Статья
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2024
Борис Колымагин — поэт, литературовед, кандидат филологических наук, автор многочисленных публикаций, живет в Москве.
В исторической науке есть термин «пережиток» (survival). Как замечает Лев Карсавин, по сути, всякий исторический источник есть переживающий себя, живущее в настоящем прошлое [1].
Конечно, в обычном смысле «пережитком» называют то, что себя изжило, но продолжает быть, вроде веры в существование ведьм. Но это поверхностное представление.
Survival есть прошлое, которое живо. Можно назвать им, например, классическую литературу. Ее герои возникают здесь и сейчас, хотя они не думают и не чувствуют так, как наши современники. И все-таки главное отличие «литературных пережитков» не в образе героев, а в тех идеях, на которых стоит текст. Скажем, под стихами в разные эпохи могут пониматься вещи, отстоящие далеко друг от друга. И эта разность уходит в наши общие представления. Мы существуем в разных мифологических структурах. Между прошлым и настоящим пропасть.
Некоторые наивные авторы, малоизвестные сегодня, надеются, что после своей смерти какой-нибудь внимательный читатель откроет их широкой публике. Но эти надежды тщетны, поскольку между поколениями и временами — глубокая яма. Да, иногда настоящее что-то вылавливает в полузабытом вчера, разматывает его на свои нужды, устраивает с малознакомым текстом литературоведческую игру. Но эти примеры единичны. А ушедших в небытие — тьмы.
Текст не живет поверх времени. Он, если востребован, всегда и везде встроен в настоящее. Survival, кроме «пережитка», имеет еще и главное словарное значение — «выживание». Текст, если он хорош, выживает. Но не во времени, время может его закрыть, а поверх него.
Стихи Геннадия Айги, которые сегодня сами стали «пережитком», демонстрируют нам заинтересованную работу с классикой. Поэт вступает в диалог поколений. При этом размах этого диалога во многом обусловлен поэтикой.
Размышляя об особенностях стиля, биографии и посмертного присутствия классиков в поле культуры, Айги онтологизирует «пережитки», сдвигает ракурс нашего зрения из поэтической области в философскую плоскость. Приведем некоторые примеры.
Вот стихотворение «Дом поэта в Вологде», посвященное сошедшему с ума Батюшкову. Айги погружается в покои вологодского дома, описывает атмосферу, которая с одной стороны уходит в вещи и пространство, а с другой — во внутренний мир «лица живого — / таящегося / как драгоценность: / средь шелка / ветра / и лучей» [2]. Внешнее сигнализирует о потаенном. Потаенное выходит на поверхность: только кожа, только лицо. Ничего, кроме «сияния его дрожи». Бестелесное событие происходит здесь и сейчас, «в меняющемся лице», в этом настоящем, лишенном всякой казуальности. Минимум движения присутствует в растянутом «сейчас», где нет никакого становления, где все существует в своей данности. Время-отрезок Батюшкова не может делиться, как у обычных людей, на прошлое и будущее. Оно тянется и одновременно сжимается: мы не движемся от бескрайнего настоящего вперед, не оглядываемся назад. Мы здесь, в этом малом, вечном мгновении, где экзистенция исключается — нет никакого футурологического проекта, нет даже, если воспользоваться словами Хайдеггера, бытия к смерти. О смерти Батюшков ничего не знает.
Вот поэтическое полотно «Константин Леонтьев: утро в Оптиной пустыни» [3]. Известно, что автор трактата «Восток, Россия и Славянство» с 1887 года жил в обители — сначала как мирянин, снимал двухэтажный дом у самой монастырской стены, затем принял тайный постриг, стал иеромонахом Климентом. Однако эти биографические подробности Айги не волнуют. Его интересует внутреннее состояние писателя, зачеркнувшего суету современности и погрузившегося в бытийное пространство:
снова — такое же поле
как будто не видишь:
в горнице — будто — из боли своей сознаешь:
ярко — в такую же — бывшую — ширь!
Здесь, в этом медитативном письме, реалии ускользают, остается только это «есть», единое, которое присутствует во многом. Многое не в силах существовать без него, потому что будет рассыпаться до бесконечности. Но само единое не нуждается во многом. Оно просто «есть»:
есть — как тогда!
за окном
беспрестанно…
Айги вводит в переживание бытия время («как тогда»), то есть трагедию. Ведь бытие в самом себе не несет боли. А тут: «из боли своей сознаешь». Кто знаком с творчеством Леонтьева, легко может дописать картину. Услышать его сетования по поводу того, что индивидуализм убивает личность, что красота уходит из мира, что поклонение человеку пересилило любовь к Богу, веру в Церковь и священные права семьи.
Но можно не дописывать, поскольку поэту важен не исторический персонаж, а просто человек, встретивший вечность. Леонтьев не смотрит в сторону монастырских храмов. Его взгляд устремлен за церковную ограду — в поле:
и — время от времени:
темью при комьях белеющих:
самообъяснимо — что е с т ь
Единое выговаривает себя само, открывается человеку через вот-бытие, которое близко, но уже далеко. Оно не превращается, как у Блока, в мистический сквознячок, не барахтается в безумии дней и ночей, а просто растворяется в гомогенном времени-пространстве, где только отдельные неясные образы — белеющие комья — говорят о действительности.
А вот стихотворение «Прогулка: гвоздики на могиле Владимира Соловьёва» (1969) [4]. Автор, по всей видимости, посещает кладбище Новодевичьего монастыря, где покоится прах писателя. Но никаких внешних примет в тексте нет. Айги всматривается духовным взором в ту «ясность», которая возникает из «боли». Видит в ее «однородности» «голубого три острова» и слышит «детские трубы», «все а по очереди». Непонятное входит в понятное, неотчетливое в отчетливое — и совершается уход в неясное, в мистику: «глас хлада тонка» — цитата из славянской Библии. Впрочем, это непонятное, тайное отчетливо отражает поэтику Соловьёва: один план накладывается на другой.
