(155 лет К. Д. Бальмонту)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2023
Алла Новикова-Строганова — доктор филологических наук, профессор. Живет и работает в Москве.
Часть 1
Одна из ярчайших звезд в созвездии писателей и поэтов Серебряного века русской литературы — Константин Дмитриевич Бальмонт (1867–1942). В нынешнем году — 155 лет со дня рождения и 80 лет со дня смерти поэта.
Художественный мир Бальмонта — завораживающий, воздушный, волшебный «блеск стиха и поэтический полет». Знаменательно, что создатель этого дивного мира, в котором таинственно соединяются с человеческой душой «линии света», «очертания снов», «перезвоны благозвучий»: «Переплеск многопенный, разорванно-слитный,/ Самоцветные камни земли самобытной,/ Переклички лесные зеленого мая» — свой программный теоретический этюд назвал «Поэзия как волшебство» (1915).
Поэзия Бальмонта покорила его современников, вызвала настоящий восторг у читателей и собратьев по перу. «Если бы мне дали определить Бальмонта одним словом, я бы, не задумываясь, сказала: Поэт…», — писала Марина Цветаева (1892–1941). Он, по отзыву Н. А. Тэффи (1872–1952), «удивил и восхитил своим «перезвоном хрустальных созвучий», которые влились в душу с первым весенним счастьем». Своими изысканными, утонченными стихами Бальмонт сумел влюбить в себя читающую публику. Он стал самым популярным, самым почитаемым. Среди поклонников возникло даже понятие бальмонтизм. Как свидетельствует Тэффи, «Россия была именно влюблена в Бальмонта… Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки <их называли бальмонтистки — А. Н.-С.> переписывали в тетрадки…» Поэты-символисты считали его своим кумиром. Один из основоположников русского символизма — искусства, наполненного таинственной образностью, недосказанностью, знаками-символами, — В. Я. Брюсов (1873–1924) утверждал: «В течение десятилетия Бальмонт нераздельно царил над русской поэзией. Другие поэты или покорно следовали за ним, или, с большими усилиями, отстаивали свою самостоятельность от его подавляющего влияния».
Бальмонт сознавал свое художественное превосходство посреди современных ему литераторов. В своей вершинной книге «Будем как солнце» он создал творческий автопортрет с вызывающе-дерзкими, зримо подчеркнутыми повторами «Я — », с чередой поэтических самоопределений:
Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
Я — внезапный излом,
Я — играющий гром,
Я — прозрачный ручей,
Я — для всех и ничей.
<…>
Вечно-юный, как сон,
Сильный тем, что влюблен
И в себя и в других,
Я — изысканный стих.
А для самого Бальмонта, по его признанию, «лучшими учителями в поэзии были — усадьба, сад, ручьи, болотные озерки, шелест листвы, бабочки, птицы и зори». Все это «красивое малое царство уюта и тишины» скромной дворянской усадьбы в глубине России впитал поэт в себя с раннего детства, пронес через всю жизнь, наполненную не только триумфами, но и горестями, и невзгодами.
Кукушки нежный плач в глуши лесной
Звучит мольбой тоскующей и странной.
Как весело, как горестно весной,
Как мир хорош в своей красе нежданной —
Контрастов мир, с улыбкой неземной,
Загадочный под дымкою туманной.
Родовое имение Бальмонта — Гумнищи в Шуйском уезде Владимирской губернии — небольшой дом среди тенистого парка, медовых липовых аллей. Именно здесь еще в счастливое время детства маленького Константина произошло зарождение его поэтического таланта. Впоследствии Бальмонт вспоминал: «Я начал писать стихи в возрасте десяти лет. В яркий солнечный день они возникли, сразу два стихотворения, одно о зиме, другое о лете. Это было в родной моей усадьбе Гумнищи, в лесном уголке, который до последних лет жизни буду вспоминать как райское, ничем не нарушенное радование жизнью».
