Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 6, 2023
Александр Соболев (1952–2023) — поэт, автор шести стихотворных сборников. Публиковался в журналах «Нева», «Дети Ра», «Prosodia», «Москва», «45-я параллель», «Ковчег» и многих других. Лауреат премии журнала «Ковчег» 2006 г., победитель конкурса «Вечерней Москвы», обладатель Гран-при фестиваля «Провинция у моря» 2016 г., финалист Волошинского конкурса 2021 г.
ИСКАТЬ ЧЕЛОВЕКА
Давно не чту ни вождей, ни чина.
Но есть в миру, что столь многолюден,
не шанс, а, может быть, лишь причина
найти особого homo ludens*.
Не чудодея и не мессию,
не супермена в седьмом колене,
но человека природной силы
и капитана своих волений.
По искре взгляда, по стилю жеста
искать Зачинщика, VIP-персону,
из тех, кто крепок причинным местом,
умом, пером, мастерком масона;
умеет делать добро, сюрпризы,
попытки, вещи и личный выбор;
кладет начала, концы и визы,
а то и камни — при слове «рыба»…
И он готов, коли что, к расчету,
и он спокоен всегда к награде.
А если спросят, какого черта
он тут находится и играет,
во что и с кем, из каких коврижек —
таким об этом и знать не надо.
Когда — подале, когда — поближе —
он слышит голос своей монады.
Она, голубушка, лучше знает,
зачем жильем себя наделила,
почем ему эта боль зубная,
которой группы его чернила.
Свою решимость на красном, четном
и блок, всегда для него опасный,
он ставит именно против черта
во всех личинах и ипостасях.
Он дарит миру с себя по нитке,
мешая аду, поодаль рая,
играя Гессе, Шекспира, Шнитке,
судьбой и жизнью своей играя.
…Азарт и смелость сильнее тягот,
да только это не те лекарства,
пока Косая стоит на тяге
и бьет на выбор себе бекасов.
А значит — верьте или не верьте —
среди забот о любви и корме
играть приходится против смерти
в ее отвратной и пошлой форме.
Хотел бы стать не жрецом, скорее
простым статистом его мистерий —
но лишь бы вымпел единый реял
над мистагогом и подмастерьем.
Сыграть хоть тайм, непреложно помня,
что в этой лиге хотят не славы,
прийти хоть словом ему на помощь…
Когда маэстро отправят в аут —
играть без правил, играть без судей,
ножу ответить своим дуплетом,
отдав ферзя, (да игру, по сути)
не горевать никогда об этом…
А у надежды — чудная доля:
она старается тихой сапой
оставить оттиски на ладонях,
пометить лица секретным крапом.
Приметой блеклой и ненадежной
она кочует по всем обновам.
Но мне она — на любой одеже
звездой Давида, тузом бубновым,
шевроном, бляхой и голограммой,
значком партийца, цветами клана.
И вот на прочных и многогранных
ищу отличку такого плана:
пешком по будням, с горящей плошкой,
(пространство — здешнее, время — наше)
чтобы вести игру не оплошно,
чтобы при встрече своих спознаша.
_______________________
* Человек играющий (лат.)
ОБРЕТЕНИЕ ВОДЫ
На убывающей луне
возьми немного крупной соли
и с лунным светом в равной доле
в воде смешай. Когда на дне
исчезнут мутные кристаллы,
поставь стакан перед собой…
…Сегодня встретишься с Водой,
пока еще не рассветало.
Без заклинаний и свечей,
вне власти тусклого рассудка —
она блестит светло и чутко,
и можешь ты доверить ей
желанья тайные, глухие,
ведь вы воистину вдвоем!
С тобой — вода, твоя стихия,
прозрачный, трепетный объем.
Она поймет твою надежду,
во всем к тебе благоволя.
Не покажи себя невеждой,
и в этот час не позволяй
не только суетного слова,
а даже внутреннюю речь…
Но часть энергии живого
освободи — и дай потечь
в ночную воду из щепоти.
Да только делай все всерьез!
