нему.
Они снова сели за стол и заговорили о проблемах насущных, продуктах, каких-то лекарствах — оказывается деду были нужны какие-то лекарства, которые нигде не достать…
Андрей пообещал, что достанет, и действительно достал — через две недели. А еще через месяц — Ирка переехала к нему, и жизнь потекла как-то по-особому, как никогда прежде, совсем размеренно — он работал, доставал лекарства для деда, и всякий раз, когда Ирка задерживалась на работе в лепрозории и потому ночевала у тетки (так ей было удобней), он звонил ей туда, и Розалия Аароновна никогда не забывала восхититься теми связями, какими может обладать простой сотрудник краеведческого музея…
* * *
Воронограй… В обширной библиотеке покойного мужа Розалии Аароновны нашлась книга, подробно описывающая этот вид гадания, основанный на толковании поведения птиц. Тут же было завезено в лепрозорий множество клеток с самыми разнообразными птицами, десятки консультантов непрерывно записывали их вокальные упражнения.
Ирка сказала, что они и не пользовались этой книгой. Вот только когда умер дядя. Она возвращалась домой с работы и услыхала резонирующий крик огромной стаи над пустырем с тополями. Это означало смерть. В тот же вечер дядя умер. Чувствовал он себя перед смертью нормально — ходил, пыхтя трубкой, по своему кабинету, заглядывая в разные книги. Вид у него был озабоченный, и дымил он больше обычного, часто бегал к столу, и в конце концов его не стало видно за кипой увесистых томов. Перевод ему не давался. Вот что. Кажется, это был какой-то японский трактат. Ночью Гламурчик, оглушительно подвывая, совсем не по-кошачьи, разразился умопомрачительным концертом…
Подошло время театра, и Ира тут же согласилась пойти, да еще на спектакль с историческим содержанием. Она не была в восторге от театрального искусства, зато увлекалась историей. Она ему все уши прожужжала про Древний Рим. “Ну как же, Каталина!..”
Высидели они недолго и с хохотом выбежали на улицу, как будто сбежавшие с уроков школьники. Ирка ухватила его под локоть и уверенно повела. Она часто морщила носик, что ему особенно нравилось, и пока они прогуливались по Арбату, она наморщила его пять раз. Он украдкой бросал на нее взгляды, но видел лишь висок с рыжей прядью, и знакомое счастливо-трепетное ощущение охватывало его…
Навалилась лихорадка чистоты, и он выдраил свое обиталище до настоящего блеска. Была объявлена решительная война грязной посуде, паутине, жирному лоску на мебели и банкам тушенки, засохшим изнутри настолько, что не чувствовалось запаха. Оказалось, что в квартире у него четыре пепельницы. Он решительно сократил это число до двух. Одна для спальни и одна для кухни. Однако под конец, в пароксизме чистоты, оставил только одну. Он закупил годовой запас стирального порошка, хозяйственного мыла и приобрел несколько постельных комплектов. Небесного цвета полотенце заняло свое место в ванной. Он даже не поленился занять стремянку и подклеить обои в коридоре.
Все это не пропало даром и было оценено по достоинству.
Лишь один эпизод омрачил радость вьющего гнездышко самца. Он так и не придумал, что делать со “смертенышем”. Склянка с ним так и осталась стоять на шкафу.
Он соображал на кухне бутерброды, когда раздался крик. Порезав палец, он бросился в комнату.
Ирка стояла, прижав ладони к щекам, и испуганно смотрела наверх.
— Что это? — спросила она.
Андрей поглядел.
Из-под газетной шапки выглядывало сморщенное, как усохшее яблоко, крепкое личико “смертеныша”.
— А-а, это из кунсткамеры, — сказал он.
— ?..
— Из кунсткамеры Петра Первого.
— А что это здесь делает?..
— К. подарил.
— А зачем?
— Он что-то сказал про историческую перспективу.
— Так давно… — тихо сказала Ира. Она поежилась.
— Да, так давно…
Ира прижалась к нему.
— Холодно, — пожаловалась она.
Он обнял ее. “Худо человеку одному”.
Она потянула его за собой.
— Пойдем.
Он пошел на кухню, но она потянула его в другое место.
— Пойдем… — сказала она.
* * *
Первые признаки появились уже на подъезде к Бульварному кольцу. Поволока висела на карнизах домов, на краю крыш, отвратительными пятнами лепилась к влажной брусчатке, мерцала в воздухе на уровне головы, отдельные куски перекатывались, как ленивые щупальца.
Палтыш уверенно объезжал опасные места, лавируя между редкими всадниками. Конная милиция была уже на месте. На одном из домов, на краю крыши, держась рукой за антенну, стоял мальчик лет двенадцати. Стоял он — в одной ночной рубашке и покачиваясь на носках. Он был готов к смертельному шагу. Его окружало ядовито-зеленое облако. И только тут Андрей понял, что — либо у него включилось внутреннее зрение, либо поволока была настолько сильна, что сама “прорезала” пространство. К. приказал сбавить ход и, поймав за локоть спешащего куда-то “ком-мандного”, приказал ему снять мальчика.
Возле самого театра творилась суетливая неразбериха. Метались люди, от “ком-мандных” рябило в глазах, гражданские бродили кругами — глаза у них были безумные, отягченные сознанием какой-то страшной, неподъемной вины. Никакого намека на руководство Андрей не заметил. Невдалеке, в подворотне, криминальный элемент обчищал толстяка в бараньей шапке и крепдешиновом пальто. Баранья шапка с округлившимися от ужаса глазами тихо охала и оседала на грязную мостовую.
— Убрать, — приказал К.
Палтыш притормозил и бросился в подворотню, на ходу вытаскивая пистолет.
Оставив Палтыша разбираться, Андрей с К. взбежали по лестнице, и внутри К. очень вовремя ухватил Андрея за руку и оттащил в сторону… Какой-то сумасшедший, выставив вперед “голову” лося, шикарный образец таксидермии, промчался мимо; в его намерения, очевидно, входило протаранить дверь; на голову лося был напялен рыжий парик. Все здесь пропиталось запахом едкого пота и разложения; откуда-то несся, выплясывая и срываясь на рулады, синхронный художественный хохот.
— Да говорю же тебе, ляжки у нее…
— Бродский, немедленно вразумите этого распустяя. Покажите ему, где раки зимуют… Это вам не сельсовет…
— Партитуру, представляешь, скушали, аппетит развился… И Годуновым закусили…
— Что? А откуда я знаю?..
— Слушайте, да в конце-то концов! Могу я до ветру сходить? Что значит — не положено?..
— Ляжки, да что там ляжки, ты бы…
— И не говорите, раз в год выберешься, и то…
— Бродский, вы вразумили этого пентюха?.. Да! Что у вас?.. Документы? Ах ты, курва…
— И все же, может, выпустите, я сейчас описаюсь…
— Да закрой ты наконец этому засранцу глотку!..
— Бродский, кончай пидора, появится Четвертое, неприятностей наживем. Я, что ли, жопу рвать буду?.. Бери пятерых и мухой в партер…
— Видел, как коза на гармонь прет? Вот и этот — заморыш, а чуть на тот свет не отправил…
— Нимб у нее светился, точно тебе говорю… Я сколько икон перевидал…
— В уборной посмотрите! В уборной!.. Мне что, вас учить?.. И чтоб через час были грузовики!.. Двадцать грузовиков…
— Ну, все, значит, я это сделаю здесь! Сниму штаны и сделаю!
— Нет, я его сейчас сам пристрелю… Вот чучело го…
Чучело, учуяв опасность, заметило К. и, каким-то образом определив главенство последнего, отчаянно бросилось к ним.
— Вот вы, товарищ, хотя бы вы скажите этому…
Рыжая залысина интеллигента лоснилась и пылала в тусклых лампах, ножки его дрыгались. Он спрятался за К. и мстительно оттуда выглядывал, поедая взглядом мучителя. Милиционер обернулся, и, на его счастье, наган зацепился за кобуру, за треугольный кожаный клапан… Он пошатнулся, но не выпустил из обвисшей руки оружия, кровь схлынула с его лица.
К. посмотрел ему в глаза.
— Никого не выпускать! — приказал он.
Милиционер, бросив тяжелый взгляд на надоедливую жертву, хмуро козырнул.
— Слушаюсь!
— Хорошо, выполняйте! — К. шагнул дальше, но остановился. — И никого не трогать. Если что, пойдете под трибунал. Гарантия железная, не вздумайте вообразить!.. Для государства это больше не люди, это улики. И за эти улики вам яйца оторвут. Я лично и оторву…
Сквозь туго натянутую кожу лица милиционера проступили черты черепа. Желваки заострились, как бритва.
Они пошли дальше, не оборачиваясь. Возле лестницы, ведущей на второй этаж, К. сказал:
— Разделимся. Я — здесь, ты — наверх. И живо. Полчаса, не больше.
Андрей бросился наверх.
— Поволоку обходи!..
Андрей врезался в толпу, и его тут же смяли, закрутили, подняли и понесли, потом отпустили и приперли к какой-то колоне; губы размазались по мрамору — вкус у него холодный и бесцветный. Андрей подумал, что неплохо бы найти точку, откуда можно осмотреть весь зал и где бы его не толкали. Точки такой, разумеется, не нашлось. Хотя зачем она? О поволоке он почти ничего не знает, в свойствах ее разбирается плохо, и если кого-то надо отсюда убрать — так это его. И вообще, как был он стажером, так и остался, только побеги пустил, да и то побегам этим в базарный день красная цена пятак… От людей, бродивших здесь, тоже не было никакого толку. Все те, кого поволока не затронула — давно смылись. Остались одни “загрязненные”.
Похоже, никого из Четвертого отдела на втором этаже не было. Он заглянул в бальный зал. На лощеном полу, по мертвецки сцепив руки, лежали скорбные люди. Их тела тянулись от дверей в другие такие же двери, в сквозящий полумрак. От неожиданности Андрей попятился. И что-то ему померещилось. Там, в полумраке. Высокая горестная фигура склонила голову, так что черный ее непроглядный балахон пал сверху, скрыв лицо и оставив одну только дыру… Андрей очумело затряс головой и ухватился за бордовые занавески у входа, чтобы не упасть. “Чур-чур-чур…” — пронеслось у него в голове. Он услышал, как на улице загрохотали грузовики. Захлопали выстрелы. Совсем по-детски, совсем по-игрушечному. Лопнуло и с сухим треском осыпалось стекло…
Андрей опрометью бросился вниз и тут же на кого-то налетел. Это был Брудзкайтис. В белом костюме. Андрей жутко ему обрадовался. Нервное напряжение, в котором он находился, вылилось в то, что он зашарил руками по этому костюму, как бы убеждаясь, что Брудзкайтис настоящий, дергая то за пуговку, то залезая пальцем в петельку и при этом городя что-то, с пятого на десятое, и пытаясь объяснить, что же он видел…
Брудзкайтис некоторое время даже слушал его, но вдруг оттолкнул:
— Ты что, обалдел? — рявкнул он. — Белены объелся? Какая, к черту, фигура? Здесь же все, абсолютно все заражено!
За спиной у Брудзкайтиса обрисовались “ком-мандные” — с суровыми лицами и готовые к бою. Они стояли наизготовку, и предполагалось, что сейчас эти сытые здоровые хари немедленно наведут здесь порядок.
Андрей вздрогнул, когда Брудзкайтис прикрикнул на него, но замолчал всего лишь на секунду. Он все пытался сообщить ему, донести, объясниться… Чудовищно, если ему не удастся…
Брудзкайтис кивал, поддакивал, и что-то неправильное было в выражении его сероватых глаз. И вдруг Брудзкайтис ухватил его за локоть, изловчился и запустил пальцы в скомканный воротничок Андрея. Он волоком потащил его на первый этаж. “Ком-мандные” шумно потянулись следом, как большая стая молчаливых гусей… Брудзкайтис, не стесняясь, гупал ногой в многочисленные двери коридора, на ходу открывая их. Вокруг плясало все то же безобразие. Почти все комнаты были заняты. Но вот нашлась пустая и с умывальником. Она была ничем не загажена, без поволоки, и облицована зеленым кафелем. В нее-то Брудзкайтис и втолкнул Андрея. Вошел. Прикрыл дверь. “Ком-мандные” остались снаружи.
У Андрея заложило уши. Брудзкайтис подошел к умывальнику и открыл на полную оба крана с холодной и горячей водой. Вода зажурчала и с протяжным свистом, пузырясь, начала втягиваться в сливное отверстие.
Брудзкайтис подтолкнул Андрея к умывальнику:
— Ну что, помочь? Или сам справишься?..
Андрей закрутил оба вентиля.
— Не надо, — выдавил он.
— Вот так-то лучше! Где это тебя так зацепило?
— Не знаю, где-то наверху. Обычный морок.
Брудзкайтис хмыкнул.
— Да, Андрей, мало ты понял о нас…
— О ком?
— Да так. О Палтыше, например. Обо мне. Да и в себе еще, наверное, не разобрался.
— А при чем здесь это?
Андрей стоял, опершись обеими руками на умывальник, и глядел сузившимися глазами на свое отражение в зеркале. Глаза у него были красные, как зад фазана.
— Пойдем лучше, — сказал он. — Там такое творится, а ты мне мораль читаешь! Понял, не понял… Я, может быть, больше твоего понимаю!
Он старался говорить резко, но все у него выходило как-то по-детски.
Брудзкайтис снова хмыкнул.
— Судя по всему, тебе не нравится моральный облик Четвертого. Палтыша, например…
— Ты же его терпеть не можешь!
— Могу, Андрей! Если надо, то — могу!
Андрей замотал головой. В свете представленных обстоятельств этот разговор казался ему ужасным гротеском.
— Он тебе что-то рассказывал? Если так, то…
— У нас работают обычные люди, Андрей. Герои. Хоть и не похожи. Потому и герои, что не похожи, что обычные!
— Я…
Он вспомнил пьяного ухающего “героя”, обычного человека, и Брудзкайтис как будто прочитал его мысли.
— Потому что сдаться, опустить руки — легче всего!
Он был, конечно, прав, он был ошеломляюще, уничтожающе прав.
Андрей опустил голову.
— А поволока? — спросил он.
Брудзкайтис посерьезнел еще больше, насколько вообще возможно.
— Понимаешь, Андрей… — сказал он, ему приходилось подбирать самые верные, самые нужные слова. — Я еще и сам не вполне понимаю… Но я твердо убежден, что все беды от неправильного ее использования. Кто-то когда-то употребил ее во вред ближнему, и механизм был запущен, одно наслаивалось на другое, и то, что сейчас происходит — это результат нарушенного равновесия, сумма. В отдельности одна злая воля ничего не дает, но в сумме они породили эту девочку.
Андрей обернулся, и, видимо, лицо у него было совсем осунувшееся.
Брудзкайтис сказал:
— Господи! Так тебе и об этом не сказали?
— О чем?
— О девочке!
— А что, все из-за нее?
— Я же говорю: она только порождение…
— Она здесь?
Брудзкайтис потер переносицу двумя пальцами, глянул на свои наручные часы.
— Черт! — сказал он. — Нет, ее здесь нет. Уже нет. Все выглядит так: вчера вечером, около восьми, здесь шел “Борис Годунов”, посреди действия, во время народного бунта, на сцене появилась девочка лет десяти. Одета она была обычно, как одеваются сейчас дети. Она приблизилась к оркестровой яме… А все, понимаешь, решили, что это часть спектакля! Тем более что в массовке тоже участвовало несколько детей. Девочка посмотрела в зал и вытянула вперед руку, вокруг нее сразу же образовался вихрь метров в пять, и в нем, как в гигантской карусели, закрутились огромные куски “черной” поволоки. А затем случился взрыв. Во всяком случае, так это выглядело. Яркая вспышка. Поволока изменила свои свойства, и самым злокачественным образом.
— А что же теперь? — растерянно спросил Андрей, услышанное с трудом укладывалось в голове. — Ведь это же… — его распирало от готовности действовать, что-то предпринимать, исправлять свою вину перед “обычными” героями. — А как же это все убрать?..
Брудзкайтис серьезно, не мигая, смотрел на него.
— Правильно, Андрей, уже лучше, теперь ты понимаешь. Жаль, что тебе раньше не рассказали. Думали, ты еще не готов.
Андрей почувствовал, как уши наливаются жаром. Ему было безумно стыдно и одновременно хорошо от оказанного доверия.
— А может, и правильно, может, и не готов… Был не готов!.. Вот только что же делать?
— Ну, положим, с поволокой мы справимся. Есть у нас такие специальные ловушки. Да-да, кое-что мы умеем. Скоро их подвезут. Будем изучать, препарировать, но дело ведь не только в этом! Дело, Андрей, в твоем мировоззрении, в том, насколько ты готов, в мере твоей убежденности. И не только твоей. Вообще. И только тогда можно что-то изменить! Взять хотя бы “летунов”… Хотя нет, об этом позже.
— Да-да, — сказал Андрей. — А пока — просто действовать! Со всем рвением, отдавая все силы, не опуская рук…
Но Брудзкайтис уже вышел.
