Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2024
Сергей Попов — поэт. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Москва», «Дружба народов», «Дети Ра», «Юность», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Волга», «Зинзивер», «Новая юность», «Футурум АРТ», «Литературная учеба», «Крещатик», «Подъем» и других. Автор многих книг стихов и прозы. Победитель Международного поэтического конкурса «Перекресток» (Германия) журнала «Крещатик» (2007). Обладатель Специального приза Союза российских писателей Международной Волошинской премии за лучшую поэтическую книгу года (2010). Лауреат премии журнала «Дети Ра» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии литературной газеты «Поэтоград» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии газеты «Литературные известия» за лучшую поэтическую публикацию года (2014). Лауреат премии «Писатель XXI века». Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), Союза российских писателей и Союза писателей ХХI века. Живет в Воронеже.
* * *
Эники-беники ели варе…
Школа в рассветном горит январе.
Пламенем синим, индейским огнем
здешней киношки охвачен объем.
А вместе с Б восседала на тру…
В зальчике яро знобит поутру.
Чинч по раскладу сценария гук —
старый «Смит-Вессон» покруче наук.
Если не спрятался, я не вино…
Прямо в упор убивает кино
там, где герои живут наповал
выше насмешек и всяких похвал.
Затемно лесом спешила маши…
Прямо до прерии, где ни души.
Камни, стервятники, ржавый песок,
русло забвения наискосок.
Месяц не выйдет никак из тума…
Нет у шерифа ни капли ума…
И дурака настигает стрела
там, где январь докрутился дотла.
* * *
Гудит-не смолкает упрямая медь
по фильмам, где стоит ли тетю иметь,
вопрос понимается прямо.
И в камере строит Леонов козу,
и Буба глазеет на горы внизу,
где зреет воздушная яма.
И непоправимый плывет звукоряд,
где титры под занавес дико горят,
но свет не включается в зале.
И переполняет стрельба темноту,
и прочь от шерифа летит Виннету,
чтоб вскрости не повязали.
Мелодия тьмы и разрывы кругом
во времени сосуществуют другом,
и парятся парки другие,
чтоб не прекращало слепое кино
накручивать нитку на веретено
раскрученной драматургии.
Там были большими деревья вокруг,
где ветки вовсю отбивались от рук —
и нынче не видно массива.
Но музыка этих невидимых сфер
сама по себе укрупняет размер
того, что смотрелось красиво.
И родина — это лишь зренье и слух,
покуда земля превращается в пух
во славу экранного чуда,
где старые титры горят как вода,
а стало быть, не уплывут никуда
от радости из ниоткуда.
* * *
Он плел, что дед в тридцать седьмом
нашел на лестничной площадке
уездной барышни альбом,
где снов теснились отпечатки.
Смеялись ангелы с небес,
цветы разлуки зацветали…
Ведь был сосед и вдруг исчез —
но это общие детали.
Глядели с выцветших листков
слова про жуткие измены…
Жил-поживал и был таков
служитель местной Мельпомены.
Квартировал один сезон,
срывался в страшные загулы…
«Ужели это был не сон,
и от любви сводило скулы?»
Неслись в распахнутую дверь
наркомов радиоприветы…
«Мой приснопамятный, поверь,
душа не канет в струях Леты».
И не решился заглянуть —
лишь подобрал, что уронили…
«Земной оканчиваю путь,
но не забуду и в могиле».
Сначала выкинуть хотел,
потом толкнуть на барахолке…
Но сам попал под беспредел —
одни осколки да наколки.
Да непомерная труха
страстей под ветхим дермантином…
Страна родна и широка
в оцепенении едином.
И как беде ни прекословь,
та огрызается вначале…
«Была без радости любовь,
разлука будет без печали».
И криком сорвано с цепи,
молчанье катится на сцену…
Лишь внук твердит «купи, купи»,
пугаясь выговорить цену.
* * *
Здесь Клигман доходный выстраивал дом,
выпрашивал в банках кредиты —
то все же давали с великим трудом,
а то говорили: «Поди ты…»
И кованым солнцем светился фасад,
решетки цвели на балконах.
