Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2007
ТУРНЕ
Отъезжать из Бухареста постановили в полдень.
Собирались организованно: за полчаса до срока все, как один, смирно сидели в автобусе, распихав под сиденья узлы и сумки. Даже Патрикеевна ухитрилась вовремя взгромоздить свой комод на колесиках, причитая на каждой ступеньке: “Ос-споди, твоя воля… Ос-споди, твоя воля…”
Без четверти двенадцать прибыл шофер Петро и, обведя всех мутными глазами, выдал инструктаж:
— На пэрэдных сидэннях ны курыть, ны пыть, любоввю ны займаца!
Но народ и без того подобрался ответственный: никто даже головы не поднял от замызганных бумажек, никто не сбился с заморского счета, бормоча сосредоточенно: “Уна… доу… трэй… патру…”
И как раз под это бормотание и хватилась Матрена пятидесяти тысяч.
Хрустящий розовый полтинник — не чета всяким драным леям! — ехал в Румынию аж от самой Пашковки в Генкином пиджаке, во внутреннем кармане. А пиджак угораздило Матрену напялить утром на рынок вместо Сашкиной куртки — той, что продала вчера. И вот…
Похолодев сердцем, Матрена мигом перешарила карманы. Перерыла все четыре сумки. Украдкой сунула руку за пазуху, но нащупала только пришитую к лифчику десятку в платочке — и все.
А Геннадий как повернулся, так сразу и определил по ее бегающему взгляду:
— Потеряла что?.. Деньги?
Она только вздохнула судорожно.
Стали искать вместе: Матрена — трясущимися руками во второй раз перебирая сумки, Геннадий — раздвигая узлы в проходе и впиваясь глазами в каждый плевок.
Достигнув кабины, он вернулся и сказал, глядя поверх Матрениной головы:
— Не был бы я таким дураком…
Продолжение она знала, как “отче наш”. Поэтому отозвалась без задержки:
— Та не бреши! И кто там тебя окручивал? Я девочка была, в училище училась, а ты — лоб здоровый после армии.
Дальше пошло слаженным дуэтом:
— Говорила мать: с городскими не связывайся! Они все там… особенно которые в медицинском…
— Ага, ага! Как уколы в задницу делать — так Мотечка, дочечка! А как полтинник дать себе ж на кофту — так удавится! Вот он и потерялся.
— У тебя — да чтоб не потерялся? За три дня — две мясорубки! Мухобоек восемь штук! А кульков?.. Рот раз-зя-а-вит…
— Говорил мне доктор с приемного покоя — он экстрасенс на полставки — зло и болезни от старой женщины!
Тут Геннадий плюнул и выскочил в дверь. Матрена уткнулась в мятую занавеску. В тишине опять зажужжали: “Уна… доу… трэй…” А Патрикеевна вырвала у Матрены занавеску и зашипела сзади:
— Заметила, Моть? Я говорю, церкву ихнюю заметила? Ну вон же, во-он башня! Дак мне эта самая мечеть — вот не брешу, Мотя! — только с Краснодара выехали, в первую ж ночь приснилась! Веришь, нет?
— Чего ж не верить! — отозвалась Матрена, наскоро всхлипнув. — Ну-ка — спать сидя, да коленками как упрется кто в спину — какое там кровообращение! Тут самой кошмары снятся…
Насчет кошмаров она, правда, сгустила. Накануне привиделась ей всего лишь тетка в черном платке, которая заставляла ее, Матрену, играть на балалайке. Матрена во сне упиралась, объясняя, что в самодеятельности занималась всего год и ноты давно забыла. Но тетка настырно сунула ей в руки балалайку, и та сама собой вдруг пустилась сыпать переборами — Матрена только рот открыла! А тетка так и заслушалась, вздыхая от удовольствия. Потом будто бы пригорюнилась. Говорит ни с того, ни с сего: “Муж у меня умер”. Балалайка смолкла. Матрена растерялась. Спросила зачем-то: “А у вас не пятеро детей?” — и сама вопросу удивилась. Но тетка сказала: “Пятеро!” — и удивилась, видно, тоже. “Сын у нас в отделении лежал? Вторичная катаракта?” — продолжала расспросы Матрена, непонятно куда клоня. Тетка кивала в недоумении. “А вы не Кости мать, случаем, будете?” — и только тут Матрена догадалась, к чему эта речь, и не удивилась, услышав: “Костина”. Но и тетка что-то сообразила: “А ты Матрена, значит?” — и уставилась на Матрену во все глаза. И опять же, ни с того ни с сего, забыв свою печаль, вдруг как захохочет! Матрена чуть сквозь землю не провалилась от стыда и обиды — хорошо хоть, веселая вдова стала таять на глазах, пока не исчезла. А Матрена успела лишь крикнуть вслед: “А я б ему катаракту вылечила! Стекловидное тело внутримышечно!” — и проснулась.
Проснулась прямо-таки в бешенстве. Во-первых, при чем стекловидное тело? При катаракте — тауфон, катахром субконъюнктивально! А стекловидное — это она уже потом, в детской неврологии колола…
Во-вторых, что еще за Костя? Неужто тот самый, что каждое дежурство ей лилии с клумбы в процедурную подкладывал? (На что она, ясное дело, ноль внимания. Это у Светки, у Анжелки — какие-то там приступы по ночам, хи-хи, шлеп-шлеп по коридору. А у нее, у Матрены — порядок! Девять тридцать — отбой. Десять — “хр-р-хр-р” изо всех палат. Шесть тридцать — подъем и сонный мат. А лилии она выбрасывала. От них запах — хлорку перешибает).
Но чтобы у такого скромного парнишки и такая наглая мамаша? С гадостным таким смехом?..
И, должно быть, из-за дурацкого сна весь день пошел шиворот-навыворот. Спросонья напялила тот злополучный пиджак; вчерашнее место на рынке прозевала — еле приютилась на краешке прилавка, чуть не под самым мусорным баком. Покупатели сюда не шли, хоть тресни. Она уже и цены обводила фломастером, и зазывала сладким голосом: “Шерсть натурале, мадам! Пуговицы все — проверяй! И всего сто лей — о сутэ… Ну, хоть за чинч бери! Мадам!..”
