Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 1, 2025
Борис Колымагин — поэт, литературовед, кандидат филологических наук, автор многочисленных публикаций. Живет в Москве.
Среди актуальных поэтов стихи на патриотическую тему пишут немногие. Заметным исключением можно считать Свету Литвак, сумевшую сочетать военную повестку с экспериментом.
Если обратиться к истории литературы, то мы увидим, что патриотизм и авангард в Советском Союзе довольно быстро дистанцировались друг от друга. Советский патриотизм в силу исторических обстоятельств не вдохновлял андеграунд, а дореволюционный ограничивался почвой и судьбой, лишь иногда прорываясь в виде имперского универсализма.
В подполье самым патриотически настроенным автором является, пожалуй, Олег Охапкин. Его серии, посвященные Куликовской битве и другим историческим событиям, помогают без истерики и натяжек взглянуть на прошлое.
В меру патриотичны Юрий Кублановский и Елена Игнатова. Их взгляд обращен на памятники церковной старины. Культура растет как трава. И почва ее — православие. Иконы, храмы, богомольцы, мастера, леса, реки и долины — вот на чем держится естественный патриотизм.
В новой России советское и досоветское переплетаются, образуют один клубок прошлого. Но красные тона постепенно начинают преобладать. В творчестве Литвак патриотизм уже неотделим от красного цвета: «До тех пор, пока сияет Нижний Новгород, / Зимним солнцем закаляя крепкий лед, / Мы задержим у порога злого ворога, / Будет стоек терпеливый наш народ <…> Будут славиться победами геройскими / Наши доблестные русские войска / До тех пор, пока с отвагой и достоинством / Смотрит в будущее Красная Москва».
Мир Литвак прост, он делится на силы добра и зла. Мы боремся с коварным Западом. Наши солдаты — простые и смелые люди — защищают свою страну. Идеологические штампы соседствуют в текстах поэтессы с речью «агитатора, горлана, главаря». Маяковский постоянно маячит в ее пафосных произведениях.
Патриотическая линия Литвак переплетена с ретроавангардной. Не случайно, наряду с пафосными опусами она запустила серию визуальных стихов, где круги и квадраты тоже пытаются вырваться из художественного орнамента в жизнь, стать рядовыми на поле боя. Собственно, Литвак и говорит о том, что она тоже сражается: «Россия — держава. Москва — Третий Рим. / Враги на пороге. Не терпится им / На части ее разделить поскорей. / Пускай четвертуют меня вместе с ней».
В этих и подобных текстах поэтесса обыгрывает штампы украинской пропаганды (идеи о развале России) и стереотипы либеральной публики о великодержавности. Это сложная игра, несмотря на видимый примитивизм. Гетерогенный стих часто устремляется в прозу, в косноязычие, в сомнительную рифму, но тут же складывается, переворачивается и выныривает из воды. Бред, а примитивная пропаганда к нему приближается, становится поэзией. И мы уже слышим безумную музыку валькирий, несущихся на войну. За кого они воюют? За наших или чужих? Фантазия, мир ночного сознания постоянно вторгается в идеологемы. И автор свободно отдается потоку…
Слияние авангарда и патриотизма у Литвак — явление в современной поэзии новое, уникальное, хотя читатели могут возразить, что никакого слияния не произошло: авангардные тексты живут сами по себе, патриотические сами по себе. Мухи отдельно, котлеты отдельно. На мой взгляд, это не так, и те конструктивистские линии, которые держат ретроавангардные опусы поэтессы, собирают ее гражданскую лирику. В этом смысле показателен опубликованный в журнале «Звезда» (№ 3, 2022) текст «На днях заходил ко мне в гости мой друг дорогой», написанный еще до начала специальной военной операции. Литвак рассматривает старинное оружие: нож, боевой топор, булаву, фаустпатрон, пистолет-пулемет. И находит на них разные слова и процарапанные буквы:
На всех этих буквах, на всех этих славных словах
возносится стихотворенье в огнях и дымах.
Чтоб выйти не раненым, как из кошмарного сна,
скажите негромко заветное слово: «вОjnа».
Так языковые игры перетекают в социальные и политические детерминации. Не удивительно, что после начала СВО поэтесса погрузилась в поток судьбоносных событий. Ее подборка в «Неве» (№ 2, 2024) дает масштабную картину происходящего. Мы видим театр боевых действий и тыл, героев передовой и тружеников производства. Не будем здесь останавливаться на том, насколько описание и реальность совпадают друг с другом, насколько сюжеты происходящего коррелируют с представлениями поэтессы. Нас интересует поэтический разворот патриотической темы. А он во многом связан с языковыми практиками.
Тексты Литвак интересны своей лексикой. Кажется, что некоторые опусы держатся исключительно топонимикой, как стихотворение «В районе Малая Камышеваха работает система ПВО…»: «У жителей Луганска и Донбасса, / из Кременной, Рубежного, Попасной, / Макеевки, Дружковки, Соледара, / горит душа от каждого удара».