Однако ушел он не слишком далеко. В коридоре раздались его зычные команды, и бригада “ком-мандных” загупала говнодавами по трескучему паркету. Бежала она тяжело, с ленцой, как при изнурительном марш-броске. Прыгающие розовые затылки один за другим исчезали в темном коридоре.
Андрей вышел и огляделся.
В театре творился все тот же кавардак. Людей не убавилось, но и не прибавилось. Зато концентрация блюстителей порядка достигла того предела, когда никакого порядка уже быть не может.
Брудзкайтис, который только что был тут, куда-то подевался.
Андрей выбежал на улицу. Она разительно изменилась.
На площади действительно, как и предсказывал Брудзкайтис, стояли грузовики, и в них действительно наблюдались какие-то конусы. Ловушки. Андрей попытался придумать иное, более удачное название, но ничего не придумывалось. Конусы были довольно большие, самое меньшее — метр в диаметре и примерно столько же в высоту. Они умещались по две штуки на платформу. Вокруг грузовиков столпилась разношерстная публика. Публика участвовала во всеобщем процессе разгрузки и состояла из милиционеров-конников, чумазых с головы до ног метростроевцев, рабфаковцев, интеллигентов и каких-то совсем невразумительных особ в штатском. Особенного рвения никто не проявлял, но и ясно было, что проволочек никто не допустит.
К. стоял на подножке ближайшего грузовика и сквозь рупор отпускал в пространство веские замечания по поводу хода работ. Он делился своим мнением со всяческими олухами, рукосуями и просто синкретическими идиотами.
Еще вчера Андрея покоробило бы от такого обращения, но сейчас он испытывал какое-то мрачное, победное удовлетворение. Ему тут же захотелось оказаться среди разгружающих, в самой гуще событий. Он скатился по ступеням и побежал к грузовику, где как раз требовалась помощь — конус там угрожающе кренился, полозья под ним трещали… Когда оставалось всего несколько метров, его правая нога, значительно опережая тело, скользнула вперед, и сухожилия затрещали, как бедра старой проститутки. Андрей громко вскрикнул, зубы его с лязгом сомкнулись. Некоторое время он стоял в нелепейшей позе — с правой рукой откинутой назад, словно солдат, вылезший из окопа с гранатой наготове. Превозмогая боль, он добрел до грузовика и молча подставил плечо под жестяной корпус ловушки…
Не успели сгрузить, как подоспел взбешенный К., взобрался на платформу, и в его устах зацвели, осыпаясь, страшные проклятия:
— А-а, чтоб вас!.. Желчь будете жрать!.. Уроды!.. — голос у него срывался. — Жопы с бантиком!.. Вы хоть знаете, что вам за это будет? Я вам объясню… Брудзкайтис, ко мне! Вот эту сволочь — в расход!.. Встать! Встать!..
Очень быстро ловушки водрузили на остистые тележки и впрягли в них по пять человек — тележки загрохотали на громадных, величиной с приличный арбуз, подшипниках к главному входу театра, который представлял собой все тот же классический пролет лестницы. Понятно, что никаких удобств для подъема на этой лестнице не нашлось, и пришлось сооружать их из того, что было — подвезли на грузовиках доски. Андрей бегал к ним и обратно, морщась от боли. Кажется, он все-таки прилично растянул ногу. Мыслей у него в голове почти не было — только крутой, как кипяток, раж.
Его бригада быстрее других соорудила полозья для подшипников, без которых было не затащить ловушки в здание. В бригаде совсем не было людей в погонах, кроме одного парня с очень честным лицом и сапогами с залихватскими ушками на голенище. Парень честно пыхтел, и чугунная рожа его плыла густыми малиновыми пятнами. Еще был один мазурик, в котором Андрей признал криминального элемента из подворотни. Этот работал, часто чертыхаясь и вяло, себе под нос, отгавкиваясь на ругань орущего над их головами К. Ситуацию он рассматривал как крайне не фартовую — все вокруг было стрёмно и неопределенно.
Ловушки подкатили к лестнице.
И тут выяснилось, что нужны еще металлические штыри, дабы поставить аппараты на попа, так, чтобы вся конструкция после закрепления выглядела как большие песочные часы.
Кто-то куда-то сбегал и, громыхая по брусчатке, приволок два огромных молота. Поднять их никто не смог. Из толпы высунулся метростроевец, отодвинул всех, презрительно сплюнул в мозолистую ладонь и, громко крякнув, обрушил молот на первый штырь, загоняя его в дерево. Штырь вошел легко. Метростроевец отступил, любуясь собственной работой, вогнал второй штырь и, перебросив оба молота через плечо, ухмыляясь, вразвалочку ушел. Андрей так и не понял, откуда он явился и куда ушел. Наверное, загонять другие штыри. Наверное, это любимое занятие — на досуге штыри забивать.
Вообще же, на площади установилась тишина. Никто больше не орал, не суетился, а только — дребезжали повозки и слышалась незлобивая ругань. Многие уже перекуривали.
“Вот это правильно, — подумал Андрей. — Вот это верно — дать людям отдохнуть”. Он и сам захлопал по карманам. Сигарет, как назло, не оказалось.
И тут криминальный элемент безмерно удивил Андрея, протянув ему пачку заоблачно дорогих сигарет. Пальцы криминального элемента почернели на брюшках и подрагивали.
Они молча покурили, щуря глаза и деловито поглядывая на лестницу.
И вот с другого конца площади понеслось:
— …ать!.. ать!.. ать!..
“Встать!” — догадался Андрей.
Они водрузили тележку на сооруженные полозья.
И в этот самый момент открылись двери главного входа, и оттуда начали выходить люди. Вели их одной колонной, с двумя рядами конвойных по обе стороны, и черный хвост гудящей людской массы спиралью выложился на площади. Слышались чьи-то взрыдывания. Хотя большинство вело себя спокойно. Очевидно, среди них было не так уж много “загрязненных”.
Это событие сильно подействовало на бригады с ловушками. Работать стали быстрее.
Над массой “загрязненных” тягучим душком вихрилась разнообразная поволока — одинаково слякотная, липкая, цепкая; от нее то и дело отслаивалось острое щупальце и, поднявшись над общим уровнем метра на два, вдруг ныряло вниз и клевало в темечко того или иного конвоира…
Наконец загнали ловушки. Перевалили их через высокий порог, и сразу же невыносимо затрещали планки паркета. Они никак не были рассчитаны на такую тяжесть. Кое-где уже висела поволока, но пока только под потолком или облезлыми лохмами на портьерах.
“Ком-мандные” стояли, расслабившись, и курили; кое-кто из них, сидя на подоконнике, резался в карты и беззаботно болтал ногами. Еще несколько с увлечением наблюдали за процессом. Они отдыхали после тяжкого праведного труда. Появился К. и отдал ряд отрывистых команд. Часть “ком-мандных” присоединилась к бригадам с тележками, а часть затопала на улицу.
К. внимательно осмотрел скопившуюся наверху поволоку и велел пока ее не трогать. Вместо этого они отправились в большой зал. Ловушки, естественно, не проходили в проем, и пришлось выбивать щеколды из годами не открывавшихся дверей. После этого ловушки вкатили в широкий, укрытый багровой дорожкой проход между секторами рядов. Андрей сразу почувствовал, как давит на затылок поволока. То же самое он увидел на лицах своих собригадников.
Поволока здесь не просто лепилась к предметам, а вообще ко всему, что попадется под руку — если так можно выразиться. Из единого ее хвоста высовывалось множество шипастых отростков. Поволока сверкала желтым в междурядьях, серебрилась на всклокоченных пачках увесистых партитур, шарами зеленого света терлась о ситцевую обивку кресел, бормоча невнятные странности, скатывалась в оркестровую яму… Глубоко-кровавые грозди темнели, наливаясь синим, на лепнине. Они угрожающе спускались с потолка, как пауки на невидимых нитях. И, наконец, посреди сцены до сих пор вращался крохотный вихрь. Партитура кружилась в нем. Прорванный барабан катался по кругу. Из стульев торчала обивка. Над всем этим слоилась смесь двух запахов — страха и стыдного умертвления.
Андрей растерянно гадал, как же они справятся.
К. стоял рядом, и кулаки его были уткнуты в бока. Взгляд К. затуманился и остекленел от напряженной работы мысли. Ловушки вибрировали, как бы предчувствуя начинку, что вскоре наполнит их сосуды. И вдруг наступила тишина, в которой вспухли и зашелестели сухие электрические звуки: это были вместе взятые треск, шорохи, высокие ноты стреляющих в костре поленьев, перестук колес, шевеление стеклянных бус в шкатулке… Гроздь темно-кровавой сосулькой потекла вниз и сорвалась вся. Она разбилась, разлетевшись острыми каплями по залу. До них, славу богу, не достала.
К., не оборачиваясь, поманил кого-то рукой.
Подошел Брудзкайтис, протянул голову через плечо К., почти коснувшись уха губами. Словно преданный пес положил голову на колени хозяину. Брудзкайтис прошептал что-то вопросительное.
— По три человека на тележку! — крикнул К. — Направо — три бригады, налево — пять! Видящим — объяснить ситуацию остальным!.. — К. прокашлялся. — Уберегать и лелеять их! А для начала — снимите вон то отвратительное облако на балконе! Живо, живо, живо!
Андрей оглядел своих подопечных. “А ведь они ни о чем не догадываются, — подумал он. — Поволоки не видят…”
Он объяснил ситуацию. Объяснял долго и путано, часто сбиваясь, прерываясь на задаваемые вопросы. Меньше всех, кажется, удивился уголовник, спросил, как давно эта дрянь существует, почему о ней никто не знает, поглядел в зал, где, конечно же, ничего не увидел, и, поежившись, рассказал им всем случай из детства, подтверждающий, на его взгляд, сказанное Андреем. Судя по всему, он проникся к Андрею глубоким доверием, как к потенциальному спасителю. Трое других подопечных молчали, кивали, но, в конце концов, посмотрели, как на сумасшедшего. Самый молодой, краснея, пунцовея, задыхаясь от возмущения и поправляя сползающее пенсне, прозорливо высказался в том духе, что Андрей — антисоветский провокатор, его следует изолировать и вообще “настучать”, куда следует… Он так и выразился: настучать. Прозорливого поддержали. Андрей растерялся. Но тут на пылающее гневом лицо прозорливого легла грязная, мохнатая пятерня уголовника и сдавила. Прозорливый взвыл. Уголовник, не разжимая пятерню, подтянул скулящее лицо к себе и, дыхнув перегаром, раздирающе просипел:
— Ша-а, Павлик! Срань на ленты порежу!..
Андрей ужаснулся, возмутился и попросил никого не резать, но, тем не менее, поручил “пятерне” шефство над всей интеллигенцией. Их бригада, вопреки указаниям К., двинулась не к правому, а к левому флангу. Уже возле балкона их подловил Брудзкайтис и велел ждать здесь и никуда не двигаться, поскольку скоро должны были подтянуть провода. Андрей выбрал в качестве объекта огромный желтый шар, который сердито плевался медью под ближайшим балконом. “Брызги” отскакивали от багровой дорожки и, жужжа, уносились куда-то прочь, как черно-синие шмели.
На приближение ловушки шар отреагировал своеобразно: он вдруг надулся, взъерошился, зашипел и в одночасье выпустил шипы, откуда потянулись новые шмели. Они собрались в дрожащий комок, и подступиться теперь к шару не было никакой возможности. Андрей подобрал с ковровой дорожки лист бумаги, скомкал его и бросил в медный шар. Шмели задрожали сильнее и окружили бумажный ком тревожным клубком. Андрей озадаченно почесал в затылке.
Вернулся Брудзкайтис. За его спиной “ком-мандные” тащили толстый, как пожарный шланг, провод. Брудзкайтис выразился в том духе, что прибыли трансформаторы и сейчас “этой сволочи” покажут.
Андрей указал на шар.
— А это мы счас, — сказал Брудзкайтис и воткнул провод в разъем.
Конусы загудели, завибрировали, и верхний пополз к потолку, освобождая пространство.
Шар расслоился на отдельные слои, и в нем оказалось несколько цветов: желтый, белый, черный, кирпичный, синий… Слои всасывались в пространство между конусами и там срастались, образуя все тот же шар. Шар внутри тоже сердито шипел и плевался, но брызги его не покидали пределов ловушки.
Андрей вдруг понял, что уже некоторое время слышит сзади приглушенные “охи” и “ахи”. Он обернулся и увидел потрясенные лица.
— Это что, они тоже видят? — спросил он у Брудзкайтиса.
— А? Да!.. Только после того, как это оказалось внутри.
Ловушки срабатывали одна за другой. Люди удивленно галдели, тыкали пальцами, скребли подбородки. “Ком-мандные” встали в оцепление. Вскоре первые ловушки покатились к выходу. Зал наполнился характерными для общей увлеченной работы шутками.
К. стоял на выходе, как полководец, делая какие-то записи на планшете, и лично оглядывал каждую тележку.
Процесс налаживался.
Основным недостатком ловушек было то, что в них можно загружать поволоку лишь одного вида.
— Вот гроздья, например… Упаси Боже смешивать!.. Да, ясно, что дрянь… Хвост по потолку… Точнее, это у них здесь — по потолку, а для вон тех, на балконе, — совсем другое… Да они же по этому ходят!.. Эй, вы, там, полудурки, брысь оттуда! Вам что, жить надоело? Ну ладно, дотянули… А вот всасывать кто будет?.. Да не же-ла-ет! Сука! Сука!.. Да нет, бока у нее дрожат, как у гончей… Голову даю! Не в том суть… — матерясь и толкаясь, Андрей бросился на поиски.
Нашел Брудзкайтиса.
— Ах, вот как? Определенный радиус?.. Да что ж ты мне раньше не сказал?.. А я тут — цыганочку с выходом!.. Домкраты? Какие домкраты? И где они? Что?.. Это еще как посмотреть! Я-то, как раз, здесь самый здравомыслящий идиот… Кха!.. кха!.. В горло что-то… И ничего смешного!.. Ну, ладно, справились.
Андрей устало опустился на лавочку у стены и случайно посмотрел наверх. У него отвисла челюсть. На дрожащих ногах он вернулся к Брудзкайтису и горячо зашептал ему в ухо.
Брудзкайтис тоже посмотрел наверх и выругался.
Подошел К. Узнал новость.
Они стояли втроем, жевали сухие губы. Ничего путного не придумывалось.
— Леса бы сюда поставить, — сказал Андрей.
— Ну да, леса не годятся, — возразил Брудзкайтис. — Ты посмотри, какой здесь наклон.
— Но как-то потолки здесь белили?
— А черт его знает!
— А я знаю, — сказал К.
— Что? Как белили?
— Нет, что делать!
— И что?
— Проломать потолок. Очень даже просто.
— А ловушки? Их же так на крышу не затащишь.
— Вызовем кран, — невозмутимо отозвался К.
Уголовник из бригады Андрея как-то незаметно пристроился рядом. Он нависал над Андреем глыбой нездоровых, страшных подозрений.
— Слышь, браток, а чё там? — поинтересовался он и чувствительно ткнул Андрея в бок.
Андрей скривился.
— Да так, сущая ерунда, — мстительно пояснил он. — Видишь, вон то черное непроницаемое под потолком?
Уголовник затаил дыхание. Ничего он не видел, но доверял каждому слову Андрея.
— Так вот, такого даже на кладбище нет!
— Да ну?
— Ага, — злорадно продолжил Андрей. — А снять не можем!
— Ох, ты, мать твою!.. — огорчился криминальный элемент.
Он повернулся к остальным и громким шепотом на весь зал сказал:
— Слышь, братва, хана нам здесь!..
— Как хана? Почему хана?.. — потянулось со всех сторон.
И не просто потянулось — расширилось, выросло, обросло, встало в полный рост и вернулось чудовищным комом наихудших предположений.
Подтянулись все, даже из самых дальних углов. Собралась внушительная и жаждущая правды толпа. Правду им дали. Но толпа не успокоилась. Посыпались советы. Дельные и не очень. В массе своей — совсем бестолковые. В толпе раздраженно толклись и прикрикивали друг на друга. Хотя и без настоящего раздора, с кулаками, хорохорами, плевками и нахрапами.
“Не из-за чего, — пояснил себе Андрей. — Никто толком ничего не видел”.
Уголовник терпеливо разъяснял всем суть дела. Началось обсуждение:
— Да ты знашь, кака там кладка?.. Рази шутейное дело? Ёшь твою медь!
— Да не такое взламывали!
— Ага, это тебе не бабу приступом брать!
— Тиха-а!.. Мужики…
— А коли мы и сверху его, значитца, не уколошматим? Тут всех и — туды, в распыл, ясно…
Взвыл чей-то фистульный голос:
— Да замолчите же!.. И так тошно! А вы еще здесь!
— Но-но, цыпа, я тебе пеленки менять не буду.
— А ты не пугай, не пугай, пуганые! Видали мы таких!
— Эх, не выпустят нас…
— А-а, мракобесы! — взвыла внезапно фистула и тихо отошла к задрапированной тканью колонне. Она прилипла к ней щекой и умиротворенно закрыла глаза.
Размеренная перебранка возобновилась.
