Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2024
Александр Габриэль — поэт, дважды лауреат конкурсов им. Николая Гумилёва (2007, 2009), обладатель премии «Золотое перо Руси» 2008 года, автор многочисленных газетных и журнальных публикаций в США, России и других странах. Автор четырех книг. С 1997 года проживает в пригороде Бостона (США).
* * *
Доверчивей эльфа, опасней тротила,
под танец цепочки дверной
она приходила, она уходила,
она оставалась со мной,
она оставалась — в надеждах, обидах,
пускавшихся с места в галоп;
была органичней, чем вдох или выдох,
чем пульс, разрывающий лоб.
Она оставалась — среди кривотолков,
на свете огромном — одна.
И жизнь разбивалась на сотни осколков,
слепящих, лишающих сна:
вот клен на ветру изогнулся в поклоне,
вот гаснет закат, уходя,
вот туча, кормящая землю с ладони
рассыпчатым просом дождя,
упругая мякоть подушки диванной,
неброский балконный вьюнок…
Но вот — долгожданной небесною манной —
простой телефонный звонок.
И смысл бытия проступал из тумана,
как иней из мерзлой травы…
Да, «счастье» — словечко из «дамских» романов.
Но лучше не сыщешь, увы.
* * *
На ценные запчасти жизнь дробя
согласно своду прагматичных правил,
он из себя выдавливал — себя,
а вот раба, раба в себе — оставил.
Что толку жить взахлеб и на разрыв,
к лучам свободы простирая длани?
Он шел вперед, глаза свои закрыв —
куда вели. Пусть даже на закланье.
Немногословный мальчик для битья,
он понимал, что каждому — по вере…
Ползла галера к краю бытия;
гремели цепи тех, кто на галере.
Душой не чуя ни добра, ни зла,
был занят он нехитрым рабским делом…
И темень отражали зеркала,
те зеркала, в которые глядел он.
ЛЕКТЕР
Ну здравствуй, Кларисса. Я знаю, ты помнишь. Скучала?
Конечно, шучу. Я всегда был большим шутником.
Зачем позвонил? Вот, симпатией прежней влеком.
Порою приятно — хоть в мыслях! — вернуться к началу.
Простой стариковский удел — почесать языком.
Нет, как ни крути, а былое потрачено с толком.
Сейчас все не так. Нету триллеров как таковых.
Но мы ко всему привыкаем. Я тоже привык,
оставшись все тем же холодным расчетливым волком,
а ты, знаю точно — звездою структур силовых.
Я сам по себе. Ты, конечно же, служишь народу,
и некогда в доме случайный полить анемон…
Мне все-таки проще. Я сам себе царь Соломон.
И знаешь, Кларисса, свою не изменишь природу.
Откуда звоню? Ну, come on, дорогая, come on…
Я создал тебя. Согласись и взгляни непредвзято.
Идет к завершенью все то, что смогли мы начать;
и с главных вещей не сорвем мы молчанья печать.
Шум в трубке, который ты слышишь — так это ягнята.
Как все же я рад, что твои — перестали кричать.
Мой психоанализ слегка заржавел и натужен,
но это — на пользу тебе и другим на беду.
Но прошлое — в нас застывает, как муха во льду.
Прощай, дорогая. Тебя пригласить бы на ужин —
но ты ж не придешь.
Да, наверно, и я не приду.
В ОЖИДАНИИ АВТОБУСА
Вот человек стоит на остановке.
Скользит в воздушных струях лист неловкий,
бездумному покою антидот.
Пропитан поздним летом каждый атом.
Вот человек, подсвеченный закатом.
Автобус не идет и не идет.
А вечер чужд и горести, и неги.
Все однородней делается небо,
свет выпивая за один присест.
А человек капризы тьмы и света
видал так часто. Но ему все это
не надоело и не надоест.
Вот человек. Он стар, но ликом светел.
Он видел много смен десятилетий,
включая то, что видеть не хотел.
Былое — серый дождь и колкий иней.