Но, восхваляя мощь вооруженных сил, поэтесса не замечает, что их продвижение способно подорвать ее поэтику: старинные названия исчезают. Бахмут превращается в Артёмовск («Он все задачи выполнял, / Неоднократно возглавлял / Контрнаступленье бронегрупп / И звал Артёмовском Бахмут»), Торецк — в Дзержинск.
Топонимы дают старт перпендикулярной серии по отношению к серии патриотизма. Одно не зависит от другого, возникает ризоматическая связь. Шмель-слово опускается на луг-идеологию там, где ему хочется.
Лингвистика Литвак удерживает плато поэзии, в то время как идеологемы машины высказываний пересекают все тематические серии. Автор вполне сознательно отметает претензии ретроавангарда замкнуть поэтическую речь на себе. Восторг Пастернака от названий окрестностей Санкт-Петербурга, от всей этой топонимики мери и чуди, ее не удовлетворяет. Литвак жаждет идеологического марш-броска.
В поэтике нашего автора есть несколько тем, которые кажутся важными. Это 1) статус лозунгов в языке, 2) значение школьного сочинения, примитивизм как таковой в развертывании поэтического дискурса, 3) роль исторических реминисценций в практике показа текущих событий. При этом поэтесса редко прибегает к метафоре, предпочитая ей прямую речь. Уход от украшательства роднит ее с конкретистами.
В ее текстах, как и у лианозовцев, немало концептов. Например, концепт военной машины. Он подразумевает, прежде всего, особый тип пространства — украинские широкие степи, взаимодействие бойцов, вздохи глубинного народа, технологические и аффективные элементы (красота конструкции военной техники, точность определения места дислокации врага посредством космической разведки, адреналин на фоне свистящих пуль и снарядов).
Впрочем, все указанные особенности многофункциональны. Та же степь с ее ковылем, то есть волнистое пространство, не ближе к войне, чем морская пучина с ядерной подводной лодкой. В рамках картографии мы только намечаем движение с коэффициентом риска: пойдем так — рванет, пойдем этак — велика вероятность, что проскочим.
Машина войны в версии Литвак имеет не столько военное, сколько художественное значение. С ее помощью автор ставит читателя на поле взаимодействия искусства и жизни.
Литвак не ищет ученых знаний, где концепты более уместны, чем в поэзии, но концепты живут в ее творчестве. Читатель при желании может их обнаружить.
В концептах Литвак заключен избыток поэтической и политической силы. Ей недостаточно только гладкого пространства стиха, чтобы преодолевать возникающие постоянно борозды. Ей нужны линии скольжения, которые не являются, собственно, стихом. Литвак это не смущает, поскольку главный вектор ее усилий — это производство текста.
В своих проработках поэтесса отдает предпочтение географии перед историей. Куда бы она ни поехала, где бы ни оказалась, будь то в байдарочном походе на Селигере, в зимнем Коврове или в летнем, обстреливаемом врагами Донецке, всюду ее сопровождают стихи, написанные на злобу дня, отсылающие нас к повседневности, которая захватила автора. Это еще одна линия, соединяющая поэтессу с лианозовцами.
География Литвак уходит в геопоэтику. Она мыслит не территориями, которые следует освободить — это прерогатива государственных мужей. Литвак обозначает на карте линии, которые убегают все дальше и дальше. Можно сказать, что автор мыслит империалистически, поскольку Империя всегда стремится к расширению, к универсальности.
Возможно, что подобные представления архаичны, как архаичен сегодня Маяковский. Но это не отменяет силу его слова.
Прямые линии Литвак создают контур поэзии. Однако у нее есть и линии с поворотом на 90 градусов, и кривые, и совсем малозаметные штрихи, которыми «рисуются» стихи. Это и стихотворение в круге, и стихотворение с параллельными прямыми, и с крестом.
Каждая вещь Литвак имеет свою географию и картографию. Сама ее индивидуация рождается в экспрессивных линиях. Экспрессия — суть ее поэзии.
Здесь стоит, наверное, добавить, что описание боевых действий имеет у автора «природоведческую» основу: «Великая Камышеваха будет наша: / дубы, платаны, ясени и вязы, / жилье и несколько молочных ферм, / что чудом уцелели от пожара, / теперь другие слушают приказы, / бойцы подразделения спецназа / ведут зачистку в лесополосе».
По замечанию Делеза, войну и природу связывает общее дело. Природа движется взводами, отделениями, бригадами, как армейские части. Бригада птичьих стай — грачи прилетели. Взвод ос — дыни поспели. Повсюду находятся части природы в движении и становлении. А целого как такового не видать. Мы его домысливаем или даже лучше сказать — изобретаем. По аналогии можно сказать и о войне. Мы видим отдельные фрагменты. А целое — больше область фантазмов, чем реальности. По крайней мере, в отношении Литвак дело обстоит именно так.