— А чего нам волноваться? — допрашивался кто-то, картавя. — Специалисты у нас есть? Есть! Деньги они получают? Да!.. Так чего же?..
Это жутко всем не понравилось. Загалдели. Кто-то сказал, что несет козлятиной. Коллектив пришел в движение. Картавого, сообща, как блоху, изловили и тут же, сообща, сладострастно придушили. Никому не хотелось, чтобы слова “блохи” дошли до ушей начальства. “И потом — нехорошо как-то получается. Он что же, и наверх не полезет, если надо будет? Может, он и штаны не как все снимает, и дерьмо у него приятнее пахнет?”
Тут всеобщее внимание привлек скандал в коридоре — кого-то там не пускали, и этот кто-то доказывал, что впустить его надо. Андрей узнал давешнего интеллигента.
На входе стояло двое “ком-мандных”, и затылки их светились здоровым розовым цветом хорошо откормленных поросят. Интеллигент прыгал зайцем между двух этих фигур, и тогда сверкали между их плеч золотые очечки, но чаще допрыгнуть не удавалось, и тогда появлялась над ними сухая музыкантская ладошка с растопыренными пальцами. “Ком-мандные” стояли неподвижно. Их потные гимнастерки трепались на боках от сквозняка.
— Ха-ха! — обрадовался кто-то. — Нам бы отсюда, а этот — сюда!
— Хлебнул бы с наше — не рвался бы…
— Дуры вы, мужики, может, человек чего дельного хочет предложить. Слышь, начальник, пусти интеллигенцию!..
Он вслушался в то, что говорит К., и осознал, что все уже давно решено. Однако К. и Брудзкайтис по-прежнему стояли с суровыми лицами и отчего-то медлили. Отчего-то им было нужно это промедление. Иначе было нельзя. Иначе плохо получится. Страшно. Так, как еще никогда не получалось.
Интеллигент все никак не мог прорваться. Один из “ком-мандных” вяло оттолкнул интеллигента, и тот, попятившись, сел на задницу. По толпе прокатился вялый ропот. Хмурые рабфаковцы выделились из общей массы и, засучив рукава, приблизились к “ком-мандным”. Те, разумеется, обернулись. Андрей и глазом моргнуть не успел, как в театре начался настоящий цирк…
Радостно раздирая рубашку, ухая и взвизгивая, точно из бани, ринулся в общую свалку мохнатый уголовник. К. обернулся. На лице его отразилось удивление. Он явно прозевал завязку. Однако дальнейшие его действия медлительностью не отличались. Он сразу выделил урку, и рука его поползла к кобуре. Пространство, разделявшее их, он преодолел одним прыжком. Взметнулась рука, и рукоятка пистолета опустилась на затылок уркагана. Грузное тело выгнулось и медленно осело — в мешанину рук, ног, свирепых воплей и стонов. К. стоял посреди этого безобразия, как литой памятник. Он поднял руку и несколько раз выстрелил в потолок. Посыпалась штукатурка, и с потолка, звеня и переливаясь, осыпалась хрустальная люстра.
Наступила тишина.
— Вы что, с ума посходили? — рявкнул К. Он бешено озирался. Желающих посмотреть ему в глаза не находилось. — Уроды!..
— Начальник… — уркаган потирал ушибленную голову; волосы смоклись от крови, и кровь заливала глаза. — Сволочь ты, начальник…
И тут обратил на себя внимание интеллигент, из-за которого, собственно, заварилась буча. Он вдруг, не вставая с колен, сделал несколько шагов и указал перстом куда-то наверх.
— А ведь, собственно, мы это все видим?
Он больше утверждал, чем спрашивал.
— Что? Что видим? — выдохнуло несколько глоток.
Все проследили за трясущимся пальцем.
Поволока, до того бывшая под потолком, стремительно спускалась вниз, сдавливая пространство.
— За-ан-я-ать места-а! — крикнул К.
Все бросились к своим аппаратам.
К. шагнул к интеллигенту.
— Фамилия?
— Глей… лей… й… зер, — пролепетал тот.
— Имя?
— Р-р… у… вим…
К. выпучил глаза.
— Год рождения?
— 1901-й.
— Героем, героем! — крикнул К. — Героем будешь, Рувим Глейзер, тысяча девятьсот первого года рождения!
К. наклонился к интеллигенту и притянул его за воротничок к себе.
— А теперь — ни на шаг от меня, — прошипел он.
* * *
Улица значительно очистилась.
Они стояли с Брудзкайтисом у подножия лестницы и курили.
— И что дальше? — спросил Андрей.
— Дальше? Зачистка.
Андрей не стал уточнять.
Полчаса назад поволоку, наконец, удалось нейтрализовать. Ловушки увезли. Больше сюрпризов не было.
Андрей удивленно отметил, что сейчас только полдень, а ему казалось, прошла целая вечность. “Ком-мандные”, деловито и не спеша, с определенной сноровкой затаскивали “конусы” на грузовики.
На улице по-прежнему стояла колонна людей.
Подъехали новые грузовики и увезли их.
Подошел К.
Он постоял немного рядом с ними, засунув руки в карманы, покачиваясь на каблуках и глядя на красное здание театра. Из окон потянулся дым. Из театра быстро сбежал по ступенькам Палтыш.
— Завтра прочитаем о пожаре, — сказал Брудзкайтис, — дотла уничтожившем театр…
— А люди? — шепнул Андрей. — Ведь были же люди!
— Не было людей. Не было! — сказал Палтыш, подбегая. Он тяжело дышал. — Они уже забыли!
— Забыли?
— Прямо сейчас продолжают забывать! Случился пожар сложнейшей категории, и ничего больше!
Послышались сирены. Приближались пожарные машины.
— Поехали! — сказал К. и залез в “ЗИЛ”. — Нас тоже здесь не было! Вообще никого не было!
Машина тронулась, постепенно набирая скорость. Андрей оглянулся. Площадь была пуста. Из окон валил черный дым.
Они проехали аптеку. Магазин.
“Они уже все забыли…”
Появились редкие прохожие. Жизнь текла своим чередом.
Андрей никак не мог оторвать взгляда от площади, прыгающей и превращающейся в маленькую точку.
К. обернулся и увидел, куда смотрит Андрей. И его слова как бы подвели черту этому утомительному, безумно долгому утру:
— Собака лает, ветер носит…
* * *
Он вышел на балкон покурить. Память мучила его. Сперва картинка — с цветом, звуком, запахом: овальное окошко, удаляющаяся площадь, брусчатка. Нет, даже не удаляющаяся, а просто — площадь. Застывшая навсегда. Потом — парк, точнее не сам парк, а вид на парк с того места, где сидел в машине Андрей. Парк захватила осень.
Они сидели и ждали.
Палтыш включил печку. Как всегда, много курили.
Перебрасывались незначительными фразами.
Андрея даже не интересовало, зачем они здесь. Приехали — и ладно. Ждут — и хорошо.
Потом повалил снег. Крупные такие хлопья.
— Ну, пора! — сказал К.
И он вылез из машины. Он пошел в этот снег, сгорбившись и засунув руки в карманы пальто. Возле лавочки под памятником академику Буданову остановился. Из-за памятника появился человечек в темном пальто и огромной башнеподобной шапке, весь какой-то закрученный и уплотненный, как лист ватмана. Если бы не очечки, сверкнувшие в густых лиловых сумерках, Андрей не узнал бы его… Интеллигент из театра. Зачем-то К. вызвал его сюда. Во время заварухи он ходил за К. как привязанный.
Они сели и завели беседу. Похоже, что говорил больше К.
— Агитирует, — равнодушно протянул Палтыш.
Никто ничего не сказал.
К. что-то отдал интеллигенту. Телефон, адрес?.. Место и время явки?.. К. махнул рукой и, натянуто улыбаясь, побежал к машине.
— Поехали! — сказал он.
* * *
В квартире было холодно и почему-то не хотелось включать свет. Сумерки вползали в окно.
Андрей вернулся на кухню и задернул шторы. Уселся на табурет. От нечего делать покрутил в руках ложку. Ира все не приходила. Задерживается. Он уже три раза звонил к тетке, и ему три раза сказали, что там она не появлялась.
Через полчаса он оделся и сбегал в магазин, набрал всякой сдобы. Вернулся, высыпал все в тарелку и поставил на видном месте.
Потом снова уселся и уставился в одну точку. Даже раздеться ему было трудно.
Когда раздался звонок, он бросился в прихожую.
Ира, Ирка, Ирунчик…
Она была еще румяная, веселая, только что с улицы, изо рта шел пар. Она улыбнулась ему, и он тут же подумал, что он, должно быть, несмотря ни на что, очень счастливый человек…
Они прошли на кухню. Закипел чайник.
Он начал рассказывать.
Она слушала, открыв рот.
Умница, лапочка, котенок…
Она умела слушать.
Он подавил в себе страстное желание зарыться в ее рыжих волосах…
Они напустили полную ванну горячей воды и, хохоча, потащили туда и крепкий чай, и сдобу на тарелке…Кое-как разместили на табуретах.
Да! Нашлись свечи! Фран-цуз-с-кий р-роман!..
Прыская со смеху, Ира говорила, что тетка, наверняка, убила бы ее, если бы увидела…
Андрей, рыча, оттягивал мокрую ночнушку зубами и, прожевывая ткань, высказывал храбрую мысль, что никакие тетки им теперь не страшны. Ира отталкивала его и хихикала. Она вспомнила вдруг, что ничего не рассказала ему про новое место работы. Андрей согласился выслушать, но сначала насытится вот этим разомлевшим горячим телом.
— Дурачок!..
— Слушай, а почему ты смеялась, когда я сказал, что хочу сделать тебя счастливой?
— Я хотела сказать, что уже счастлива.
— А вот, — сказал он, — берем эту булочку и — пых-пых-пых-пых!.. Гляди! Это кукурузник! Самолет идет на снижение!.. Быр-быр-быр!.. Фью-юу-у-у!.. пролетает под мостом! Ах! Тпр-тпых-пчих-бах!.. Ба-бах!
— Тьфу!.. Дурак! Это же мое ухо! Будешь теперь облизывать!
Сразу после ванны они забрались в постель, и она все рассказала ему.
В лепрозории ей дали новую работу — совсем легкую, в “аквариуме”. Следила она там за ваннами. Для всяких бонз. Часы им поставь, занавесочку задерни и время проследи, чтобы, не дай бог, не пересидели больше положенного.
А еще нужно на их дурацкие шутки отвечать.
— Ну, это не сложно. Я им что-то отвечаю, а они все равно смеются, как будто что-то очень приятное услышали!
Андрей нервно покусывал губы.
— Заигрывают?
— Ну да, заигрывают. Ну, это так, ерунда. Ну, знаешь, как это с медсестрами бывает…
— Знаю.
— Да не кукся! Я же, вообще, не одна там работаю! Нас там трое. А Верка, Верка — хохотушка! Эй… ты чего?.. Я не то сказала, да?
— Нет. Просто вспомнилось.
Она прижалась к нему и поцеловала в шею.
Он ответил…
* * *
ВЫДЕРЖКИ ИЗ СТЕНОГРАММЫ:
К. (кашляя в кулак). Присаживайтесь. Может, чаю?
Андрей Поярков. Нет, спасибо.
Рувим Глейзер. Нет.
К. Ну что ж, тогда приступим… Пока ничего не записывайте, просто запоминайте, что сможете. Вот это, как видите, карта мира. Данные немного устарели, но это ничего. Скоро поступит свежая сводка. На карте несколько видов флажков: черные, синие, белые, зеленые и оранжевые. Белые — самые безопасные и наилучшие по интенсивности. Интенсивность эта на людей никак повлиять, во всяком случае отрицательно, не может. Если присмотреться, то можно заметить, что наибольшее скопление белых флажков — на Байкале. Каким-то образом этот географический разлом воздействует на образование “белой” поволоки, то есть категории “Е”. Второе место по интенсивности — Лонг Вейли, штат Колорадо. В историческом разрезе, и история — это люди, категория “Е” наблюдалась у нескольких личностей. Это Сергей Радонежский, Чарли Чаплин, лорд Байрон и наш замечательный советский поэт Есенин, которого по недомыслию уничтожило “Третье отделение”. Тем более замечательный, что Рязанская область, откуда Есенин родом, на момент его рождения странным образом представляла сплошь “оранжевую” ситуацию…
Сейчас почти доказано, что поволока имеет отношение исключительно к жизни. Более подробно об этом…
Вот здесь. Сие есть теоретический труд К. Циолковского “Поволока и ее существование в космосе. Марс, Венера, Юпитер”, опубликованный в Калуге в 1916 году, в издательстве “Сфинкс”. На средства автора. Сейчас ее выпускает типография Четвертого отдела. Добавлены фотографии. Цветные. Оригинальный же тираж в целях секретности, к сожалению, был изъят и уничтожен. После возьмете у меня и ознакомитесь. Под расписку, разумеется. Вопросы?.. Вопросов нет.
Рувим Глейзер. А почему Марс, Венера, Юпитер?
К. Потому что.
Рувим Глейзер. То есть все в книге?
К. То есть. Вопросы?.. Первые попытки извлечь пользу из поволоки наблюдались еще в древности. Занимались этим как отдельные люди, так и целые государства, возглавляемые этими людьми. Наиболее грандиозными представляются такие проекты, как пирамиды Египта, ацтеков, майя и, вероятно, Стоунхендж. Самым отдаленным по времени является ныне затопленный наступающим океаном порт в Японии. Ему около двенадцати тысяч лет. Дело в том, что поволока суть по своему поведению очень похожа на воздушные массы. В те времена, скорее всего, течение категории “Е” проходило через северный окаем острова Хадзюрю. Вот он… Там и был построен порт. Можно предположить, что это были колоны, высотой около двадцати метров, если судить по диаметру обнаруженных водолазами выбоин. Дата находки — 1905 год, русско-японская война…
Японцы серьезно занялись этим. Никакие дипломатические усилия с нашей стороны не помогли нам осуществить сотрудничество. Постепенно положение, в связи с использованием поволоки в различных целях, начало ухудшаться. Появились категории: “Д” — оранжевая, “С” — зеленая, “Б” — синяя, и, наконец, чему вы оба были свидетелями, “черная” категория “А”. В ней содержатся все вышеперечисленные категории, и она обратная свету, то есть как бы свет наизнанку.
Есть несколько теорий поволоки, и возникновение градаций толкуется различно.
Теория первая… похожа на теорию пульсирующей Вселенной.
Кстати, теории можно раскидать по странам, которые их используют. Теории пульсации долгое время придерживалась Япония, ни во что не вмешиваясь. Сейчас же, как и Германия, она испытывает влияние Ницше. Сама же теория пульсации очень проста и рассматривает любое явление с точки зрения естественных процессов. Все это находит отражение в пяти великих философских учениях. Арабская философия, индийская, античная, китайская, японская… Последняя: “Nota notae est nota rei ipsius”. Несомненно, производная от японской. Вообще же, так или иначе, теоретически выводя существование поволоки, взгляда на нее, как на естественный, нерегулируемый, самопроизвольный процесс, придерживались: Эмпедокл, Георгий Челпанов, Чжан Цзай, Плотин. Основной труд — “Эннеады”. Кстати, тоже в нашей библиотеке. Поволока у него именуется “эманацией”. И он уже предупреждает о чрезвычайном вреде при попытке хоть как-то ее использовать. Подчеркиваю — “хоть как-то”…
Вторая теория — это, так называемая, наша теория. Она относится к социальному аспекту, то есть любое проявление и изменение поволоки продиктовано, согласно этой теории, изменениями в сознании общества. Разумеется, когда-то, еще до возникновения человека, процессы протекали в несколько ином ключе. Трудно сказать, как именно. Наблюдения за поволокой после стрелецкого бунта, по велению Петра Первого, были прекращены, а почти все книги тех времен сожжены, о чем есть упоминания у Ломоносова, тайно интересовавшегося поволокой. Вот строки из его стихотворения “Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния”: “Как может быть, чтоб мерзлый пар среди зимы рождал пожар? Там спорит жирна мгла с водой, иль солнечны лучи блестят, склонясь сквозь воздух…” Очень интересное “там”. Как видите!..
Начиная со второй половины прошлого века наблюдение возобновляется. А с появлением безумного авантюриста Распутина — начинается злостное активное вмешательство! Четвертое отделение, перестав быть самостоятельной научной единицей, вынуждено, примкнув к царской охранке, подчиняться… Сведения о поволоке раз за разом просачиваются за его пределы. Образовываются целые партии. Начинаются эксперименты с кровью. Пример тому — второй в свое время человек в среде большевиков, автор “Красной планеты”, ныне академик Буданов. Слава богу, его удалось отстранить. Пусть занимается своими институтами. Кажется, ему их открыли предостаточно.