Бальмонт родился в начале лета — времени бурного цветения среднерусской природы, когда красуются и благоухают бело-розовые сады, чаруют волнами аромата и оттенками красок тяжелые гроздья сирени. О ней поэт с любовью писал много раз:
О, весенние грозы!
Детство с веткой сирени, в вечерней тиши соловей,
Зыбь и шепот листвы этой милой плакучей березы,
Зачарованность снов — только раз расцветающих дней!
Упоминания о «сирени в цвету» рассыпаны во множестве стихотворений: «Мимо роз и гвоздик/ До сирени лазурной/ Пробегает родник» («Родник»); «Но уж цветет душистая сирень,/ И барвинок, и ландыш серебристый» («Зарождающаяся жизнь»); «В лепете романса — цвет сирени» («Нежно-лиловый»); «»Фея», — шепнули сирени,/ «Фея», — призыв был стрижа,/ «Фея», — шепнули сквозь тени/ Ландыши, очи смежа» («Трудно Фее») и др. В раннем детстве — «начальных днях» в родовом поместье — душистые заросли кустов сирени с ее цветами-созвездиями представлялись Бальмонту чуть ли не целой вселенной:
В начальных днях сирень родного сада,
С жужжанием вокруг нее жуков,
Шмелей, и ос, и ярких мотыльков,
Есть целый мир, есть звездная громада.
Проведя годы в дальних странствиях («Я был там далеко,/ В многокрасочной пряности пышных ликующих стран»), десятилетия в эмиграции, поэт ностальгически думал об этих цветах, о своей юности, о родине, о России:
Береза родная, со стволом серебристым,
О тебе я в тропических чащах скучал,
Я скучал о сирени в цвету и о нем, соловье голосистом,
Обо всем, что я в детстве с мечтой обвенчал.
Осенью 1996 года — более 25 лет назад — мне довелось побывать в Гумнищах — недалеко, в восьми километрах, от старинного городка Шуя на древних землях родовитых русских князей Шуйских. К сожалению, от старинной усадьбы родителей Константина Бальмонта не сохранилось почти ничего. Остатки поместья — старый заброшенный парк, заросший маленький пруд, скромная могилка родителей поэта. Да памятный знак у проселочной дороги: «Здесь родился и провел юные годы поэт Константин Бальмонт».
Моим спутником был тогда итальянский профессор-славист Пьеро Каццола (1921–2015), известный у себя на родине как «адвокат русской культуры». Научные интересы — глубокое исследование русской классической литературы, взаимодействий Италии и России в общественно-политической и культурной областях — стали главным делом всей жизни ученого-энциклопедиста.
Творчество Бальмонта также включается в сферу русско-итальянских связей. Поэт бывал в Италии, восхищался ее культурой, слагал о ней стихи. И все же он никогда бы не променял на пышное буйство итальянских красок «печальную красоту» своей ненаглядной родины.
Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали («Безглагольность»).
Поэт писал матери из Рима: «Весь этот год за границей я себя чувствую на подмостках, среди декораций. А там — вдали — моя печальная красота, за которую десяти Италий не возьму».
Зная, как любил Бальмонт аромат сирени, росшей когда-то в его саду, итальянский профессор посадил у памятного знака русскому поэту молодой кустик душистой сирени. Если он прижился и уцелел, то за прошедшие годы должен был превратиться в сиреневые заросли.
Пьеро Каццола приезжал тогда и в Орёл — город Тургенева, Лескова, Бунина. Знаменательно, что в Орле в апреле 1917 года побывал Бальмонт — знаток и ценитель тургеневского творчества. Поэт написал стихи «Памяти Тургенева»:
Дворянских гнезд заветные аллеи.
Забытый сад. Полузаросший пруд.
Как хорошо, как все знакомо тут!
Сирень, и резеда, и эпомеи,
И георгины гордые цветут.