И радуга больше столетья назад
играла на стеклах оконных.
Здесь «Первого мая» кооператив
в двадцатых лепил коммуналки,
и пил председатель, суров и ретив,
и взносы взымал из-под палки.
Здесь запросто даже водила гусей
и мелкую живность жилица…
Но звал жилотдел с непреклонностью всей
на классово близких не злиться.
И мне довелось тусоваться в одном
из этих позорных пристанищ,
когда все на свете летело вверх дном
и гусь был свинье не товарищ.
Печальная дама на самом верху
почти в облаках обитала.
Таких на моем не бывало веку,
хоть всякого было немало.
И звезды являлись намного крупней
глядящим на них из-под крыши.
И зрела уверенность, будто бы с ней
возможно подняться и выше.
Она украшала нору как могла
и стряпала, как не умела.
И непоправимые наши дела
мешали дышать то и дело.
На лестничной клетке сиял «Виллерой
и Бох» под ботинками буки…
И кажется, мы говорили порой
о традиционной разлуке.
И гневно в ответ пламенела луна
за рамой из черного бука…
И радость светилась, нема и полна,
где слово — напрасная мука.
* * *
Л. Ш.
Над грязью проспекта безумный летит Леонид
и знает, что некто за ним из кафешки следит
и пуще проказы и прочих кромешных удач
пугается фразы, что все воскресает — хоть плачь.
Хватило нахрапа войти в метеорный поток
персоной нон грата, забившей на Ближний Восток —
из обетованной без спросу восставши земли,
воздушною ванной он тешится нынче вдали.
Он видеть не хочет того своего двойника,
что с водкой хлопочет, уже окосевши слегка,
и смотрит на небо сквозь низкие дни ноября,
как будто потреба высот заземлилась не зря.
Сквозят Леониды в ночах чумовой головы,
по весям обиды идут без зазренья на вы.
И перец у стойки куражится точно живой,
и дым на востоке как нимб над его головой.
Он пламень летучий, он спирт, он похмельный кошмар,
он кажется тучей окрестному выводку шмар.
Он видит их сверху, как встарь беспардонно любил
ушедшему веку отсалютовавший дебил.
От облачных пятен он глаз оторвать не силен —
ему непонятен предзимнего сна небосклон,
где мчит соглядатай незнамо зачем и куда,
для форсу поддатый, как и полагалось всегда.
И кривде переча, подсвеченный кратким огнем,
рыдает предтеча в нечистый оконный проем
о том, что уму западло обращаться во тьму,
но если смеркается заживо — быть по сему.
* * *
С Воронежем он расставался легко —
загул и нелепая драка —
стяжатель побед, подпоручик Лойко,
стервец без печали и страха.
До подвига дикой душой распростерт
и в скуке провинции заперт,
писал, что хотел не во фрунт, а на фронт,
и слезно просился на запад.
Уже новый год приближался и жег —
пятнадцатый в шалом двадцатом —
а он все надеялся на посошок
дерябнуть и выдохнуть матом.
От здешних девиц воротило с души
и от командиров тошнило —
хоть сдуру стреляйся, хоть рапорт пиши
о том, что милее могила.
Но жизнь подмигнула, и карта пошла,
и штаб разразился депешей,
что воину суша отныне мала
и в небо отправится пеший.
Барона Буксгевдена летная часть
и авиашкола на Каче…
И вместо решимости жертвою пасть —
капризные крылья удачи.
«Моран-Парисоль», истребитель «Ньюпорт»,
румынские заросли в дымке…
Владимиром жалован, Анною горд,
он с шашкою на фотоснимке.
Отвязный угонщик, чумной дезертир,
растрава чекистского ока,
с семьей из-за лишних ее десятин
расстался, спасаясь от срока.
И даже когда угодил на Вайгач,
тайком сочинял самолеты
и не растворялся — хоть смейся, хоть плачь —
в наплывах полярной дремоты.
Ему Водопьянов стволом угрожал,
недремлющий сталинский сокол,
и он подчинялся, но не угождал
в горячечных снах о высоком.
