Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 12, 2006
На дне залива дремлет Тициан.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Венеция? — Воды, официант!
Бокал подносит с ледяною рожей,
Как будто он и впрямь потомок дожей
И на паях содержит ресторан.
На дне залива дремлет Тициан,
Удрав из венецийских декораций
В гортанный бор, сосновый Каракан,
Где надобности нету притворяться
Вельможным старцем на виду у дур,
Их “силикон” в гипюре “от кутюр” —
Раскормленные долларами сиськи,
Мужья их, жирно пахнущие виски…
За мнимой позолотой сплошь обман,
Который ныне кличется гламуром…
Здесь голубей тю-тю, а местным курам,
Коровам, овцам как-то невдомек:
Кто подремать на дно залива лег?
Лишь местный участковый на “Урале”,
Узри он сей прискорбный эпизод,
Едва ли удержался б от морали:
“Опять утоп какой-то идиот!”.
На дне залива дремлет Тициан…
Над ним вода и плащ зари вечерней,
И сосны в тихой нежности дочерней
Поют ему…
Вдали венециан,
Как дремлется, Вечеллио печальный,
Что грезится в закатном забытьи?
Не разглядят поклонники твои:
Где ты живой, и кто в анналы сдан?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На дне залива дремлет Тициан….
* * *
Когда приходит Рим — в глухую полнощь,
из полубреда, полуисступленья
склубившись,
на вокзал Термини
бежит двойник мой в вылинявших шортах,
и падает на лестнице Испанской,
лоб расшибает с ходу о Трехлучье,
как будто бы вослед легионеры
идут и дышат в спину тяжело…
О, Рим — ты мой классический диагноз:
здесь золототорговец крови польской
мне что-то лепетал про храмы инков,
а толстая придурошная янки
чесала “Вашингтаун” против шерсти
за то, что так бездарно подражает
колоннами и куполами,
единственному граду всех времён.
Рим, ты не можешь больше сниться,
баста!
Дразнить меня своею волчьей грудью,
и примерять улыбку Мессалины
к лицу дешевой заельцовской шлюхи,
с которой, если было, то давно…
Рим, я желал бы стать по праву крови
Твоим волчонком, русским итальянцем —
Ивановым, Брюлловым, Щедриным…
А так, я убегаю от Трояна,
от Пантеона, площадь Аргентины
объять пытаюсь зреньем боковым…
И падаю на площадь Карла Маркса,
где ГУМ стоит картонною коробкой,
где пахнет беляшами и бензином,
и где строка бегущая по крыше
мне предлагает средство от морщин.
* * *
Костров осенних горечь и надсад,
Кленовый лист на пачке папирос,
По радио про Надсона бубнят,
Про то, как, если вдуматься, не прост.
А мне милее Афанасий Фет,
И Пруст под сенью девушек в цвету,
Ещё милее тапочки и плед,
И лень поставить чайник на плиту.
Лень лучшее занятье в сентябре,
Жаль на исходе месяц мой, хотя б
Мог быть на отрывном календаре
Один сплошной неотрывной сентябрь.
* * *
Скупец пустой, скопец брутальный,
Не мiр вокруг, но я окрест.
И тщетно ангелок сусальный
Лепечет жалкий манифест.
Я жив еще по всем приметам:
Я что-то ем и с кем-то пью…
Но в умиранье незаметном
Таю чужую жизнь свою.
Но густота и недвижимость
Столба воздушного вовне —
Внутри четырежды сложилась
И камнем мерным стала мне.
Пылит зола и позолота,
И ястреб сыт, и голубь спит.
На расточительность банкрота
Луна гламурная глядит.
И этот глаз меня затянет
На дно холодного зрачка,
Где будешь рад постыдной тайне
Наивнейшего пустячка,
Где будешь тень искать от тени
Того, что было плоть и цвет,
И в ледяном недоуменье
Стучать по пачке сигарет.
В наипошлейшей мелодраме,
Сквозь горький дым и снежный прах,
Поэт шепнет прекрасной даме:
“Простите, я не при деньгах”.
* * *
Среди цветов не стыдно умереть,
Не зная их латинских наречений,
В цитатнике на четверть… и на треть
Гербария сухих стихотворений.
Когда-то жизнь — бесстыдство, похоть, блажь,
Наивный блеф и женскую жестокость
В густой кровосмесительный коллаж
Закручивала лиственную лопасть.
Когда-то жажда выточенный глаз
Поила этой кровью безответной,
Превосходя топаз и хризопраз
Не цветом, но субтильностью бесцветной.
А ныне желтый жирный — белым взбит,
Лиловым перемешан с черной розой…
Каким тут Фетом будет неофит,
Когда его выташнивает прозой.