Посетил Бальмонт и легендарный «дом Лизы Калитиной», на «дворянском гнезде», как издавна именуется это тургеневское место в Орле. Описанный в романе Тургенева «Дворянское гнездо» (1858) дом, ныне уже почти разрушенный (несмотря на постоянное бахвальство местных чиновников о желании и готовности сохранять культурное наследие), был своеобразным центром паломничества почитателей тургеневского романа со всей России и из-за рубежа. Бальмонт сложил об этом доме изысканные стихотворные строки:
В том доме, где нежная грезила Лиза,
С толпой молодежи я медлил попутно.
И мнилось: здесь тихая веяла риза.
Как в прошлом красиво!
Как в нежном уютно!
Вторя Бальмонту и подражая его образности, орловец Евгений Сокол описал впечатление от орловской встречи поэта в «доме Лизы Калитиной»:
И плавали, плавали милые тени
В волшебности Ваших изысканных слов.
И мнилось: чуть слышно дрожали ступени
Под легкостью Лизиных тихих шагов.
Впечатление от посещения «дома Лизы Калитиной» выразил также современник Бальмонта Иван Алексеевич Бунин (1870–1953). В своем «нобелевском» романе «Жизнь Арсеньева» (1929) Бунин вспоминал, как в молодые свои годы жизни в Орле он приходил со своей возлюбленной к заветному дому: «уже вечерело. «Вы любите Тургенева?» — спросила она. <…> Тут недалеко есть усадьба, которая будто бы описана в «Дворянском гнезде». <…> И мы пошли куда-то на окраину города, в глухую, потонувшую в садах улицу, где на обрыве над Орликом, в старом саду, осыпанном мелкой апрельской зеленью, серел давно необитаемый дом <…> Мы постояли, посмотрели на него через низкую ограду, сквозь этот еще редкий сад, узорчатый на чистом закатном небе… Лиза, Лаврецкий, Лемм… И мне страстно захотелось любви».
Бальмонт, как и Бунин, умел передать в слове едва уловимый момент предчувствия любви, ее зарождения. «Любовь есть желание красоты, таинственно совпадающей с нашей душой», — утверждал поэт. Он писал о всеобъемлющем характере любви как главной Божией заповеди и в полном соответствии с евангельской концепцией: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1 Ин. 4: 16); «любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога» (1 Ин. 4: 7); «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (1 Ин. 4: 6) — в стихотворении с призывным названием «Люби»:
«Люби!» — поют шуршащие березы,
Когда на них сережки расцвели.
«Люби!» — поет сирень в цветной пыли.
«Люби! Люби!» — поют, пылая розы.
Страшись безлюбья. И беги угрозы
Бесстрастия. Твой полдень вмиг — вдали.
Твою зарю теченья зорь сожгли.
Люби любовь. Люби огонь и грезы.
Кто не любил, не выполнил закон,
Которым в мире движутся созвездья,
Которым так прекрасен небосклон.
Он в каждом часе слышит мертвый звон.
Ему никак не избежать возмездья.
Кто любит, счастлив. Пусть хоть распят он.
Искупительная самоотверженная любовь Христа к миру: «Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Мф. 20:28) — для поэта единственный идеал высшей красоты:
Одна есть в мире красота —
Любви, печали, отреченья,
И добровольного мученья
За нас распятого Христа.
Один из 35 своих стихотворных сборников поэт назвал «Только любовь» (1903). В поэзии Бальмонта приоткрывается завеса в Царствие Божие, сокрытое в таинственных Небесах обетованных, — по слову апостола Павла: «не видел того глаз, не слышало ухо и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его. А нам Бог открыл это Духом Своим» (1 Кор. 2: 9–10):
Донесся откуда-то гаснущий звон,
И стал вырастать в вышину небосклон.
И взорам открылось при свете зарниц,
Что в небе есть тайны, но нет в нем границ.
И образ пустыни от взоров исчез,
За небом раздвинулось Небо Небес.