Но непонятливые мадам, подозрительно пощупав товар, отходили. За два часа только и купили, что с десяток ложек; да стайка цыганят налетела и, не успела Матрена опомниться, утащила-таки еще две мухобойки. А под конец приблизился дряхлый дедок, весьма, однако, шустрый: одной рукой схватил коробку с бритвенным станком, другой — принялся тыкать в лицо Матрене растрепанную книжицу, вопя на весь базар: “Пеншионае, мадам! Пеншионае!” Матрена потянула было коробку назад, но хватка у старичка была мертвая. Она махнула рукой — не драться же, в самом деле, с ветераном! — и отдала так. Дедок сразу отодрал крышку и остался, видно, доволен: чмокнул Матренину руку и вскричал игриво: “Мадам! Интэрэс!”
И тут же, откуда ни возьмись, рядом вырос Геннадий и сладенько пропел: “Почем отдали, мадам? Интэрэс!” Пенсионера как ветром сдуло; Геннадий, не получив ответа, рявкнул: “В автобус!” — и Матрена поплелась. В злосчастном том пиджаке с пустым уже карманом…
— Или переложила куда? Или — вместо сдачи сунула? — ужаснулась она вслух. И даже в груди похолодело.
— Какой — сдачи! Сперли, и все, — подал голос через проход здоровяк Славик. — Видел я, как цыганва тебя шмонала! Лоховитая ты, Мотька. И куртку пацанячью вчера ни почем отдала…
— Ты зато не лоховитый — напальчники за презервативы продавать! — огрызнулась Матрена. — А ту куртку бабка внуку брала. Из кошелька все выгребла, у самой плащик латаный-перелатаный…
— Напальчники они не понимают, — без обиды отозвался Славик. — Объясняешь-объясняешь — по барабану! У них одно на уме… Ты чего это, Моть?.. Геныч, смотри! Геныч!
Неожиданно вокруг потемнело, и что-то оранжевое вспыхнуло перед глазами Матрены и погасло. Приятно прозвенело в голове, и последняя мысль мелькнула и пропала в мягкой убаюкивающей черноте. Лишь невнятные слова дребезжали вдалеке, не достигая сознания: “нация”, “полотенце сюда”, “вор на воре”, “Мотя, Мотя!..”
Последний голос так назойливо толкался в уши, что она, хоть и не сразу, все же узнала его — Генкин. Следом возникла тревожная мысль, непонятно к чему относящаяся: “Труп через границу везли — в багажник запихнули!” Но вот рядом прояснилось лицо мужа, и слова соединились и обрели смысл. Она выговорила поспешно, как могла:
— В багажник пихать будете — хоть в простыню махровую заверните.
— Очнулась! Мотя! — вскрикнул он.
— А матери голубую кофту тогда отдашь…
— Чего?.. Да заткнись ты, Славка, со своей нацией!
— Дак не я, не я! Царь-батюшка Николай! — вопил Славик, весь красный, брызгая слюной. — Так и не принял ихнего посла! Нет, говорит, такой национальности: румын!
— И нас, главное, за воров держат! — кричали рядом.
— У самих в магазинах барахло — глянуть не на что! А туда же, в сумку лезут, проверяют! Одна аж на улицу за мной выскочила, гадина!
— В падлу сюда и ездить!
— Во, явилась еще одна. Прям в автобус!
— Гля, наглые! Рынка им мало… Ноу проблем, бабуля! Свободна! Оккупантэ!
— Да это ж к Матрене. Мотя! — вдруг гаркнул Славик, и все расступились.
В дверях стояла старая румынка: темный плащ, черный платок, в руках сумка, в сумке… балалайка! — вдруг нелепо вообразилось Матрене. Но вместо балалайки старушка, поджав губы, извлекла из сумки старательно сложенную Сашкину куртку, а из кармана куртки…
— Гля! Полтинник твой! — изумился Славик.
Все оцепенело следили, как румынка, аккуратно обходя узлы, приблизилась к Матрене, как не без торжественности протянула ей полтинник, как Матрена, приподнявшись, приняла его дрожащими руками и, обхватив румынку, уткнулась лицом ей в плащ. Тут всех как прорвало: сгрудились вокруг, загомонили, закричали. Геннадий схватил старушкину руку и тряс, вскрикивая: “Друндум, мадам! Румын — русский — друндум!” Кто-то чмокнул ее в щеку, мазнув оранжевой помадой, кто-то сунул ей куклу-неваляшку, кто-то — шариковую ручку и брелок для ключей. Мадам отступала, улыбаясь и блестя черными глазами, но ее не пускали к ступенькам, ухватив за ручки сумку и заталкивая туда банку сгущенки, мухобойку и детский синий мячик.
В обратный путь тронулись весело. Впереди выводили на два голоса: “Что стои-и-ишь, качая-а-сь…”. Позади рассуждали: “Ну и что царь Николай? Подумаешь, крепостник! Одно слово — Палкин!”. “Считай, две тыщи лей, по-ихнему, Мотьке отдала! Могла б на новую куртку…”. “Так и Мотя ж ей, считай, даром… Люди — они везде люди!”. “А Патрикеевна ей — куклу! Ну, бабка!”. “А где она?”
Неожиданно Петро тормознул. Все клюнули носами.
— Идэ ж бабка?
Оглянулись на место Патрикеевны — пусто!
— Чи мыгрырувать надумала, старая?
Очумело уставились друг на друга.
— Она ж вроде к вам пересела!
— А чего ей у нас?
— Да петь!
— Здра-а-сте…
Тут всех завалило набок — Петро поворачивал. На лицо его в зеркале страшно было смотреть. Никто даже ойкнуть не посмел, только в сиденья вцепились. Понеслись, подпрыгивая, как каскадеры-гонщики.
По счастью, не промчались и пяти минут, как Патрикеевна отыскалась: ковыляет себе спокойненько по тротуару, будто в родную булочную за углом. Петро в окно навстречу ей — квадратный кулачище! А она руки в боки — и на всю улицу:
— Та шо ж я — у самой Бухарэ була, на рынке трои сутки, а до храма Божьего ноги два квартала не донесут? Та раньше було, люди за полземли к святым местам ходылы!