А все ж поэт — надменный анемон
Гарцует, словно мачо без рубашки,
Пред розою, которой ослеплен,
А та по сути дела проще кашки.
И виноград перголой вознесен
В прозрачную витую византию,
Где прачки так отмыли небосклон,
Что он уже зеленый, а не синий.
И снится сад в последней из долин,
Отрезанной от райского домена,
И никаких печалиться причин,
И к свету перемена.
* * *
Видишь, нет меня после пяти
Пополудни, в поникшей лазури,
Ни лица моего не найти,
Ни морщины в небесном прищуре.
Нет, и не было абриса скул
И очерченных резко надбровий,
Только глухо рокочущий гул
Отливающей оловом крови
* * *
Четвертый час — “английский” — за стеной
Разучивает дама из Каргата,
Произношенье девушки сенной,
Как мартовский снежок, аляповато.
What is you name? — Май ней-ым Лёля, вот
Как Вас зовут, не ангелы ль запели?
Но флейту вы презрели, вам фагот
Гнусавый, гуще мартовской капели.
Каргат не Оксфорд — мартовский снежок
Еловой позолотой зашелушен…
Английский учит “дымковский божок”,
А тот к “нему” — безбожно равнодушен.
Так сноб пеняет солнечным лучам
На ласковую детскую настырность.
Сибирский ренессанс для англичан
Не облачен в отеческую сырость.
И все им речь простая неверна,
Все им навыверт хочется, с изнанки,
Вот если бы каргатская Весна
К ним нанялась в немые гувернантки?!!
Что англичанам светит? — Ни фига!
Немой мужик по имени Герасим,
Каргаточка, я стану вам слуга,
А англичанам вашим — труд напрасен.
Март на дворе, тугая синева
Сиянием омоется на версты,
Вновь возвращая стертые слова
К руническому таинству берёсты.
Я Вас без слова лишнего пойму,
Мне по-английски объясниться нечем…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но отольются слезы за Му-му,
Не Бекхему, так Черчиллю иль Тетчер.
* * *
Живу в избе абрашинской вторую
Декаду августову… как живу? —
Курю и буквы ножичком рисую
На утонувшем столике… траву
Руками раздвигаю, но все тише,
Все медленнее слез подводный лёт…
Кузнечик спит на отсыревшем Ницше
И скрипочку сиротскую сосет.
Трава к моим касаньям терпелива,
Что значу я, что мой сосед близнец.
Приносит рыбу шестирукий Шива,
Хороший и нетрезвый как отец.
А после… дождь — полуночный прохожий
Гремит веслом по крыше жестяной,
И я иду, как рыба бледнокожий,
На берег моря в обморок ночной…
И там, в крапиве римской засыпаю,
Роняю иве камень головы.
Я плаваю и к солнцу подлетаю,
И лепечу в объятиях травы.
Не все слова завернуты в бумагу —
В бурьяне спят и рыщут в конопле
Слова, которым император Август
Отрезал треть страницы на земле.
А после… участковый и лесничий,
Печник, электрик, землемер во тьме,
Привив к дичку мичуринский обычай,
Начислят пени августу и мне.
Моно но аварэ*
Почему я вспомнил о Японии?
Честно говоря, я сам не понял.
Что Япония мне — хуже Польши,
Анекдот какой-то есть, да только пошлый.
Может, стал сентиментальный, старый
Или всё чем жил — не жил и всё?
Понедельник. Моно но аварэ
И прогулка с Марковой-Басё.
Ревновать меня не надо, Маша.
Болен я? — Веди меня к врачу.
Надо мною яшмовая чаша.
Ты не бойся, Маша, я шучу.
Облака прозрачны как цитаты,
Сквозь меня струится лёгкий дым.
Маша, слышишь тенькают цикады?
Кто невидим, тот непобедим.
Солнце как воздушный змей танцует
На одном лишь только волоске…
Маша, Маша, ты моя Мицуи.
Нет, не надо водки, мне сакэ.
Полон светлой праздности и лени,
Я не помню ни добра, ни зла.
Тихо гаснет на твоём колене
Капелька закатного стекла.
Маша, ты моя моноготари —
Повесть, совершающая круг.
Дай тебе сыграю на гитаре.
Моно но аварэ — нету рук.
Ах, они, проклятые японцы,
Подменили корни невзначай.
А у них ни хлеба нет, ни солнца —
Только потаенная печаль.
Соотечественник, соплеменник,
Видишь, гибнет русский человек.
На исходе месяц понедельник,
Вторник же затянется навек.
Видишь, мы тебе ветвями машем,
Или у тебя в глазах темно?
Сакура и слива — я и Маша.
Моно но аварэ… моно но-о-о-о…