Что жизнью казалось, то сном пронеслось,
И вечное, вечное счастье зажглось («Звезда пустыни»).
После того, как в молодости поэт пытался покончить с собой и выжил, ему в полной мере открылись милость Творца, Его заповедь о вечной и бесконечной жизни: «дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3: 16). В автобиографическом рассказе «Воздушный путь» Бальмонт вспоминал: «Я понял в те минуты, что <…> жизнь бесконечна. <…> В долгий год, когда я, лежа в постели, уже не чаял, что я когда-нибудь встану, я научился от предутреннего чириканья воробьев за окном и от лунных лучей, проходивших через окно в мою комнату, и от всех шагов, достигавших до моего слуха, великой сказке жизни, понял святую неприкосновенность жизни. И когда наконец я встал, душа моя стала вольной, как ветер в поле, никто уже более не был над нею властен, кроме творческой мечты, а творчество расцвело буйным цветом». Вдохновение переполняло поэта. В письмах он делился своей творческой радостью, счастьем жить: «Ко мне пришло что-то более сложное, чем я мог ожидать, и пишу теперь страницу за страницей, торопясь и следя за собой, чтобы не ошибиться в радостной торопливости»; «У меня много новостей. И все хорошие. Мне «везет». Мне пишется. Мне жить, жить, вечно жить хочется. Если бы Вы знали, сколько я написал стихов новых! Больше ста. Это было сумасшествие, сказка, новое. Издаю новую книгу, совсем не похожую на прежние. Она удивит многих. Я изменил свое понимание мира. Как ни смешно прозвучит моя фраза, я скажу: я понял мир. На многие годы, быть может, навсегда»; «Как неожиданна собственная душа! Стоит заглянуть в нее, чтобы увидеть новые дали…».
Ночь ночи открывает знанье,
Дню ото дня передается речь.
Чтоб славу Господа непопранной сберечь,
Восславить Господа должны Его созданья.
Все от Него — и жизнь, и смерть.
<…>
Свят, свят Господь, Зиждитель мой!
Перед лицом Твоим рассеялась забота.
И сладостней, чем мед, и слаще капель сота
Единый жизни миг, дарованный Тобой!
(«На мотив псалма 18»)
Часть 2
Вселенский масштаб Всевышней любви как источника жизни на Земле в стихотворении «Небесная роса» соединился у Бальмонта с очень простой, почти детской интонацией — в согласии с христианской заповедью «Будьте как дети»:
Ходят ангелы во мгле,
Слезы счастья шлют земле,
Славят светлого Творца,
Любят, любят без конца.
По воспоминаниям Бунина, «Бальмонт был вообще удивительный человек. Человек, иногда многих восхищавший своей «детскостью», неожиданным наивным смехом». Эта душевная чистота, детская непосредственность выразились в стихах для детей. Бальмонт проявил себя как истинный детский поэт, который «совсем переселяется в детскую душу»:
Белки, зайки, мышки, крыски,
Землеройки и кроты,
Как вы вновь мне стали близки.
Снова детские цветы:
Незабудки расцветают,
Маргаритки щурят глаз,
Подорожники мечтают —
Вот роса зажжет алмаз («Детский мир»).
По отзыву А. А. Блока (1880–1921), Бальмонт создал «прозрачный мир, где все сказочно-радостно и мудро детской радостью и мудростью». Таков поэтический сборник «Фейные сказки» (1905), написанный для малышки Ниники — четырехлетней дочери Бальмонта Нины — со следующим «Посвящением»:
Солнечной Нинике, с светлыми глазками, —
Этот букетик из тонких былинок.
Ты позабавишься Фейными сказками,
После блеснешь мне зелеными глазками, —
В них не хочу я росинок.
Начинается причудливая сказка, и ее главная героиня воплощает бальмонтовский поэтический идеал красоты, изящества, воздушной нежности:
Так как в мире я не знаю
Ничего нежнее фей,
Ныне Фею выбираю
Музою моей.