Она — в твоей греховной плоти,
она — твоя!.. И всею жаждой
ее на помощь позови.
И если сделать все, как надо,
то как остаться ей в долгу?..
И ты почувствуешь прохладу,
потом услышишь тихий гул,
потом заметишь неустанный
переплетающийся ток.
Тогда, не медля, из стакана
отпей единственный глоток…
Как неожиданно и странно,
что это тонкое стекло
несет частицу океана
со всем, что в нем проистекло!
О, океан, моя родня!..
Сейчас, творя себе кумира,
я нахожусь на грани мира,
где он приветствует меня!
Где, как желанная предтеча,
голубовато-зелена,
ко мне на радостную встречу
идет все новая волна,
в неиссякаемом порядке
все новый зыбится карниз
и циклопическою складкой
себя обрушивает вниз.
И мерный грохот — как крушенье
всего, что сделали со мной
слепые жертвоприношенья
несправедливости земной…
Как долго ты блуждал один,
без покровителя и друга…
Не знаю, в чем твоя заслуга,
но это время позади
с бесцветных будней чередой,
разъединенных, растворенных —
и снова оплодотворенных
великой сущностью — Водой!
Бледнеет ночь. Аэролиты
идут к земле косым дождем.
Давай немного подождем
награды, в будущем сокрытой.
Обетованная вода
теперь с тобой всегда и всюду,
и можно быть любому чуду…
не будем спрашивать, когда.
* * *
Они не горят и не тают, ветром не треплются,
кукушкины дети, вернейшая из валют.
От реплики «тройки» до сонного женского лепета —
кроят, вырезают, лепят, сердце куют.
Все наши рубахи шиты ими и пороты.
О чем бы не пекся, не обретался где б —
они прирастают намертво. Долго ли, коротко —
становятся жилистой плотью наших судеб.
Эфирным движением духа, иной ли оказией
окажется семенами в сыром саду
и то, что впиталось бумагой, и то, что сказано,
и то, что на самом деле имел в виду.
Прими и владей, с вниманием и опаскою.
Фонема «люблю», могучая мантра «ОМ»,
и корни идей, и совести пламя адское —
одним рождены, единым встают стволом.
Молчальник не прав. В брожении хмеля и солода
лишь этот фермент признает Вселенной бадья,
и быть по сему. И все самоварное золото
не стоит свободы лихого не воробья.
* * *
Игуана лежит, обдаваемая океаном.
Под гнездовьями птиц, не оставивших в скалах пустот,
на уступе горы, утонувшем подножье вулкана,
на краю ойкумены из дикого туфа растет.
Игуана лежит. Зародясь у Барьерного рифа,
разбивается вал, принося на крутых раменах
золотисто-багровое. Громоподобным редифом
мировой океан называет свои имена.
Игуана лежит на камнях. Орхидея заката
разгорается ярче и яростней. Вечность назад,
и сегодня, и, может быть, завтра — из брызг розоватых
на пылающий мир щелевидные смотрят глаза.
Далеко континенты. Природы цари и питомцы
заняты лишь собой, и посевом драконьих зубов
прорастает история… Но от громадного солнца
изливается встречная сила, тепло и любовь.
И пока этот остров лежит на груди океана,
а до гибели прежнего мира не так далеко —
артефактом планеты, чудесным и подлинно странным,
неизменным тотемом лежит допотопный дракон.
ДОРОГА НА ЮГ
Диван да ковер, пара стульев и столик удобный,
на нем размещаются книги и то, что съедобно,
и это — купе…
А в нем – человек попивает прохладное зелье
и движется с важной и невразумительной целью,
один, аки перст.
В служебном вагоне, где он — не угодно ли? — едет,
чудесно отсутствует даже намек на соседей,
а рядом течет
полуденный клейстер сгущенного насыпью зноя.
Да, есть проводница по имени, кажется, Зоя,
но это не в счет.
Он смотрит вовне из дуплянки, из люльки, из ложи…
Почтенная женщина вежливо чаю предложит,
белье принесет,
но путник, увы, не знаток церемонии чайной.
