Стихотворение. Перевел с английского Илья Имазин
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2023
Ровно в четыре вдруг
В стальном синем сумраке крик:
Голосит и будит округу первый петух.
А потом
В стальном сумраке под окном
Отзывается эхо вторым петухом.
И вдали где-то там
Третий вызов бросает соседним дворам,
И еще один вторит ему, ужасно упрям.
Словно кончик спички намок,
Разжигая капустный листок:
Повсюду загорается и гаснет огонек.
От криков пришел
В трепет весь двор, а с ним дол
И выбеленный пометом курятника пол,
Где в голубом пятне
Их жены шуршат восторженно в полусне,
А петухи упираются лапами до боли в плюсне
И таращат ягоды глаз,
Когда из задранных клювов в который раз
Вырывается неудержимый традиционный экстаз.
Выпятив грудь,
Желая медалями золотыми блеснуть,
Готовы командовать и терроризировать кого-нибудь
Из множества жен,
Чья куриная участь в любой сезон
Быть презираемой от начала времен.
Из глубин влажной глотки вверх
Взмывает бессвязный приказ и всех
Застает врасплох, как злорадства смех
Над тем, что наша кровать
Собрана из ржавых балок, а на месте оград
Старых кроватей прутья выстроились в ряд,
Над нашей богомольней,
Где с кровли на деревянные домики безмолвно
Взирает оловянный петух, точно бог верховный,
Над трудягами, что размечали
В каждом грязном переулке и квартале
Карты этой местности, как Rand McNally:*
Булавки-метки, ализарин,
Золотое масло и антрацитовая синь,
Медная зелень старинных картин
Все взгляд влекут,
Обретая на карте приют,
И каждый кричит: «Я живу тут!»
И каждый кричит опять:
«Вставайте! Довольно спать!»
Петухи, что хотите вы нам доказать?
Вы, кого в древности грек
На вечное заклание обрек,
На кого за воинственный нрав навешен ярлык
«Петух боевой»,
Вправе ли так возвышать голос свой,
Командовать и учить нас жить столь ранней порой,
Голосить: «Сюда! Сюда!»
И будить всех спящих, когда
Кругом несчастная любовь, гордыня и вражда?
У каждого бойца
На маленькой голове подобье венца
Яростной кровью от самого сердца наливается.
Да, этот нарост простой —
Знак силы и воли мужской
Вкупе с вульгарной радужной красотой.
И вот в воздухе сыром
Попарная схватка, боевой клич, как гром.
И вслед за первым выпавшим огненным пером
Кто-то рвется из стаи,
С яростным героизмом вызов бросая
Самой смерти, ее предчувствуя и презирая.
Другой падает, смят,
Но над городом еще долго кружат
Его вырванные перья, как кровавый листопад.
И не все ли равно, о чем пел
Тот, кто только что крылья сложил
И, круг описав, вернется в навоз и пепел,
Мертвый гарем взяв с собой,
Что, кровавые выкатив зенки, шел на убой,
Пока окислялся перьев узор жестяной?
Святого Петра грех
Греха Магдалины, плотских утех
Тяжелее, ибо в Петре дух
Пал, а не просто плоть,
Под всполохами на весь небосвод,
Пал среди «рабов и господ».
Старое святое изваяние
Допускает в одной сцене объединение
Прошлого и будущего, согласно Писанию:
В оцепенении стоит Христос,
Рядом Пётр, два пальца к губам поднес,
Онемев, и оба сокрушены до слез.
Но и между ними
Петушок, легок на помине,
Вырезан на тусклой колонне в травертине
Разъяснением «gallus canit»;
Ниже «flet Petrus», что станет
Залогом надежды, краеугольным камнем.
Да, плачет Пётр до сих пор,
И шантеклер его слез не утер:
Стекают, сверкая алмазами петушьих шпор.
Как средневековая реликвия, омыт
Слезами петух, оперенье блестит,
Он ждет. Бедный Пётр, чье сердце скорбит,
Не знает, что жуткому петуху
Благословить его поручено этим кукареку,
Ведь прощенье всегда соразмерно греху.
Новый флюгер пора
Водрузить на крыше базилики и амбара,
Чтобы как в Латеране, с любого двора,
Всегда и везде
Бронзовый петух на столбе
Из порфира виден был Папе и толпе,
Словно и ныне он
В свидетельство превращен
Того, что Князь Апостолов прощен.
И не все петухи, как девиз,
Голосят наряду: «Проснись!»
«Отрекись, отрекись, отрекись!»
И вот на заре
В бесшумной игре
Света на заднем дворе
Вспыхивают позолотой
Листья брокколи в огороде.
Как эта ночь привела нас к беде?
Позолочен живот
Ласточки, пустившейся в полет,
И облака, что в небесах плывет
Преамбулой дня,
Прожилками мрамора взгляд маня.
Голоса петухов уже не звенят.