Чудесная Фея — повелительница своего идеального миниатюрного царства. В то же время в ее образе проступает постигающая окружающий мир шаловливая девочка-непоседа, в которой узнается маленькая дочка Бальмонта. Вся его поэзия — на грани сказочности, чародейства — в этом обворожительном стихотворном цикле обретает особенную трепетность, легкокрылость:
Миг, — и в замок, до грозы,
Фея весело вернулась
На спине у стрекозы («Находка Феи»);
В сказке Фейной, тиховейной,
Легкий майский ветерок
Колыхнул цветок лилейный,
Нашептал мне пенье строк («Ветерок Феи»);
И почему так ландыш вдруг
Вздохнул, в траве бледнея?
И почему так нежен луг?
Ах, знаю! Это Фея («Чары Феи»).
Поэт помнил заповедь Христа: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 19: 13). Любовь к «милому раю» его собственного детства в срединной России, сбереженная до последнего вздоха, помогала Бальмонту в тяжелые годы эмиграции.
Первой эмиграции 1906–1913 годов предшествовали события, из-за которых поэт лишен был права проживания в столице и в университетских городах, а затем вынужден был покинуть Россию. Он принял участие в жестоко подавленной политической демонстрации, откликом на которую стало аллегорическое стихотворение «Маленький султан»:
То было в Турции, где совесть — вещь пустая,
Там царствуют кулак, нагайка, ятаган,
Два-три нуля, четыре негодяя
И глупый маленький султан.
Поэт не принимал деспотизма самодержавной власти, не принял он и власть большевиков, ужаснувшись революционному кровавому хаосу и «урагану сумасшествия». В мае 1920 года Бальмонт покинул Россию навсегда.
С тех пор его постоянной спутницей стала ностальгия, мучительная тоска по желанной родине: «Я хочу России… пусто, пусто. Духа нет в Европе»; «Я хочу России. Я хочу, чтобы в России была преображающая заря. Только этого хочу. Ничего иного». Посылая новые стихи дочери Нине, Бальмонт писал: «Ты почувствуешь, как я всегда люблю Россию и как мысль о нашей природе владеет мною. <…> Одно слово «брусника» или «донник» вызывает в моей душе такое волнение, что одного слова достаточно, чтоб из задрожавшего сердца вырвались стихи».
В стихотворении «Алтарь», посвященном И. С. Шмелёву (1873–1950), поэт обращался к автору «Лета Господня»:
Доброму другу от чистой души
Крепкое слово: дыши и пиши,
Все твои чувства — как Русь хороши.
Такими же чувствами был преисполнен и сам Бальмонт. Посреди скорбей, бедности, заброшенности на чужбине находил он утешение и отраду в ностальгических воспоминаниях — тех, что «сердцем взлелеяны, вечным овеяны», — и в искренней вере в Бога.
Под пером Бальмонта и ранее рождались поистине молитвенные стихи.
Создал Ты рай — чтоб изгнать нас из рая.
Боже, опять нас к себе возврати,
Мы истомились, во мраке блуждая,
Если мы грешны, прости нас, прости!
Не искушай нас бесцельным страданьем,
Не утомляй непосильной борьбой,
Дай возвратиться к Тебе с упованьем,
Дай нам, о Господи, слиться с Тобой! («Молитва»)
В горячем покаянии даруется надежда на Божие прощение. Вечной заступницей для кающейся души становится Богородица со всепрощающей любовью материнского сердца:
Лишь в Матери Божьей вся ласковость взгляда.
Да буду прощен я. От детства в том грешен,
Что сердце не там, где возможности гнева.
Одна мне услада, кем вечно утешен,
С лицом материнским Пречистая Дева («Покаяние»).
В «черные мгновения» жизни вдали от родины единственным утешением становилось упование на Высшую милость:
Я горю и не сплю. Неоглядна бездонная ночь.
