Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 12, 2006
К 85-летию Геннадия Падерина
Нынешнее литературное бездорожье нет-нет, да и заставит оглянуться назад. Туда, где литература имела точные координаты и ориентиры, отрываясь от почвы — реальной жизни — лишь для их уточнения.
Творчество Геннадия Падерина можно назвать таким непрекращающимся “уточнением” координат литературы как отрасли знания о человеке и мире. Тем более что “карта” его жизненных и литературных интересов невероятно велика. Об этом свидетельствуют научно-очерковые повести зрелых лет писателя. Они явились не просто данью расхожему в те годы научно-популярному жанру, а способом видения окружающего, стремлением максимально расширить сферу действия литературы. Наука, как авангард жизни, и литература — не параллельные прямые: у Г. Падерина они обязательно сходятся. Если не в настоящем, так в будущем, для которого наука, в общем-то, и существует.
И как тут не быть широким — журналистом, писателем, ученым если родился в Сибири. Крае, который можно познать только пешим ходом любознательного человека, вооруженного ручкой и блокнотом, а также походным набором инструментов геолога или археолога. Крае, в котором надо родиться, впитав его суть в прямом, вещественном смысле этого слова. Переехав в пятилетнем возрасте (1927 год) в одно из самых сибирских мест — Саянское Прибайкалье, будущий писатель “все годы детства” потреблял “кумыс из-под скалы” — “редкостный по составу минеральных солей источник у самого основания горы массива”. Рассказал он об этом в позднем биографическом очерке “Под сенью Саян” (1997 г.). И хоть по привычке к научной добросовестности автора научных очерков писатель и приводит в конце очерка состав этого “кумыса” (“углекислые гидро-карбонатно-сульфатные кальциево-магниевые воды низкой минерализации с повышенным содержанием кремниевой кислоты”), видно, что ему дороже другая “вода”. Это живая вода детства и отрочества, где столь привычные для писателя-ученого факты приоткрываются с другой, овеянной мифологией детства, стороны.
Так, средством от зубной боли у мальчика становится канатная переправа в самодельном “коробе” через беснующуюся речку Кунгаргу. Оказавшаяся в потоке коряга, чуть было не перевернувшая в воду короб с больным, вмиг излечила от боли. Оказывается, и страх, больше похожий на восторг от общения с дикой природой, бывает целительным. Казалось бы, это противоречит знаменитому очерку “Обвиняемый — страх” (1968 г.) об ученом-спортсмене и экспериментаторе Коновалове, бросавшемуся в енисейские пороги, чтобы этот самый страх победить разумной волей покорителя природы и мыслью дипломированного рационалиста. Но в том-то и состоит дар писателя Г. Падерина, что строгое знание, наука, опыт не противостоят в его творчестве лирике чувства, эмоции. Он всегда готов поверить в чудо, в невероятное, неочевидное. Вот и в главке “Фишзуппе дяди Ватта” электрический фокус с искрящей монеткой соседствует со сценкой ловли голыми руками хариусов мальчишками во главе с “обруселым немцем” Ваттом. В крике приплясывающего от восторга Коли (брата героя) с рыбой в руках: “Я поймал, я поймал” не меньше “электричества”, чем в научном фокусе.
Еще не написаны “Вверх по реке времени” и “Ловец ураганов”, не разгаданы тайны научных открытий и секреты лабораторий новосибирского Академгородка, а юный герой уже приобрел главное — любовь к Сибири, удивительной, щедрой, открытой для людей, не признающих криводушия. Именно такой темперамент истинного сибиряка выковывается в “дуэлях” автобиографического героя с несправедливостями взрослой (дуэль с “учителкой” из-за брата) и политической жизни. В рассказе “Сочинение о Печорине” (1997) мы узнаем о бесстрашии повзрослевшего героя, когда он не испугался вступиться за одноклассника из категории “детей врагов народа” и учителя, его поощрявшего.
Этот же темперамент человека, выросшего вблизи стремительной Кунгарги и возросшего на горной саянской воде “с повышенным содержанием кислотности”, продиктовал Г. Падерину оставить в июне 1941-го вместе со своими друзьями третий курс новосибирского института военных инженеров транспорта и уйти добровольцем на войну. При этом им понадобилось даже написать самому К. Ворошилову, который особо не возражал. Позднее военная пора биографии писателя (служил в составе лыжной бригады в Карелии, закончил войну в сентябре 1942 г. под Сталинградом) даст импульс “чистому” художественному творчеству — “военным” рассказам, очевидно, лучшим у Г. Падерина-прозаика. В послевоенные же годы розовые, еще юношеские мечты об изящной словесности были перечеркнуты редакторским карандашом И. Филиппова, возглавлявшего газету “Железнодорожник Кузбасса”. Но в первую очередь это сделал враг “красивых выражений” и “звонких фраз” А. Коптелов, в школу жесткого газетного “реализма” и фактологии Г. Падерина и отправивший.