Он смотрит в окно, сознавая, что день не случаен,
как, видимо, всё.
В прогалах деревьев мелькает поселочков лего,
стечением листьев и сучьев, семян и побегов
прикрыт окоем.
Проносятся мимо фестоны зеленых массивов,
где белые кости стволов остаются красивы
в посмертье своем.
Потом проплывают пространства, где скошено жито…
И вот уж купе до возможных пределов обжито
составом вещей,
не хочется есть, и не требует отдыха тело,
и можно не думать… дистанция делает дело
и здесь, и вообще…
Итак, он летит по прямой, у момента в фаворе,
в пустом позвонке у состава, в задонском просторе.
Исчерпан компот;
теперь, не спеша, побежденный дорожною ленью,
он цедит просвеченный солнцем мускат впечатлений:
ни дум, ни хлопот…
Но как-то не сразу, не вдруг — постепенно, неявно —
идет наложение и замещение планов,
и наш пассажир
магнитной головкой несется вдоль стертого трека
и кожей читает фрагменты ушедшего века,
его миражи.
Он помнить не может, но волей самой Мнемозины —
то сабли полоска сверкает крылом стрекозиным,
то смутная тень
от броневагонов мелькнет перед поездом встречным,
как призрак Голландца в его возвращении вечном
в сегодняшний день.
Он следует — вглубь и назад — соляными пластами
и видит, как едут на юг новобранцев составы…
как бурый закат
глядит через щели теплушек на груз человеков,
которых ведет за Урал, от аулов и Мекки,
судьба языка.
Червонного золота свет над подсолнечным полем;
упряжку быков и телегу с чумацкою солью;
степные огни
отряда комбайнов в короткие душные ночи;
другого отряда, что в яме амбарной хлопочет,
штыки да ремни…
По рельсам — потоки несущего жизнь антрацита —
и трактор тридцатых, рожденный ценой геноцида;
коня в поводу —
и танковых траков в горящем саду отпечаток,
и женскую руку, сломившую влажный початок
(для хроники дубль)…
Под радостным небом, по глади, когда-то ковыльной,
он катится к южным границам, прошитый навылет
в вагоне пустом
брезгливостью — с West’а и жадным вниманьем — с Востока.
И дальних хребтов ощущая немирное око, —
он помнит хребтом
блудливый оскал разодравших страну лицедеев
и прежних ура-патриотов с Великой идеей
бесстыдный инцест,
черты помышлений, побед, преступлений, поступков…
Он мчится внутри грандиозной Отечества ступки,
один, аки перст…
И скорый — локальное время стремительно порет
навстречу четвертому Риму. (Помпее? Гоморре?)
А он — подчинен
могучему кровному чувству. И с этим не спорят…
Он едет по ровному дну колоссального моря
древнейших времен…
МЕДИТАЦИЯ НА РИСОВОМ ЗЕРНЕ
Во поле жизней, воде многолиственной,
над децибелами и мегаваттами —
малое зернышко, хрупкая истина,
спелое, ладное, продолговатое.
Что в сердцевине прохладного кокона
под алебастровым спит обтекателем?
Как это сделано, кем это соткано
так филигранно, умно и старательно?
Свернуто, скручено, сваляно, скатано,
сплочено, схвачено, наживо стиснуто.
Как начинаются друзы из атома,
как от аза получается письменность —
так наполняется млечными сотами,
встречным, извечным, излунным и жертвенным
медный светильник, небрежно сработанный,
но обитающий в длани божественной.
За день до проводов доброго Старого
в скудно и странно оформленной комнате
в реющем сумраке зимнего марева
тают глубокие серые омуты.
Плотью воды облаченная бережно,
кроткая капелька, тихое облако,
мой оберег, неразменная денежка —
в теле Инари*, в изменчивом облике
Блик перламутровый (кем это велено?