Из автобуса завопили вразнобой:
— В какой тебе Бухаре?
— Одно дурнэ поихало в турнэ!
Но ругались на радостях недолго. Петро — тот только рукой махнул да пот со лба вытер.
Дальше уже ехали без происшествий. Впереди затянули по новой: “Как бы
мне-е, рябине-е…”
— Ой, что ж я, дура, и адрес не спросила! — спохватилась Матрена. — Румыночки этой. Может, открытку б когда послала…
Геннадий расхохотался.
— А на каком, интересно, языке? Румынский учить начнешь?.. — и посерьезнел. — Я вот насчет государственного долга все думаю… Ведь семьдесят миллиардов! А?..
“Тонкими-и ветвями-и к дубу б я прижала-а-ась!” — истово голосили передние.
— Чем за государство думать, цветы б когда подарил! — вспылила вдруг Матрена.
— Тебе? — удивился Геннадий. — Ну… Вот зарплату, может, дадут…
— Хоть бы на даче посадил! Вместо топинамбура… Я ведь, между прочим, на балалайке играть могу! — ни с того, ни с сего объявила она. — Не знал? А некоторым, кстати, очень даже нравилось…
— Чего ж с собой не взяла? — спросили передние. — Счас бы подыграла!
И грянули слаженно: “Клен ты мой опа-а-вший, клен заледене-е-лый…”
Южный сон
Об этой поездке Татьяне думалось туманно и мечтательно, словно семикласснице — о выпускном бале: “Когда-нибудь…”
Между тем на семиклассницу она ничуть не походила — тридцатилетняя, рано отяжелевшая женщина, из тех, про которых в очереди говорят неопределенно: “Тут еще такая стояла… в зеленом пальто”.
И однако этот город ей снился. Не то чтобы очень часто — в год раза три-четыре, но всякий раз удивительно. Был он во сне похож на новогоднюю елку в разноцветных огнях, но при полном солнечном сиянии. Снилось так: будто бы едет она в автобусе по какой-то улице (она во сне уже и маршрут изучила: сначала на запад, потом поворот налево, к югу), а за окном не то цветущие сады, не то зреющие поля — и вакханалия красок: что-то нежно-голубое, и сочно-зеленое, и солнечно-золотистое, и все это переливается и смешивается, словно в волшебной палитре, вспыхивая вдруг пронзительно-розовым или жгуче-сиреневым — оторваться от окна невозможно! И при всем том ждет ее впереди остановка, на которой она должна сойти, и там, на той остановке — еще как бы отдельное, главное чудо.
Хотя наяву городок был маленький и пыльный. Мужчины там через слово ругались матом, женщины мыли голову кефиром, а продавцы, глядя в глаза, недовешивали по полкило мяса. Правда, мясо тогда еще брали килограммами. Но билет туда уже и тогда стоил столько, что она была там всего раз. Когда провалилась в театральный (чего и следовало ожидать, при ее-то заикании), и отец отправил ее к тетке — развеяться. Она развеялась и вернулась.
— В командировку, говоришь? — переспросил муж. — Это где тетка твоя, что ли? Ты там еще травилась… из-за этого, как его…
— Ой, ну ладно тебе! История древнего мира! — сморщилась она.
— Древнего?— и муж окинул ее цепким взглядом.
Не то чтобы он ревновал к ее семнадцатилетней глупости. Нет! Просто — крестьянская жилка (бабка была из зажиточных крестьян, раскулачивали). Такая наследственная особенность: “Вить, у нас там в сарае рама от велосипеда”. — “Ну”. — “Отдай Людкиному Сашке, а? Пацан на своем в колонку врезался”. — “Ну. А я при чем?.. Пускай лежит, есть не просит”.
Хладнокровие такое.
Муж не спеша прошелся по ней взглядом: размер сорок восемь, два подбородка, бородавка на щеке — и остался, в общем, спокоен. Но предупредил:
— Димку возьмешь с собой. Порадуешь тетку.
— Димку? — опешила она. — А… дорога? Две тыщи километров!
— Ну так самолетом! Мать нас вообще на подводе к бабке возила. Четверых. И ничего.
И ничего. То есть, мало ли что. Пусть лежит.
Два месяца Татьяна готовилась.
С туфлями повезло сразу: попались недорогие итальянские, благородного цвета беж. (Правда, матерчатые,— муж сказал, — за границей такие берут для покойников.) Но на цены платьев просто жуть брала смотреть! Да и расцветки встречались все больше какие-то похоронные. И не попадись ей этот отрез… Увидев его, Татьяна так и приросла к витрине. За мутным стеклом сиял кусочек ее сна — наяву! Золотистые переливы — она сразу узнала их! — обещали чудо. И чудо можно было потрогать руками (гладкое, оно так и ласкало ладонь), приложить к груди перед зеркалом (сияние озарило ее лицо) и, наконец решившись, унести три метра в хозяйственной сумке.
Старая, досвадебная еще, выкройка отыскалась сразу, будто ждала, оставалось лишь прибавить по контурам. Линии ложились четко, ровно, машинка не упрямилась, не рвала и не путала нить.
— А за свет, значит, опять не заплатила? Это какие ж пени… — завел вечером муж, но, увидев ее в обнове, вдруг осекся. — Ну-у… даешь ты, мать! Это ж сколько б ты могла таких в неделю шлепать, а? Хоть бы по полтиннику?
Татьяна слушала рассеянно. Ей припомнилась вдруг разница во времени. Пусть небольшая — не день, не сутки, а только два часа — но все же в то время как здесь садилось солнце, там уже наступала ночь — южная, звездная, с разноцветными огнями, с таинственным шуршанием шин по асфальту… Или это тоже ей приснилось?..
Но однажды время и впрямь замедлило ход и замерло — в самолете, в черной пропасти-высоте с тусклым оранжевым шаром по правое крыло. Время замедлило ход, замерло и, качнувшись, двинулось, набирая скорость, не вперед и не назад, а совсем в иную, неведомую сторону. Кончилось здесь и началось там.