В замечательном автобиографическом очерке “Не справлюсь — уволят…”, многократно затем перепечатываемом писателем в самых разных изданиях (то как предисловие, то как послесловие, то как самостоятельное произведение), Г. Падерин не без иронии описывает процесс своего превращения из лит. идеалиста в журналиста. Но не в кондового, матерого служителя его величеству Факту, а в писателя, перешагнувшего через фактологию во имя поиска. Перешагивал через “железнодорожную” журналистику Г. Падерин уже тогда, когда карандаш редактора от текста его заметки оставил лишь “шесть строк с подписью автора”. “Но редактор не знал, — добавляет писатель, — что дома, ночью, во сне я сочинил восемьсот девяносто четыре варианта, и все лучше того, который опубликовали”.
И вновь мы не находим противоречия между стремлением выйти за рамки факта и суровым долгом журналиста-правдоискателя. “…А всякую ли правду… правомочен автор документального повествования предать огласке?” — пишет Г. Падерин, не раз уже споткнувшийся на обманчивости показа “всей правды” в произведении. Но с другой стороны, он, подобно Н. Островскому и его герою Павке Корчагину, классическим героям самопожертвования и долга, создает себе суровый кодекс чести писателя-документалиста: “Ты пишешь и знаешь, что твоим героям могут навредить в одинаковой мере недосказ и пережим, чрезмерная перчинка и неумеренное подслащивание, избыточная откровенность и не к месту высвеченный факт… Здесь сразу все без прикидки, без черновика — набело!”.
Этот завет документалиста, призванного описывать правду жизни с позиции глубокой человечности, Г. Падерин воплощает на грани прозаика, то и дело удерживающего себя от “вольностей” вымысла. Этот запрет на вымысел, однако, можно было снять, рассказывая об ученых, занятых поистине фантастическими делами: прогнозированием погоды (метеорологией) или разгадкой тайны жизни на молекулярном (генетика) и историческом (археология) уровне. Эти три “повести о научном поиске” в полной мере реализовали все грани таланта Г. Падерина: исчерпывающая фактология и компетентность, конгениальная героям своих произведений, умение создать образ “поисковика” по рецептам “не навреди” (“не подсласти” и “не переперчи”), то есть предельно сжато и целомудренно, и “образ” проблемы, высвечивая ее со всевозможных сторон. И при всей этой огромной плотности научно-литературной информации на единицу текста еще суметь выстроить сюжет под стать приключенческому, пронизывая многостраничное повествование авторским юмором рассказчика-интеллигента.
Так, “метеорологическая” повесть “Вверх по реке времени” (1982 г.) начинается с забавного факта присуждения премии 1975 года “За достижения в области поэзии и фантастики” шведской Академии искусств местным синоптикам, продолжается рассказом о самоубийстве главы английского департамента погодоведения Фицроя в 1856 году, после чего выводит нить сюжета на главное — деятельность академика Ю. Петрова (фамилия изменена) по созданию метеорологического института в Академгородке. Полон непредсказуемости и способ достижения цели — наибольшего процента точных предсказаний погоды: с одной стороны, курс на “полные уравнения” описания состояния атмосферы, а с другой — прием в институт молодежи, не искушенной в этой капризной науке. Так и появляется здесь в начале 60-х “корпорация молодых самонадеянных профанов”, состоящая из аспиранта-математика, бывшего сейсмолога и др., во главе с бывшим “авторитетом в теории и методах расчета ядерных реакторов”, работающих под девизом “предсказывать, опираясь на непредсказуемое”.
Но вот что интересно. Среди главных героев повести-очерка оказывается океан как ведущий погодный фактор. Огромный резервуар воды, “самого необыкновенного создания Природы”, он сам — кладезь необыкновенного. Ураганы и смерчи — только одно из его творений. Дух захватывает, когда Г. Падерин начинает перечислять многочисленные океанические тайны: “слоистая архитектоника”, “гигантские водопады” (посреди Атлантики!), “светящиеся и вибрирующие” круги в Индийском океане. Мастер сравнений и метафор, писатель уподобляет океан “аккумулятору, подзаряжаемому Солнцем и столь же равномерно отдающему энергию… он стягивает силищу, будто добрый молодец, в жгуты мускулов и, хмелея от избытка, поигрывает ею”. И трудно удержаться здесь от другого сравнения — океана и писателя Г. Падерина, его произведений, аккумулирующих знания, образы, идеи, теплоту человечности, чтобы удивить потом “ураганами”, “водопадами” и “светящимися кругами” новых очерков, повестей, рассказов.