кто его сеятель? чем его выкупил?) —
в мир отзывается остро и зелено,
а под ладонями — нежно и выпукло,
и преломляет немой и измученный,
с вонью тоски и взрывчатого сахара —
в зеркальце поля, речную излучину,
пятнышко буйвола, семечко пахаря.
«О», очертание, руна сакральная,
бусина жемчуга, гемма сладчайшая
в рисовой грозди на звездной окраине,
над горемычными черными чащами;
горний подарок, судьбы приношение
странное, легкое, вольное, справное,
женственно, царственно-несовершенное,
с подлинным верное, равное с равными.
Пухом небесным окно переполнено,
он откликается в глади опаловой,
льется по льну… утоленною полночью
сон обернется снежинками палыми.
Светится танка, нечаянно-поздняя,
тихою радостью, тихою жалобой.
Кода. Бродячими белыми звездами
зимние ангелы зернышко жалуют.
______________
* Богиня риса
НУ-КА ГРОХНИ, МИТРАЛЬЕЗА!
Пусть гаолян
вам навевает сны…
Из песни «На сопках Маньчжурии»
Это просто, очень просто —
логика войны.
Канарейка просит проса,
золота — наймит,
и всегда, опять и снова,
йеху из пещер
ищут власти. Им до Слова
дела нет вообще…
— Мы кирасами одеты
и лихи в бою!
Мы хотим вон то и это!
ДАЙТЕ!..
Не дают…
— Ну-ка, грохни, митральеза!
Грянь, единорог!
Расплескайся под железом,
розовый творог!
Чтоб отбор не прерывался
внутривидовой,
и никто не порывался
думать головой!..
— Нам и Лета — по колено,
по шнуровку — Стикс!
За прекрасную Елену,
за идею-фикс —
шире шаг! За плечи ранцы!
Фас, ату и пиль!
Наплевать, что до поганцев
десять тысяч миль!..
…С негодующим азартом,
манием руки —
азиатским бонапартом
двинутся полки,
чтоб не смел тащить на ложе
девы молодой
этот мерзко-бледнорожий
с рыжей бородой!!!
…Их начнет увещевати —
эдак и растак —
благородных демократий
жилистый кулак,
чтоб боялся до поноса,
сам себе не рад,
черномазый, горбоносый,
узкоглазый гад!!!
…Как обычно перед дракой,
жарят петуха —
и мотается на траки
чья-то требуха.
Ради пирровой победы
плюнет огнемет,
прыгнет прыткая торпеда,
лазер стебанет,
кто-то с треском проутюжит
горный кишлачок,
кто-то — стингер лапой дюжей
вскинет на плечо,
кто-то джунгли или пашню
фосфором польет,
кто-то — в лакомую башню
всадит самолет.
В лоне власти, как пигмеи,
чтящие табу,
мы имеем, что имеем —
странную судьбу.
И, железом порастая,
нас имеет факт…
…Если сбились в волчью стаю,
или с чертом — «фак»,
или с личным эго в блуде —
что ни говори —
это люди, только люди,
а не упыри.
Правда, гадить могут вдосталь,
в грабеже вольны…
…Это просто, очень просто —
логика войны:
крахом плоти, страхом силы
удобрять поля,
чтобы гуще колосились
рожь и гаолян.
СТАРИК
…Этот шаткий шаг при прямой спине,
и замявшийся воротник…
Плоскодонной лодкой на злой волне
по бульвару идет старик.
Он гордится статью своих костей
и забытых женщин числом.
Он годится внукам чужих детей,
как верблюд или старый слон —
но не любит смех, и поборник схем,
и живет, как велят врачи…
Он судья для всех, но на пользу всем
исключен из числа причин.
Он заспал грехи и счета закрыл.
Под неистовый стук часов
он с экранов цедит бразильский криль
через сивую ость усов.
…Этот серый день, этот день сырой
нахлобучил седой парик…
Бормоча порой, под морщин корой
по бульвару идет старик.
Для него лучится с афиш Кобзон,
а с дешевых листовок — вождь…
Он опять забыл в магазине зонт,
и поэтому будет дождь.
ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
(рукопись, найденная в котомке)
…Когда осенний плод, налитый соком пряным
и солнечным теплом, брала моя рука —
округлый и тугой, пахучий и багряный —
он говорил со мной на разных языках…
Весь мир, как этот плод, его черты и свойства
пятерка быстрых слуг несет тебе — изволь!..
Но тщетно и грешно пытать его устройство,
пока не отточил шестое чувство — боль.
…Птица, летящая в вышине,
рыба, стоящая в быстрине,
нищенка и король,
черви и травы, шары планет —
те, для которых бессмертья нет,
знают, что значит боль.
Немыслима любовь, бессильны кисть и слово,
ты сам, как бубен, пуст, пока их только пять…
В коловращенье чувств, что можешь ты искать
без зрения души и этого шестого!
Ведь тише паучка, прозрачнее воды —
смертельная тоска и жгучая обида;
неодолимый страх и гнет чужой беды
тебе не различить по запаху и виду.
…Режет и гложет, жжет и щемит,
бродит под кожей, тело томит,
душу на части рвет.
Мысль и желания гонит вон,
вяжет узлом, убивает сон,
силу и волю пьет…
Ты мог смотреть в упор — и не заметить даже,
ты мог услышать все — и доли не понять,
а боль не подведет… Она всегда на страже —
жестокая, как рок, и чуткая, как мать.
Того, кто не желал признать ее примата,
она сама найдет — уж так заведено…
Но с целым светом ты — великое Одно,
когда кровоточат незримые стигматы.
Вечное дело — быть за плечом
сторожем тела — и палачом.
Хрупкий терзая дух
пламенем, словом, сталью, лозой —
горем и стоном, кровью, слезой
ад собирает мзду.
И любо Князю тьмы на ранах сеять соль,
и весело ему когтями язвы трогать.
И вот, за грех платясь, ты прибегаешь к Богу
тогда и оттого, что постигаешь боль.
А та — не пощадит и плачу не поверит,
клыков не разожмет…
Но тем она быстрей
в неведомый предел душе откроет двери,
придя в последний раз — на завтрашнем костре…
* * *
…И когда я беру рубанок, делаю стих
или делаю вид, что делаю важное дело —
это все ремесла. Пойми, признай и прости,
что плоды работы по-ясельному неумелы.
Ну и что же, что результаты пока худы?
От тебя не ждут чиппендейла или «Козетты».
Это, собственно, как учиться с нуля ходить
и оценивать расстояние до предмета.
Что ладонь не клешня — уже немалая честь,
подаешь надежды. Хотя и хлопот немало.
Заусенцы и диссонансы затем и есть,
чтобы чуял сопротивление материала.
Вы похожи с ним, свилеватым кривым комлем,
где рисунка ткани еще предстоит добиться.
Между искоркой единицы и тьмой-нулем
по наждачной зерни проложен пунктир границы.
Потому что план мирозданья предельно прост:
шлифовать натуру, исходно всегда дурную.
Механизм экспресс-комбинаций, клеточный рост,
где геном умений и функций особь формует.
И покуда не обеспечены векселя
лексиконом, вкусом, мозолями, глазомером —
по молочной реке вдоль вишневого киселя
не тебе рассекать молодецким лихим манером.
…Но и в этой жизни случится случай такой,
чтобы в нервный узел ударил тебя стрекалом —
и пропал, и канул, подхвачен Другой рекой.
Ты ведь помнишь?.. несколько раз бывало, бывало…
И приснится, а, может, присных пришлет к тебе,
исчезающе малым сим пожелав заняться,
снисходительный к сучковатой твоей судьбе
Демиург чудес, сублимаций и инсталляций.
И когда прикоснется, шепнет на ухо тайком,
что такого еще не слышал, что так сокровенно
сочиняют сны — и займется Красным цветком,
а потом потечет горячим ручьем по венам…
и когда под Его рукой неброский сюжет
обретет бесценную душу — ни мало, ни много —
кособокий смайлик в черновике у Слога,
улыбнись родне, навещавшей как-то уже.