Там оказалось — тепло, душно. Так душно, что у Татьяны закружилась голова, и, сходя по трапу, она покрепче ухватилась за Димкину руку. Так тепло, что почудилось — город специально ждал ее, сохранив все как прежде: звезды над самой головой и душистый ветер. Сияя ночными огнями, город смотрел на нее прежним ласкающим взглядом. Это было поистине ловко подстроено! (Но дудки: больше она не попадется. Не девчонка, нет уж, кончено!)
Точно такой же осталась и тетка, разве что немного углубились знакомые морщины. Та же прямая директорская осанка. Тот же острый взгляд, извлекающий информацию. Пока Таня, оглохнув от самолетного гула, невпопад отвечала о ценах, зарплате и расположении комнат, тетка, поощрительно кивая, методично и профессионально, словно врач на приеме, расшифровывала каждую интонацию, взмах ресниц, поворот головы. К концу дороги она прекратила расспросы и прикрыла веки, и Татьяна догадалась: предварительный диагноз готов.
И дом ее был, как и прежде, похож на кабинет врача. Или, пожалуй, все-таки на кабинет директора школы. Среди строгих рядов книг на полках и симметрично расставленных стульев Таня сразу почувствовала себя провинившейся ученицей.
Она послушно выпила чаю с яблочным пирогом. Уложила Димку. Поддержала разговор об инфляции, нестабильности жизни и новых национальных проблемах. И, наконец, осмелилась вставить: как там, мол, соседи? Тетя Амина с нижнего этажа? И другие?.. Однако тетка уже зевала. И, пожелав Татьяне спокойной ночи, проводила в спальню.
Спалось здесь сладко и спокойно — без снов.
Очередь снов настала наутро. Татьяна выглянула в окно, не веря глазам. Неужели сама тетя Амина вешает белье, как тысячу лет назад? Непостижимо! И овощной ларек на прежнем месте? Невозможно! Однако знакомые улицы лежали за углом — те самые, виденные во сне. Они не сверкали, не переливались, но были в тысячу раз прекраснее сна в своих строгих линиях в рассветном молчании.
И только арыков она не узнавала. Когда-то звонкие и смешливые, всюду сопровождавшие ее веселыми серебряными голосками, они теперь молчали, погребенные под пышными грудами листьев.
Но ведь тогда стояло лето…
Тогда этот город показался ей до смешного ненастоящим, словно театральная декорация.
Вместо неба — кусок бледно-голубого полотна (и хоть бы облачко в углу подмахнули для правдоподобия). Вокруг дома — бутафорский кустарник с невиданными зелеными шишками. Женщины в цветистых восточных нарядах (только вот платья явно широковаты). И самые что ни на есть экзотические имена: Гюльджамал — прекрасный цветок, Курбан — возлюбленный, Байрам — праздник.
А гортанная речь! А песни! А завывания каких-то немыслимых двухструнных! Поистине восточный колорит удался постановщику на славу!
Таня развлекалась от души. В этой восточной сказке ей, провалившейся в театральный, позволялось не только вступать на подмостки и бродить по нарисованным улочкам, но даже и вступать в разговоры с персонажами!
По соседству жил, судя по голосу, типичный театральный злодей: когда он говорил, стены картонных домов сотрясались. К счастью, говорил он мало, только здоровался с теткой. Та сухо кивала в ответ и, отойдя, характеризовала его по-учительски четко: способный, но ленив и себе на уме; женился, но жену так и не перевез из аула — не уладили что-то с калымом, учился в музыкальном, но бросил и пел на свадьбах — словом, сбился с пути.
Правда, на наметанный Танин глаз, в злодейскую роль он еще не полностью вжился — очевидно, ленился репетировать.
Хотя никакого дела до него ей, само собой, не было. Она даже лица его толком не разглядела, да и не собиралась — ясно было, что не красавец. А уж костюм!.. Положительно он щеголял в обносках приличных персонажей.
Но как-то раз… То есть в принципе ничего не случилось: просто Таня слонялась по веранде, а он сидел во дворе на корточках — в этом краю почему-то считалось очень удобным так сидеть. Кто-то окликнул его, он, лениво обернувшись, ответил. И в эту минуту его голос прозвучал иначе… Таня удивленно подняла голову и вдруг вспомнила: ведь он поет! В нескольких словах на чужом языке она ясно расслышала мелодию — странную, причудливого рисунка. Но была в ней какая-то своя гармония и сила, даже властность, что ли?
Вот тогда-то и мелькнула у нее впервые эта мысль!
Не злодей, не разбойник — быть может, этот голос принадлежал какому-то повелителю? Властелину? Да и не только голос: этот медлительный взгляд из-под приспущенных век; линия бровей… Да-да, вот чем запоминалось его лицо: не красотой, но властной волей!
Освещение сцены вдруг переменилось. Лучи солнца-прожектора разом повернулись к нему, оставив в тени других героев. Его шаги звучали гулко, словно отдаваясь в просторных покоях — теперь Таня ясно слышала это! Судьба отказала ему в могуществе — что ж, так случалось в театральных сказках… Но, значит, его чудесная история была еще впереди!
Однако подозревал ли он об этом? Улавливал ли знаки иного предназначения?
Пожалуй, нет, говорила она себе, глядя, как он сидит на корточках нахохлившимся воробьем. Нет, не торчали бы так у повелителя острые лопатки. Он и понятия ни о чем не имел. И жил совершенно как все.
А все здесь жили не спеша. Спокойные лица. Плавные жесты. Таня только диву давалась: где же предварительная запись к врачу? За билетами на самолет? Где утренние толпы на остановках? То есть, может, они и были, но на глаза как-то не попадались. Как-то они здесь умудрялись не суетиться. Нет продавца за прилавком — очередь улыбается: ай, придет, куда денется? Босоногий мальчишка гонит через дорогу верблюжье семейство — машины почтительно стоят, пока одногорбые их предки, помахивая хвостами, пересекают проезжую часть.