Как удивил он многих своей большой, как океан, повестью о генетике Д. Беляеве (“Хождение за семь печатей”, 1977-1983), небольшой, но быстрой, как река, повестью об археологе А. Окладникове (“В зоне неизведанных глубин”, 1978), еще более краткой и быстрой, как горный ручей, повестью-рассказом о вечной мерзлоте (“Якутский злоумышленник”, 1968). Для написания “генетической” повести Г. Падерину необходимо было “самому узнать и понять, о чем предстояло писать, хотя бы на уровне … кандидата биологических наук” (А. Китайник). “Археологическая” повесть потребовала иного — человеческого фактора в изображении знаменитого академика, человеческого наполнения его научной деятельности. А. Окладникову в повести просто некогда быть одиноким: учитель его молодости и его ученики, узбеки-проводники, коллеги из Монголии и США, плачущая жена, пробирающаяся к пещере Тешик-Таш в сантиметрах от пропасти, молодой коллега академика, едва ли не отправляющий по почте пудовый каменный уникум учителю за тысячи километров — всё это лишает героя повести ореола гения-небожителя. Апофеозом становится финальный эпизод повести, когда в перерыве между заседаниями одного заграничного конгресса к сибирскому ученому выстроилась целая очередь коллег-археологов с просьбой “прокомментировать” их последние находки.
Не такие ли “очереди” чудаков, энтузиастов своего дела, героев труда, науки, войны выстраивались в творческой лаборатории Г. Падерина, так неуклонно стремившегося в своих произведениях к разнообразию не только жанров и сюжетов, но и персонажей своих произведений? В изданном не так давно новосибирским издательским домом “Горница” двухтомнике — своеобразном каноне писателя — произведения поделены по следующим разделам: военные (“Из окопного вещмешка”), литературно-опытные (“Из литературных опытов”), журналистские (“Из журналистского блокнота”), автобиографические (“Из житейской кошелки”) — первая книга “Русский шрам” (1997), и “рассказы о научном поиске”, составившие отдельный том — вторая книга “Обвиняемый — страх” (2001). Обстоятельства здесь в такой же мере творят героев, сколько герои, обычные, в общем-то, люди, создают обстоятельства, условия для наилучшего проявления своих наилучших качеств. Отсюда проистекает неподдельная естественность происходящего, так похожая на обыденность.
Парюгин и его бойцы решают ликвидировать засевшего в танке снайпера, пользуясь естественным рельефом местности и густыми зарослями полыни “в метр” высотой (рассказ “Запах полыни”, 1985). Но та, что призвана скрыть и уберечь, в иной ситуации символизирует для раненного Парюгина прощание с жизнью и видения малой родины: “парное молоко из бабушкиного подойника”, которое “в летнюю пору отдавало полынью и чуть горчило”. Героизм естествен, обыден и горек, как жизнь и ее вечное течение. Он измеряется не столько количеством убитых в открытом бою фашистов, сколько возможностью превозмочь себя. Например, принять расстрел друга “как данность”, не затаив зла на Родину за ее скорый и неправедный суд — только лишь “за намерение” (рассказ “Carre”). Или поверить нелепому, расхристанному бойцу по прозвищу “Матрёна”, даже когда он едва не погубил целый отряд лыжников своим легкомыслием, и получить от него потом в благодарность собственную, спасенную им, жизнь (“Рядовой Матрёна”, 1975). Или переступить через собственную же гордыню, когда уступка друга Фаньки при дележе котелковой порции сначала рассорила, а затем навек подружила бойцов (“Котелок на двоих”, 1980).