Утечка рождает среди “эсеров” так называемых максималистов. Эти убеждены в необходимости террора и необходимости экспроприаций. Только ужас, крах общества, возвращение его в первобытное смешанное состояние — способен, по их мнению, вызвать катарсис, очищение в поволоке. Иначе говоря, весь старый мир разрушим до основанья, а потом…
И, наконец, ницшеанская теория, о которой я уже упоминал. По мнению Гитлера, никакие изменения самосознания социума, его структуры — не приведут к качественному скачку. Поскольку однажды произошло смешение. Расы, имевшие изначально незамутненную “эманацию”, вступили в преступную связь с другими расами, а те были обречены на скудное, ввиду их поволоки, существование, и это привело к пост-вавилонскому строению мира. Именно так трактуется этот миф в ницшеанской теории… Всемирный потоп рассматривается вообще как первичный акт творения поволоки. Это перекликается с первой — пульсирующей — теорией. Однако в теории пульсации подразумевается, что все градации поволоки естественны, и после возникновения наиболее густой, “черной”, субстанции через некоторое время произойдет деградуляция, то есть постепенное, пошаговое рассасывание категорий “А”, “Б”, “С”, “Д”…
Германия же, развязав войну, полагает, что самый верный и правильный путь — уничтожение отдельных элементов, “вредоносных” народностей, после чего образуется оптимальный коктейль, случится реакция, и повсюду будет лишь одна “белая” поволока категории “Е”.
Кстати, вот вам тетрадки. Пишите…
Истина… здесь тире… поставили?.. Дальше: верное, правильное… правильное отражение действительности… действительности… в мысли… запятая… критерием которой в конечном счете является ПРАКТИКА… В философии существуют… объективная истина, абсолютная и относительная истина, конкретность истины, критерий истины, теория и ПРАКТИКА… ПРАКТИКУ можете записать себе на лбу…
* * *
Самое ужасное заключалось в том, что некоторую часть “загрязненных” пришлось все-таки расстрелять. “Пустить в расход, списать, уничтожить — как угодно”.
Андрей скривился и поскреб подбородок: стоило его запустить, и щетина начинала стремительно отрастать. И она пребольно кусалась. Ему следовало бы сейчас свернуть карту и отправиться в Контору, к Глейзеру, но он все так же сидел, ухватившись за подлокотники кресла, и с каким-то наслаждением закоренелого тунеядца взирал на большую карту города, закрывавшую половину шкафа, где хранилась документация.
Сразу после того, как Четвертый отдел в конце войны вернулся в столицу, город разделили на восемь районов. В соответствии со степенью их загрязненности. Первым делом, разумеется, все силы бросили на самые безнадежные. Большей частью это были бывшие ареалы обитания правительственной верхушки. Еще война не закончилась, а они уже сидели по своим убежищам и управляли страной, отдавая распоряжения исключительно по телефону, совещаясь по телефону, ненавидя друг друга по телефону… А вот теперь потребовали вернуть им прежние владения.
Отчеты об “очистках” следовали один за другим. И ничего хорошего не сулили. Надвигались крупные неприятности.
Андрей чувствовал это всеми печенками. Перед ним уже во всей красе рисовался под завязку налитый праведным гневом крепкий мужицкий кулак. Он был вплотную придвинут к омерзительно распухшей харе власти, и от него несло тем самым беспощадным, бессмысленным и страшным… бунтом русского народа. У Андрея скопилась на столе целая стопка этих самых тревожных отчетов. Она была так велика, что заслоняла собой и чашку с недопитым кофе, и блюдце с двумя бутербродами и потушенным прямо в нем окурком. Они не справлялись. Они не успевали. Они попали в оцепление. От этого кругом шла голова и опускались руки, будто отрезало. От этого легко можно было запаниковать.
Верхний листок на стопке был сильно измят. Андрей поглядел на него и поморщился. “Жевали его, что ли? Не могли почистоплотней… Ах, да, это ж я вчера сам… Как это я забыл? Мерзость какая!”
Он взял листок, держа его только двумя пальцами.
“78-й Ц — 309.789.67…”
Он задумчиво пожевал губу, вспоминая. Встал и подошел к карте.
— Семьдесят восьмой, семьдесят восьмой… — бормотал он, ведя по ней пальцем. — Ага, это где театр! Помним!
Он вернулся за стол и сел, держа листок на весу, все еще не решаясь его прочесть.
“Странно, чего это я его вчера так измял? Глейзер, сволочь… Надо было его сразу выгнать, прямо в коридоре!”
Андрей почесал в затылке. Он в равных пропорциях испытывал недоумение и нерешительность.
— А главное, хороший ведь квадрат! Архитектура там — прошлый век. Бомбили его, правда, здорово, но ведь это еще не аргумент!..
Он потянулся к бутерброду, но передумал. Посидел немного. Придвинул к себе чашку кофе, но кофе остыл. Пить его не хотелось. “Наверняка ведь какая-нибудь гадость”.
Наконец стал читать.
Оказалось, что под семьдесят восьмым квадратом проходило целых две ветки метро.
“А это уже само по себе невообразимо плохо, — подумал Андрей. Как раз в этом месте поволока практически не расчищена. Да что там — практически…”
Он вдруг вспомнил:
“А ведь я им посылал запрос два месяца назад! Можно даже по журналу проверить. Никакого ответа не пришло, — он с такой силой стукнул по столу, что окурок выпрыгнул из блюдца. — Дубина! Надо было под контроль брать”.
Доберутся туда бригады нескоро. Вот что. Сперва нужно пройти пятьдесят шестой и сорок третий квадраты…
Он представил себе вагон метро, как на пассажиров обрушивается целое озеро поволоки, и у него мурашки побежали по телу.
Поздно. Теперь уже поздно. Ничего не изменить.
Андрей смел со стола стопку, и отчеты посыпались на пол.
Навалилось отвращение к самому себе.
Он покосился на черный телефон. Молчит. Пока молчит.
“Сейчас бы в горячую ванну… И чего ради я стараюсь? Неясно. И вообще, вокруг одни рыла”.
Он развернул кресло к окну — над городом кружился мохнатый снег. Он сливался с молочным небом и оседал на засугробленные мостовые.
“А там хорошо”, — подумал он.
Андрей вдавил кнопку селектора, зажегся огонек, и оттуда сквозь помехи осторожно и с почтением прокашлялись:
— Да?.. Андрей Михайлович?.. — и уже более твердым голосом. — Слу-шаю вас.
Андрей тоже прокашлялся. Все-таки он так и не привык, что у него имеется личный секретарь. Да к тому же столь почтенного возраста.
— Э-э… Аарон Львович? Что у нас на сегодня?.. — ему очень понравилось это демократичное “у нас”, и вообще гладко получилось. Не так, как всегда. “Прогресс. Скоро совсем матерым заделаюсь”.
— Сейчас сверимся…
Зашелестели страницы.
— Ничего. На сегодня — ничего.
— Даже не верится!
— Да уж.
— Ладно. А Сперанский чертежи заносил?
— Да, вот они в углу стоят.
На мгновение Андрей ощутил досаду. Значит, все-таки придется отправиться к Глейзеру.
Тем не менее, он сказал:
— Наконец-то!.. Я сейчас поднимусь… Конец связи.
Он потянулся и протяжно зевнул. “Закрыть бы сейчас кабинет и сладко поспать часика два. У телефона провода оборвать и приказать никого к себе не пускать. “Нет, мол, его. Ушел. А куда — не сказал. Если хотите — в запой…” Он подумал о белоснежном городе, о красивых и древних улицах. Нет, пожалуй, лучше пройтись, развеяться… Он снова зевнул и содрогнулся. Порывшись в отчетах на полу, нашел измятый листок. Вывел на нем жирную отметку красным карандашом. Он этого так не бросит. Может быть, еще что-то можно исправить. Но сначала к Глейзеру. “Сейчас можно. Сейчас город не так страшен. В комендантский час от тебя люди шарахаются, прижимаются к стенам, и еще долго летят по переулку, замирая вдалеке, шаги… Ну, и криминал, разумеется. Мародерство. А самое главное, что под боком, по сути — концлагерь”.
“А листок этот я чаем залил, — отчетливо вдруг вспомнил он. — Вчера, когда Глейзер нагрянул…”
События вчерашнего вечера встали перед ним во всей своей безобразной наготе. Глейзер заявился где-то около полуночи, и почти в ту же минуту, когда Андрей открыл дверь и увидел на площадке его темный силуэт, стало ясно, что тот невыносимо, до поросячьего визга, пьян. От него жутко разило, он шатался, потел, и оба его глаза косили сразу во все стороны. Это был живой, спустившийся на землю и реализовавшийся во плоти, языческий бог. Надо было немедленно захлопнуть перед ним дверь, но Андрей не захлопнул, и Глейзер тут же оттеснил его к гардеробу и прижал своим большим животом. Андрей вяло сопротивлялся и тоже косился на комнату, но сдался, когда Глейзер неожиданно разрыдался у него на плече… И еще что-то такое там было вчера. Смутное и стыдное. Он никак не мог вспомнить. В этой части воспоминаний был существенный провал.
Он рывком поднялся из кресла, перекинул через плечо ременную сумку. По лестнице взбежал в приемную.
Его ожидал сюрприз. Обычно ядовито вежливый Грудзинский стоял перед Аароном Львовичем, навалившись на стол короткими ручонками, и из пасти у него летела слюна, он орал что-то несусветное; багровый и раздрызганный, он источал апокалипсическое раздражение каждым микроном своего дряблого тела — глаза дрожали шарами, мясистая губа оттопырена, остатки пушистых волос по краям черепа развевались… В определенном смысле это был давний и заклятый враг Андрея и всего кабинета “зачистки”, а с другой стороны — он был всего лишь винтик в машине государства, формально отвечал за сообщение кабинета с “властьдержащими”, но поскольку мало в чем разбирался, то в основном занимался тем, что слепо требовал скорейших результатов — мощных прорывов и радужных перспектив. Он был заключительным звеном в долгой цепи требующих, на него давили, на давящих тоже давили, и все это доходило до Самого… Вероятно, в те страшные минуты, когда Грудзинский представлял себе, как сие доходит до Самого, он покрывался испариной и приходил в отчаянье, а когда он покрывался испариной — он взрывался, как бочка с порохом. Он рвал и метал. Сейчас очередной его жертвой пал Валдис.
Андрей подался было назад, но Грудзинский его заметил и живо завихлял бедрами.
— Все сроки уже давно просрочены! — заявил Грудзинский, когда Андрей, осторожно придерживая его за колыхающуюся грудь, отстранил от себя, и они протанцевали к столу, на краешке которого невозмутимо сидел Валдис. — Вы мне обещали еще в декабре, а сейчас февраль — и очередная ревизия на носу! Они нас всех расформируют! Приедут, посмотрят и расформируют!
Аарон Львович привстал. Он был возмущен этим гамом настолько, что у него едва не вывалилась вставная челюсть. Он потерял дар речи и только совершал жевательные движения.
— О, господи! — простонал Андрей. — Я же вам на прошлой неделе объяснял! У вас с памятью плохо? Освежить? И вообще, сколько вы нас, Грудзинский, будете доставать?
Немое возмущение Аарона Львовича наконец обрело свое словесное воплощение. Он пошатнулся, судорожно повел правым плечом, ибо опирался на стол рукой, и рот его открылся для страшной кары:
— Врываются, понимаешь… Работать мешают… Я не потерплю!.. Бучу устроили…
— Тише, тише, Аарон Львович, — успокоил его Андрей. — Мы сами разберемся. Ну, в чем дело? — обратился он к Валдису.
— Да вот, все торопит, — Валдис указал на Грудзинского. — Прямо в затылок дышит. Сил нет.
— И не будет! У вас никогда не будет сил! — закричал Грудзинский. — Как к вам ни зайдешь — так вы чаи распиваете. Запросишь чертежи, новые поступления — еще не готово. Вы вообще весь рабочий процесс саботируете. От вас никаких подвижек! Я прошу разобраться, Андрей Михайлович! Это же невозможно! Каждый день ко мне звонят, интересуются, спрашивают — а я ничего не могу сказать…
— А вы и не говорите, — посоветовал Андрей. — Или — что есть, то и говорите.
Валдис рассудительно сказал:
— И домысливать не надо.
— А я что, даю домысливать? — взвился Грудзинский. — Вы же мне ничего…
— Вот вы же и даете.
Наступила растерянная пауза.
Ага, подумал с некоторым злорадством Андрей, ожесточенно скребя щетину; нет, решительно надо побриться, и как можно скорее…
— Нет, я отказываюсь это понимать! — воскликнул Грудзинский. — Это выше моего разумения.
Он повернулся всем корпусом к Андрею.
— А я — разумный человек, — доверительно сообщил он, слегка шепелявя. — Я университеты кончал, два — университета! Мои работы…
Валдис спрыгнул со стола, шагнул к Грудзинскому, взял его за плечи, развернул и мягко оттолкнул к стене. Толчок вышел чувствительным. Во всяком случае, Грудзинский тихонько и тонко вскрикнул: “Мама”! А Валдис почему-то окаменел лицом.
— Ну, ты, разумный человек! Люди работают. Понял? Расчеты делают, формулы сложнейшие… А пока ты здесь, в тылу, свои университеты кончал, они на фронте жизнью рисковали! Они полмира собой прикрыли!
Он тряхнул Грудзинского с такой силой, что губа у того эффектно закачалась. Грудзинский, припертый к стене, беспомощно поглядел на Андрея.
— Оставьте меня! — взвизгнул он вдруг, как суслик, и ловко вывернулся. — Я этого так не оставлю. Вы ответите за рукоприкладство! Самым наглым образом! Кого? Меня!.. Немыслимо! Я буду об этом докладывать… — пятясь к дверям, он, кажется, захлебнулся в собственной слюне, — …координатору!..
Тут Андрей сделал не менее ловкий маневр, чем глава комитета по сообщениям и быстро подтолкнул под ноги Грудзинскому кресло, в которое тот и хлопнулся.
— Что вас, собственно, не устраивает? — спросил Андрей.
Грудзинский досадливо пыхтел в кресле. Он полез в карман пиджака и с немыслимым торжеством, глядя на Валдиса, извлек оттуда скомканную бумажку.
— Вот!.. Полюбуйтесь, — сказал он, вручая листик бумаги Андрею. — Это, между прочем, вы же и писали.
— Что это? — непонимающее сказал Андрей.
Он действительно ничего не понимал. Это был его отчет.
— Полюбуйтесь, что они нам прислали! А вы это подписали!
— Не понимаю…
— Ну как же! Это же старый материал! Вы на индекс посмотрите! На регистрационный номер! Он думает, что мы там совсем дураки! Он думает, что с нами можно вот так, в наглую, открыто…
Андрей покрылся противным потом. Появилось ощущение удушья и сразу резко усилилось.
— Они же и вас обставили, Андрей Михайлович, — добавлял Грудзинский, видя из кресла, что достиг успеха. Пока еще не ясно какого, но уже видно по всем признакам, что успеха.
На бумаге стоял номер: е46.23.6.
И кодировка: АСТЕРИКС-АльФА.
И вот эта цифра 46 означала, что в комитет поступила доработка за прошлый год.
“А ведь я действительно это подписывал… Но ведь отчетливо помню, что была цифра 47. Как же это я так? И что теперь делать? Надо как-то от него избавиться. Вот что”.
— И вот так они работают! — попытался развить успех Грудзинский.
Валдис тут же обрушился:
— Нормально мы работаем! — и заглянул в документ. Они переглянулись и все поняли без слов. — А это усовершенствование к старому образцу, просто кто-то номер забыл проставить.
— Что-то раньше таких усовершенса… тво… ва… тьфу!.. язык можно сломать!.. раньше вы такого не присылали!
— А теперь прислали, — холодно отпарировал Валдис. — И вовсе не из-за чего вам здесь истерику устраивать.
— Послушайте… — сказал Андрей, улыбаясь со всей сердечностью и приобнимая главу комитета за плечи. — Ведь нельзя же так! Все близко к сердцу, так ведь и язву, и вообще что угодно недолго схлопотать… — он почтительно выпрямился. — Вы, может быть, не в курсе… Я понимаю, с вашей занятостью… Но они действительно здорово работают. И на уже достигнутом никто не останавливается. Усовершенствование, казалось бы, уже пройденного — это ли не есть высший образец того, как вообще должны вестись исследования? Ведь от этого зависит безопасность нашей страны и… вообще ее будущее. Будущее! Вы согласны? Вот и по крови имеются достижения. Правда, Валдис?
— Да… кровь у них как раз…
— Вам бы только кровь из нас и пить, — буркнул Валдис едва слышно.
Но глава комитета прекрасно все услышал, и последовал новый всплеск эмоций:
— Вот видите! — закричал он. — Разве можно работать при таком отношении? Это пахнет деструктивностью!
Андрей снова почувствовал острый приступ удушья.
— Беру слова обратно, — сказал Валдис.
Андрей кивнул, поправляя воротничок. Ему определенно нехорошо.
— Он берет свои слова…
— Нет уж! — заявил громко Грудзинский и заерзал в кресле, порываясь встать, что пока не удавалось, так как мешал Андрей. Он барахтался, как жук в навозной куче, и вдруг затих. — Вы ничего не понимаете… — сказал он тихим голосом.
Андрей незаметно сунул отчет в карман.
— Да нет же, — заверил он. — Мы прекрасно понимаем. Во всем необходимо терпение…
Грудзинский вдруг всплакнул и достал невообразимых размеров платок.