А сосед, старый узбек дядя Миша, раз остановил тетку во дворе:
— Слушай, ну куда ты все время спешишь? Куда торопишься? Ты сядь! Попей чай. Посмотри: сама здорова? Племянница твоя здорова?..
И вот днем во дворе она снова говорила с дядей Мишей. Это совершенно невероятно, но она ловко прикинулась, будто так и есть, и ничего особенного: просто тот же дядя Миша в той же тюбетейке сидит на лавочке и, так же щуря глаза, рассказывает, как сушат урюк в Намангане.
Город больше не был декорацией. Сказку вытеснили новые громоздкие дома и ровные одинаковые кварталы, и гул самолетов, и школьники с портфелями. Персонажи с восточными именами облачились в джинсы и кроссовки и интересовались накладными, печатями, факсами и компьютерами.
Но и теперь он был хорош! Осеннее пламя уже охватило кроны деревьев, и повсюду в воздухе вспыхивали красно-желтые искры. Шла пора осенней щедрости, пора роскошной зрелости плодов и красок. Ослепительно-синее небо сияло над головой, и южная звездная ночь смотрела из глаз встречных женщин.
И в точности как тогда у Татьяны пропал аппетит. И, как тогда, тетка оскорбленно поджимала губы, унося нетронутые тарелки. Возмущалась:
— В зеркало посмотри — на кого похожа стала! Краше в гроб кладут!
А из зеркала на Татьяну смотрела незнакомая девица с нахально смеющимися глазами.
— Красивая у тебя племянница… красивая, хорошая! — сказала во дворе тетя Амина, тряхнув седыми косами. Глаза у Амины цепкие — не отпускали. Таня улыбнулась ей. Тетка нахмурилась и дернула за локоть. Будто на уроке отобрала записку с приглашением на свидание.
Однако поговорить с ней все как-то не выходило. Всякий раз, когда представлялся случай — если Таня возвращалась с предприятия рано и обедала дома, или вечером, за чаем, когда Димка уже спал, — она вдруг ни с того, ни с сего лишалась дара речи.
И только однажды, почему-то в ту минуту, когда переходили дорогу, отважилась:
— А помните, тот… тут жил…
Но в этот момент тетка рванула ее за руку, и прямо за спиной пронеслась машина.
На тротуаре же она только взглянула — и Таня осеклась. Это было то самое лицо: “Где ты нашла таблетки? Сколько выпила? Все?..”
И, наверное, она имела на это право. Что она пережила, пока ее, Таню, откачивали а больнице? И что за молва пошла? Отравилась… влюбилась… в женатого человека…
Жена возмущала особенно. Вместо того чтобы разделить опалу с царственным супругом! Или, на худой конец, поднять восстание черни у себя в ауле! Так нет, жила себе при папе с мамой, завязав рот платком. (Так они, аульские, даже здесь ходили. И в галошах на босу ногу). А он ходил в неглаженой рубашке “Союз – Аполлон”, тогда такие еще носили. Этот “Союз” шел у него по всей спине вверх ногами.
Но действие что-то затягивалось. Развязка все не наступала. А между тем приближался день отъезда.
Наверное, они все здесь знали, чем кончится дело. Потому-то и молчали, и жили себе спокойно. Играли свои роли. И никто не считал нужным ничего ей объяснять.
Ну что ж! Ей все равно. Пусть остается здесь со своими тайнами и непонятными обычаями. Со своим бесстрастным, словно маска, лицом и тяжелым взглядом. Или, может, он уверен в счастливом конце истории — почем ей знать? Нельзя судить об эпилоге, раскрыв книгу посередине!
В последнюю субботу во дворе играли свадьбу. Утром Таня видела из окна, как тетя Амина с другими женщинами готовила плов: чистили огромный закопченный казан, мыли рис в четырех водах.
А ее в тот день тетка повела в кино. Но фильм попался какой-то нудный, Таня еле дождалась конца. Да и кинотеатр — квадратная стеклобетонная громада — никак не вписывался в общий сказочный колорит.
Зато к возвращению свадебный пир во дворе был уже в полном разгаре. На столах — как на прилавках Текинского базара. Невеста в сияющем наряде — прямо со страниц “Тысячи и одной ночи”. И музыка. И голос… его.
Очевидно, в этот день он получил весть о готовящемся мятеже. Его время наступало с часу на час. Но он не желал вступать на престол ценой чьей-то крови. Милостиво предоставлял он толпе отдаться под его покровительство. Его голос ласкал, и повелевал, и обещал. Утоление — жаждущим. Утешение — страждущим. Надежду — отчаявшимся.
Таня не заметила, как оказалась лицом к лицу с ним. Зато обнаружила вдруг, что стала понимать слова чужого языка. Это была песня о счастье — и о ней. Он пел о том, что без нее сказка не кончится добром. Так, значит, он знал все? Верные слуги донесли ему! И вот он звал ее с собой, она ясно слышала это! Он не приказывал — просто пел, чуть покачиваясь в такт, и будто бы распахивал перед ней сказочные ворота…
— Ну, пошли! — распорядилась тетка, беря ее за руку. — Поздно уже.
Вот именно. Поздно! Она враз очнулась. Перегрелась на солнце, что ли? Хотя чего не стукнет в голову под музыку! Но что за роль чуть не выпала ей в этой восточной пьесе? Очень любопытно! Младшей жены? Наложницы? Или какие там еще остались свободные места?
И почему-то никак не засыпалось. Даже глубокой ночью, когда все стихло. А ночи здесь были знойные, безлунные — в самый раз для блеска кинжалов и вскриков испуганных девушек…
Но ведь ее-то никто не собирался воровать! Просто было нестерпимо душно, и она спустилась на минутку подышать свежим воздухом… А он сидел внизу на скамейке. Но что она могла сказать ему? И на каком языке? Подумала ли об этом тетка, когда тащила ее обратно? И до чего же ледяная рука у нее была в ту раскаленную ночь!
И уж, конечно, не собиралась Таня травиться — смешно даже! Просто снотворное никак не действовало, и она глотала таблетку за таблеткой из теткиного пузырька, глядя из окна на опустевшую скамейку…
Но вот теперь, в эту ясную осень, почему бы им не поговорить? Двум взрослым людям. Почему не обменяться парой слов? Хотя бы о погоде. О том, какие сны снятся под равномерный гул дождя, когда небо затянуто сизо-фиолетовыми тучами?