Героизм благородства и фронтового товарищества не угасает и в госпитале, куда автобиографический персонаж попадает из-за тяжкого ранения в бедро. Зубной врач Пятковский из рассказа “Шахматный из слоновой кости” (1968) обыгрывает в шахматы самолюбивого больного Игоря, только чтобы обязать его лечь на важную операцию, от которой тот, было, обреченно отказывается. Врач, конечно, чудак и фантазер, но в главную, нужную минуту он совершает лучший поступок своей жизни ценой своей смерти. Писатель В. Сапожников, отмечая одновременно и профессионализм Г. Падерина-рассказчика и его роковую неспособность в художественной прозе “преодолеть границы излюбленного жанра — очерка”, считает смерть Пятковского “необязательной” (“Сибирские огни”, 1970, № 1). Между тем реализм Г. Падерина таков, что, допуская экзотику и чудачества, он глубоко чужд всякому вымыслу и произволу. Он убедителен и в очерке, и в “обычной” прозе, и потому смерть врача скорее экзотична, чем придумана. Это все тот же сибирско-российский реализм 60-70-х годов, только “под каким-то совершенно новым углом зрения”, который затруднил автора этих слов Г. Карпунина в оценке сути рассказов: они “какие-то пронзительно-неожиданные”, заключает он. Это поэтическое определение поэта-современника и коллеги по “Сибирским огням” (с 1964 года Г. Падерин возглавлял отдел очерка и публицистики журнала) возвращает нас к нашему сравнению писателя с океаном — большим, непредсказуемым, щедрым на сюрпризы.
Таким сюрпризом стали для многих криминально-приключенческие произведения Г. Падерина. Верный своей журналистской способности “безошибочно попадать туда, где всего интереснее и труднее, угадывать среди множества людей тех, кому более всего подходит определение Личность” (А. Китайник), он “попадает” в почти не разработанный сибиряками жанр. “Тетрадь со дна чемодана”, “На лезвии риска”, “Поручик Синявский”, “Бельгийский лимонад”, пожалуй, не выдерживают сравнения с классикой жанра, отечественной и зарубежной. Но эффект присутствия читателю здесь обеспечен: можно поучаствовать в погоне за пьяными угонщиками грузовика или обезвреживании вооруженного топором рецидивиста, переносясь в 70-е, где были такие рыцари своего милицейского ремесла, как старший инспектор дорожного надзора В. Горох. Или окунуться в послеколчаковскую эпоху, когда командный состав Красной армии пополняли наиболее лояльными к власти белогвардейцами, одним из которых мог стать нечаянно расстрелянный “патриот” Синявский. Или обратиться к теме “оборотней” из числа бывших полицаев, пособников фашистов. Для советской литературы и кино эта тема была популярнейшей с 30-х годов и неизбежно несла на себе след разоблачений замаскированных “врагов народа”. “Тетрадь со дна чемодана” — больше талантливая иллюстрация к теме, чем полноценный триллер. Здесь все традиционно: одного героя алчность (ищет тетрадь с описанием месторождения золота) делает предателем, а другой с мальчишеских лет имеет врожденный менталитет героя. “Бельгийский лимонад” куда менее талантлив и харизматичен. Это, скорее, документ, уголовно-кагэбэшное “дело” о замаскированном “оборотне”, чем художественное произведение. Гимн советским архивам, в которых можно отыскать при соответствующей усидчивости, стирая кожу пальцев до крови, любые улики против намеченной жертвы. Да и этого преступного профессора Бовина, благодаря автору, не жалко с самого начала. В нем нет тайны, это анти-ученый, анти-герой, противопоказанный перу Г. Падерина.
Зато как жив, деятелен, обаятелен даже в своей исконной невежливости “звериный нянь” Р. Шило — директор новосибирского зоопарка и герой одноименного очерка 1999 года. Фирменным приемом — неординарным событием, с ходу раскручивающим пружину сюжета — писатель вводит читателя в мир зверей и людей. Директор-“нянь” достает из пасти тигра Батыра застрявшую в его горле кость, и вот уже благодарный хищник лижет руку спасителю вместо того, чтобы ее откусить. Та же рука человека с экзотической фамилией Шило принимает роды у росомахи. Она обмазана росомашьими испражнениями, чтобы не травмировать запахом человека психику мамы-росомахи.
И, может быть, как ни рискованно будет подобное сравнение, так же “обмазаны” фактами, деталями, подробностями художественные и научные произведения Г. Падерина. Во имя верности литературы ее поилице и кормилице — реальной жизни, реализму. Как бы деликатен и осторожен в ее изображении ни был автор, как бы ни менял “углы зрения” и жанры, его творчество переполнено тем, чем богата сибирская земля и ее люди. И предела этому нет, как нет конца изучению мира, художественному и научному. Ибо сам автор, по тонкому замечанию З. Ибрагимовой, в своих произведениях “выступает в роли познающего” вместе со своими героями, собеседниками и спутниками по поиску лучшего в природе и человеке. Проза Геннадия Падерина, к которой мы обращаемся спустя годы литературной сумятицы и беспредела, лишний раз подтверждает, что деление на очерк и беллетристику, “производственные”, “научно-популярные” или “остросюжетные” жанры условно. И даже вредно, если речь идет о подлинном таланте, нашедшем в литературе, сибирской и российской, свой собственный путь.