К 205-летию Алексея Константиновича Толстого
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2022
Алла Новикова-Строганова — литературовед, историк литературы, доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России. Живет и работает в Москве.
Алексей Константинович Толстой (1817–1875) — выдающийся русский поэт, прозаик, драматург, переводчик. Творчество писателя — драгоценная жемчужина в сокровищнице национального духовного и культурного наследия, истинное достояние отечественной и мировой изящной словесности.
Алексей Константинович — самый старший в славной плеяде писателей с фамилией Толстой. В отдаленном родстве с ним состояли классик мировой литературы, создатель великих романов «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение» Лев Николаевич Толстой (1828–1910), а также Алексей Николаевич Толстой (1883–1945) — автор известных научно-фантастических романов «Аэлита», «Гиперболоид инженера Гарина», трилогии «Хождение по мукам», исторического романа «Пётр I».
Голос поэзии Алексея Константиновича Толстого — лирический, задушевный, чистый — знаком всем с малолетства, пусть даже не каждый впоследствии назовет имя автора или перепутает одного писателя Толстого с другим. С самого раннего возраста западают в память и поселяются там навсегда поэтические строки:
Вот уж снег последний в поле тает,
Теплый пар восходит от земли,
И кувшинчик синий расцветает,
И зовут друг друга журавли.
Юный лес, в зеленый дым одетый,
Теплых гроз нетерпеливо ждет;
Все весны дыханием согрето,
Все кругом и любит и поет*.
Хорошо помнятся с детства многие другие толстовские стихи: «Звонче жаворонка пенье, Ярче вешние цветы…»; «Где вьются над омутом лозы,/ Где летнее солнце печет…»; «Осень. Обсыпается весь наш бедный сад,/ Листья пожелтелые по ветру летят»; «Грядой клубится белою/ Над озером туман…» Особенно незабываемы «Колокольчики…»:
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая? (1, 54)
Наряду с шедеврами других русских поэтов лирика Алексея Константиновича Толстого — это своеобразный национальный генетический код, который с нами навсегда:
Край ты мой, родимый край,
Kонский бег на воле,
В небе крик орлиных стай,
Волчий голос в поле!
Гой ты, родина моя!
Гой ты, бор дремучий!
Свист полночный соловья,
Ветер, степь да тучи! (1, 91)
В тех же «Колокольчиках…» иносказательно воссоздан образ родины, подобный гоголевской «птице-тройке» («Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? <…> Что значит это наводящее ужас движение? <…> Русь, куда же несешься ты, дай ответ? Не дает ответа»**), неудержимо летящей на своих просторах в неведомую даль, к цели, известной лишь Богу:
Я лечу, лечу стрелой,
Только пыль взметаю;
Конь несет меня лихой, —
А куда? Не знаю!
<…>
Есть нам, конь, с тобой простор!
Мир забывши тесный,
Мы летим во весь опор
К цели неизвестной.
Чем окончится наш бег?
Радостью ль? Кручиной?
Знать не может человек —
Знает Бог единый! (1, 54–55)
Русский характер, широта и доблесть русской натуры, чуждой всякой расчетливости, ограниченности, односторонности, — в знаменитом стихотворении «Коль любить, так без рассудку…»:
Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж сплеча!
Коли спорить, так уж смело,
Коль карать, так уж за дело,
Коль простить, так всей душой,
Коли пир, так пир горой! (1, 84)
В двух четверостишиях-восклицаниях, выдержанных в духе и стиле народной речи, любование и упоение богатырской силой, удалью, душевной красотой русского человека приобретают поистине эпический былинный размах, вырастают до высоты вневременного, вечного.
Таковы и былины А. К. Толстого «Илья Муромец», «Алёша Попович», «Садко» и другие. Образы былинных богатырей были близки поэту и внешне, и внутренне. Сам Алексей Константинович обладал недюжинной физической, прямо-таки богатырской силой. Еще одно важное сходство: подобно главным героям былин, не желавшим оставаться при княжьих дворах, поэт тяготился государственной и придворной службой, на которую был определен Александром II.
Императора А. К. Толстой знал лично, давно и близко, поскольку еще в раннем возрасте был выбран участником детских игр наследника престола. Складывалась блистательная придворная карьера: флигель-адъютант, церемониймейстер, егермейстер двора. Но золоченая клетка дворца сковывала вольную натуру истинного художника. В 1861 году он подал государю прошение об отставке: «Государь, служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей натуре; знаю, что каждый должен в меру своих сил приносить пользу отечеству, но есть разные способы приносить пользу. Путь, указанный мне для этого Провидением, — мое литературное дарование, и всякий иной путь для меня невозможен… <…> Я думал <…> что мне удастся победить в себе натуру художника, но опыт показал, что я напрасно боролся с ней. Служба и искусство несовместимы, одно вредит другому, и надо делать выбор. <…> Благородное сердце Вашего величества простит мне, если я умоляю уволить меня окончательно в отставку, не для того чтобы удалиться от Вас, но чтобы идти ясно определившимся путем и не быть больше птицей, щеголяющей в чужих перьях»***.