Когда же случайная бритва для вен
в пустой медсанчасти мелькнула,
он вспомнил, что смерти не будет взамен
моторного стука и гула.
И не подфартит вознестись задарма,
какая бы фишка не перла
в местах, где всегда квартирует зима
и хлещет безумье из горла.
* * *
Колгота курортного разлива
в недрах черноморского тепла —
облачное олово, олива
над окном у самого стола.
Дождь под стать кромешному застолью,
по раскатам — хохот громовой
после воздыханий по застою,
ядерной поросшему травой.
Евстигнеев, Крамаров, Миронов
прячутся в прибрежной полосе
от атак пикирующих дронов
и проклятья сыплют как и все.
Ни в дугу сценарная раскладка
и распределение ролей —
потому, где рвется — там и сладко,
как о киноленте ни жалей.
Под прикрытьем пасмурной бравады
хороши и хаши, и вино —
чем богаты, тем всегда и рады
там, где радость кончилась давно.
Пусть на побережье непогода,
на столе разруха и бардак,
первачи времен противохода
счастье покупают за пятак.
Кинематография возврата
беспробудной трапезе сродни,
где кумар накатывал на брата
как нарочно в съемочные дни.
И братаний здешние осадки
бурым крапом стелются по дну —
взятки с разорвавшегося гладки
как во всех картинах про войну.
* * *
Время идет по верхам и вбок,
кроны ревут навзрыд.
Все образуется, видит бог,
с пением аонид,
с опровержением немоты,
с опереженьем тьмы.
Прикорневые дрожат кроты,
трудят свои умы.
Что за умение — вкривь да вкось —
а по-иному — нет?
Все, что горит, оторви да брось
в жерло ушедших лет.
Там, где подземный гудит костер
и от слезы рябит,
страх меж кореньями распростер
нити своих орбит.
Что за несносный на небе рев —
будто бы, озверев,
время заполнило до краев
всю высоту дерев.
И притаясь в языках огня,
все низвело дотла,
чтоб наблюдатель, золу храня,
правил свои дела.
«Все образуется, — говорил,
точно слепец какой. —
Слову не надобно стрел и крыл,
будет ему покой.
Жизнь — это лава, а не слова —
в том она вся и есть,
что на разрыв голосит листва.
Это благая весть».
* * *
По сентябрю, шебутному как встарь
сызнова детский читаешь букварь.
Те же значки, но бессильны очки
подрихтовать чумовые зрачки.
По беспределу войны и чумы
просишь у прошлого буквы взаймы.
Но неизменно мешает слеза —
ежели против и ежели за.
Буквы кривляются, строят носы,
щерятся словно военные псы.
Новый учебный куражится год:
птичками знаки во весь небосвод —
азбука мира в изводе добра…
В школе решительно все как вчера.
* * *
Нет башке натруженной покоя —
отменяет разум без труда…
По легенде жили-были двое,
лобызались в парке иногда.
Сердце с лавок прыгало на ветки,
бесновалась общая слюна.
Умопомрачительной расцветки
красовалась наглая луна.
И при распадающемся свете
прорастали праздники из тьмы,
где на соблазнительной планете
от сумы рукою до тюрьмы.
Нагота цвела напропалую,
ночь ложилась на аттракцион,
чтоб телеграфировать «целую»
ладилось затмению вдогон,
чтобы работяги зелентреста
до крутых зазимков берегли
самое безбашенное место
по раскладу стынущей земли,
чтоб на почте тетки не скучали
средь заносов пасмурной Москвы
и не хороводились печали,
разрастаясь выше головы,
выше лесопарковых посадок
и светил в космическом снегу…
На переживания не падок,
мир двоится через не могу.
И не выгорает воедино
ярусы разъятия свести
из очередного карантина,
непреодолимого почти.
По пятам запальчивого смеха
со слезами-вспышками внахлест
бродит неуступчивое эхо
средь опавших к заморозкам звезд.
Поздний лед, прозрачная облатка,
списанная махом на ковид,
низвести до нервного припадка
нынешнее небо норовит.
Но двоим, из времени приличий
вечно вылетающим в трубу,
и садовник машет, и лесничий
со звездой безвременья во лбу.