Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2023
Сергей Попов — поэт. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Москва», «Дружба народов», «Дети Ра», «Юность», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Волга», «Зинзивер», «Новая юность», «Футурум АРТ», «Литературная учеба», «Крещатик», «Подъем» и других. Автор многих книг стихов и прозы. Победитель Международного поэтического конкурса «Перекресток» (Германия) журнала «Крещатик» (2007). Обладатель Специального приза Союза российских писателей Международной Волошинской премии за лучшую поэтическую книгу года (2010). Лауреат премии журнала «Дети Ра» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии литературной газеты «Поэтоград» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии газеты «Литературные известия» за лучшую поэтическую публикацию года (2014). Лауреат премии «Писатель XXI века». Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), Союза российских писателей и Союза писателей ХХI века. Живет в Воронеже.
* * *
Там юноша по лаконичности сил
не претендовал на идею
и происхождение не относил
ни к эллину, ни к иудею.
И божью росу на глазу голубом
он лишь материл вполнакала,
и стену дырявить нордическим лбом
намеренья не возникало.
Там Гиперборея дышала в лицо,
но дурик не вторил дыханью,
а предпочитал привозное винцо
и тару любил великанью.
И чужды великие были дела
чудиле в харчевнях эпохи —
он крохи ее собирал со стола
и смехом приперчивал крохи.
И богу ответствовал как на духу,
и в детские верил вопросы,
но исповедь вся превращалась в труху,
в редеющий дым папиросы.
И после — когда пропадал аппетит,
и от угощенья мутило,
он сетовал только, что время летит
и старое слабнет светило.
И больше похоже уже на луну
огромное солнце былого —
любовь небольшую имеет длину,
значительно меньше, чем слово.
И северных звезд чумовые цветы
ни англу не любы, ни саксу —
история рада смотреть с высоты
и ставить кровавую кляксу.
И мальчик тогда начинает стареть
по дням, по часам, по минутам —
и трескаться почва, и небо сереть
идут в ускорении лютом.
И вечно голодные север и юг
меняются всуе местами,
чтоб самозабвенье ступало на круг
и песни вокруг вырастали
про жгучий до праведных слез аквилон,
во имя и турка, и перса
разящий под исповедальным углом
неисповедимого перца.
* * *
Даром ночи, яростно ясны,
с присвистом проскакивают прочь.
«Расскажи ребяческие сны.
Только все по-честному — точь-в-точь.
Без прикидок и обиняков.
И не говори, что позабыл.
Дескать, промелькнул — и был таков:
сам же и обмолвился, что был…»
И вскипают кровью мертвецов
сонные цветы календаря,
чтоб рассвет, несветел и свинцов,
заливал и суши, и моря.
И к нему со всех концов времен
протянулось столько жадных рук,
что, тысячекратно повторен,
он выходит сызнова на круг.
Пустота, зажатая в горсти.
Чье-то заклинанье «отпусти».
Смех и грех с любовью пополам,
где слова сопутствуют стволам.
И летят из присной темноты —
точно та распаду не мила —
склеенные потом животы,
в почву залученные тела.
Славы ахиллесова пята —
то свинца, то меди маета
напролет, навылет, на убой…
Песня не расстанется с тобой.
* * *
Стишок учи, мотай на ус
Бенгальских вспышек, женских бус
все нити и оттенки.
А следом — крибле — крабле — бумс! —
и тень растет на стенке.
И выговаривай слова
в настенный плоский мир сперва
во весь серьез не веря:
сердитый ангел ли, сова,
сырая грива зверя?
Огня кривые языки?
Чело всклокоченной реки?
Обрывки листьев в стужу?
Тоска оскоминной строки.
Горючий взгляд наружу.
Там снег седой, судок с едой
висит как месяц молодой
в оконной окантовке.