Новгородский певец-гусляр Садко в былине А. К. Толстого также не желает оставаться в подводном тереме у водяного царя, несмотря на все его посулы и несметные сокровища:
Что пользы мне в том, что сокровищ полны
Подводные эти хоромы?
Увидеть бы мне хотя б зелень сосны!
Прилечь хоть на ворох соломы!
Богатством своим ты меня не держи;
Все роскоши эти и неги
Я б отдал за крик перепелки во ржи,
За скрип новгородской телеги! (1, 333)
Вослед за другим своим легендарным героем — Ильёй Муромцем, покинувшим пир у киевского князя Владимира, — поэт мог бы сказать о себе самом:
Правду молвить, для княжого
Не гожусь двора;
Погулять по свету снова
Без того пора!
Не терплю богатых сеней,
Мраморных тех плит;
От царьградских от курений
Голова болит!
Душно в Киеве, что в скрине,
Только киснет кровь!
Государыне-пустыне
Поклонюся вновь! (1, 303)
Стоит заметить, что толстовской поэтической фигурой древнерусского богатыря восхищался Н. С. Лесков (1831–1895). Писатель прямо указал на былину А. К. Толстого, создавая уже современный ему образ своего «богатыря-черноризца» в повести «Очарованный странник» (1873): «он был в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А. К. Толстого. Казалось, что ему бы не в ряске ходить, а сидеть бы ему на «чубаром» да ездить в лаптищах по лесу и лениво нюхать, как «смолой и земляникой пахнет темный бор»». Лесков процитировал здесь толстовские строки, в которых живет вольный «русский дух» и «Русью пахнет»:
«Вновь изведаю я, старый,
Волюшку мою —
Ну же, ну, шагай, чубарый,
Уноси Илью!»
И старик лицом суровым
Просветлел опять,
По нутру ему здоровым
Воздухом дышать;
Снова веет воли дикой
На него простор,
И смолой и земляникой
Пахнет темный бор (1, 304).
Запахи русского леса волновали душу поэта, пробуждали в нем наплывы чувств и воспоминаний. Об этом он писал из имения Пустынька своей возлюбленной Софье Андреевне Миллер (урожденной Бахметевой): «Сейчас только вернулся из лесу, где искал и нашел много грибов. Мы как раз говорили о влиянии запахов и до какой степени они могут напомнить и восстановить в памяти то, что забыто уже много лет. Мне кажется, что лесные запахи обладают всего больше этим свойством» (4, 265). Поэт различает тончайшие переливы ароматов — неосязаемую красоту, которую нельзя увидеть глазами: «Свежий запах грибов возбуждает во мне целый ряд воспоминаний. <…> А потом являются все другие лесные ароматы, например, запах моха, древесной коры, старых деревьев, молодых, только что срубленных сосен, запах в лесу во время сильного зноя, запах леса после дождя… и так много еще других… не считая запаха цветов в лесу» (4, 265). В лесном благоухании ясно ощутимо чистое трепетное дыхание русской земли, с которым сливается дыхание поэта. Он упоен воздухом родины — источником самой жизни, вековечного бытия.
В далекое прошлое страны углублялся А. К. Толстой в эпических балладах о Древней Руси «Песня о Гаральде и Ярославне», «Князь Ростислав», «Василий Шибанов» и других, в историческом романе «Князь Серебряный. Повесть времен Иоанна Грозного», в драматической трилогии «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Фёдор Иоаннович», «Царь Борис».
Погружение в давно минувшие времена помогало осмыслить настоящее, выработать свою философию истории. Писатель осуждал систему зла и насилия, в средние века установленную кровавым деспотом-самодержцем. В то же время А. К. Толстой не мог принять молчаливую покорность угнетенных, безропотных жертв массового террора. В предисловии к роману «Князь Серебряный» (1862) писатель отмечал, что в художественном тексте ему пришлось смягчить картины чудовищных преступлений — убийств, казней, пыток, совершенных по прихоти кровожадного тирана и своры его опричников: «В отношении к ужасам того времени автор оставался постоянно ниже истории. Из уважения к искусству и к нравственному чувству читателя он набросил тень и показал их по возможности в отдалении. При чтении источников книга не раз выпадала у автора из рук, и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования».