Но человек не знает и поныне,
каков ему отмеренный предел.
Автобуса все нет. Житейских правил —
все меньше. Пролетевший дождь оставил
едва заметных лужиц зеркала…
Вращается планета, словно глобус…
Проходит жизнь, и не идет автобус.
Автобус не идет. А жизнь прошла.
Ш. Х. Минута откровенности
Доктор, Вам хорошо. Вы достойно ушли на покой,
заслужив уваженье военно-врачебной карьерой.
Ну, а мне-то что делать? Скрипач из меня никакой.
Не служил я британской короне ни правдой, ни верой.
Доктор, Вам хорошо. Вы солидны. Женаты притом.
Вечно слову верны и к высокому склонны поступку.
А по мне тихо плачет дешевый китайский притон,
где нечистую дурь забивают в потертую трубку.
Никогда не дождаться мне веянья ангельских крыл,
никогда пред высокой идеей не пасть на колени…
Соглашусь: пару-тройку убийств я, пожалуй, раскрыл.
Так ведь это от лени. Единственно только от лени.
Доктор, Вы — гражданин. Молодежи достойный пример.
Вам на завтрак готовит жена аппетитные гренки.
Ну а я — одинок. Завсегдатай грошовых таверн.
Вечерами, напившись, палю по мишеням на стенке.
Побоксируем, доктор? Покурим табак в тишине,
дыма сонными кольцами лондонский вечер тушуя?..
Зря Вы все-таки, Ватсон, решили писать обо мне,
не дождавшись того, что однажды о Вас напишу я.
КОЛЕСО ОБОЗРЕНИЯ
И следа не осталось от года, в котором
мы застряли с тобой: ни назад, ни вперед.
Луч рассветный, небрежно скатившись по шторам
полусонную комнату брал в оборот.
Наполнялась значением всякая малость
и в душе выжигалась подобно клейму.
Колесо обозрения наше сломалось
в самой верхней из точек, доступных ему.
В этой точке, подобны наполненным чашам,
мы равнялись себе. Без особых причин
оказался всецело, отчаянно нашим
мир внизу — только нашим, и больше ничьим.
Ни слова ничего не решали, ни числа,
ни изящный изгиб стихотворной строки…
Но казалось: исполнены тайного смысла
и движенье ресниц, и касанье руки.
Не хватало дыхания. Сердце сжималось,
кроме нас, не впуская в себя никого…
Колесо обозрения наше сломалось,
а потом…
А потом починили его.
Мы спустились — навстречу раздорам и спорам,
к молчаливой стене, где кончалась стезя,
и следа не оставив от года, в котором
кроме нас, ничего и припомнить нельзя.
ПЕРВОМАЙ
По рельсам полз раскрашенный трамвай,
охваченный ветрянкой красных пятен.
Весь город рдел стыдливо, словно мак.
И шел по свету праздник Первомай,
для многих смысл которого невнятен,
но ведь весна. И праздник как-никак.
Не грохотал торжественный салют
в патриотичном пламенном припадке,
но выходной всегда по нраву всем.
И тек по площадям рабочий люд,
доставленный согласно разнарядке
КПСС и ВЛКСМ.
В глазах рябило от духовных скреп.
Мир выглядел привычно и фальшиво
(лет через пять он превратится в пшик).
На каждом был банальный ширпотреб.
На некоторых — с ноткой индпошива,
будя в мозгу чужое слово «шик».
Не уважая дату ни на грош,
послав ее в душе брезгливым матом,
но лезть не собираясь на рожон,
студент Евгений нес плакат: «Даешь!»
и думал в соответствии с плакатом
лишь о соседке выше этажом.
Людской организованный табун,
на солнце щурясь, двигался устало
по тонкой кромке непонятных вех.
Летели к небу здравицы с трибун…
Вздыхал Евгений. Ольга не давала.
По рельсам полз в депо двадцатый век.
ДИАЛОГ С КОШКОЙ
И спросил я у кошки: «Ты хочешь остаться со мной?
