Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 1, 2023
Юрий Казарин — поэт, исследователь поэзии, языковед. Автор нескольких книг стихотворений и прозы. Стихи публиковались в периодике в России и за рубежом. Профессор. Живет и работает в Екатеринбурге.
* * *
Все, что уходит во тьму,
превращается в слово.
Кружится голова.
Приближается шорох созвездий.
И снова исчезают слова.
Словно ты умер. На месте утраченном этом
непроходимое, дрогнет растенье твоей пустоты
непроницаемым светом
глухонемой красоты.
* * *
Огладит печь свою печник:
до вознесенья и паренья,
пылая, плещутся поленья —
во сне чужом невнятный крик.
Свет близится — и вдруг возник:
глухонемого изумленья
неощущаемый язык.
И с неба сыплются мгновенья
на жизнь, на смерть, на воротник.
* * *
Бог выпивает речку,
потом выпивает озеро, море,
затягивает уздечку
у ледника на морде,
потом выпивает слезы,
потому что зима,
и ты уходишь медленно,
как березы,
не оглядываясь, с холма,
чтобы снова сойти с ума.
* * *
Озяб — и в звездах растворился,
как будто с неба опустился,
сюда, где белое — во тьме,
и, обнаженный, на холме
стоял один лицом к зиме —
не улыбаясь: и светился…
Как больно плоти оживать —
и, воскресающий, с морозца
еще не можешь отнимать
того, кто плачет и смеется.
* * *
По жердочке, по жердочке, все выше:
уже видны озер сухие крыши
и света неделимое стекло,
где в мелкий зуб алмазы точат мыши
летучие, чтоб было не светло.
Любая смерть себя подстерегает
и не жалеет страшной высоты,
и ласточка стрижет и выстригает
тяжелые воздушные хвосты.
Кусты свои, кустарники полета,
чтоб разлететься ввысь — до поворота —
сквозь сильные незримые персты…
И — нежиться в перинах пустоты.
* * *
Теснятся блики лунные в стекле,
подушка плачет — мокрая — во сне
своем, твоем, божественном, садовом —
вспороть ее соленую — ножом,
и вновь ты тусклой сталью отражен,
и плачешь сном распахнутым кондовым,
где крупный пух и мелкое перо,
и тишиной звенящее ведро,
и старый дом — янтарный, золотой —
с изогнутой окошком высотой.
* * *
Вода ходила в котелке —
вся — мотылек на мотыльке:
их тысячи, они летают —
блистают, булькают, болтают
пластаются и наплывают,
держась в чугунном котелке.
Вода набита мотыльком —
могучим, гибким, маслянистым,
как небо — звездами, монистом
и онемевшим языком.
Язык неведомого плача —
вода рыдает и кипит,
и, что-то думая и знача,
не разлетаясь, говорит.
* * *
Прямее мысли дождик льет,
но крепкой радуги разлет
сильнее лука Ахиллеса,
легко выходит лось из леса
и сквозь себя, как дождь, идет.
Суставы струй — прозрачна плоть —
замки колен, сердцебиенье,
ключи любви и крови тренье,
и очи — дерева теченье
способны дождь перемолоть.
И без муки прекрасен хлеб
воды великой, впавшей в голод,
и этот свет в себе ослеп,
и тот, светясь, уходит в холод.
* * *
Закроешь баньку на крючок:
в стране перегорели лампочки,
и трогал небо дурачок,
в глазах его кружили ласточки,
но не садились на зрачок.
В глазах его паслись олени,
и слезы с медом пил медведь,
и клены дольние алели,
чтоб от любви не умереть.
* * *
Перенесут уста
и место, и места
туда, где объявилась
неслышимая милость
снежинки в два креста,
где все, что богу снилось,
срывается в круженье
и с места, и с моста:
не смерть, а отраженье
в воде, где высота, —
и каждой жизни жженье,
и взгляда возвышенье,
и звездная верста.
* * *
Снег, снегопад — народ,
движется и живет:
сам себя обнимает,
сам себя выжимает,
сам себя выпивает —
и превращает в лед,
небо приоткрывает —
новые хляби льет
в форме воды чудесной —
будущей, неживой, —
просто идет над бездной
с мокрою головой.
* * *
Пространство кончилось: откуда
спешат песчинки и персты —
любая вечность старше чуда
и младше первой пустоты,
страшнее, старше и моложе
мороза божьего по коже —
и день, на дерево похожий,
весь состоит из высоты…
* * *
Повернулось сознание бездной —
слышно, где-то всплакнула кровать,
чтобы в жизни, летучей и тесной,
пустотой паутины небесной
пустоту полевую унять.
Ходит воздух с дымком, деревенский,
и полощет белье божество:
вдох и выдох — непесенный, женский,
начинается дождик вселенский…
Стул стоит — умирающий, венский,
чтобы капли стучали в него.