Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2024
Юрий Казарин. Боль.
М.: «Библиотека журнала «Дети Ра»», 2024
Люди — странные существа. Мы говорим «душа болит», и понимаем: это не просто фигура речи. Именно эта боль, которую невозможно пощупать, превращает вопрос о жизни и смерти в центральную мировоззренческую проблему в философии и литературе. Интуитивно нам понятно: когда поэт говорит о боли, он имеет в виду именно это глубокое, тяжелое переживание, которое обрушивается на нас, если происходит нечто из ряда вон выходящее. Потеря работы, распад семьи, смерть близких, предательство друга, а то и нечто глобальное — эпидемия или военный конфликт. Эти события не проходят бесследно. Они меняют нашу жизнь и нашу личность. Думаю, нет ни одного человека на свете, который бы в ситуации экзистенциальной потери не столкнулся бы с потрясением: «И как теперь жить?». Трудно оказаться один на один со своей болью. Иногда кажется: проще закрыть на нее глаза.
Поэт Юрий Казарин — один из тех, кто предпочитает встречаться с неизбежным лицом к лицу. Цитировать его стихотворения приходится целиком, поскольку окончания строк так сильно «прикручены к смыслам», что получается, по сути, сложное, многоступенчатое предложение, а «пройти» через пространство смыслов читателю приходится на одном дыхании:
Слышно, дельфины целуют корму —
незатонувшее зданье.
Пусто в дому. Пусто в дому.
Свет упирается лбом во тьму,
как свобода в свою тюрьму —
так неволя и мирозданье
начинают свое страданье
с буквы медленной, с буквы ох,
чтобы эхо звучало: бог,
чтобы эхо взошло — господь —
исцеленные труп и плоть.
Пересказать не получится. Одиночество. Предощущение смерти вкупе с надеждой на воскрешение. Столь любимое поэтом, ненаучное, но чувственно точное понятие «невыразимое» подходит к этим стихотворениям как нельзя лучше: чем больше поэт сообщает, тем сильнее остается загадочным. Сила лексического повтора отсылает нас к древнерусскому фольклору: эта заговорно-заклинательная интонация льется плавно и напевно, а нанизанные друг на друга рифмованные слова образуют определенный ритмический рисунок, который вводит читателя в состояние легкого транса. При этом конечный результат, свойственный фольклору, в авторском поэтическом тексте ускользает от нас: в последних строках чувствуется та же зыбкая недосказанность, и финальная точка не разрешает конфликт внешнего и внутреннего, лишь притупляя ощущение тревоги, причины которой кроются в бессознательном.
Боль подталкивает к Богу. Немного боли — это хорошо. Именно она становится движущей силой жизни, заставляет встряхнуться, собраться с мыслями и жить дальше. Когда же ее становится слишком много, избыток выдержит не каждый. Предел переносимости страдания и, соответственно, толерантность к боли, зависит от того, насколько человек осознает свою силу и устойчивость. Пока он не позволяет себе переживать, запрещает себе плакать, боль намертво вцепляется в него. И человек как будто замораживается. Жизнь возвращается к нему, когда он начинает плакать:
Только увижу тебя — сразу заплачу.
Целый день плачу и пью небесный рассол.
Трогаю свои руки — плачу.
Трогаю воздух — плачу: он горек и умирает
от горя, если не трогать его.
Птица летит рядом и смотрит
тебе в глаза. И всей тайгою
трещит стрекоза. Не смотри на нее —
заплачешь. Посмотри на нее —
заплачешь. Душа тайги
хочет увидеть тебя —
и заплакать.
Слезы — это жертва. Человек с сухими глазами мстит. Плачущий, напротив, принимает то, что с ним случилось, как бы ему ни было тяжело. Еще Христос говорил: «Блаженны плачущие…». Когда у человека нет желания ответить злом на зло, он отпускает прошлое. Способствующий развитию поэтической мысли многократный глагольный повтор в стихотворениях Юрия Казарина приобретает символическое значение. При этом интересна синтаксическая позиция повторяющегося слова: как правило, оно или открывает фразу — резко, трагически, или «принимает удар на себя», будучи последним словом в предложении, а подчас и завершая поэтический текст.