— Нет-нет, Андрей Михайлович, вы ничего не понимаете… — он утер слезы, высморкался и зазывно заглянул Андрею в глаза, рассчитывая на его сочувствие. — Что такое я? Винтик! И вы винтик! Мы, как никто, должны понимать друг друга, но почему этого не происходит? Вы не знаете, почему? Я вам скажу, почему. Вы молоды, Андрей. Да-да, а молодости свойственно не обращать внимания на такие мелочи, как… как внимание начальства. У вас все еще впереди. А старость, Андрей, это постоялый двор, с которого съехать уже нельзя. Его можно только благоустроить. У вас сколько детей?.. Двое? Вот видите! Что я вам говорю? Вы уже должны чувствовать приближение этого момента, а он наступит, будьте уверены, так, что заметить не успеете. Так неужели мы, при почти полном нашем понимании, не найдем общего языка?.. А на меня тоже давят, мне тоже нехорошо, у меня печень больная — у вас здоровая печень, Андрей Михайлович? — у меня больная! Вчера опять звонили. Я не могу сказать, так чтоб верно уж совсем, по какой линии, но не исключено, что опять с самых верхов — вежливо интересовались… вежливо!.. это пока что!..
— Да-да, это так верно… — сказал Андрей, всей душой проникаясь к этой слезливой речи. — Вы — молодец, что вовремя разъяснили ситуацию. Без вас бы мы просто… Но ведь и у нас рычаги воздействия ограничены. Ну, как прикажете действовать, если научному сотруднику в голову не залезешь и не подкрутишь, что надо — так сказать, чтоб машина на рабочем ходу была, верно? Вот и думайте тут! Решайте! А может, вы нам оборудования подкинете? Давно ведь запросы подавал на регенераторы. Где они?
— Ах, да, — закряхтел Грудзинский. — С регенераторами накладочка вышла. Видите ли…
Валдис радостно заулыбался, и Андрею пришлось нахмуриться и погрозить ему пальцем — кто же отпускает добычу в последний момент?
— Видим-видим, — сказал Андрей, легонько вытаскивая главу комитета из кресла и подталкивая к двери, пока тот не вспомнил об отчете. — А вот когда будут регенераторы, тогда и вы увидите…
— Да-да, вы — нам, мы — вам…
— И впредь будьте добры не учинять скандалов, — сказал Андрей. — Скандал — это скверно пахнет.
— Я… Мы… — уже откровенно лепетал сбитый с толку нелепый Грудзинский. — А как же я?..
— К Аарону Львовичу! — просиял Андрей, лучезарно улыбаясь и растягивая слова. — К Аарону Львовичу! Он вас непосредственно должен удовлетворить. То есть… не в том смысле, конечно. Аарон Львович, скажите, к вам поступал в ближайшее время официальный запрос?
— …
— Ах, не поступал?
Отступая под давлением Андрея, Грудзинский, наконец-то, вылетел в коридор, распахнув спиной двери, и остановился там, в темноте, оглядев их всех. Обиженный, уязвленный, грустный.
Он вдруг все понял.
— Дураки, — изрек он. — Спохватитесь — поздно будет. Помяните мое слово! Я вас предупреждал!
И он ушел.
После его ухода Валдис и сам плюхнулся в кресло.
— Ты зачем, собственно, заходил? — спросил Андрей.
Валдис в кресле напоминал пастора, развеявшего невеселые думы чаркой вина. Пастор резвился вовсю.
— Я только хотел тебе напомнить, — сказал он, перекатываясь в кресле, — что завтра у нас заседание. Внеочередное.
— Ах, да, — сказал Андрей. — Аарон Львович, занесете в ежедневник на… шесть часов? Верно?
— Да.
— И это все?
— Андрей, — проникновенно сказал Валдис. — Прости.
— За что?
— Даже не представляю, как он увязался за мной. А насчет этого номера ты не волнуйся, никуда он не побежит. Да и мы с тобой…
— Могила?
Валдис улыбнулся.
— Могила!
— Вот и славно, — сказал Андрей. — Я сейчас собираюсь наведаться в Контору, к Глейзеру. Пойдешь со мной?
— Нет, мне еще надо в архив заглянуть. Я с этим и шел: тебе сказать и в архиве порыскать.
— А что там?
— Да так, сущая ерунда. Пока ничего не ясно.
— Ладно, как знаешь. А что К.?
— Мрачнее тучи.
— Не знаешь, почему?
— Одни слухи.
— Слухи — это непроверенный источник информации. Ты проверял?
— Не проверял и проверять не буду. Тем более, завтра, вероятно, все узнаем.
— Ага.
Андрей сунул под мышку футляр с чертежами и вышел. Он придал лицу строгое выражение и сбежал по ступеням парадного. Мельком предъявил пропуск.
— Ну, как служба? — крикнул он.
Но голосу не хватало бодрости. И уверенности.
Солдат вытянулся в струнку.
Андрей вышел на улицу. “Когда-нибудь у меня вежливо попросят документы. Саботажник. Враг народа”. Он остановился и поглядел в холодные небеса.
* * *
Вероятно, у Глейзера сейчас все было по-прежнему, без малейших изменений. Это было легко себе представить. Даже напрягаться не надо. В соответствии с утвержденными на всех уровнях директивами поступают в разработку новейшие механизмы по системе “ультрабыстрого взаимодействия”, кропотливо заносятся в необъятную картотеку “гениальные” усовершенствования, ведомственные записки курсируют по запутанному в своей структуре департаменту… Жизнь бурлит. Жизнь не знает пощады.
“Сволочь он рыжая, и — больше ничего, — подумал Андрей, ежась. — Боже, как холодно!..”
Он вспомнил, с каким детским восторгом Глейзер рисовал ему перспективы использования “первоматериала”. И где это все? Господи! Сколько топчемся, а все без толку, катастрофу не предупредить. Это страшно даже подумать.
“Андрей! — говорил ему вчера Глейзер и вис у него на плече. — Они ведь там ничего не понимают. Они думают, что можно вот так всех… Это даже хуже, чем у фрицев! — при этом он обращал свой пьяный горючий лик к окну, а затем заглядывал Андрею в глаза. — Но мы молодцы? Верно? Скажи!..”
“Молодцы, — устало отвечал Андрей и морщился, всасывая без закуски очередную стопку водки. — Во всяком случае, мы хотя бы не сволочи”.
“Верно! — рыдал с восторгом Глейзер, наваливаясь на него и утираясь полой пиджака. — Сопротивленцы!”, — провозглашал он с достоинством.
Андрей ничего не отвечал.
Это было вчера. И так было всегда. Почти каждую неделю.
А сегодня — они чуть не погорели с этим докладом.
Он свернул за угол и замедлил шаг. Обычно людная в этот не столь уж поздний час, улица могла похвастаться всего двумя пешеходами — это были два согбенных старика, и оба тащили большие бумажные свертки в авоськах, насквозь пропитанные чем-то желтым, оттуда капало. Видимо, без этих свертков им уж никак было не прожить, раз их обладатели рискнули здесь показаться.
Этот район пользовался у населения дурной славой, хотя оснований для этого не было. Наоборот, в последнее время на этой улице даже усилили патрули. Андрей как раз прошел мимо одного из таких, состоящего из трех человек в шинелях с белыми повязками на руках. Его спокойно пропустили, даже не глянули в его сторону, а вот старика, который был поближе к Андрею, попросили задержаться — старик заохал и заахал, полез за пазуху за документами, которые, разумеется, немедленно куда-то запропастились.
Он прошел еще с полквартала и очутился перед магазином, под которым, работая на холостом ходу, стоял грузовик. Шофер заносил в магазин поддоны с хлебом, зажав сигарету в плотных губах. Стекла витрины были укрыты льдом. У магазина выстроилась очередь. Стояли совсем малые дети. В этих сосредоточенных лицах сквозь темные глаза и бледные лбы угадывалось будущее отношение к жизни, взвешенное и рассудительное, знающее цену всему на свете, и в первую очередь — куску хлеба.
“Плохо я знаю, как они живут, — подумал Андрей со стыдным чувством. — Разжирел на своих пайках… Но с другой стороны — они сами ничего не знают”.
Большей частью деятельность Четвертого отдела перевиралась и вырождалась в безобразнейшие слухи, полные невероятных средневековых домыслов.
В первое время город сильно страдал от криминала, и немало сил было потрачено на его “зачистку”. Примером тому служила банда “жмуриков”-мародеров. Они нарисовали себе на пальто кости, чтобы издали походило на скелет, и орудовали почти повсеместно. Это был очень умный ход. Лица никто не мог запомнить, видели только скелет. Очень их люди боялись. А уж про домыслы и говорить не приходится: и на помеле летают, и на крышах, как филины, круглыми сутками сидят, и в окно к тебя заглянут, и взглядом приморозят, и в воздухе раствориться могут… Отчаянные были ребята. У Андрея целых три тома дознаний скопилось. Словно вся эта шушера только и ждала конца войны, чтобы хлынуть из всех щелей.
Улица встала на дыбы и поползла вверх. Ее облик с каждым метром менялся — подворотни были надежно забраны, парадные заколочены, балконы освобождены от подозрительных объектов.
На углу под шикарными кариатидами из окна своей кабины крепко ругался таксист. Патрульный, выпучив глаза, рассматривал его пропуск. Он всячески вертел его в руках и сердито поглядывал на таксиста. На заднем сиденье испуганно жался профессорского вида тип.
— Как вы вообще сюда проехали? — удивлялся патрульный. — Вы же знаете, какая это зона.
— Я проехал! — иронизировал шофер. — Он спрашивает меня, как я сюда проехал!
Патрульный налился кровью.
— Там же везде посты! — рявкнул он, склоняясь к таксисту.
— Молодой человек! Если мне надо, если моему клиенту надо…
— Да вы хоть знаете, что с вами будет, если я вас сейчас?..
Перед длинным зданием Конторы царило необычайное оживление. Андрей испытал беспокойство: здесь была толпа, которой быть здесь никак не должно, над горящими фонарями поднимался в стылое небо пар тысяч глоток. Беспокойство пока было незначительным, но с каждым шагом усиливалось. Он вертел головой во все стороны, стараясь уразуметь суть происходящего, и все равно ничего не понимал. Вдоль площади перед Конторой шумной колонной растянулись грузовики.
Глядя поверх голов, Андрей стал пробиваться к Конторе и снова наткнулся на патруль.
— Извините, — пробормотал он, предъявляя пропуск.
Он вошел в толпу. Его толкали и вертели во все стороны. Никто не обращал внимания на его погоны. Он вернулся назад к патрулю.
Пожилой патрульный, сильно обозленный, удерживал одной рукой за шиворот мальчишку лет двенадцати. Мальчишка вырывался. Лицо у него было в слезах, шапка слетела, и он танцевал на ней, не замечая этого. Под мышкой был зажат большой желтый конверт.
— Что ты здесь делаешь? — грозно допрашивал патрульный. — Только
правду!
Ноздри патрульного свирепо раздувались, как у потрепанного в схватках бульдога. Напарники с любопытством наблюдали за происходящим, они даже улыбались.
Малец громко и отчаянно заверещал.
— Я курьер! Мне надо! Отпустите меня!
Патрульного это позабавило. И то, что “курьер”, и то, что ему “надо”. Он с изумлением оглядел своих товарищей, как бы приглашая их поучаствовать в комедии. Кружок патрульных сузился. Мальчишка завертел головой и низко присел, повиснув на руке патрульного, уверенный, что ему сейчас не поздоровится.
— И что же нам с тобой делать, курьер? — патрульный покачал головой. — Ай-я-яй! Как же это: ты и без документов? Нельзя сюда без документов…
Малец заревел белугой. Андрей шагнул вперед.
— Это что такое? — громко вопросил он. — Почему непорядок? — он шагнул прямо на патрульного, вынуждая того отступить. — Почему не докладываете по форме? — рявкнул он.
Мальчик вытаращил глаза.
— А ну дуй отсюда! — велел ему Андрей. — Хотя нет! Стой! А ну — отдай! — он забрал желтый пакет. — А теперь дуй! Быстро!
По белому снегу засверкали пятки. Андрей подождал, пока мальчишка скроется, и повернулся лицом к патрульному — тот недовольно сверлил его взглядом.
— Беда с этими курьерами, — извиняющимся тоном сказал Андрей. — Вечно что-то с ними случается.
Он было двинулся дальше, но его ухватили за локоть.
— Э-э, минуточку, — проскрипел голос за спиной. — Прошу прощения…
— В чем дело? — спросил Андрей, оборачиваясь, и изобразил на лице крайнее недовольство.
— Я извиняюсь, э-э… — водянистые глаза скользнули по погонам Андрея. — Да, капитан, — закончил патрульный. — Нельзя ли еще раз ваши документы?
Андрей поморщился и предъявил.
Документы были тщательно изучены. И возвращены.
— Прошу прощения, — ровно сказал патрульный, глядя как бы сквозь Андрея.
— Ничего страшного, — сказал Андрей. — Бдительность — прежде всего!
Ему не ответили. Откозыряли и удалились.
Андрей предпринял новую попытку пробиться к заданию Конторы. Он уже знал, что его ожидает, и в этот раз действовал намного энергичнее: лихо орудовал локтями и, потеряв всякую застенчивость, нахально вклинивался в малейший зазор. Пробираясь вперед, он обнаружил, что безликая со стороны толпа — не так уж и безлика. В общую инертную массу затесалось немало молодых людей весьма крепкого телосложения. Они все что-то прятали под куртками и слонялись вроде бы без дела, но почему-то с очень тяжелыми лицами. Можно прийти к выводу, что здесь, внутри, тоже что-то затевается.
В самом центре площади, вокруг большого костра, обосновался табор цыган — этим, казалось, было совершенно наплевать на все, что здесь происходит. Они просто встали табором. Андрей не поверил глазам: “Цыгане! Надо же — цыгане!”
А спустя минуту площадь преподнесла ему новый сюрприз — палатку Красного Креста. “О, господи! Что здесь делает Красный Крест?” Перед палаткой белокурая докторша что-то доказывала высокому военному.
— А я вам говорю, что это противоречит международной конвенции! — напирала она.
Военный холодно смотрел на нее сверху вниз. Но вдруг взорвался:
— Да насрать мне на вашу конвенцию! — он широко раскинул руки. — Понимаете? Нас-ра-ать!..
— Что? — белокурая докторша несколько раз неуверенно повторила слово по слогам. Наконец поняла и вспыхнула. — Да как вы смеете? Вы!.. — она задохнулась. — Вы… последний свинья!
— Слушайте, дамочка… — зашипел военный.
Откуда-то выскочил огненно-рыжий спаниель и, дружелюбно махая хвостом, подбежал к Андрею. Он обнюхал его сапоги и доверчиво ткнулся в ладонь.
— Ну что, бродяга? — спросил Андрей. — А тебе все нипочем? Да?
Спаниель встряхнулся, громко фыркнул и убежал.
Андрей направился к зданию, выкрашенному в цвет грязной охры. Это и была Контора. Все окна здесь были черными. Между ним и толпой пролегала полоса отчуждения — из колючей проволоки, залитого светом прожекторов пространства и тройного оцепления. Люди здесь толклись нерешительно, готовые в любой момент отхлынуть. Прямо на них были нацелены черные дула автоматов. А между тем, остальная часть площади гудела и гудела — и это была тревожная и устрашающая симфония.
Андрей уже собирался пройти к оцеплению и предъявить пропуск, когда его окликнули.
— Андрей!
Он обернулся. Это был Палтыш.
— Уму непостижимо! — Палтыш с геркулесовой крепостью заключил его в объятия. — Так и думал, что тебя здесь встречу.
Глаза у него слезились, и он часто моргал.
— Это — Армагеддон! — возбужденно крикнул он. — Последний рубеж! — он каркающе закашлялся.
У Андрея по спине пробежали мурашки.
— Ты знаешь, зачем они здесь собрались? Думаешь, они возмущены? Они боятся!
— Постой, — сказал Андрей. — Объясни толком, что здесь происходит?
Палтыш скорчил восторженно-отчаянную гримасу.
— Это просто! Слушай! Я, как был в гражданском, так и сиганул сюда! Понял?
— Ну…
Палтыш осклабился.
— А через минуту подкатывает ко мне бугай и без всяких предисловий монтировку в руки сует. Понял?
— Понял.
— Ты парень, говорит, по глазам вижу, стоящий, не подведешь, держи!
— А ты?
— Ясное дело, обалдел! Спрашиваю: это еще зачем? А он ухмыляется и говорит: а сам не догадываешься?
— Ну?..
— А я уже всем нутром чувствую, что догадываюсь, и так мне от этого плохо становится… А он это тоже видит и спрашивает: небось не марки собирать пришел, да? И смеется, как гусь.
Палтыш оглянулся.
— А вот это — Шульгин. Эй, Шульгин!.. Давай сюда!
Подошел Шульгин.
— Уникальный человечище, — отрекомендовал его Палтыш. — Пророк!
Шульгин поежился, втянул голову и с печальной улыбкой застыл, обхватив себя за локти. Что-то навсегда ущербное сквозило в этом человеке.
— Василий… Вася… — требовательно обратился к нему Палтыш. — Расскажи! Расскажи, что происходит? Почему здесь эти люди?