И все бубнишь как заводной,
пока грозят потоки
бесшумных сумеречных сил,
как липкий дым, упрямый ил,
накрыть гостей и елку,
как будто кто приговорил
к утечке втихомолку
смолу ствола, задор отца,
дозор созвездия Стрельца,
затею жить на свете
четырехлетнего чтеца
на драном табурете.
* * *
Искатель ответов сидит на полу
и пьет без закуски весеннюю мглу,
и смотрит без просыпу прежние сны
под скороговорку свинцовой весны.
Вот и получается, будто весна
лишь невосполнимыми снами красна.
И не догоняет гражданский Морфей,
за что ему мартовской яви трофей.
Но все же точнее спросить, для чего
с огнем и мечом подкатило родство.
То умысел, промысел, бред с бодуна?
Чья правда и чья роковая вина?
Родитель вопросов к себе самому
в отеческом не исчезает дыму,
где божьего страха последний объем
заполнен безальтернативным огнем
и бесперебойный базар ни о чем
карающим организован мечом.
И будет ли лето за этой весной,
подскажет лишь боекомплект привозной.
И станут ли впредь кровяные тельца
гореть от присутствия Бога-отца?
И чем правдолюбца теперь опьянит
подсвеченный ядерной кровью зенит?
* * *
Банки да склянки катаются в ельнике,
пригород сопли жует.
Эники-беники ели вареники,
вот и бастует живот.
Так доставай свои грелки с пилюлями
и глауберову соль —
в тесной песочнице с олями-юлями
полно галдеть в унисон
про алфавитные буковки разные —
кто на трубе, кто нигде —
и огонечки оконные ранние
видеть в проточной воде.
Ах, дождевые мои кособочины,
дайте отвянуть в тепле.
Двери задраены, игры закончены,
чашка с бурдой на столе.
Что же, за маму, за папу, за братика
тянешь-потянешь вовнутрь.
Горький цикорий и кофий «Арабика»,
яростный фильм про войну.
И разговор переменчивый ужинный —
в Киев, а то в огород…
Сны расколдованы, феи разбужены,
осень дрожит у ворот.
И надвигаются страхи заочные,
джины из вытертых ламп,
клятвы ночные, подгляды замочные,
тени по темным углам,
дивы, убийцы, водители конницы,
злая до злата родня…
Пот загляденья по пористой кожице
в цыпках от прежнего дня,
где бедуинская бронза подглазная
цвета тамбовских небес,
местность заречная, мга непролазная,
окна на мусорный лес.
* * *
Сколько оттуда лишнего —
в нынешнем кровожадном…
Брызги восторга лыжного,
чайный огонь под шарфом,
в белом — обрывки рыжего
по-над лесным ландшафтом.
Кто-то сказал, что лиственной
ржавчиной сердце живо…
Холод над скользкой истиной
крепнет неудержимо,
свет пламенеет пристальный —
дрожь от его нажима.
Сучья оплечь да просеки,
встречных полозья санок…
Помнишь, как мы, бесспросники,
вышли на полустанок?
Отогревались, видели
ржавый закат в оконце…
Лишним в ночной обители
выдалось наше солнце.
* * *
Прошебуршало по электронке в ночь:
«Цифры в порядке — прямо-таки точь-в-точь.
Низкое СОЭ, славный гемоглобин —
здравье восходит в подданных из глубин.
Только младое племя вгоняет в дрожь,
сколько их показатели не итожь.
Хоть в референтный пишутся интервал —
царь в голове ни разу не ночевал.
Так что точите челюсти, да и в путь —
нынче такая муть, что нельзя тянуть».
И по наводке — прямо на раз, два, три —
прибыли в город стольные упыри.
И прямиком к наместнику на прием —
поговорить о девичьем, о своем.
«Всюду по царству нынче один девиз —
на спецучет всех отроков и девиц!
Дабы душеспасительная волна
их кровяное русло прошла сполна.
Молодо-зелено — нужно взрослеть скорей —
переминаются призраки у дверей.