Я давно изотоп, нисходящий на полураспад.
Я молчу невпопад и порой говорю невпопад,
и давно охромел от баталий мой конь вороной.
Понимаешь ли, четвероногое, я иногда,
как ручей в Амазонку, впадаю в такую тоску,
что тебе не узнать на своем быстрокрылом веку
ни такой пустоты, ни такого бесшовного льда».
И спросил я у кошки: «Ты хочешь остаться со мной?»
И еще пошутил неуклюже: мол, я или я?
А прохладное солнце сползало за грань бытия,
зримо делая вечер Великой Китайской Стеной.
И бросало по черным стихиям домашний челнок,
на котором забыл прописаться спасительный Ной…
И спросил я у кошки: «Ты хочешь остаться со мной?»
Кошка буркнула: «Ладно…» И сонно свернулась у ног.
* * *
Услышь, как седой непогоды стаккато
в винительный впало падеж.
Истлели на тоненькой кромке заката
бумажные крылья надежд.
Да здравствует племя дошедших до точки
нас всех. И тебя, и меня.
И бьют все сильнее секунд молоточки
по часикам Судного Дня.
Нуждается в новой, чужой переплавке
изъеденный молью до дыр
по калькам фон Триера, Босха и Кафки
однажды придуманный мир.
И, горбясь понуро, застыла минута
в часах Сальвадора Дали,
как будто хирург, говорящий кому-то:
«Мы сделали все, что смогли».
* * *
Ты эти надежды на что возлагал?
Где дали, в которые грех не вглядеться?
И выцвело братство, как старый фингал,
и время ушло, ампутировав детство.
Откуда-то звон. Это чьи кандалы?
Жизнь стала скупей на оттенки и звуки.
Холодные стены. Протерты полы.
Хирург умывает холеные руки.
Повсюду тоска, и она испокон.
Никто и ничто ей не станет преградой…
Нарушь-ка, вода, тяготенья закон —
прильни к решету и на землю не падай.
Тут слиплись в одно похвала и хула.
Смирись с предстоящим. Зубами не клацай.
В итоге — дрожащая горстка тепла
и восемь оставшихся реинкарнаций.
СЛУЖБА
Служил он беспорочно и неистово,
с тупым усердьем чеховского пристава,
не тратя мозгового вещества.
И не был верен Будде или Одину,
зато любил жену, детей и Родину
(но третий пункт сильней, чем первых два).
Он опален был, как закатным заревом,
вниманием небрежным государевым,
служа начальству, как цепной барбос.
На ужин — щи да водки две-три стопочки…
Комфорта зона сузилась до тропочки —
той, по которой полз его обоз.
Вот так и жил: ни радости, ни ярости.
Покуда дело шло к спокойной старости,
он стул в конторе тучным задом грел.
Но много ль толку от здоровья бычьего? —
однажды на исходе дня обычного
себя нашел он в списке на расстрел.
Согласно эволюциям и дарвинам
другой сидит на стульчике продавленном,
являя и усердие, и прыть.
А за окном сугроб растаял в кашицу,
и мир все тот же, отчего и кажется,
что жизнь от смерти трудно отличить.
What can I do?
В почти истершемся из памяти году,
когда у юности еще не вышли сроки,
магнитофон едва дышал, но группа «Smokie»
рвала окрестности своим «What can I do?»
И всякий в комнате слегка сходил с ума,
там тьма плыла, едва колеблемая свечкой…
А жизнь казалась непонятною, но вечной.
Была весна. Точнее, все-таки зима.
И два кораблика застряли на мели.
Меж ними были сантиметры, а не мили…
Но все же две непараллельные прямые
в трехмерном мире пересечься не могли.
Что толку прошлое тащить к себе в строку? —
в нем только немощь отсыревшего тротила…
Но ты в себе носила свет. А уходила —
свет выключался моментально, по щелчку.
И в сигаретном неприкаянном чаду
качалась ночь. Котенок воду пил из миски…
И таял в воздухе то русский, то английский…
«What can I do?»