Шульгин вздрогнул, ожил и печально огляделся по сторонам.
— Ищут они, — с грустью сказал он. — Душу свою они потеряли и ищут.
— Кто? Кто ищет? — восхищался Палтыш. — Вот эти?
— Нет, вон те… — пророк мотнул головой в сторону колючей проволоки.
— А! Молодец!.. А вот эти? Кто они?
— Слепни…
Шульгин вскрикнул и потряс головой, как будто стряхивая с себя какую-то нечисть.
— А-а! Да нет, не так! Жало высунули! Невинную кровь пролить хотят!..
Пауза.
— А эти — агнцы, — кратко заключил он.
— Вот видишь, — сказал Палтыш. — Ему бы у нас работать. Только нельзя. Сумасшедших не принимают.
— Слушай, — сказал Андрей. — Ты ведь так ничего и не объяснил.
— Ну неужели не ясно?
Палтыш повернулся к Андрею и на миг забыл о пророке. Тот неприкаянно побрел куда-то в сторону.
— Боятся они! Вот тех, что за проволокой, и боятся! Ну, вспомни: категория “Е”. Они же светятся по ночам! Ну и поползли разные слухи, сам понимаешь. Хлеба, опять же, в городе не хватает…
— А “загрязненные” здесь при чем? Они же и так сидят, как в концлагере.
— Да в том-то и дело, что не при чем! Но страх-то свой надо на ком-нибудь выместить?
— А что же делать?
— Ты сейчас куда?
— К Глейзеру.
— И я с тобой. Пошли!
Палтыш догнал и потащил пророка к желтому зданию.
— Сейчас мы определимся. Надо же ему сказать, что снаружи творится. Про этих с…
“Пожалуй, верно, — подумал Андрей. — Про монтировки как раз Глейзер может и не знать. Нехорошо все складывается, — он едва поспевал за Палтышем. — Похоже, здесь кто-то приложил руку, кто-то это все организовывает, и Красный Крест специально привлекли…”
— Это прямо жуть! — то и дело оборачиваясь, говорил Палтыш. — Апокалипсис! Четыре всадника! Начало конца!
Кровь стыла в жилах от этих рассуждений.
Они остановились перед цепью автоматчиков. Андрей полез за пропуском, и из сумки у него выскользнул футляр с чертежами и с грохотом покатился по брусчатке. В ту же секунду несколько автоматов нацелилось на холодный и черный цилиндр.
— Не стрелять! — заорал Андрей. — Не стрелять! Четвертый отдел! Это очень важно!
Наконец дула медленно, как бы нехотя, опустились, а рядом с Андреем оказался весьма предупредительного вида лейтенант.
— Почему так поздно?
Андрей шагнул на полосу отчуждения и поднял футляр.
— Почему так поздно? — повторил лейтенант.
Андрей растерялся.
— В каком смысле?
— Вы принесли? — спросил лейтенант, протягивая руку открытой ладонью вверх.
— Да-да. Если вы имеете…
— Да-да. Разумеется! Вы отнесете сами?
Это было уже слишком.
— Ну, разумеется, я отнесу сам! — наконец он пришел в себя.
— Я бы настоятельно рекомендовал вам поручить это кому-либо из моих людей.
Что-то здесь было не так.
— Это кто? — спросил лейтенант, глядя Андрею за спину.
Андрей оглянулся. Палтыш с шипением оттаскивал пророка от полосы отчуждения.
— Это Шульгин. Под мою ответственность. И второй тоже со мной.
— Ясно. Запишем. Но им — нельзя.
— Почему?
— Поступил приказ.
Да, крепкий орешек.
— Он тоже в Четвертом, — сообщил Андрей, уже понимая, что это бесполезно.
— Без разницы, — холодно отпарировал лейтенант. — Только по спецпропуску. Ваш, я надеюсь, у вас с собой?..
— Да.
— Предъявите. И побыстрее. Нам нужно еще…
Андрей спиной ощутил: что-то происходит, что-то ужасное.
Снег вдруг повалил, и вместе с этим, словно трава под ветром, толпа заколыхалась, уплотнилась и потекла. Андрея бросило на лейтенанта, прижало к нему и стало относить к грузовикам. Лейтенант матерно ругался. Солдаты с озверелыми лицами пятились, вытаращив глаза, отступая одной линией, нацелив в толпу дула автоматов. И тут появились ребята в черных пилотках — скорее всего, из похожей на бездну подворотни — они стали дубинками оттеснять толпу. Андрей еще успел подумать, что уж теперь-то все будет в порядке, когда серой молнией сверкнула монтировка. Черная пилотка взорвалась красным. В толпе раздался характерный треск выстрела.
“Да что же это они делают? Кретины!”
На мгновение возникло затишье, словно толпа ожидала реакции с той стороны…
Андрей ухватился за лейтенанта, прошипел ему в лицо:
— Надо наехать на них грузовиками! Надо их очень сильно испугать!
Лейтенант кивнул. Он весь пожелтел.
Андрей протолкался к автоматчикам и выдернул из оцепления, одного за другим, шесть человек.
— Водить умеете? — спросил он всех разом.
В ответ посыпались кивки.
— Будете делать как я!
Он набрал еще восемь человек.
— Полезете на кузова! — сказал он этим.
И уже ко всем:
— За мной! Если что — стрелять на поражение!
Они трусцой побежали по полосе отчуждения. На вышках в углах площади вспыхнули дополнительные прожектора, и заработала сирена.
Андрей вскочил на подножку первого грузовика и посмотрел в сторону площади. Отсюда было видно, как сквозь притихшую толпу энергично пробираются молодые люди крепкого телосложения. Они стекались к грузовикам, как капли дождевой воды на стекле. Андрей вспомнил о спрятанных под одеждой монтировках. Если эта толпа, которую пока что сдерживает страх, подогретая этими молодчиками, перевалит через оцепление… Он залез в кабину и завел мотор. Грузовик взревел. Андрей поддал газу и завертел баранкой, разворачивая машину. “Может быть, тогда не станут стрелять, — думал он. — Может быть, все обойдется… Господи! Хоть один раз в жизни сделать что-то правильно!..”
Люди отшатнулись. Машины теперь стояли к ним бортами.
Лейтенант успел перебраться на полосу отчуждения и что-то крикнул. Кроме тех солдат, что набрал Андрей, еще дюжина полезла на грузовики. И тут кто-то дико закричал, а затем закричали все, и этот общий крик, казалось, даже перекрыл вой сирены.
Лейтенант самолично вскарабкался на грузовик.
— Назад, уроды! Назад, мать вашу! — орал он.
Толпа напирала.
И тут, наконец, короткими очередями заработали автоматы на вышках. Андрей съежился и закрыл глаза, слушая эти звуки. Однако продолжалось это недолго. Выключили сирену, и под черным небом наступила гробовая тишина. Стало слышно, как вдалеке, грохоча гусеницами, ползут танки.
“Вот теперь, пожалуй, все, — подумал Андрей. — Вот теперь — все”.
* * *
Андрей выбрался из кабины и поспешил к Конторе.
Не оглядываясь, нырнул в подъезд, предъявил пропуск — и дежурные записали его в журнал. Он спустился по широкой лестнице с красными ковровыми дорожками в пустой, очень просторный, прохладный и классически мраморный вестибюль. Повсюду на стенах горели желтые светильники. Он опять расписался в журнале и показал пропуск. Его пропустили. Он спустился еще на один уровень — здесь, напротив лестницы, в глубокой, вероятно, специально затемненной нише, стояла псевдогреческая статуя, растопырив длинные зеленые пальцы, коротал свой век роскошный фикус, отливал полированной поверхностью черный столик с телефоном, белела узкая скамейка. За столиком сидел солдат с мертвыми глазами. Была поднята трубка и что-то сказано совершенно бесцветным голосом, очень тихо, так, чтобы нельзя было услышать.
У Андрея мороз прошел по коже. Он помотал головой и поспешил спуститься еще на два уровня.
И вдруг остановился.
Трубка лежала плохо, беспокойные короткие гудки казались в этой тишине особенно громкими. Он медленно приблизился к столику и положил трубку. “Что это? Изменение правил?.. Они же не должны покидать пост!” Он обдумывал, не подняться ли ему наверх, сообщить. “Каждый раз, когда сюда иду, какие-нибудь неприятности…”
В глубине коридора послышались торопливые шаги, солдат бежал, на ходу оправляя штаны.
“Пожалуй, не следует мне быть свидетелем его позора”, — подумал Андрей. Он спустился на последний уровень.
Перед входом в бункер стояло трое в белых халатах. На одном из них халат был поверх военной формы.
— Слава богу, с вами все в порядке! — крикнул военный. — Нам только что позвонили, и мы вышли встречать. Что там наверху?
Андрей вспомнил, как зовут этого человека с рыжей переносицей. Синюков. Сержант Синюков.
— Все нормально, сержант, — сказал он. — Но почему вы меня встречаете?
— Видите ли… — начал один из “халатов”.
И только тут Андрей заметил, как эти двое смотрят на него. Раболепно.
— Не понял, — повернулся к нему Андрей.
— Видите ли, та девочка… — “халат” улыбался жиденькой улыбкой, облизывая губы. — Она здесь. В комнате-глушилке. Мы ее обнаружили среди заключенных.
“Господи, откуда это торжество, ликование в голосе?”
— Какая еще девочка? — сердито буркнул он.
На лицах “халатов” отразилось недоумение, а затем мучительное непонимание. Это явно шло вразрез с какими-то их представлениями о том, как он должен был отреагировать.
— Ну, как же, — растягивая губы в странной улыбке, прошептал Синюков, — из театра… та самая…
“Ах, вот оно что, — подумал Андрей. — Как не вовремя!”
— Среди заключенных, говорите?
— Ну да…
— Ведите! Я думал, Глейзер из-за чертежей беспокоится, а он…
Они быстро спустились, но не в бункер, а куда-то по коридору и налево. Здесь Андрей еще не был.
“А ведь, пожалуй, это уже превращается в мифотворчество. Как они на меня глядят!”
Андрей деловито, чтобы сразу стало ясно, спросил:
— Параметры?
Сержант понял.
— Полная идентичность.
Они свернули и уперлись в тупик, вместо стены здесь было свинцовое полуметровой толщины стекло. Это была белая комната с круглым люком справа.
Девочка сидела, низко опустив голову, и причудливо переплетала свои пальцы, длинные светлые волосы скрывали лицо. Она вскинула голову, и Андрей узнал сквозящий в этих глазах голубой холод. Так смотрел на него мальчик-курьер на улице. Девочка выбросила вперед открытую ладонь. Тугая волна заставила его пошатнуться. Он оглянулся, и ему пришлось сглотнуть — “халаты” и военные лежали вповалку. Она накрыла их всего одной волной.
Он вдруг понял, что испытывает неприкрытый страх.
И тут все отдалилось от него и поплыло куда-то, и сам он тоже поплыл.
“Боже, боже, самые соломинки подо мной вопиют, мешая моей молитве…”
Белоснежные вихри вспыхнули перед ним, грани комнаты сместились под невозможными углами, наползая друг на друга, они скрежетали и обрушивались, как торосы, а в местах их слома что-то копошилось, похожее на белых длинных червей, выбросило ледяные брызги, и они впились ему в лицо, он закричал…
“Или… Или… лама савахфани…”
Вспыхнуло, закрутилось, понеслось, продолжая оставаться на месте, жесткой горячей губкой сдирая с глаз веки, скручивая, пригибая…
* * *
Уже целую вечность, придерживаясь стены, он полз по этому коридору. Ему казалось, что его лицо превратилось в сплошной синяк, по животу разливалась горячая тяжелая влажность. Он попробовал ощупать живот и застонал. “Мочиться, наверное, тоже будет больно, — подумал он. — Почему никто не приходит?.. Почему сюда никто не приходит?”
Спустя еще одну вечность он добрался до минус второго этажа. И сразу понял, что здесь уже кто-то побывал. Они разнесли здесь все в щепки.
Андрей пополз дальше и напоролся рукой на что-то. Он громко закричал, клацнул зубами и вырвал из ладони пластмассовый осколок. Это были остатки телефона. Вероятно, по нему долго, ожесточенно и с упоением топтались.
Собравшись с силами, он поднялся и, прижимая кровоточащую ладонь к животу, побрел к лестнице. Он уперся лбом в широкие перила и попытался в таком неудобном положении преодолеть еще один пролет. Это ему не удавалось. Он только возил по скользкому полу ногами, как пьяный.
“Ничего не получится, — подумал он. — Надо что-то придумать. Может быть, найти другой телефон…”
И тут он услышал толпу. Она была как раз этажом выше. Наверху заулюлюкали, и сразу же заплясал, закладывая уши, пронзительный крик. “Это тот солдат”, — подумал Андрей, чувствуя, как наваливается на него дурнота, как страшно дергается лицо. Внутри у него все перевернулось. Парень кричал. Вопль был очень долгим. Очень пронзительным и очень долгим. “Господи, что же они там ему… что они там делают?”
Держась за перила, он стал спускаться обратно, в самом конце — упал на колени, и из кармана у него вывалилось что-то желтое. Долгое время он, ничего не понимая, глядел на это.
Пакет. Он совсем про него забыл.
— Вниз, ребята! Вниз! — послышалось сверху.
“Они меня убьют, — подумал он. — Вряд ли у меня хватит на всех патронов”.
Он схватил рукой желтый пакет и быстро пополз на четвереньках. Желтое плясало у него перед глазами и шмякалось на ворсистый красный ковер. Он скосил глаза, посмотрел вверх и увидел, что по стенам и потолку бегут зеленые языки поволоки, они облизывали лепнину и закручивались в маленькие смертоносные вихри…
Ворс ковра закончился. Это была “глушилка”. Андрей забился в угол, повернулся лицом к входу, вытащил пистолет и, всхлипнув, снял его с предохранителя.
Послышался бешеный топот. Человек двадцать вбежало в коридор. Увидев Андрея — в углу, с пистолетом в руке, — они остановились. А затем как-то вздрогнули и разом превратились в большие куклы с пустыми глазами. Они оторвались от пола и плавно по воздуху поплыли по направлению к “глушилке”. От одной из кукол отделилась белесая субстанция, повторяющая очертания ее тела. Субстанцию со страшной силой швырнуло в свинцовое полуметровой толщины стекло. Сама кукла осталась висеть в воздухе. Некоторое время все так и продолжалось, а затем ее тоже отбросило. Высокий опрятный лоб и небрежная светлая челка с треском соприкоснулись со стеной, чуть левее Андрея.
К “глушилке” поплыла новая кукла. И все повторилось.
Вскоре уже нельзя было сосчитать, сколько здесь трупов.
Но не это, оказывается, было самым главным. Самым главным было — зачем все это делается.
Андрей зачарованно наблюдал, как по смуглому стеклу расходятся во все стороны бурые, с ошметками серого пепла, трещины…
* * *
Глейзер полез на верхнюю полку, под самый потолок, и оттуда на него незамедлительно обрушилась лавина пыли. Это было очень дряхлое сооружение, эта лестница, и он очень быстро скатился вниз и очень долго энергично отплевывался на трескучем паркете. Паркет прямо-таки стонал под ним, и это было незабываемое зрелище, как он там стоял — большой, гневный, в клочьях пены, как бык перед тореадором — не хватало только красной тряпки.
— Просто не верится, сколько здесь лишнего!
Он набрал целую стопку древностей, проглядел ее всю, жадно заглядывая в середину каждого раритета, и с сожалением отложил.
— В каком смысле? — спросил Палтыш.
Они все жутко устали. События последних дней не располагали к веселью. Стреляться, правда, пока никто не собирался, но зато под рукой была водка.
Палтыш как раз докурил очередную сигарету. Он через весь стол потянулся к маленькому блюдцу между картошкой и селедкой и с каким-то мрачным удовлетворением затушил ее посреди яичной скорлупы. Украшенная желтыми портьерами комната была исполнена духа “зеленого змия”. Полчаса назад, когда этого духа стало невыносимо много, жена Глейзера заявила, что с нее, пожалуй, хватит, и что она идет к соседке. Она забирает детей и уходит. Все этому только порадовались — до этого она лишь молча сидела на стуле и с мучительной улыбкой слушала их разговоры. Иногда отлучалась на кухню. Наверное, это действительно было мучительно — слушать их. Она забрала детей и ушла.
— История — довольно гадкое дело, — рассуждал Глейзер, — глубоко приземленное, и здесь нам как бы не следует…
В этот момент Андрей зажал уши руками и значительную часть речи пропустил.
— …сплошные мифы, ни слова правды, одни домыслы и то, что было угодно тем, кто стоял у власти — победитель переписывает историю, и при этом иногда настолько, что совершенно невозможно отделить истину от слегка подретушированной “правды” и даже откровенной лжи.
— А-а, — протянул Палтыш, — ну что ж, спасибо, что разъяснил… Я только не понимаю, почему это тебя так волнует? А точнее сказать, понимаю, но лишь отчасти…
— Да что тут понимать! — возмутился Глейзер.
Он был похож сейчас на Гамлета в исполнении актера драматического театра — венценосный, нелепый бочонок, сорока лет от роду. Плешивый, неврастеничный, вечно потеющий, с плохими зубами, по-своему очень умный и ни на что не годный.