Нужно понять, достаточно ль кровь красна,
ведь на носу ответственная весна.
Нет — болтовне и подобострастной лжи,
ведь на кону державные рубежи.
Лаборатории, соединяйтесь для
гемопоэза в мареве февраля!
Хочется алой, артериальной — но
без единенья этого не дано.
И кроветворные нужно спаять ростки,
чтоб избежать безволия и тоски.
Так что всему — свой лозунг и свой черед,
хоть и понятна фабула наперед.
Произойдет, что должно, совсем не вдруг —
нам предстоит пройти череду прорух.
Время наступит — и пригодится враз
лейкоцитарной молодости запас.
И анемией ядерной утомлен,
Бог приоткроет двери иных времен.
Если ж юнцовые опорожним тела —
следом и сами выстудимся дотла.
Стало быть, как ни напряжно, мы
будем хранить их в недрах своей зимы.
И всей душою звать в города тепло,
чтобы пиры случились врагам назло.
Чтобы не их, а собственная душа
прибереженную выпила не спеша.
И окрылилась ради других высот.
Стало быть, юность вывезет и спасет.
Зрелым — блюсти, а незрелым — внимать и зреть!
Путь пониманья пройден едва ль на треть.
И за горячку старший по стряпчим в рог
быстро схопочет, если понять не смог.
Так что, мужи, прощаемся на пока.
Реют кругом кровавые облака.
Только столица — сколько беда не вей —
знает как отче логику всех кровей.
Будьте и бдите, не торопите дни,
где поджидают здравицы нас одни.
От ожиданья сладостней вкус побед —
даром терпенью альтернативы нет».
* * *
Ноября обжигающий странный уют,
хоровые ветра до костей.
Где-то плачут и пьют, где-то носом клюют,
сон вольготней, скорлупка тесней.
Небо морщится, куклится в теле душа:
в самом деле, какой ей резон
задымленную даль обживать не спеша,
игнорируя мертвый сезон.
Лучше выдернуть лист да затеять чертеж
на полях разуменья глупца,
чтобы линия резала чище, чем нож,
злополучный клочок до конца.
В освещенном щербатою лампой углу
грифель, циркуль, иглу, транспортир
готовальня готова подбить на игру
незнакомый набрасывать мир.
Хорды, катеты, ромбы, косые углы
допоздна громоздит домосед
как спасенье свое от густеющей мглы,
как отмазку от завтрашних бед.
Будто в утлом рисунке запрятался код
от иного порядка вещей,
запасного вместилища зряшных забот
на дорожках, где чахнет Кощей.
Как любимый конструктор мурыжит малыш,
формы пробует твой карандаш.
И шуршит как подпольная умная мышь
геометрия мук и пропаж.
Над настольным прообразом зимних пространств,
тихой прихотью зябкого дня,
как в укромную тень погружается в транс
попечитель ночного огня.
И по комнате долгое ходит тепло,
сушит склянку раскрытых чернил…
Но ни слова черкнуть, ни поставить число
перед сном нет ни смысла, ни сил.
* * *
Не смолкают речи веские
на летучках там и тут…
Фильмы свойские, советские
в парках под вечер идут.
Ах, какая участь бурная
здесь по части правоты…
И бежит водичка бурая
в реки счастья под мосты.
Из ушедшего — в далекое,
неуглядное, хоть плачь…
Неспроста сердечко екало
на обещанный калач.
* * *
Адыгейский сыр, сухари, вино.
Все, что будет — в точности решено.
Молодой кишмиш, черемша, киндза —
велики у будущего глаза.
Широки у Кукольного дворы,
здорова некошенная трава,
и как будто куклы в пылу игры,
оживают в сумерках дерева.
От крутого перца душа горит,
и слеза от луковых прет колец —
даром язвенный предстоит гастрит
и здоровью в целом грядет конец.