В драме «Царь Борис» (1870), завершающей историческую драматическую трилогию, Толстой вкладывает в уста Бориса, пришедшего на трон в результате преступления, рассуждение о природе зла, препятствующего развитию государства:
От зла лишь зло родится — все едино:
Себе ль мы им служить хотим иль царству —
Оно ни нам, ни царству впрок нейдет!
Самовластной тирании самоотверженно противостоят лишь отдельные геройские личности, правдивые прямые натуры, стойкие в своих духовно-нравственных убеждениях храбрецы-одиночки, заведомо обреченные на гибель.
Подобной честной, искренней натурой, рыцарски благородным, великодушным характером обладал и сам А. К. Толстой. Внутреннее родство с доблестными рыцарями без страха и упрека было у него в крови. «У меня забилось и запрыгало сердце в рыцарском мире, и я знаю, что прежде к нему принадлежал», — такое личностное знание априори пробудилось у поэта при посещении старинного рыцарского замка.
А. К. Толстой, как истинный рыцарь, имел свою даму сердца, воспевал ее в стихах, питал к ней глубокие чувства на протяжении долгих лет — буквально до самой смерти. Это была замужняя дама — Софья Андреевна Миллер (Бахметева) (1827–1895), с которой поэт впервые встретился 15 января 1851 года «Средь шумного бала, случайно,/ В тревоге мирской суеты». Но обвенчаться влюбленные смогли только в 1863 году — спустя двенадцать лет после их первой встречи. Мать поэта великосветская графиня Анна Алексеевна Толстая решительно выступала против этого союза, как и конногвардейский полковник Лев Фёдорович Миллер, не дававший жене развода, хотя их брак фактически был прекращен. Семейный союз графа А. К. Толстого и графини С. А. Толстой, как и период от их знакомства до венчания, длился также двенадцать лет, пока супругов не разлучила смерть поэта. Софья Андреевна пережила его на двадцать лет и завещала похоронить ее рядом с мужем в семейной усыпальнице родового имения Красный Рог в Черниговской губернии (ныне — территория Брянской области).
Эта удивительная, волнующая история любви явилась источником любовной лирики А. К. Толстого. После 1851 года вся она посвящена одной только Софье Андреевне, вдохновившей поэта на создание таких шедевров, как «Средь шумного бала…» (одно из самых знаменитых стихотворений русской лирики), «Слушая повесть твою, полюбил я тебя, моя радость!..», «Ты не спрашивай, не распытывай…», «Мне в душу, полную ничтожной суеты…», «Не брани меня, мой друг…» и многих других. Например, «Не ветер, вея с высоты…»:
Не ветер, вея с высоты,
Листов коснулся ночью лунной;
Моей души коснулась ты —
Она тревожна, как листы,
Она, как гусли, многострунна.
Житейский вихрь ее терзал
И сокрушительным набегом,
Свистя и воя, струны рвал
И заносил холодным снегом.
Твоя же речь ласкает слух,
Твое легко прикосновенье,
Как от цветов летящий пух,
Как майской ночи дуновенье… (1, 81)
Во многом возлюбленной обязан А. К. Толстой своим выздоровлением от тяжелой болезни, спасением от смерти. В период Крымской войны поэт поступил в стрелковый полк, но во время стоянки полка под Одессой заразился тифом. Софья Андреевна приехала немедленно и самоотверженно, с риском для собственной жизни ухаживала за больным, исцелила его.
Летом 1856 года они вдвоем отправились в путешествие по Крыму. Здесь родился стихотворный цикл «Крымские очерки».
Поэта вдохновляла и очаровывала роскошная природа Крыма:
Дубов зеленые вершины,
Песчаный берег, водопад,
Крутых утесов грозный ряд,
От пены белый и ревущий
Из мрака выбежавший вал
И перепутанного плюща
Концы, висящие со скал (1, 97).
На фоне южного цветения еще пышнее расцветала любовь. Отодвигались на время неразрешимые проблемы, забывались горестные неурядицы. Восхитительный образ любимой, украшенной белыми цветами, светится радостью, счастьем, чистотой:
Ты помнишь ли вечер, как море шумело,
В шиповнике пел соловей,
Душистые ветки акации белой
Качались на шляпе твоей?
Меж камней, обросших густым виноградом,
Дорога была так узка;
В молчанье над морем мы ехали рядом,
С рукою сходилась рука.