Они встретились бы случайно в аллее парка — по-летнему пышной, по-осеннему золотой, где каждое слово в торжественной тишине обретает особый смысл… А может, под каменным куполом базара, где среди гомона толпы встреча внезапна и непредсказуема, и в первый миг выражение лица говорит яснее слов… Или в чайхане. Он придет не один — с другом или с семьей: жена в темно-красном, свободного покроя платье, дородна и нетороплива, как подобает матери… скольких детей? Она спокойна: жизнь не обошла ее радостями. Благодарение Аллаху, еще есть на земле край, где можно жить достойно, как завещано законом предков. Дом. Муж. Дети. Золотой перстень на пальце. “Остального тебе не понять”, — насмешливо доскажут прищуренные глаза, встретив упорный взгляд незнакомки.
Но я все пойму! Не по твоему лицу — по его. Прочту, как по книге, всю вашу жизнь — по линии губ, по движению бровей. Ибо я знала это лицо очень давно. Много, много раньше, чем ты! Ведь мы уже жили когда-то прежде — муж и жена? жених и невеста? влюбленные? — и встретились снова в этой жизни. Я узнала его, он — нет. Да и к чему узнавать? Женатому человеку. Жена — красавица. Любимая… в этой жизни…
Но в чайхану она так и не выбралась. Находились бесконечные дела: купить хлеба к обеду, заглянуть в “Детский мир” — Димка совсем вырос из куртки, да еще в универмаге встретилась гитара с двойными струнами — давнишняя мечта мужа. А в “Тканях” портьеры с золотым шитьем теснили цветистые шелка, и двое продавцов из разных углов магазина бесстрастно следили за ее рывками, точно пауки, уверенные в прочности своей сети.
Вдруг пришло в голову: что если он теперь продавец? И даже оторопь взяла при этой мысли. Хотя почему? Торгуют же жвачкой на каждом углу! Теперь все может быть…
В аэропорту тетка все порывалась что-то сказать. Начинала:
— Раньше у нас виноград был другой. Помнишь, в том году?
Но Татьяна, молча кивнув, отворачивалась поправить Димке шапку или вытереть нос. Почему-то уже не хотелось слышать этого среди вокзальной суеты и толкотни.
И однако все еще гнездилась нелепая надежда. Неужели он мог так и отпустить ее? И не узнать? Не догнать? Не вбежать, запыхавшись, в сверкающий, уютно-безликий самолетный салон?
Он увидит ее издали — узнает — обо всем догадается — вспыхнет, закрыв лицо руками — мальчишка! — рванется следом — но самолет уже наберет высоту…
Она усадила Димку, защелкнула ремни, а самолет все медлил, все не двигался с места. И она не спускала глаз с двери. Сейчас! Да-да, сейчас…
И — дверца бесшумно отворилась.
Вошла стюардесса.
Объявила кукольным голоском: “По метеоусловиям вылет задерживается на восемь часов. Просьба к пассажирам — временно покинуть салон!”
И все, оторопев на мгновение, с ворчанием потянулись к выходу.
Таня сбежала по трапу, улыбаясь. Так, значит, этот город не хотел расстаться с ней? Он помнил девчонку, влюбленную в сказочного принца! И он подарил ей еще один щедрый солнечный день, чтобы отогреть перед долгой зимой…
Они направились в чайхану. Точнее, Димка сам потащил ее туда: “Вкусно пахнет!” Однако поданный плов забраковал: “Папин лучше!” — и не одобрил стариков, возлежащих на расстеленных коврах: “Они что, больные?” Но узнав, что это не просто старики, а “бабаи”, широко раскрыл глаза и вопросов больше не задавал.
Остальное время провели в парке. Правда, побродить по аллеям не удалось, Димка задался целью испробовать все качели. На косо поставленной “ромашке” не обнаружилось ни одного привязного ремня, но парень-карусельщик ободрил Таню: “Ай, девушка, ничего!” — и беспечно махнул рукой. Она засмеялась и села вместе с Димкой, замирая от сладкого ужаса разлуки с землей.
“Все помню. Люблю” — эти слова, пришедшие ей в голову на самой высоте, взялись ниоткуда. Она не слышала их, не видела. Она просто вдруг почувствовала, как они витают в воздухе, именно эти “Все помню. Люблю”. И улыбка… Да, где бы он ни был, он увидел ее! И она благодарно улыбнулась — в ответ…
Ночью Димка ворочался и вскрикивал — от обилия впечатлений. А может, это она ему мешала уснуть. На нее как раз напало красноречие.
— В аэропорту, пока регистрировались, умудрился шапку где-то посеять. Я ищу, бегаю — и вдруг она, представляешь, как зарыдает!.. Вить, ну ты спишь, что ли?
— Угу… Нет, я все слышу… — бормотал муж, с трудом разлепляя веки. — Вчера вот не мог уснуть… мысли какие-то… как чувствовал, что задержитесь.
— И главное — “Приезжайте! Приезжайте все! Места много, а зачем мне?” — и ревет, как маленькая. Прямо еле успокоила.
— Ну, так, может, подумаем?.. Как там у них… вообще?.. — из последних сил поддерживал он разговор.
— Да прямо! Разбежался, — шепотом прикрикнула Татьяна. — Славны бубны за горами!
— А я тут Сашке раму отдал. Думаю, чего ей ржаветь?.. — вспомнил он и окончательно уронил голову в подушку. Брови его сложились смешным шалашиком.
Таня подошла было закрыть форточку, но передумала. Зима в этом году наступила легкая, нежная. Ни свирепых морозов, ни грязно-мокрых оттепелей — ровно сыпал чистый мелкий снег. Скамейка во дворе укрылась пышным сугробом, а рядом неподвижно застыл куст сирени, весь белый. Сколько же лет она не стояла вот так у окна ночью? Неужели с того Нового года, когда первый раз подстригла челку? Когда вертелась на кухне, будто бы помогая бабушке с пирожными, а сама все косилась на телефон: позвонит… не позвонит?