Колокольная медь задрожала растущею силой.
Всескорбящая Мать, или ты мне не можешь помочь?
Дай увидеть твой взгляд и в мгновениях черных помилуй
(«В черном»).
В ежевечерних молитвах изливались прошения тоскующей души поэта:
Господь, Господь, внемли, я плачу, я тоскую,
Тебе молюсь в вечерней мгле.
Зачем Ты даровал мне душу неземную —
И приковал меня к земле?
<…>
Велик Ты, Господи, но мир Твой неприветен,
Как все великое, он нем,
И тысячи веков напрасен, безответен
Мой скорбный крик: «Зачем? Зачем?..» («Зачем?»)
Но искренний молитвенный призыв никогда не остается безответным. В стихотворении «Звезда пустыни» Господь открывается взывающей к Нему душе:
«Я откроюсь тебе в неожиданный миг —
И никто не узнает об этом,
Но в душе у тебя загорится родник,
Озаренный негаснущим светом.
Я откроюсь тебе в неожиданный миг.
Не печалься, не думай об этом.
Ты воскликнул, что Я бесконечно далек, —
Я в тебе, ты во Мне безраздельно.
Но пока сохрани только этот намек:
Все — в Одном. Все глубоко и цельно.
Я незримым лучом над тобою горю,
Я желанием правды в тебе говорю».
Пламенное желание правды Божьей, следование христианским заветам — по слову апостола Петра: «Господи, к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни» (Ин. 6: 68) — делало молитвенную поэзию Бальмонта подобной благовестию:
К Тебе, о Боже, к Твоему престолу,
Где Правда, Истина светлее наших слов,
Я путь держу по Твоему глаголу,
Что слышу я сквозь звон колоколов.
Поэт слышал зов к последнему исходу, по ту сторону земного бытия — к жизни вечной. Одним из ее «тонких знаков» были для Бальмонта цветы-бессмертники:
Бессмертники, вне жизни, я мальчик был совсем,
Когда я вас увидел, и был пред вами нем.
Но чувствовал я то же тогда, что и теперь:
Вы тонкий знак оттуда, куда ведет нас дверь.
Тяжелая, с замками, вся расписная дверь,
С одним лишь словом в скрипе, когда отворишь: Верь.
Бессмертники, я знаю. Чего нам медлить тут?
Мы жили здесь. Довольно. Нас в новый мир зовут.
В лучший из миров — «новый мир» — Константин Дмитриевич Бальмонт перешел в возрасте 75 лет. По свидетельству писателя-христианина Б. К. Зайцева (1881–1972), также завершившего свою жизнь во французской эмиграции, поэт «горестно угасал и скончался в 1942 году под Парижем в местечке Noisy-le-Grand <Нуази-ле-Гран. — А. Н.-С.> в бедности и заброшенности, после долгого пребывания в клинике, откуда вышел уже полуживым». Предсмертная исповедь Бальмонта произвела на исповедовавшего его священнослужителя неизгладимое «глубокое впечатление искренностью и силой покаяния». Поэт считал себя «неисправимым грешником, которого нельзя простить». Однако, по учению Христа, «многие же будут первые последними, и последние первыми» (Мф. 19: 30). Даже раскаявшемуся разбойнику на кресте Господь дал слово: «Ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23: 43). В завершение своих мемуаров о Бальмонте Зайцев выразил твердую несомненную веру в беспредельное милосердие Божие: «Все христианство, все Евангелие как раз говорит, что ко грешникам, которые последними, недостойными себя считают, особо милостив Господь. Верю, твердо надеюсь, что так же милостив будет Он и к усопшему поэту русскому Константину Бальмонту».
Его стихи, словно огоньки лампадки, и по сей день светятся пред алтарем святыни — Родины:
В слове — в лампаде — лучистая грусть,
Русь, как молитву, тверди наизусть.