Ты так на седле нагибалась красиво,
Ты алый шиповник рвала,
Буланой лошадки косматую гриву
С любовью ты им убрала;
Одежды твоей непослушные складки
Цеплялись за ветви, а ты
Беспечно смеялась — цветы на лошадке,
В руках и на шляпе цветы!
Ты помнишь ли рев дождевого потока,
И пену, и брызги кругом;
И как наше горе казалось далеко,
И как мы забыли о нем! (1, 98)
Но все же цветущее счастье уединившихся влюбленных не могло быть абсолютно безмятежным. Мучительные сомнения приводили поэта в тревогу, смятение:
Лишь только один я останусь с собою,
Меня голоса призывают толпою.
Которому ж голосу отповедь дам?
В сомнении рвется душа пополам.
Советов, угроз, обещаний так много,
Но где же прямая, святая дорога?
С мучительной думой стою на пути —
Не знаю, направо ль, налево ль идти?
На распутье жизненных дорог земные прямолинейные векторы «направо» или «налево» не могут указать верное направление. Чтобы сделать правильный выбор, ступить на «прямую, святую дорогу», необходимо иное, духовное измерение, подсказанное внутренним голосом:
Махни уж рукой да иди, не робея,
На голос, который всех манит сильнее,
Который немолчно, вблизи, вдалеке,
С тобой говорит на родном языке! (1, 120)
В записной книжке А. К. Толстого сохранился набросок письма к матери, препятствующей его романтическим отношениям. Письмо показывает, «как, несмотря на всю любовь к ней и желание высказаться, он боялся излить перед ней свою душу, опасаясь, что она неверно поймет и истолкует его чувства. «Боже мой, Maman, как я люблю тебя и как я хотел бы сказать тебе это, бросившись тебе на шею и проливая слезы у тебя на плече; но я не осмеливаюсь и не могу сделать этого, так как ты могла бы превратно это истолковать. Я очень несчастлив, потому что постоянно должен изливать в самом себе мои лучшие чувства»»****.
В поэтической душе боролись надежда и отчаяние, «приливы любви и отливы»:
Колышется море; волна за волной
Бегут и шумят торопливо…
О друг ты мой бедный, боюся, со мной
Не быть тебе долго счастливой:
Во мне и надежд и отчаяний рой,
Кочующей мысли прибой и отбой,
Приливы любви и отливы! (1, 93)
В то же время лирический герой любовной лирики А. К. Толстого великодушно стремился успокоить и рыцарски защитить свою даму сердца, просил не доверяться его колебаниям, «отливам» любви. Живым и переменчивым образом моря создавался выразительный параллелизм чувствам поэта:
Не верь мне, друг, когда, в избытке горя,
Я говорю, что разлюбил тебя,
В отлива час не верь измене моря,
Оно к земле воротится, любя.
Уж я тоскую, прежней страсти полный,
Мою свободу вновь тебе отдам,
И уж бегут с обратным шумом волны
Издалека к любимым берегам! (1, 113)
Поэт выступал как настоящий художник-маринист. Морскими пейзажами порождались волшебные образы, пробуждалась сказочность. Чтобы уберечь свою возлюбленную, лирический герой — самоотверженный рыцарь-заступник — мечтал стать всесильным повелителем океана:
Если б я был богом океана,
Я б любил тебя, моя душа;
Я б любил без бури, без обмана,
Я б носил тебя, едва дыша!
Но беда тому, кто захотел бы
Разлучить меня с тобою, друг!
Всклокотал бы я и закипел бы!
Все валы свои погнал бы вдруг!
В реве бури, в свисте урагана
Враг узнал бы бога океана! (1, 110)
У «Крымских очерков» есть также иные грани: «В сопровождении друзей и целого штата проводников и слуг, заботившихся об удобствах путешествия, объехали Алексей Толстой и его будущая жена южный берег Крыма, местами занятый еще неприятельскими отрядами. Присутствие последних порою неприятно отражалось на настроении поэта. Случалось, что начатое стихотворение, в котором он восторгался красотами природы, получало совершенно неожиданный конец, благодаря появлению на горизонте неприятельских солдат или туристов»5*. Яркий тому пример — «Как чудесно хороши вы…»:
Как чудесно хороши вы,
Южной ночи красоты:
Моря синего заливы,
Лавры, скалы и цветы!
Но мешают мне немножко
Жизнью жить средь этих стран
Скорпион, сороконожка
И фигуры англичан (1, 100).