Стоит отметить, что для Айги крайне важен зрительный ряд, его поэтика сдвинута в сторону визуальности. Не случайно, что обращаясь к классике, он создает фотореальные полотна. Так, в тексте «Подросток-в-старце (к фотографии Достоевского 1879 года)» (1982) он изображает Фёдора Михайловича крупным планом. Это совсем небольшое произведение, где движения крайне мало. Мы схватываем визуальный контекст, работаем взглядом.
А взгляд выхватывает «из мрака-высоты» пол-лица, двоится «как будто смесью духа с костью», и двигается дальше, «пол лица — назад» [5].
К фотореализму Айги обращается не только, когда вспоминает классиков, но и когда посещает памятные места. Скажем, поэт посвятил строению, где жил Гоголь, текст «Дом Гоголя: ремонт». Любопытно, что внешняя реальность у поэта уходит в гоголевскую фантасмагорию и стыкуется с реальностью внутренней: «а в полночь / знаки выступают / из укрываемых — как под плащом — порезов: // (они и в мыслях/здесь — всегда): // подобно каплям крови птичьей! — / и в вяло-брошенной душе московской тьмы» [6].
Не стоит, однако, думать, что поэт ограничивается только визуальностью. В ряде текстов он касается поэтики классиков, по-своему интерпретируя их поэтическую походку. Так, в стихотворении 1977 года «Холм: сосны: полдень (из Гумилёва)» чуть измененной цитатой он показывает особенность гумилёвской поэтики:
Солнце
Остановленное
Словом [7].
В самом деле, в этом неопределенно-личном предложении все ясно, прозрачно: дух сильнее материи. Поэт не сообщает, кто конкретно останавливает солнце, для него важно, что невидимое слово обладает подобной силой. Но тут же у читателей возникают вопросы — что это? Образец присвоенного чужого стихотворения? Или перемещение события из времени (у Гумилёва «солнце останавливали словом») в вечность? Или констатация того факта, что андеграунд читает погибшего от рук советской власти поэта?
Наверное, и то, и другое, и третье. Чужие стихи активно цитируются подпольем и, таким образом, присваиваются. Поэтическая строка улетает в бесконечность и, таким образом, отрывается от контекста. Не напечатанные же в Советском Союзе авторы ходят в самиздате.
Приведем еще один пример интерпретации другой поэтики. Речь идет о хлебниковском «Кузнечике», отраженном в стихотворении Айги «Третий кузнечик» (1967). В нем он проводит линию от русского футуриста через американца Каммингса к себе. Айги превращает насекомое в знак, так и говорит: «знак-кузнечик». И он, во-первых, «знак — Разуму: быть стражем!». И, во-вторых, «знак препинанья», в котором «немного Поле/и немного — Бог» [8]. Как это может быть? Понять это до конца трудно. Может быть, и не надо. Ведь мудрость Айги неотделима от его поэтической походки, прозой ее выразить невозможно.
Согласно Айги, слова предназначены для того, чтобы творить незримо-ощутимые напряжения по универсальным законам. Звук, рифма, повторы, на которых держится хлебниковский «Кузнечик», претерпевают серьезную трансформацию. Философские моменты в тексте входят в плотное взаимодействие с визуальными элементами, отодвигая динамику звукописи немного в сторону. Стихи Айги — статика и углубление в едва схватываемую дневным сознанием реальность.
Замечу в контексте нашего разговора, что для Айги определенную проблему составляет положительное отношение Хлебникова к советской власти. «Многие идеи хлебниковской эпохи, — говорит он в эссе о будетлянине, — отошли в прошлое. Даже те «предвидения» Хлебникова, которые исполнились, свидетельствуют, на мой взгляд, лишь о начале конца всяческих утопий». «Думаю, что сейчас уже — не вина поэта, если кто-то продолжает искушаться в нем теми его «благими намерениями», которые пережили себя, которые пережила его блестящая поэзия», — считает Айги [9].
Пора подвести краткие итоги. «Литературные пережитки», с которыми взаимодействовал Геннадий Айги, интересовали его в визуальном и поэтическом плане. Он видел в них размах вселенскости, в которой «расширенная боль экзистенции» [10].
Примечания
[1]. Карсавин Л. П. Философия истории — СПб.: АО «Комплект», 1993, с. 287.
[2]. Айги Г. Отмеченная зима — Париж: Синтаксис, 1982, с. 115.
[3]. Айги Г. Отмеченная зима — Париж: Синтаксис, 1982, с. 83, 84.
[4]. Айги Г. Теперь всегда снега: Стихи разных лет — М.: Советский писатель, 1992, с. 96, 97.
[5]. Айги Г. Теперь всегда снега: Стихи разных лет — М.: Советский писатель, 1992, с. 251.
[6]. Айги Г. Отмеченная зима — Париж: Синтаксис, 1982, с. 415.
[7]. Айги Г. Отмеченная зима — Париж: Синтаксис, 1982, с. 294.
[8]. Айги Г. Отмеченная зима — Париж: Синтаксис, 1982, с. 432.
[9]. Айги Г. «Листки в ветер праздника: К столетию Велимира Хлебникова» // «Дружба народов», 1994, № 8.
[10]. Айги Г. Листки в ветер праздника: К столетию Велимира Хлебникова // «Дружба народов», 1994, № 8.