Только это сбудется не теперь,
и отвага в ночь открывает дверь,
где от яростных несусветных фраз
искры сыплются из лукавых глаз.
Там рецепт бессмертия в полный рост
пред очами шалыми предстает,
и рябит в зрачках от горючих звезд,
все до точки знающих наперед
про блаженных баловней темноты,
головокружительный их маршрут,
где застолий бешеные цветы
по-над пропастью на убой цветут.
«Пролетарий», Каменный, Утюжок.
И такси запыхавшийся движок.
И тонка у прожитого кишка
пересилить сбои того движка.
И с цветками пепельными во рту,
колесить по памяти широки,
за ее невидимую черту
заезжают запросто едоки.
И несется с кухонь забытый дым,
и наборы специй шибают в нос,
где до безобразия молодым
каждый третий вскоре слетел с колес.
А другие, пепла набравши в рот,
не вписались в нынешний разворот
по причине кухонного огня,
что черней и ярче день ото дня.
И никак не пишется общепит
в галерею трапез на кураже —
шаурма кобенится и шипит,
но повсюду соус иной уже.
И трава пострижена во дворах,
свет уложен в новые фонари.
И витрины прелестей в пух и прах
на Броду наряжены изнутри.
И едва ли кто-то притормозит —
у машины времени свой транзит,
где чадят харчевни вослед пирам,
и безумству стыд надлежит и срам.
* * *
Это бывает — кровь подойдет к двери,
перемахнет без спроса через порог…
Как ни марай бумагу, ни говори —
хлещет и хлещет, шалая, между строк.
Нынче — по пояс, завтра, поди — по грудь,
там и до горла сущие пустяки…
Вот и попробуй будущее вернуть
обособленью родины вопреки.
Это проходит — правда, потом, когда
окаменеет, выстудится, сгорит
бравая песня, ядерная вода
в жилах неукоснительных аонид.
И тишина раскинется будто ночь,
и точно день засветится пустота…
Вот и поди безвременье обесточь —
до воскресенья заняты все места.
Это в порядке выдуманных вещей,
что запечется красная в полный рост,
где по бессмертью специалист Кощей,
между крестов скрывающийся и звезд.
В сказочном царстве все говорят «прощай»
и обьяснить не силятся — почему.
Пышет полынь, беумствует иван-чай,
и незабудки скопом плывут во тьму.
И от порога стелется, далека,
вся в поворотах к лучшему на крови,
то ли дорога, то ли разрыв-река —
только поди предание разорви.
То ли Эллада, то ли сарматский край,
вотчина скифов, призрачный Геликон —
вот и поди в незыблемое сыграй,
прежде чем Хронос всуе не вышел вон.
* * *
Cеробородый старик на приколе.
Складная исповедь девочки Оли.
Туч ледяная семья.
Длиться бы перечню, только доколе
cдюжит сурдинка своя.
Звездчатый вырез в бордовом картоне.
Паховый выем на школьном фантоме.
Краска вина «Карабах».
Ветер резвится в пустой идиоме
про молоко на губах.
Мышь молодильное дерево рушит.
Речь с непотребною глоткою дружит.
Время стучит наобум.
Лип станционных продрогшие души
в мокрый сливаются шум.
Верткий орешек пока не разъеден.
Едем? А как же? Немедленно едем.
Пыльные стекла — щекой.
Мусорным бакам и галкам-соседям
нету беды никакой,
что кровожадные травы кривые
съели значенья свои корневые
и с подоплекой земли
мы бездорожным отъездом впервые
всласть расквитаться смогли.
* * *
Заехать в лес и рухнуть ниц —
все горе — не беда…
Кругом чащоба без границ,
паслен и лебеда.
Распад пути, уход в траву,
в прикорневую глушь —
рассудок это наяву
переварить не дюж.
И сон по стеблям тишины
цветет над головой…
И обещанья не слышны
последней мировой.