После Крымской войны на полуострове повсюду были видны следы пребывания врагов, опустошения благословенной земли. Пострадало и крымское имение дяди поэта со стороны матери графа Льва Алексеевича Перовского: «Усадьба последнего сильно потерпела от постоя союзных войск. Окружавший строения парк был незадолго до того вырублен неприятельскими солдатами. Дом Перовского был разорен, разграблен, кроме того, по всей вероятности, поврежден пушечными выстрелами. Мебель была изрублена, картины на стенах изорваны и прострелены, самые стены были залиты вином и исписаны неприличными и хвастливыми надписями торжествующих победителей»6*. В ряде стихотворений запечатлены сцены нанесенных врагами варварских разрушений:
Приветствую тебя, опустошенный дом,
Завядшие дубы, лежащие кругом,
И море синее, и вас, крутые скалы,
И пышный прежде сад — глухой и одичалый!
Усталым путникам в палящий летний день
Еще даешь ты, дом, свежительную тень,
Еще стоят твои поруганные стены,
Но сколько горестной я вижу перемены!
Едва лишь я вступил под твой знакомый кров,
Бросаются в глаза мне надписи врагов,
Рисунки грубые и шутки площадные,
Где с наглым торжеством поносится Россия;
Все те же громкие, хвастливые слова
Нечестное врагов оправдывают дело.
Вздохнув, иду вперед; мохнатая сова
Бесшумно с зеркала разбитого слетела;
Вот в угол бросилась испуганная мышь…
Везде обломки, прах; куда ни поглядишь,
Везде насилие, насмешки и угрозы;
А из саду в окно вползающие розы,
За мраморный карниз цепляясь там и тут,
Беспечно в красоте раскидистой цветут,
Как будто на дела враждебного народа
Набросить свой покров старается природа (1, 100–101).
«Но гром умолк; гроза промчалась мимо», — писал А. К. Толстой, подразумевая Крымскую войну, в стихотворении «И у меня был край родной когда-то…», — «И думал я: на смерть за край родимый/ Я обречен!» (1, 125)
Господь сохранил поэта, и он в своем творчестве прославил Всевышнего, исполнившись Его благой волей, подобно пророку. В стихотворении «Поэт» А. К. Толстой говорит о пробуждении пророческого дара, до времени скрытого в поэтической душе:
В жизни светской, в жизни душной
Песнопевца не узнать!
В нем личиной равнодушной
Скрыта Божия печать.
<…>
Но порой мечтою странной
Он томится, одинок;
В час великий, в час нежданный
Пробуждается пророк.
Гениальное стихотворение «Меня, во мраке и в пыли…» родственно пушкинскому «Пророку». Бог отверз поэту-пророку внутренний слух, духовное зрение, разумение сердца, и тот преисполнился всевышней благой волей Бога-Слова, Который, по определению апостола, «есть любовь» (1 Ин. 4: 16):
Меня, во мраке и в пыли
Досель влачившего оковы,
Любови крылья вознесли
В отчизну пламени и Слова.
И просветлел мой темный взор,
И стал мне виден мир незримый,
И слышит ухо с этих пор,
Что для других неуловимо.
И с горней выси я сошел,
Проникнут весь ее лучами,
И на волнующийся дол
Взираю новыми очами.
И слышу я, как разговор
Везде немолчный раздается,
Как сердце каменное гор
С любовью в темных недрах бьется
<…>
И вещим сердцем понял я,
Что все рожденное от Слова,
Лучи любви кругом лия,
К Нему вернуться жаждет снова;
И жизни каждая струя,
Любви покорная закону,
Стремится силой бытия
Неудержимо к Божью лону;
И всюду звук, и всюду свет,
И всем мирам одно начало,
И ничего в природе нет,
Что бы любовью не дышало (1, 82–83).
Самобытный религиозный художник и мыслитель проявляется во многих произведениях поэта, звучащих, подобно «Благовесту»:
Далеко странствуя
Мечтой чудесною,
Через пространства я
Лечу небесные,
И сердце радостно
Дрожит и тает,
Пока звон благостный
Не замирает… (1, 63)
«Ты не знаешь, какой гром рифм грохочет во мне, какие волны поэзии бушуют во мне и просятся на волю» (1, 8), — делился с Софьей Андреевной А. К. Толстой нахлынувшим на него вдохновением. Он мог бы сказать о собственном творческом подъеме устами главного героя своей поэмы «Иоанн Дамаскин» (<1857>):
Как горней бури приближенье,
Как натиск пенящихся вод,
Теперь в груди моей растет
Святая сила вдохновенья (1, 478).
Поэма о преподобном Иоанне Дамаскине (Иоанне из Дамаска) — древнем христианском святом, непревзойденном авторе церковных песнопений, канонов, молитв — одно из вершинных созданий творчества А. К. Толстого. Здесь он выразил собственные духовные устремления. Н. С. Лесков, как и многие современники поэта, справедливо полагали, что в главном герое он «изобразил самого себя»7*.