…А когда слезы высыхают, внутри воцаряется какая-то особенная тишина:
Трагическая рамка у воды
уводит звезды в узкие ходы
налево золотая, и направо
серебряная — женская держава,
упавшая из рухнувшей воды,
настигнутая белым водопадом
с любовью рядом.
Такой заговор на Руси называли «белым»: он избавлял от зла и защищал от нечистой силы. Поэзия Юрия Казарина, сближая природное и человеческое начала, удивительно близка мифическому мировосприятию, в котором все в мире имеет свой особенный, скрытый смысл и каждая травинка — живое существо. Взгляд лирического героя скользит по водной глади, а позади остается нечто выстраданное, известное лишь ему одному. Человек отстрадал очередную утрату, неважно какую, важно лишь то, что оплакивание потери — самое естественное, самое важное и врачующее действие, которое только можно себе представить. И тишина, неизбежная для переживания горя, оказывается далеко не «мертвой»:
Голос находит эхо —
чтобы его потерять —
и повториться в нем —
но далеко за смертью.
Смерть в стихотворениях Юрия Казарина вовсе не слепа и не ужасна. Она не существует без жизни, как свет не бывает без тени. Дыхание смерти становится отправной точкой, от которой простирается вдаль бесконечное пространство. Не будь этой опоры, душа затерялась бы в пространстве и во времени. В этом коротком стихотворении мы видим цикличность бытия, ибо нет ничего более родственного понятию «жизнь», чем крик, первый крик младенца. Смерть мы обычно ассоциируем с «последним вздохом», а «голос» принадлежит взрослому, личностно зрелому человеку. Часто о поэтах так и пишут: «Он обрел свой голос». В данном случае имеется в виду мировоззренческая сущность человека, которую ни с чем не спутаешь. Поэтический голос Юрия Казарина неповторим и неподражаем:
И воду серую вспороть
слезою, горечью, страданьем:
свет возвращает миру плоть
и первый снег берет в щепоть —
и плачет зренье мирозданьем.
Где это происходит? Кто говорит? Кажется, убери из текста «первый снег» — примету времени года — и оно разлетится, будто облако газа, занимая весь предоставленный ему объем, все, на что падают белые крупицы. В русской речи слово «белый» имеет не просто положительное значение, это прилагательное подчеркивает высшую степень чистоты, света, это полюс, полная противоположность тьме. Горизонталь «пространство — время — человек» в стихотворениях Казарина удивляет равной ценностью абстрактной величины, именуемой «мирозданьем» и одинокой человеческой слезы. Не имеет значения, в каком году и даже в каком веке происходит эта мизансцена, главное — универсальное переживание страдания, ибо человек жил и будет жить на нашей планете, в поте лица добывая свой хлеб:
Жизнь, отпусти меня жить,
пока я не помер,
вжившийся в глину,
жить, только жить,
чтобы протиснуться в глину,
жить, запоминая номер,
впечатанный в глину.
Троекратный, молитвенный повтор глагола «жить» в конце стихотворения не оставляет сомнений: перед нами уже не уровень язычества, а высший уровень — христианский. А в христианстве страдание — хоть и неотъемлемая, но все же часть жизни. То есть страдания никогда не бывают равны жизни, они всегда меньше: свыше не по силам испытаний не дают. Нет проблем — нет и житья, а раз есть страдания — есть и пульс жизни, и радость, как противовес скорби, и стихи — как результат преодоления оной:
И ангел на плече медовыми
очами раздвинет лес,
и литеры небес готовыми
свечами воспалят бессонный лес —
так начинаются стихи,
их песнопенье по ночам…
В новую книгу Юрия Казарина вошли стихотворения, написанные в 2021–2023 гг., в очень непростое для нашей страны время. Неудивительно, что названа она так кратко и емко. Выход за рамки боли, заживление ран — это способ менять жизнь, несмотря на то, что происходит вокруг. Правда, чтобы выйти за пределы, необходимо прожить боль до последней капли, не пытаясь ее унять. После серьезных испытаний терзания рано или поздно заканчиваются. А стихи — вот они, перед нами. Слово, отринувшее собственное сиротство посредством встречи с читателем.