И словно не было пятнадцати лет. Ничто не изменилось, не тронулось с места. Та самая ночь. Тишина. Скамейка вся в снегу под кустом сирени. И лунный свет.
ЛУЧИ ЛЮБВИ
В один злосчастный день Зоя Федотовна рассталась с лучшей подругой.
Что это значит — могут понять только одинокие бездетные женщины, над кроватью у которых висит гобеленовый коврик с семейством ланей, а на противоположной стене — репродукция с картины Крамского “Неизвестная”. Носят они строгие, волосок к волоску, прически и темные шерстяные платья с ажурными воротниками ручной вязки, а по вечерам слушают радио, отдавая предпочтение литературно-художественным передачам, и, чтобы не тратить времени даром, зашивают распоровшиеся швы на матерчатых сумках для продуктов. Иногда же, сорванные с дивана телефонным звонком, они ведут полуночные переговоры с закадычными подругами, жизнь которых, напротив, отнюдь не одинока и так переполнена событиями, что часть этих событий неудержимо выплескивается на другой конец провода — в жизнь женщин одиноких.
И вот с такой-то закадычной подругой и произошла у Зои Федотовны ссора. Да не какая-нибудь рядовая размолвка, а то, что называется ссора на всю жизнь: оскорбление в лучших чувствах, дело принципа, о примирении не может быть и речи, когда сказано такое, такое… О том, что именно сказано, Зоя Федотовна на следующий день старалась не вспоминать, потому что сразу тряслись руки и колотилось сердце. Но человеком она была стойким, а потому твердо соблюдала обычный распорядок дня, включая поход на рынок и в аптеку, приготовление постного борща и даже мытье подъездной лестницы, потому что как раз подошла ее очередь.
И вот тут-то, на лестнице, прислонившись к стене для краткого отдыха, услышала она разговор.
— Она думает: если дача, так можно туда всякий хлам пихать! — раздраженно воскликнул молодой человек в темных очках, в детстве, бывало, оставляемый матерью под присмотром Зои Федотовны и теперь удостоивший ее неопределенного кивка. — Так еще и в гараже всякий хлам! Одних газет, журналов пачки четыре! Никак вывезти не соберусь.
— Ну, так я давай, — предложил его спутник в очках, сверху темных, снизу посветлее, — все равно мимо свалки езжу.
И не успела бывшая библиотекарь Зоя Федотовна сделать очевидный вывод о том, как нынешняя молодежь относится к печатному слову, она ни с того ни с сего услышала свой собственный голос, выговаривавший с неприятным жалобным трепетанием:
— Севочка! То есть Всеволод, извините… А нельзя ли полюбопытствовать, какие именно у вас там ненужные журналы?
Бывший Севочка, а ныне Всеволод, остановился не сразу — прошагал почти донизу, прежде чем остановился и задал Зое Федотовне характерный для современной молодежи вопрос:
— А вам оно надо?..
В тот же вечер сверкающая машина с сиденьями, обитыми чем-то нежно-упругим, вроде панбархата, несла ее по дороге с уютной и ласковой бесшумностью, бережно притормаживая на поворотах. Зоя Федотовна все смотрела в окно и не могла решить: она ли это так давно не ездила по городу вечером, или город так стремительно изменился, что не узнать улиц — сплошные разноцветные огни! Она, пожалуй, ехала бы так и ехала среди этого праздничного мерцания, но весь путь от Севочкиного гаража до дома занимал, он сказал, минут пятнадцать.
Сам Всеволод больше молчал, только пару раз обменялся невнятным словом с тем же самым, незнакомым ей спутником. Их голоса плыли мимо Зои Федотовны, пока она, откинувшись в объятия сиденья, слушала протяжную песню из магнитофона. Какая-то невидимая часть ее, легкая, молодая, пела и вздыхала вместе с певицей, в то время как видимая телесная оболочка осторожно придерживала связку “Огоньков” и “Техники — молодежи”.
Она даже не расслышала, как Всеволод сказал:
— Я счас… пять секунд, не больше.
Она только заметила, что машина свернула под арку и въехала в незнакомый двор.
Дверь за ним захлопнулась.
В это время песня смолкла, но музыка продолжала звучать в душе у Зои Федотовны. Поглаживая корешки журналов, она чувствовала себя помолодевшей и удачливой. С нею были испытанные друзья, на чью поддержку всегда можно положиться, верные средства от бессонницы и ночных страхов, путеводители и спутники по жизни, пусть даже и по вчерашнему ее дню. “Позвоню — обзавидуется!” — по привычке подумалось о подруге. И тут же ударило, как током: “Кому позвоню? После такого?..”
И разом все вокруг непоправимо помрачнело. Чужой двор хмуро смотрел на нее из окон. По одну сторону темнели неопрятные силуэты кустов, по другую — зияли чернотой полуподвальные окна. А сама она — немощная старуха, жалкая обуза для окружающих — сидела в чужой машине со своей униженно выпрошенной пачкой старых журналов.
Рука ее вздрогнула. Сердце забилось.
Валидола с собой она, конечно, взять не подумала. А негодяй Севка — точно как в детстве удерет, бывало, в соседний двор! — и не собирался возвращаться.
Одиночество властно подступило к ней. Все болезни, неудачи, насмешки и унижения беззвучно заплясали вокруг, корча злорадные рожи. Могильная тишина царила в темном чреве машины. Зоя Федотовна отчетливо поняла, что если эта тишина продлится еще несколько минут, то она умрет или сойдет с ума.
Спутник Всеволода сидел впереди, спиной к ней, совершенно неподвижно. Дремал или просто в задумчивости ждал товарища? Не в привычках Зои Федотовны было навязываться с разговором к чужому человеку…
— Не скажете ли… э-э… который час? — тем не менее, выговорил ее голос, лишь слегка дрогнув.
Мужчина ответил не сразу — видно, все-таки дремал.
— Девять… семнадцать, — наконец буркнул он.
От звука ответного голоса во вселенской черноте протянулся тоненький спасительный лучик. Зоя Федотовна не знала, что это был за луч. Она просто перевела дыхание и откашлялась.