— Я ведь о нас как раз и говорю! О том, что правду сейчас знаем только мы, и только мы — мы! — ее делаем.
— Ясно, — отрезал Палтыш. — Тогда уж лучше — Александр Дюма!
— Нет, — решительно покачал головой Глейзер. — Я не хочу…
Андрей снова закрыл уши. “Сколько же это может продолжаться?” — подумал он.
— А вы знаете, — вмешался вдруг Брудзкайтис, — что он многое писал для журналов? С продолжением. Поэтому у него и главы одинаковой…
— У кого — одинаковый? — спросил Андрей. Эту часть разговора он тоже пропустил.
— У Дюма… — неуверенно протянул Брудзкайтис.
— У какого еще Дюма?
— У… старшего… — Брудзкайтис уже понял, что его не слушали. Андрей — так точно.
— О, господи! — Андрей обхватил голову руками и закачался на стуле, который оседлал задом наперед. — Да о чем вы тут болтаете, когда там такое? Да что ж всюду со своей пошлостью лезете?
— Какой пошлостью? — недоумевал Брудзкайтис.
Андрей хлопнул ладонью по столу.
— Хватит! — сказал он. — Давайте еще раз. Что там случилось?
Но его никто не слушал.
— Хотя, если разобраться, — медленно и с удовольствием, всего через минуту, рассуждал Брудзкайтис. — Это для нас — оно гадкое, а для тех, кто придет после — нет; и будет в этом видна… некая даже логика, повышенная идеологичность. Этого — сколь угодно. Хоть сейчас.
— Хоть сейчас — это можно, — морщился Глейзер, заваливаясь в кресло. — Только я не об этом.
— А о чем же? — спросил Брудзкайтис. — По-моему, только об этом! Хотя, я понимаю, археология — дело чистое, прахом покрытое… “пройдут тысячелетия, и мирная жатва заколосится на этих необозримых просторах”, так?
— Археология интересуется массами, — отпарировал Глейзер. — А также — культурой. Лучшим человеческим. Эгзетум монументум. Вот вы, Брудзкайтис, не желаете оставить после себя памятник? Памятник — это нечто. Клянусь вам. От этого еще никто не отказывался, даже поэты, хоть и от нерукотворных… — он вдруг подскочил. — Да что же это такое? Он перестанет или нет?
В кресле, по другую сторону стола, поверх убогих яств, Палтыш корчил ему глубокомысленные рожи.
— Я, профессор… — обратился Палтыш в воздух. — Я, профессор, сын лейтенанта Шмидта и одновременно — дочь Клары Цеткин… А может быть, и Розы Люксембург!
— Идиот… Глубокомысленный кретин.
Справа от Андрея образовалось движение.
— Трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников… — завещал вдруг громовым голосом пророк Шульгин. Он вышел из ступора над книгой по социологии, которую ему подсунул Глейзер, это была книга каких-то сводных таблиц, и от нее сразу хотелось чихать. — …Трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых, и великих…
— Он пил? — спросил Брудзкайтис.
— Ни грамма, — сообщил Палтыш. — Он просто такой. Не обращайте внимания.
И верно — пророк умолк. Он потянулся к остальным книгам. И ему дали всю стопку. Он замер в полном блаженстве. Через минуту зашелестели страницы. Книгой сводных таблиц, как заметил Андрей, была “Смертность и рождаемость, 1922-1947”.
— Ехать! — сказал пророк убежденно. — Наледи и дорога!
— Успокойся! — сказал Палтыш. — Никто никуда не едет.
И пророк больше не отзывался.
— Нальем! — призвал Палтыш.
Андрей внимательно разглядывал пророка. Лицо у того как бы светилось — волосы торчали в беспорядке, длинные и клочковатые.
Андрей представил себе, как бы это все могло быть:
“Иерушалим, жуткая жара, пыль, гам, оживленная торговля, и — тысячи и тысячи учений… Отступись и оглянись. Пойми, кто ты есть… А пророки, они все тут же, во всем этом, и почти каждый мессия, и — бог, и — от бога, и — именем бога…
Хотя, может быть, и не город, и вовсе даже не мессия, а окраина и новый Учитель. Новый, а значит, пока никем не отвергнутый, никого не разочаровавший… А у дороги — лежит больной проказой. Он там тысячу лет пролежал, на этом углу, по дороге к храму, и, быть может, еще тысячу лет пролежал бы, но тут появился Он с учениками…
Или не так. Можно вообще без чудес. Лучше — без чудес. С чудесами — мы бы его сразу в картотеку занесли. Он бы у нас по какому-нибудь делу прошел бы.
Хотя кто знает, как у них все там было — может, и занесли, может, и распяли — осталось лишь несколько преданных, больших выдумщиков — они потом книги написали…”
— Египетская тьма! — пророк заложил книгу и в упор поглядел на Палтыша. — Как дважды два. И агнцы!
— Разумеется… — сказал Палтыш, заранее со всем соглашаясь.
Палтыш был сейчас занят важным делом — он нес к неприлично желтым зубам бутерброд с винегретом.
— Зло порождает зло… — пробормотал пророк и вернулся к сводным таблицам. Он плохо видел и потому подметал строчки своим мясистым носом. — Семь порождений греха!
Палтыш, между тем, ухватился за живот.
— Ох! — сказал он. — Пожалуй, мне надо отлучиться, — и ушел в коридор.
— Это неприлично — нажираться, — произнес Глейзер, глядя ему вслед, и меланхолично добавил себе в тарелку салат. — Но в наших условиях — это единственный способ забыться. А что мы — без этого?
— Никто и ничто! — поддержал Брудзкайтис. — Это национальная идея!
— Ну, как знаете, — заявил Андрей. — А я предпочту воздержаться… Вы только объясните: если Глейзер — еврей, а Палтыш — латыш, а Брудзкайтис — я вообще не знаю кто, то что вы можете знать о “русской национальной идее”?
— А калмык — кто? — обиделся вдруг Брудзкайтис.
Некоторое время молчали. Продолжение получилось совершенно неожиданным.
— Ведь по сути что мы имеем? — заговорил Брудзкайтис. — На одном полюсе человечества у нас — страхоборцы и герои. Это понятно. Это мы не обсуждаем. На втором — все самое худшее, отребье, вместилище эгоистических инстинктов и пороков. А третье у нас — между! Именно — без героизма, но и без злодейства… — он вдруг запнулся. — Господи! Я запутался! Я совсем не то хотел сказать…
— Что это? — оторопело спросил Андрей.
Глейзер усмехнулся:
— В первой части, где про полюса, — “Майн кампф”.
— Лучше я выпью, — сказал Андрей. — Я не уловил особой связи.
Они выпили.
Спустя какое-то время Андрей поймал себя на том, что просто пялится на пустые бутылки. Они разбегались во все стороны. Он помотал головой. Бутылки расползались по разным углам комнаты, они были очень скользкими и сволочными типами.
Он услышал:
— Глейзер, что бы ты мне ответил, если бы тебе поведали о кровавой “жакерии” под предводительством еврейского народа?
Он услышал:
— Подробно. Жутко. Очень цинично.
Он услышал:
— Это было бы интересно?
Пауза. Глейзер ответил:
— Это было бы отвратительно. И потом, я думаю, что некоторым народам это противопоказано.
— Что именно?
— Все делать своими руками.
— Умно, — сказал Андрей. — Пусть и не прав “Майн кампф”. Но я тоже думаю, что противопоказано. Я думаю, что среди евреев поразительно много первого полюса. Лучшее человеческое. А “Майн кампф” — это просто дурная, лишенная вкуса, картина.
— Он, кажется, был акварелистом?
Глейзер задумчиво поглядел в недопитую рюмку. И процитировал:
— “Я понял, что за фразами о любви к ближнему кроется настоящая чума…”
— А дальше? — спросил Брудзкайтис.
— Не помню, что-то вроде: “…чума, от заразы которой следует как можно скорей освободиться под страхом того, что иначе земля легко освободится от человечества”.
— Тоже умно. А он случайно не еврей?
— Да достал ты уже со своими евреями! Давайте о другом. Андрей же вот обсудить предлагал…
Андрей уже ничего не хотел.
— Грядут! — сказал неугомонный пророк. — И чтобы посредством Его примирить с собою все, умиротворив чрез Него, кровью Креста Его, и земное, и небесное. Грядет… — он убрал волосы со лба и открыл жалящий, как укус шершня, устрашающий взгляд. — Всем, всяко… Желчь и оцет. Гром.
— Безусловно, — сказал Глейзер. — И то, и другое.
— Жабы с неба.
— Очень.
— Покаяние!
— Весьма…
— Откровение! — подтвердил с трепетом пророк, прижимая к груди сводные таблицы. — Абсолютно. Вы же меня понимаете? Я очень боюсь быть не понятым, — признался он. — Это хуже всего.
— Мы все вас понимаем, — уверил его Глейзер, но когда тот снова ушел в себя, сказал. — Он все время цитирует священное писание.
— И что из этого следует? — спросил Андрей.
Глейзер пожал плечами.
— Да ничего. Просто хоть какая-то общая база.
Они помолчали.
— Это всё город, — сказал вдруг Глейзер. — Обстановка в городе. У нас не хватает сил, чтобы зачистить систему.
— А в безумии Нерона повинен сам Рим? Да?
— Если хотите.
— Нет, не хотим, — сказал Андрей.
— Однако это не мешает системе действовать. Это всегда чревато…
— Охотой на ведьм, — сказал Андрей.
— Звучит как скверная шутка, — сказал Брудзкайтис.
— Тем более скверная, что похожа на правду.
— И в больших масштабах!
— Это уже было. И будет.
— Если не учитывать, что на каждого Цезаря найдется свой Брут.
— А Брут — это мы, — вставил Брудзкайтис.
Повисло кислое молчание.
…Кто-то давил на них сверху; кто-то там, наверху, очень старался и очень хотел выслужиться, ничего не понимая и ни в чем толком не разбираясь. Часть “загрязненных” была признана окончательно безнадежной. Пароксизмы человечности отметены в сторону. Что-то другое поставлено во главу угла. И тысячи — расстреляны… А мелкий саботаж, который они вели — потеря документов, ошибки в чертежах, — был направлен на то, чтобы отсрочить использование неудачного образца “насоса”. Это штука низводила человека до уровня полного кретина, откачивая при этом поволоку — всухую. Они знали, что кто-то хочет доказать, что это единственный выход, что другого нет. И хотели оттянуть ввод в эксплуатацию “насоса” до тех пор, пока не удастся решить проблему. И поэтому обнадеживали в своих отчетах, тянули резину, играли с огнем. Они надеялись. Они были винтиками. Они были никто.
— Прошлое создает будущее, — сказал Глейзер. — Возможно, одна из самых сильных энергий, которая движет человечеством, это энергия заблуждения, — он заерзал в кресле. — Во всяком случае, это осознанный выбор… Между прочим, вы знаете, какие два выражения чаще всего встречаются в “Майн кампф”?
— Какие?
— “Добровольцы” и “добрая воля”. Именно так! И ему удалось вызвать к жизни этих добровольцев. Воля миллионов слилась воедино.
— У нас таких возможностей нет. У нас вообще мало что есть…
— А вот и Палтыш!
Палтыш со значительной степенью трезвости опустился в кресло.
— Я не устоял на ногах и приложился к умывальнику лбом, — сообщил он.
И действительно — сногсшибательная гуля украшала его лоб.
— О каких возможностях вы говорите? Водка еще есть?
— Мы говорим о нас, — сказал Глейзер.
— Ясно, — сказал Палтыш. — Но ведь здесь не может быть разночтений? Давайте лучше выпьем. Я не хочу больше ни о чем думать.
— В другой раз может не получиться, — сказал Андрей.
— Я так не думаю.
— И только потому, Палтыш, что К. вовремя узнал и оказался рядом.
— Ладно, ладно! Хорошо, что же вы предлагаете?
— Да в том-то и дело, что пока ничего! Ясно, что инцидент на площади был организован. Ясно, что начинается охота. Ясно, что с “насосом” мы не успеваем, и тогда погибнут миллионы… Все это ясно. Но… — Глейзер пожал плечами и развел руками, демонстрируя их беспомощность. — Сопротивленцы из нас никудышные.
— А что с девочкой?
— Мне кажется, — сказал Андрей, — она тоже воспитанник “барака”, такого, о котором мы ничего не знаем.
Брудзкайтис хмыкнул.
— Я теперь вообще ни в чем не уверен, — сказал он.
— Она, несомненно, влияла на то, что происходило на площади. Это она их туда стянула.
— Чтобы выбраться?
— Да, именно для этого.
— А где она теперь?
— Может быть, она снова надолго исчезнет. Как тогда, после театра…
— И что нам делать?
На этот последний вопрос никто ответить не мог. Они делали то, что делали.
Андрей, стиснув зубы, уперся лбом в спинку стула. Он очень устал. Он действительно очень устал. Ему хотелось закрыть глаза и обо всем забыть. Он чувствовал себя на удивление лишним человеком в этом неправильном мире. Он — это не он, а только какая-то пустота, преступная и леденящая пустота. Никаких мыслей не осталось в этой пустоте. Он превратился в бескрайний городской пейзаж. Снег кружится и ложится на крыши, и снег лежит по водостокам, и мостовые укрыты старым снегом, и новый валит с небес, и в душе тоже снег, много снега, и холодно, и чего-то не хватает, что-то оттуда вынули и положили вот эту омерзительную глыбу льда, склизкую, огромную, удушающую… никому не нужную и почему-то единственно верную…
— С семью язвами и тельцами! — торжественно сказал пророк. — И конь Блед!
Он сидел на подоконнике, полностью забравшись туда, сидел, подогнув колени и спиной к толстой белой стене. Он говорил, прилипнув носом к стеклу, неудобно выгнув шею. Может быть, он рассказывал им то, что там видел?
— Вот так пройдет эта эпоха, — предрек Глейзер, — а ее многие не заметят. Вы думаете, когда появится “конь Блед”, многие поймут, что происходит? В крайнем случае, кто-нибудь пойдет и застрелится. Тот, кто знает больше всех.
— А может быть, и не застрелится.
— Да. Может быть, он застрелит кого-нибудь другого.
Пророк спустился на землю. Он слегка тряс головой, должно быть, волнение мешало ему. Взгляд его обрел осмысленность и присутственность.
— Вы знаете, в деяниях апостолов — они там все передрались. Когда Петр допрашивал Ананию, тот упал к его ногам замертво, как подкошенный. А затем то же самое случилось с Сапфирой. Понимаете?.. — пророк обвел их всех взглядом. — Однако, кажется, вам это неинтересно? — он беспомощно поглядел на Палтыша. — Это про “туманку”, — пояснил он.
Глейзер сочувственно потрепал пророка по плечу.
— “Туманка”? — спросил Брудзкайтис.
— Это он так поволоку называет.
— Поволока, туманка… Один черт!
— Нам очень интересно, — сказал Глейзер.
Однако до пророка уже было не достучаться.
— Он вычитал эту историю в Библии.
— Ну, это ясно.
Палтыш сказал:
— Вот только Анания и Сапфира не были чудотворцами.
— А кем же?
— Это была просто супружеская чета. Они укрыли от общины часть денег, справедливо рассудив, что надо иметь хоть что-то на черный день.
— И что?
— Остальным это не понравилось.
— Давайте еще выпьем.
И снова выпили. К тому моменту, когда время перевалило за полночь, было рассказано немалое количество анекдотов и выпито почти столько же. Закуска закончилась. Они натужно смеялись, и у каждого за спиной как будто сидело по персональному демону. Демон со страшным синим отливом, прикусывал своей жертве загривок, и совершенно невозможно было понять, что его до сих пор сдерживает. Все делали вид, что ничего не происходит, и лишь морщились и терзали воротнички, между тем как клык все глубже вгрызался в плоть, и слюна уже стекала вниз, смешанная с кровью.
“Это так страшно, — думал Андрей, глядя на них, — что отмирает всякое чувство страха. Они смеются, как Сократ, только что узнавший о приговоре суда. Выпить цикуту и — к праотцам”.
Пророк наклонился к Андрею и горячо прошептал на ухо:
— Крыс боюсь, — сообщил он. — Мух боюсь. Однажды в детстве испугался стручка красного перца. Он лежал среди других, такой страшный и такой одинокий, а за окном грохотал гром…
Андрей ничего не ответил, только посмотрел в эти красные немигающие глаза.
— Сейчас. Боюсь. Корабль, крысы…
— Корабль, разумеется, горит, а крысы бегут? — решил уточнить Андрей. — Что еще?
— Канаты, — шмыгнул носом пророк. — Обрезаны. Пристань. Далеко. Долго-долго…
— Плыть?..
— Угу.
Андрей позволил себе улыбнуться.
— Расскажи лучше про Христа.
— Ах, да, Христос!.. Павел никогда в своей жизни не видел Христа. Для него Христос был сразу Христом-Богом. Мессией.
— Откуда знаешь?
— Ну, это же очевидно! Это как в партии…
Андрей кивнул, до лязга в зубах потряс головой и прислушался к разговору Брудзкайтиса и Глейзера.