Ее не интересуют олигархические аспекты столкновения, разборки внутри глобальной экономики, перераспределение центров силы, архитектура «новой Ялты». Литвак вся внутри патриотической повестки.
Ее образцы, впрочем, нигде специально не прописанные — это воины советской армии, герои, вроде Александра Матросова. Им подражают герои СВО. Их отвага особого рода — мужество быть частью, если вспомнить Тиллиха. Это мужество относится не только к ним, но и ко всем тем, кто помогает фронту, живет судьбой взрастившего их государства:
Кто этот парень? — рядовой,
Шел в бой с бригадой штурмовой,
Был с самых первых дней войны
На рубеже своей страны.
Он в тыл врага ходил один
И под прикрытием машин,
Врывался в землю, полз вдоль стен
И не спешил сдаваться в плен.
Был ранен пулей разрывной
И к ноябрю вернулся в строй
<…>
Кто этот парень? — волонтер,
Он целый воз на фронт припер
Свечей, сетей и бронеплит
И третий час в подвале спит.
А ночью — снова в дальний путь,
Все запиши и не забудь:
Побольше спальников, носков,
Горелок, спичек и жгутов.
И снова мчит уазик вдаль…
Глядишь — и кончился февраль <…>
Уехавшие знают страну как «рашка». Оставшиеся помнят о народе. Для эмигрантов за редким исключением такого понятия не существует.
Но проблема части, об этом тоже пишет Тиллих, отсутствие мужества быть собой. Чего, возможно, недостает персонажам Литвак, так это понимания того, что мужество быть собой необходимо дополняет мужество быть частью. Герои Литвак не озабочены экзистенциализмом. Вопрос утраты смысла — это не про них. Действующие лица идеологически подкованы, и их сопротивление углубленному погружению в себя обусловлено желанием сохранить самодостаточное мужество быть частью. Даже в том случае, когда реальность и фантазм расходятся кардинально, когда патриотизм подменяется хотелками олигархов и мировой закулисы.
Это сопротивление экзистенции у персонажей Литвак определенно коррелирует с ее представлениями об архитектуре социальных связей.
Цифровой язык общества контроля ей очевидным образом недоступен. Переход от дисциплинарного человека, человека-муравья, который крайне энергичен при выполнении общественных функций, к человеку-змее общества контроля непрост. Образно говоря, для Литвак серфинг недоступен, на доске по волнам она прокатиться не сможет. Зато способна рубануть сплеча.
Мысленно Литвак живет в дисциплинарном обществе. Ее поэтическое производство помнит о дисциплине завода, в то время как общество контроля зависит от ноутбуков с их независимым питанием, с опасностью зависания и заражения вирусами. Сеть компьютеров постепенно заменяет цех, но автор продолжает писать о цехе:
Если вы еще не бывали в Коврове,
для вас эта информация будет внове.
Трижды орденоносному Ковровскому Дегтяревскому заводу — слава!
И почет создавшему его советскому народу!
Предприятие выпускает гранатометы, пулеметы, пушки,
несколько видов управляемых ракет,
незаменимые на фронте ракетные комплексы «Корнет».
В 2016-м заводу исполнилось сто лет.
Однако возбуждение нашей эпохи мало соответствует установкам дисциплинарного общества. Поэтому в какие-то моменты стих решительно убегает с линии «литература — жизнь», становится чистым эпатажем. Многие читатели, отвернувшиеся от Литвак, попали на его удочку.
Но эпатаж — всего лишь работа в рамках ретроавангарда.
Мы по-прежнему остаемся на поле производства и антипроизводства с его срезами и потоками, где автор схвачен в своих функциях и в совсем не поэтических ролях, которые сталкиваются с другими функциями и ролями.
Значит ли это, что у поэта нет никакой определенной роли? Конечно, такая роль есть, но во временных модусах, которые лишают его автономии. Он может быть пророком или сказителем, или точителем языка или еще кем-то и кем-то, но в контексте общественного инвестирования.
Поэт инвестирует общественное поле желания. С одной стороны, желание не выживет, если отрезать его от экономических инвестирований и контринвестирований (актуальное искусство держится на этом), но с другой мое желание исходит от меня. Я и означаемое, и означающее. В этом парадокс.
Общественное и метафизическое возникают одновременно, соответствуя двум наличным смыслам процесса. Исторического процесса производства-кормления и метафизического процесса производства желания.
В контексте этих размышлений остается только честно спросить себя: существует ли сегодня запрос на патриотическую повестку? И ответить: «Да, существует». Литвак честно его удовлетворяет, привлекая тем самым внимание и к поэзии как таковой.