И солнце начинает круг,
Желая досмотреть игру
До конца, как враг или друг.
В стальном синем сумраке крик:
Голосит и будит округу первый петух.
А потом
В стальном сумраке под окном
Отзывается эхо вторым петухом.
И вдали где-то там
Третий вызов бросает соседним дворам,
И еще один вторит ему, ужасно упрям.
Словно кончик спички намок,
Разжигая капустный листок:
Повсюду загорается и гаснет огонек.
От криков пришел
В трепет весь двор, а с ним дол
И выбеленный пометом курятника пол,
Где в голубом пятне
Их жены шуршат восторженно в полусне,
А петухи упираются лапами до боли в плюсне
И таращат ягоды глаз,
Когда из задранных клювов в который раз
Вырывается неудержимый традиционный экстаз.
Выпятив грудь,
Желая медалями золотыми блеснуть,
Готовы командовать и терроризировать кого-нибудь
Из множества жен,
Чья куриная участь в любой сезон
Быть презираемой от начала времен.
Из глубин влажной глотки вверх
Взмывает бессвязный приказ и всех
Застает врасплох, как злорадства смех
Над тем, что наша кровать
Собрана из ржавых балок, а на месте оград
Старых кроватей прутья выстроились в ряд,
Над нашей богомольней,
Где с кровли на деревянные домики безмолвно
Взирает оловянный петух, точно бог верховный,
Над трудягами, что размечали
В каждом грязном переулке и квартале
Карты этой местности, как Rand McNally:*
Булавки-метки, ализарин,
Золотое масло и антрацитовая синь,
Медная зелень старинных картин
Все взгляд влекут,
Обретая на карте приют,
И каждый кричит: «Я живу тут!»
И каждый кричит опять:
«Вставайте! Довольно спать!»
Петухи, что хотите вы нам доказать?
Вы, кого в древности грек
На вечное заклание обрек,
На кого за воинственный нрав навешен ярлык
«Петух боевой»,
Вправе ли так возвышать голос свой,
Командовать и учить нас жить столь ранней порой,
Голосить: «Сюда! Сюда!»
И будить всех спящих, когда
Кругом несчастная любовь, гордыня и вражда?
У каждого бойца
На маленькой голове подобье венца
Яростной кровью от самого сердца наливается.
Да, этот нарост простой —
Знак силы и воли мужской
Вкупе с вульгарной радужной красотой.
И вот в воздухе сыром
Попарная схватка, боевой клич, как гром.
И вслед за первым выпавшим огненным пером
Кто-то рвется из стаи,
С яростным героизмом вызов бросая
Самой смерти, ее предчувствуя и презирая.
Другой падает, смят,
Но над городом еще долго кружат
Его вырванные перья, как кровавый листопад.
И не все ли равно, о чем пел
Тот, кто только что крылья сложил
И, круг описав, вернется в навоз и пепел,
Мертвый гарем взяв с собой,
Что, кровавые выкатив зенки, шел на убой,
Пока окислялся перьев узор жестяной?
Святого Петра грех
Греха Магдалины, плотских утех
Тяжелее, ибо в Петре дух
Пал, а не просто плоть,
Под всполохами на весь небосвод,
Пал среди «рабов и господ».
Старое святое изваяние
Допускает в одной сцене объединение
Прошлого и будущего, согласно Писанию:
В оцепенении стоит Христос,
Рядом Пётр, два пальца к губам поднес,
Онемев, и оба сокрушены до слез.
Но и между ними
Петушок, легок на помине,
Вырезан на тусклой колонне в травертине
Разъяснением «gallus canit»;
Ниже «flet Petrus», что станет
Залогом надежды, краеугольным камнем.
Да, плачет Пётр до сих пор,
И шантеклер его слез не утер:
Стекают, сверкая алмазами петушьих шпор.
Как средневековая реликвия, омыт
Слезами петух, оперенье блестит,
Он ждет. Бедный Пётр, чье сердце скорбит,
Не знает, что жуткому петуху
Благословить его поручено этим кукареку,
Ведь прощенье всегда соразмерно греху.
Новый флюгер пора
Водрузить на крыше базилики и амбара,
Чтобы как в Латеране, с любого двора,
Всегда и везде
Бронзовый петух на столбе
Из порфира виден был Папе и толпе,
Словно и ныне он
В свидетельство превращен
Того, что Князь Апостолов прощен.
И не все петухи, как девиз,
Голосят наряду: «Проснись!»
«Отрекись, отрекись, отрекись!»
И вот на заре
В бесшумной игре
Света на заднем дворе
Вспыхивают позолотой
Листья брокколи в огороде.
Как эта ночь привела нас к беде?
Позолочен живот
Ласточки, пустившейся в полет,
И облака, что в небесах плывет
Преамбулой дня,
Прожилками мрамора взгляд маня.
Голоса петухов уже не звенят.
И солнце начинает круг,
Желая досмотреть игру
До конца, как враг или друг.