Основания для истолкования поэмы в автобиографическом смысле кроются в сходной жизненной ситуации: успешный, осыпанный благодеяниями придворный («Любим калифом Иоанн;/ Ему, что день, почет и ласка») духовно не удовлетворен роскошной дворцовой жизнью:
Но от него бежит покой,
Он бродит сумрачен; не той
Он прежде мнил идти дорогой,
Он счастлив был бы и убогий,
Когда б он мог в тиши лесной,
В глухой степи, в уединенье,
Двора волнение забыть
И жизнь смиренно посвятить
Труду, молитве, песнопенью (1, 483–484).
Как впоследствии сам А. К. Толстой подал государю прошение об отставке, так герой поэмы просит отпустить его на волю:
«О государь, внемли! мой сан,
Величье, пышность, власть и сила,
Все мне несносно, все постыло.
Иным призванием влеком,
Я не могу народом править:
Простым рожден я быть певцом,
Глаголом вольным Бога славить!
<…>
О, отпусти меня, калиф,
Дозволь дышать и петь на воле!» (1, 484)
Внутренне чуждая поэту душная придворная атмосфера, бюрократическая служба сковывали полеты творческого вдохновения А. К. Толстого. «Я родился художником, но все обстоятельства и вся моя жизнь до сих пор противились тому, чтобы я сделался вполне художником…»; «Я живу не в своей среде, не следую своему призванию, не делаю то, что хочу, во мне — полный разлад…»8*, — признавался он в письмах к любимой. «Но как работать для искусства, когда слышишь со всех сторон слова: служба, чин, вицмундир, начальство и тому подобное? Как быть поэтом, когда совсем уверен, что вас никогда не напечатают и вследствие того никто вас никогда не будет знать? Я не могу восторгаться вицмундиром, и мне запрещают быть художником; что мне остается сделать, если не заснуть?..»9*
Сонного состояния души, равносильного смерти, утраты вдохновения страшился А. К. Толстой. Стихотворение «Я задремал, главу понуря…» (<1858>) — горячая молитва поэта к Богу об избавлении от губительной дремоты мысли и чувства, от «окамененного нечувствия»:
Я задремал, главу понуря,
И прежних сил не узнаю;
Дохни, Господь, живящей бурей
На душу сонную мою.
Как глас упрека, надо мною
Свой гром призывный прокати,
И выжги ржавчину покоя,
И прах бездействия смети.
Да вспряну я, Тобой подъятый,
И, вняв карающим словам,
Как камень от удара млата,
Огонь таившийся издам! (1, 165)
Лирический герой уповает на помощь Божию в восстановлении духовных сил человека («Да вспряну я, Тобой подъятый»). А. К. Толстому желалось увидеть подобное преображение и в общественной жизни. Свой «глас упрека» и свои «карающие слова» поэт направил в сатирических произведениях против «упырей», сосущих народную кровь; высокопоставленных чиновников; вельможных деятелей, подменивших живое дело развития страны дремотной «ржавчиной покоя», «прахом бездействия». Талант А. К. Толстого был настолько многогранен, что наряду с проникновенной лирикой столь же блистательно ему удавалась острая, меткая сатира.
Сатирико-пародийная поэма «История государства российского от Гостомысла до Тимашева» (1868), не опубликованная при жизни поэта, распространялась в списках и приобрела огромную популярность. В поэме пунктирно прослеживается история государства российского от легендарного призвания варягов до царствования Александра II. Правда, имя этого государя не названо. На его правление указывает фамилия министра внутренних дел А. Е. Тимашева (1818–1893).
Поэт прибегает к фигуре умолчания:
69
Ходить бывает склизко
По камешкам иным,
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.
70
Оставим лучше троны,
К министрам перейдем.
Но что я слышу? Стоны,
И крики, и содом! (1, 384)
Приводя в эпиграфе слова древнерусского летописца, монаха Киево-Печерского монастыря Нестора, поэт пародирует летописный стиль в нарочито легкомысленном, шутливом тоне, не допуская мысли поставить себя вровень со святым книжником:
Что аз же многогрешный
На бренных сих листах
Не дописах поспешно
Или переписах,
То, спереди и сзади
Читая во все дни,
Исправи правды ради,
Писанья ж не кляни.
Составил от былинок
Рассказ немудрый сей
Худый смиренный инок,
Раб Божий Алексей (1, 386).