— По старому стилю это десять семнадцать, — с робкой благодарностью заметила она. — А кстати, многие специалисты считают, что переход на осеннее время организм воспринимает как стресс.
— М-м?.. Одним стрессом больше, одним меньше, — невнятно проговорил мужчина и, похоже, зевнул.
— Не судите, молодой человек, о том, чего не знаете, — с затаенной болью промолвила на это Зоя Федотовна. — Во-первых, возможности организма не безграничны, а во-вторых, стресс стрессу, знаете, тоже рознь!
На это собеседник не ответил, очевидно, полагая тему исчерпанной. Но чувства и воспоминания разгорались во встрепенувшейся душе Зои Федотовны все ярче, все горячее и уже почти жгли ее изнутри.
— Скажите: вас предавал когда-нибудь друг? — неожиданно воскликнула она с мучительным пафосом так же звучно, как открывала когда-то торжественные читательские конференции.
Молодой человек приобернулся и некоторое время молча смотрел на нее через плечо. Очевидно, он не любил спешить при разговоре.
— Что же это за друг? — наконец задал он встречный вопрос. И сам себе ответил. — Таких друзей иметь — дорого обходится! Лично я не могу себе позволить.
Тут Зоя Федотовна, в свою очередь, помедлила, обдумывая услышанное.
— Может быть, вы и правы, — признала она с вздохом. И обоим показалось, что вокруг немного посветлело — это еще несколько лучей смягчило холодную темноту наступающей ночи.
Потом она пожаловалась:
— Но ведь прошлое, знаете! Столько лет вместе! Все-таки привычка…
— Привычки — наши цепи! — отрубил мужчина. — Вы вот что: попробуйте посмотреть на этого друга с непривычной точки зрения. Другими глазами!
— То есть… это в каком же смысле?
— Ну, например, можете вообще не смотреть на него, а только слушать. Кстати, восемьдесят процентов информации о человеке — в его голосе. Особенно в смехе. Прислушайтесь: если сильный человек — смеется звучно, открыто, а если пискляво так хихикает — лучше сразу бросьте. Такие люди слабы и истеричны.
— Подумать только! — удивилась Зоя Федотовна. Печаль ее не исчезла, но как бы отодвинулась за пределы разговора. — Попробую обязательно! А вы, наверное, психолог — угадала, да?
— Н-ну… можно сказать — отчасти.
До возвращения Всеволода поговорили о многом. В частности, об экологии: ожидать ли глобального потепления и что в этом плане может сделать человечество. О деньгах: что они не всякому на пользу и налагают на человека серьезные обязательства. Особенно красноречиво молодой человек говорил о воспитании — оказалось, у него двое детей. И только было Зоя Федотовна собралась дать несколько советов в отношении подбора книг для юношества, как некстати вернувшийся Севка грохнул дверцей и включил свою вульгарную музыку.
И тут только Зое Федотовне пришло в голову: как же они за весь разговор не представились друг другу?
Но тем временем уже приехали на место. Вынесли ее связку журналов.
— Счастливо, мать, — тепло попрощался с ней у двери приятный собеседник — оказалось, и наружности довольно приятной.
— И вам также всего наилучшего, — от души пожелала она.
Читать в этот вечер она не успела, сразу уснула безмятежным сном.
А на следующее утро вдруг решилась начать ремонт.
Собственно, решилась она давно, но не начинала из-за подруги: та обещала помочь двигать мебель и клеить обои, да все не могла выбрать время. А тут Зоя Федотовна — одна! — за час ободрала половину обоев и даже, подсунув под углы куски сырой картошки, сдвинула на середину комнаты тяжеленный гардероб!
Куски обоев загромоздили все проходы. Зоя Федотовна и тут не растерялась: все сложила ровными пачечками, перетянула шпагатом и понесла в мусорку.
И на лестнице — добрый знак! — опять встретился ей Всеволод.
— Севочка! С добрым утром! — поздоровалась Зоя Федотовна и, конечно, не могла не поделиться впечатлением. — Какой товарищ у тебя приятный! Такой интеллигентный, порядочный — просто редкость в наше время!
Всеволод кивнул, спустился еще на три ступеньки и остановился. Повернулся и сказал очень тихо:
— Да вы чё, теть Зой! Это ж криминальный авторитет.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
Пачка туго упакованных обоев выпала из руки Зои Федотовны и загрохотала вниз по лестнице…
Вечером в ее дверь постучали.
— Открыто! — промолвила Зоя Федотовна слабым голосом. — Только осторожней, у меня все с мест сдвинуто!
— Чего лежим? — бодро осведомилась вошедшая, ступая в прихожую.
— Анечка! Дружок мой! А я думала, больше уж не придешь ко мне!— обрадовалась Зоя Федотовна.
— Ладно глупости молоть… Упала, что ли, ударилась? — строго осведомилась названная Анечкой.
— Да это я так, голова что-то… Наверно, магнитный день!
— Мать честная! Она ремонт затеяла! Одна! — воскликнула подруга, щелкнув выключателем. — Не-ет, правильно я тебе вчера сказала… ну да ладно, не будем вспоминать…
— Нет, ты говори, Анечка, говори! — подхватила Зоя Федотовна окрепшим голосом. — Я тут, пока лежала, целый день все думала — и знаешь, к какому выводу пришла?
Она приподнялась на локте и, всхлипнув, прошептала:
— Что люди всегда могут найти общий язык! Ты со мной согласна?
Промокнула глаза платочком и, прижав руки к груди, умоляюще посмотрела на подругу.
— Да неужто? — изумилась Анечка и прыснула. — Ну, ты даешь, Зойка! — и расхохоталась во весь голос.
Но Зоя Федотовна не присоединилась к ней, а добавила строго:
— И тут, кстати, многое зависит от смеха. Вот у тебя, например, смех человека с сильным характером. Серьезно, мне один психолог объяснил!
— Серьезно? — вытаращила глаза Анечка и опять неудержимо расхохоталась.
И Зоя Федотовна кивнула и, заразившись веселостью, пискляво хихикнула.