Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 12, 2006
Жест. Особый жест.
Некоторая неторопливость, раздумчивость, непременная отдельность подхода, может быть, понимание долгой паузы как некой тайны, когда за междометием следует вопросительный или восклицательный знак, а дальше — тишина… Тишина, наполненная смыслом.
Башунов для меня вот в этой паузе.
Слова чистые, наполненные светом и запахом, как перебранная полевая ягода на столе посреди горницы.
Строки, естественные в простоте и музыкальности, составленные по такому свободному душевному строю, что в строфе много звука и воздуха, но совсем не видно ремесла, между строк нет зазора, стыка, шва — все выглядит, да и является целым. Сие и отличает в Башунове поэта, мастера, которого вовсе не требуется узнавать по тавру ( говорят, что клеймо Фаберже существует далеко не в одном экземпляре и до сих пор широко используется для подделок), мастера видно по неподдельному ощущению свободы, по бережному касанию до некоего сокровенного, невыразимого:
Как мучительно, несвязанно
Проступает между строк
Все, что всуе было сказано
И чему приходит срок.
Последнее десятилетие меня преследует синдром недоговоренности — вот ведь была возможность, ан уже нет человека, нет Александра Плитченко, нет Анатолия Кобенкова, нет, увы, и Владимира Башунова. В этой жизни мы встречались не так много раз, частью в Новосибирске, частью в Барнауле, все собирались поехать к нему в Турочак — так и не собрались.
Большая голова, мягкая улыбка, ровная речь с легкой картавинкой — все обнаруживало в нем породу. В горах Алтая говорят про таких людей — “знающие”. Да, поэты знают о мире тайну, которую можно сообщить непосвященным лишь с помощью стихов, через стихи, и то, если читатель захочет и попытается понять и воспринять. Еще поэты знают другую тайну — о человеке, тайну печальную, горькую, которую они носят в себе, которая причиняет им боль, наполняет душу скорбью и разрушают сердце. Это тайна погружения, тайна дара…
Запомнились долгие проводы в очередной мой проезд через Барнаул. Башунов затеялся доехать со мной до Новоалтайки, до самого бора, до кладбища, что по правую руку от трассы, до могилы еще одного замечательного поэта — Леонида Мерзликина. Он показал мне выше человеческого роста розовую плиту мрамора над могилой, долго говорил о родове, о деревне, о том, что Мерзликин хотел именно здесь лечь, рядом со своим домом и родней — над большой дорогой от Новосибирска в горы Алтая, в Барнаул и Казахстан. Была какая-то печаль в этих речах, но не угадывалось тогда, что это — и о себе, о себе думка, о своем уже, как выяснилось, не столь далеком упокоении.
На поэтов в России, странным образом, не хватает шунтов. Не могут хирурги залатать им сердце, рвется сердце по живому, уходят поэты. Леонид, Александр, Анатолий, Владимир. Скудеет родина. Крикнешь “ау!” — воротится “увы”.
Но, странное дело, с поэтами можно беседовать и после их ухода. Все недоговоренности, недосказанности вдруг проясняются, если ненароком откроешь книгу и иначе прочтешь уже знакомые страницы. Стихи с годами имеют свойство зреть, углубляться.
В последнее время часто цитируют известное стихотворение Башунова “Костяки”. Помимо названия деревни, это слово несет в себе изначальный и жутковатый смысл — костяк, скелет. Но посмотрите, какой надеждой, каким светом наполнены строки этого шедевра!
Петухи поют в Костяках,
Топоры стучат в Костяках.
Мужики, как сошли с ума,
Обихаживают дома.
Он тоже был из породы таких мужиков, жил, дышал, окликая родину, в неистребимой вере и любви. Поэзия — это та же солнечная резьба на окнах нашего мира, она не просто украшает дом, но и оберегает его от сил злобы и тьмы.