Приведенная в эпиграфе мысль преподобного Нестора: «Вся земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет» (1, 371), — послужила рефреном в разных вариациях к каждому этапу истории в толстовской поэме:
А эту правду, детки,
За тысячу уж лет
Смекнули наши предки:
Порядка-де, вишь, нет (1, 371).
<…>
Земля у нас богата,
Порядка в ней лишь нет (1, 372).
<…>
Земля была обильна,
Порядка ж нет как нет! (1, 373)
И только доведя сказание до 1868 года, поэт саркастически замечает, что спустя десять веков истории наконец-то явился государственный деятель, «зело изряден муж» — министр внутренних дел (с 1868 года по 1878 год), бывший начальник Корпуса жандармов и управляющий Третьим отделением — высшим органом политической полиции, водворивший на Руси «порядок»:
Итак, начавши снова,
Столбец кончаю свой
От Рождества Христова
В год шестьдесят восьмой.
Увидя, что все хуже
Идут у нас дела,
Зело изрядна мужа
Господь нам ниспосла.
На утешенье наше
Нам, аки свет зари,
Свой лик яви Тимашев —
Порядок водвори (1, 385–386).
Внешне безобидный, простодушный тон не может скрыть едкую сатиру. Еще более усиливает ее колкость употребление старославянизмов, применяемых обычно в высоком стиле торжественной речи.
Работу всесильного Третьего отделения, погрузившего общество в атмосферу шпионства, доносов, предательства, полицейских преследований, в анекдотическом виде представил А. К. Толстой в остроумной сатирической поэме «Сон Попова» (1873), также не опубликованной при жизни автора, но очень популярной, распространявшейся в списках. Лев Николаевич Толстой восхищался поэмой, для друзей и близких устраивал ее чтение вслух: «Это бесподобно. Нет, я не могу не прочитать вам этого»10*, — вспоминал современник слова великого русского писателя.
Несуразное происшествие в форме сна высокопоставленного чиновника доведено до абсурда:
Приснился раз, Бог весть с какой причины,
Советнику Попову странный сон:
Поздравить он министра в именины
В приемный зал вошел без панталон (1, 425).
Комический эффект от парадоксальной неадекватности внешнего вида статского советника в неглиже официальному событию министерского приема перерастает в фантасмагорию, гротеск, причудливо сочетающий смешное и страшное. Заострение алогичного казуса влечет ряд самых серьезных последствий: Попова обвиняют в вольнодумстве, политической неблагонадежности, подготовке антиправительственного заговора. На допросе в Третьем отделении полковник-жандарм требует от «ниспровергателя властей» выдать сообщников, и под давлением угроз тот пишет ложные доносы на своих ни в чем не повинных знакомых:
Тут ужас вдруг такой объял Попова,
Что страшную он подлость совершил:
Пошел строчить (как люди в страхе гадки!)
Имен невинных многие десятки! (1, 434)
В конце поэмы автор откровенно высмеивает узколобого читателя-ретрограда с его негодующими обвинениями в нарочитой нелепости представленной ситуации:
Все выдумки, нет правды ни на грош!
<…>
И где такие виданы министры?
<…>
И что это, помилуйте, за дом,
Куда Попов отправлен в наказанье?
Что за допрос? Каким его судом
Стращают там? Где есть такое зданье?
Что за полковник выскочил? Во всем,
Во всем заметно полное незнанье
Своей страны обычаев и лиц (1, 436), —
и остроумно отметает все упреки в свой адрес:
Ах, батюшка-читатель, что пристал?
Я не Попов! Оставь меня в покое!
Резон ли в этом или не резон —
Я за чужой не отвечаю сон! (1, 437)
Масса комических приемов, которыми мастерски пользовался поэт не ради простого озорства или веселого балагурства, вскрывали самую суть вещей в сатирических, юмористических и пародийных произведениях А. К. Толстого. В том числе под коллективной литературной маской «Козьма Прутков», созданной поэтом в соавторстве с его кузенами — братьями Алексеем, Александром и Владимиром Жемчужниковыми. Широко известны афоризмы Козьмы Пруткова, ставшие крылатыми фразами: «Смотри в корень», «Бди!», «Никто не обнимет необъятного», «Что имеем — не храним; потерявши — плачем», «Что скажут о тебе другие, коли ты сам о себе ничего сказать не можешь?», «Если у тебя есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть и фонтану», «Если хочешь быть счастливым, будь им» и другие.