— Ну, Брудзкайтис, что вам до этого? Неужели вас это действительно волнует? Я бы вам посоветовал…
— Не надо! — предостерег Брудзкайтис. — Я этого не хочу. Я вам совсем о другом говорю…
В дверь позвонили.
— Я пойду открою, — сказал Андрей.
Пустой и непонятный спор продолжился.
Андрей с огромным трудом оторвался от стула и направился к дверям. В коридоре он набрел на вешалку и зарылся в одежду лицом.
В дверь снова настойчиво и долго звонили.
Андрей замотал головой, зарылся еще глубже, в самую гущу, с наслаждением втягивая щекотный запах.
В дверь звонили.
— Ну иду я! Иду! — крикнул он.
Он открыл дверь. Там никого не было. Потом внизу что-то попятилось. Он глянул вниз. Это был тот самый мальчишка-курьер, которого он спас на подходе к площади.
— Ну, чего смотришь? — сказал Андрей. — Давай, что принес.
Он вдруг вспомнил, что так и не отдал пакет. Где-то он сейчас лежал дома — заляпанный кровью.
Мальчишка дрожащей рукой протянул ему точно такой же пакет — послание в желтой бумаге.
Андрей взял и спросил:
— Расписаться?..
Мальчишка пискнул, отчаянно замотав головой.
“Совсем ошалел, — подумал Андрей. — Мартовский заяц”.
— А ну, дуй отсюда! — сказал он. — Потеряйся!
“Мартовского зайца” как ветром сдуло.
Андрей содрал сургуч и пробежался глазами по строчкам. “Иди теперь, говори им”.
Он вернулся в комнату.
Пророк на пару с изрядно поблекшим Палтышем уничтожали остатки еды. Глейзер и Брудзкайтис, сдвинув кресла, продолжали беспредметный спор.
Между ложками винегрета пророк бормотал:
— Филипп… апостол… Филипп… член комиссии семи… Филипп — брат Ирода. Климент Александрийский. Климент Римский… Павел — Савл, Паулос, Паулус…
— Надо ехать, — сказал Андрей.
— Куда? — спросил Палтыш. — В такое время? Останься! Спать есть где. Правда, Глейзер?
— Разумеется, — сказал Глейзер.
— Каиафа, Калигула, Калтгоф… — ускорился пророк. — Кармайкл, Каспар, Каутский, К., Кордильо…
Андрей нагнулся и положил прямо в винегрет желтый пакет. Пророк, по инерции ткнув вилкой, сказал:
— У них тоже были послания, только ничего не понял. Взять хотя бы галлатов…
Телефон разразился долгой трелью. Андрей сорвал трубку.
— Да, — сказал он. — Да! Ясно! Фрунзенская!.. Да получили мы!
— Что там? — спросил Глейзер.
— Это К., — сказал Андрей. — Нас всех вызывают. Я пытался вам сказать…
Он снова сказал в трубку:
— Да, мы все… Ясно. Хорошо! Да, разумеется!
Пророк смотрел на него с трясущимися губами, с нижней — у него свисала, извиваясь, капустинка.
Андрей отдал трубку Глейзеру.
— Тебя, — кратко сообщил он.
Глейзер припал ухом к мембране.
— В лучшем виде, — сказал он. — Никак нет. Ни в одном глазу! Не подведем, не беспоко…
Зазвучали гудки отбоя.
— Вызывают. Опять — площадь.
Палтыш крякнул:
— В последнее время вокруг одни площади.
— Да какая это площадь?.. Снесли два квартала и бульдозерами заровняли. Знаю я их!
— Долго ехать?
— За полчаса доберемся.
Андрей поскреб правую щеку.
— Всё, — сказал он жестко. — Собираемся… Уберем весь этот бардак… И едем.
Несмотря на его решимость, их выход затянулся. При этом невозможно было сказать, что именно их задержало.
— Ехать! — убежденно говорил пророк. — Наледи и дорога!
Между тем, Глейзер усиленно искал свою шапку — шапка где-то запропастилась, только что была, а вот теперь — нет.
— Ничего, найдем, — утешал его Брудзкайтис.
— Я ее, знаешь, откуда выписывал? Ума не приложу! Кто-нибудь видел мою шапку?
— Слушай, ну ты и франт! Шапка ему понадобилась! Так пойдешь, — возмутился Палтыш. — Мне вот, например, машину вести…
Они потоптались в коридоре, одеваясь, и совершенно неожиданно нашли шапку Глейзера. Оказывается, Андрей ее скинул, когда ходил двери открывать, она укатилась в ванну.
— А что делать с пророком? — вдруг спросил Палтыш.
Все замолчали и замерли.
— Возьмем с собой, — сказал наконец Глейзер. — Не оставлять же его здесь!
— И то верно, — согласился Палтыш. — Ну что, по коням?
Андрей кивнул:
— По коням.
Он прошел на кухню.
— Выходим! — крикнул он оттуда. Тут валялись сигареты. И спички.
Он вернулся в коридор.
Заперли и стали спускаться.
Лишь на улице они услышали сирену, на горизонте пылало зарево, как будто занималась заря. Когда они спускались, несколькими этажами ниже предупредительно хлопнула дверь и заскрежетал замок. Больше там, вроде бы, никого не было, но из угла на втором этаже сердобольный старушечий голос выдохнул:
— Господи, никакого порядка в городе!
Глейзер шагнул в этот угол.
— Идите домой! — сурово сказал он.
Пророк что-то пробормотал. Очевидно, опять библейское, что-то вроде “ослица Валаамская”.
Они вышли во двор, на утоптанный снег, Палтыш нырнул в машину и завел мотор. Брудзкайтис задрал голову и посмотрел на звезды сквозь ветви деревьев.
— Не нравятся мне эти звезды, — сказал он.
Глейзер тихо выговорил:
— Воет-то как…
— И давно, наверное, — сказал Андрей. — Прямо надрывается.
Палтыш крикнул:
— В машину!
По крутой дуге они въехали в арку. Выскочили на улицу. И тут прямо из-под колес в сторону метнулась тень.
— Стой! — заорал Андрей. — Раздавишь!
Машина затормозила. В кругах света, прижавшись к облупленной стене подворотни, стоял давешний курьер. Андрей вылез и подбежал к мальчишке.
— Ты почему до сих пор здесь? — набросился он на него. — Почему не в департаменте?
— Там патрули… — заныл мальчишка, утирая нос рукавом. — А у меня пропуск старый…
— Ерунда какая! — рассердился Андрей. — Почему до сих пор не выписал?
— Так я ему говорил… Александр Евгеньич, говорю, а он, говорит, мухой, туда и обратно, чтобы я подумать не успел…
— Изверг у тебя Александр Евгеньич!
Он вернулся к машине.
— Глейзер, дай ключ, — потребовал он. — Пусть малец пересидит у тебя.
— А…
— Я его знаю. Не беспокойся, — соврал Андрей. — Ну?
— Даю-даю.
Андрей позвал мальчишку.
— Значит, так: вот тебе ключ, иди туда, куда пакет носил, сядь там и не высовывайся. Понял?
Мальчишка кивнул.
— Скажешь Римме Александровне, что это мы тебя пустили. Если, конечно, она до утра вернется.
— …
— Все! Дуй!
Он забрался в машину.
— Давай!
Они покатили по улице.
— Это кто? — спросил Палтыш.
— Да так. В департаменте у нас курьером работает. Смешной заяц!
— Да уж, смешной. На моего похож. Даже очень. Даже нехорошо.
— А кому сейчас легко?
Улица была пустынна. Над ночным городом стоял мощный вой сирены.
* * *
Первый патруль они встретили через два квартала, и их без проблем пропустили. Спустя пять минут впереди показалось черное бревно — оно лежало прямо посреди дороги, но из-за повалившего снега невозможно было ничего разглядеть. Они остановились. Это был человек. Палтыш и Брудзкайтис выскочили из машины и бросились к нему. Человек был мертв.
Неподалеку лежало еще два тела, в таких же черных тулупах. Все они были мертвы. Они оттащили всех троих к стенке.
В этот момент из переулка выбежал высокий худой мужчина с камертоном в руке. Увидев Палтыша и Брудзкайтиса, оттаскивающих тела, он дико вскрикнул и побежал по улице, нелепо задирая голову и почему-то то и дело подпрыгивая.
Палтыш и Брудзкайтис вернулись в машину.
— Это трупы. Они из лагеря, — сказал Палтыш, усаживаясь. — У них “звон”.
— Как “звон”? — спросил Андрей.
Палтыш яростно повернулся к нему.
— Головы у них гудят! Вот что! — глаза у него стали совсем ненормальные, сузились. — Понимаешь, что это значит?
Андрей понимал. Он понимал это больше, чем кто-либо на свете. И ничего не мог с этим поделать.
Двинулись дальше. Пророк ухватил Андрея за рукав и что-то глупо и слюняво булькал, получалась горячая невразумительная каша.
“Все кончено, — думал Андрей. — Лучше бы я тогда сдох на площади, а еще лучше — возле “барака”, производящего поволоку, в эпицентре вместилища”.
Палтыш ударил по тормозам. Впереди была колонна людей. Было совершенно ясно, куда их гонят. Колыхалось черное море голов с языками “грязной” поволоки над каждой макушкой — самые угрожающие, дикие сочетания цветов.
— Это конец, — сказал Глейзер.
Палтыш снова завел мотор, и теперь они ехали медленно, часто сигналя, между конвойными с немецкими овчарками и трехэтажными домами.
— Глейзер, — сказал Брудзкайтис, — как ты думаешь…
— Я не думаю, я чувствую! Это оно!
“Вот и они о том же, — подумал Андрей. — Это почти телепатия. Наверное, все уже почувствовали. Это не сирена — это поволока”.
Проезд стал совсем узким, машина остановилась. Пророк впился в руку Андрея.
— Ангел сильный, — шепнул он.
Андрей поморщился.
— …и вижу я как бы стеклянное море… — продолжал вещать пророк. — …смешанное с огнем; и победившие зверя и образ его, и начертание его, и число имени его… стоят на этом стеклянном море, держа гусли божии…
— Заткнись, — приказал Андрей. — Просто возьми и заткнись! Без тебя тошно.
— Да нет же! — загорячился пророк. — Гусли божии! Понимаешь? Они же поют!
— А “стеклянное море”? — спросил вдруг Глейзер, повернувшись к нему с интересом.
Пророк изменился в лице.
— Не знаю, — сказал он честно. А затем: — Наледи и дорога!
Палтыш воскликнул:
— Ребята! Он уже третий раз про эти дороги говорит. Тут и правда скользко. А на площади, наверное, тоже гололедица!
— Вот вам и стеклянное море, — сказал Брудзкайтис. — Я вообще заметил, что этот пророк — большой хитрец!
— Похоже, он знал, что нам сюда ехать придется.
— Вот если бы он еще внятно выражался. А то никто ничего не понял.
— А может быть, мы слишком пьяные были?
— Я вот сейчас абсолютно трезв, — сообщил Андрей. — Абсолютно. А толку от этого?..
— Мы будем ехать или нет?
Палтыш сказал:
— Там грузовики.
И правда — грузовики занимали всю правую сторону улицы.
Появился патруль, два дылды в шинелях. Один из них поспешил к ним.
— Быстро работают, — сказал Глейзер. Он обернулся. — Ну что, пойдем пешком?
Дылда нагнулся к водительскому окну.
— Почему это вас проехать нельзя? — сходу беря начальственный тон, сказал Глейзер. — Непорядок!
В кабину просунулась рука и пошарила лучом фонарика по лицам.
— Там развернуться негде, — угрюмо сказали в кабину.
Луч остановился на трясущемся пророке.
— А это кто?
— Показания будет давать, — Глейзер усмехнулся. — А затем мы его в расход!
Видимо, патрульному понравилась ирония Глейзера.
— Гы-гы!.. Показаний не надо. Сразу в расход!
— Бюрократизм! — поддержал Глейзер.
— Ладно, — сказал патрульный. — Ждите. Сейчас освободим путь.
Патрульный побежал обратно к грузовику, крича кому-то, чтобы не скапливались… Минут через десять грузовики один за другим потянулись мимо, и стало ясно, что они далеко не пустые.
— Боже мой, — сказал Андрей, отворачиваясь. У него скрутило живот.
Они проехали мимо подворотни, где стоял последний толстозадый грузовик.
— Стервятники, — сказал Глейзер.
Показалась площадь. Пророк затрясся сильнее.
— Эй, ты, что с тобой? — спросил Андрей.
И тут он им опять выдал:
— …и увидел я мертвых, малых и великих, стоящих перед Богом… и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта… которая есть книга жизни… и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими…
— Вовремя! — сказал Брудзкайтис.
Андрею пришлось подхватить голову пророка, потому что тот вдруг откинулся, и изо рта у него потекла белая пена.
— Ах ты, черт! — крикнул Глейзер и перегнулся через сиденье. — Дайте мне что-нибудь плоское! Ну же! Дайте!
Палтыш сунул ему извлеченный из бардачка планшет с картой. Перед Андреем мелькнуло отмеченное красным название: Нижние Вышерки.
Глейзер кое-как протиснул планшет между зубами.
— Хоть бы язык не проглотил, — озабоченно сказал он.
Шествие черных голов оборвалось, ушло вбок, и образовалось широкое пространство. Они были уже на площади, в расход пускали именно здесь. Вознесенные на борта грузовиков согбенные “насосы”, дрожа своими горбами, отсасывали поволоку. Стучали автоматы. В узком горлышке, между “колючкой”, что-то вспыхивало — взлетал крик, женский визг, скрипкой в руках палача ломался плач…
Вся эта масса людей совсем не желала двигаться, как ни странно, она даже не желала умирать… сзади на них налетали овчарки, обрушивались железные палицы, вонзались штыки… крючьями выволакивали, тащили, добивали; глумились, поддевая за пах, оттаскивали, забрасывали… “труповозки” отъезжали…
Посреди площади выросла гора закоченевших тел, сухая и уже совершенно безопасная с точки зрения поволоки. Слева, в ряду оцепления, кого-то стошнило, и на его место немедленно заступил другой солдат.
Они проехали мимо, борясь с тошнотой и зажмуриваясь, не желая поверить. Они опоздали. Они опять во всем опоздали. И нет им теперь оправдания. Палтыш, вцепившись в руль, вел машину, выпучив глаза, и извергал страшные проклятия.
“Господи, да разве мы можем что-нибудь?.. — думал Андрей; его мотало, как безвольную куклу. — Это уже не остановить! Страшный суд пришел в этот город”.
Он вспомнил слова К.: перед тем как ехать в Нижние Вышерки, тот назвал тогда Палтыша апостолом.
У Андрея в руках запрыгала зажигалка. Он закурил.
— Окно открой!
— По кочкам, по кочкам, по кочечкам, — напевал апостол. — По лихим да по заносам…
Выплыл наконец из темноты сколоченный из досок помост. Перед ним что-то происходило. Мелькали начальственные погоны.
— Уже собрались, — сказал Глейзер.
— Ты уж притормози, а то еще влетишь…
— А может, так и надо? — сказал Палтыш. — Кого-нибудь зацепим…
— Лучше все-таки притормозить.
Палтыш сбавил ход.
Андрей увидел К. Тот стоял в окружении генералов и что-то горячо доказывал… этим — в погонах, скуломордым… Андрею это не понравилось, а особенно ему не понравилось, как эти генералы смотрели на К.
К. что-то ответили, и ветер донес его горячие слова:
— Вот! Вот! — К. захохотал. — Ну я же вам говорил! Я же вам говорил! Я же вам…
Что-то изменилось в лицах генералов, в их уверенных постных лицах…
От скопления людей справа отделилось нечто серое, глубоко невзрачное. Это был сутулый человек очень низкого роста — совсем жалкий, совсем неопределенный, совсем ничтожный. Но именно этот ничтожный человек подошел из-за спины, на мгновение остановился, сделал быстрый шаг и без колебаний выстрелил К. в затылок.
И тут же повсюду стали раздаваться выстрелы. И совсем близко. И далеко. И еще. И чуть дальше. И опять совсем близко. Видимо, кто-то еще был согласен с тем, что “говорил” К., видимо, не обо всем он им сообщал, видимо, все было намного серьезнее, и они тоже были к этому причастны…
“Одного только в толк не возьму: зачем К. вызывал нас? — подумал Андрей. — Зачем мы здесь были нужны?..”
Во всей этой неразберихе Андрей совершенно потерял из виду своих товарищей. Он только видел, как пошел куда-то в поле пророк. Поземка окутывала эту сгорбленную фигуру, и Андрей не стал его останавливать. В воздухе, не прекращаясь, носился высокий вой сирены. Все было кончено. Ничего нельзя было вернуть.
“Если пророчество — пророчество, то кого оно должно спасти?.. Ведь это неминуемо… Ведь это…”
Он и сам сгорбился и тихо сел в машину, почему-то сейчас там было очень холодно. Он захлопнул дверцу. Поднял воротник, засунул руки в карманы, закрыл глаза, чувствуя, как дрожат от напряжения веки. И стал ждать — может быть, к нему кто-нибудь подойдет…