Добившись, наконец, отставки, А. К. Толстой поселился в своем имении Красный Рог. Животворная атмосфера родного края, далекая от столичного официоза, городской суеты, чуждая сиюминутных общественных веяний, социально-политических интриг, карьеристских устремлений — всего наносного, поверхностного, что затмевает сущность человека как образа и подобия Божия, — полностью поглощала поэта. Он писал литературному критику Болеславу Маркевичу: «Петухи поют <…> Зажглись огоньки в деревне, которую видно по ту сторону озера. Все это — хорошо, это я люблю, я мог бы так прожить всю жизнь… Черт побери и Наполеона III, и даже Наполеона I! Если Париж стоит обедни, то Красный Рог со своими лесами и медведями стоит всех Наполеонов… Я бы легко согласился не знать о том, что творится в нашем seculum <столетии>… Остается истинное, вечное, абсолютное, не зависящее ни от какого столетия, ни от какого веяния, ни от каких fashion <мод>, — и вот этому-то я всецело отдаюсь» (1, 10). В письме из Дрездена тому же адресату в декабре 1871 года А. К. Толстой с неизменной любовью вспоминал свою родину: «Это я делал в Красном Рогу в лучшие времена, когда при свете луны пела кукушка в моем родном краю, который, хоть я этого не показываю, я люблю больше, чем заграницу, и когда дышалось мне легче» (4, 375).
С голосом святого героя-песнопевца в поэме «Иоанн Дамаскин» сливается голос поэта в молитвенном прославлении дивного устроения Божьего мира, не искаженного человеческим своеволием:
Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды!
Благословляю я свободу
И голубые небеса! (1, 486)
И сам этот мир от мельчайшей земной былинки до бесконечной вселенной — гармоничное создание Божие — славит своего Создателя:
Того, кто оковы души сокрушил,
Да славит немолчно созданье!
Да хвалят торжественно Господа Сил
И солнце, и месяц, и хоры светил,
И всякое в мире дыханье! (1, 503)
<…>
Кого хвалить в своем глаголе
Не перестанут никогда
Ни каждая былинка в поле,
Ни в небе каждая звезда (1, 504).
«Певец Христа» — так именует поэт преподобного Иоанна, отдающего Господу весь свой талант в согласии с «наибольшей заповедью»: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею и всем разумением твоим» (Мф. 22: 37):
О мой Господь, моя надежда,
Моя и сила и покров!
Тебе хочу я все мышленья,
Тебе всех песней благодать,
И думы дня, и ночи бденья,
И сердца каждое биенье,
И душу всю мою отдать!
Не отверзайтесь для другого
Отныне, вещие уста!
Греми лишь именем Христа,
Мое восторженное слово! (1, 488)
В поэме в полный голос звучит христианское упование на пасхальное обновление и возрождение — от скорби к радости, от порабощения к свободе, от погребения к воскресению:
Вы, чьи лучшие стремления
Даром гибнут под ярмом,
Верьте, други, в избавление —
К Божью свету мы грядем!
Вы, кручиною согбенные,
Вы, цепями удрученные,
Вы, Христу сопогребенные,
Совоскреснете с Христом! (1, 500)
Торжествующим аккордом раздается святая воскресная песнь — призыв к правой битве «со всем, что неправо и ложно»:
Блажен, кому ныне, Господь, пред Тобой
И мыслить и молвить возможно!
С бестрепетным сердцем и с теплой мольбой
Во имя Твое он выходит на бой
Со всем, что неправо и ложно!
Раздайся ж, воскресная песня моя!
Как солнце взойди над землею!
Расторгни убийственный сон бытия
И, свет лучезарный повсюду лия,
Громи, что созиждено тьмою! (1, 503)
Духовно-нравственный смысл творчества А. К. Толстого созвучен общей христианской традиции отечественной классики, ее пасхальному архетипу победы Света над тьмой — на пути от смерти к жизни, от земного к небесному, от сиюминутного к вечному.
_______________________________________________________
* Толстой А. К. Собр. соч.: В 4-х т. — М.: Правда, 1969. — Т. 1. — С. 89. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.
** Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. — М.; Л.: АН СССР, 1937–1952. — Т. 6. — С. 247.
*** Толстой А. К. Собр. соч.: В 4-х т. — М., 1964. — Т. 4. — С. 139–140.
**** Кондратьев А. А. Крымские очерки гр. А. К. Толстого (Из записной книжки поэта) // Современник. — 1912. — Кн. VI.
5* Там же.
6* Там же.
7* К биографии Н. С. Лескова. Из дневника И. А. Шляпкина // Русская старина. — 1895. — № 12. — С. 112.
8* Толстой А. К. Собр. соч.: В 4-х т. — М., 1964. — Т. 4. — С. 53, 55.
9* Там же. — С. 63.
10* Литературное наследство. — М., 1939. — №№ 37–38. — С. 543.