Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2022
Сергей Попов — поэт. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Москва», «Дружба народов», «Дети Ра», «Юность», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Волга», «Зинзивер», «Новая юность», «Футурум АРТ», «Литературная учеба», «Крещатик», «Подъем» и других. Автор многих книг стихов и прозы. Победитель Международного поэтического конкурса «Перекресток» (Германия) журнала «Крещатик» (2007). Обладатель Специального приза Союза российских писателей Международной Волошинской премии за лучшую поэтическую книгу года (2010). Лауреат премии журнала «Дети Ра» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии литературной газеты «Поэтоград» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии газеты «Литературные известия» за лучшую поэтическую публикацию года (2014). Лауреат премии «Писатель XXI века». Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), Союза российских писателей и Союза писателей ХХI века. Живет в Воронеже.
* * *
Зол окончательной злостью,
весел до полной беды,
кистью и высохшей костью
блещет в стакане бурды.
Линии следуют мимо,
рушатся краски на дно.
Изображение мнимо,
в трещинах все полотно.
Свет в серошкальном режиме,
спазмы в ковидной груди…
Дудки безносой вражине —
все у нее впереди.
Отодвигаются кучно
оттепель, пламень, застой…
Жить выходило не скучно —
ярый, шальной золотой.
Вздорный жилец монохрома
сдержанной гамме не рад
и выбираться из дома
настропален невпопад.
Ведь бесконечны разводы
околокухонных смут —
по мановенью природы
столько уже не живут.
Разве что призрачной хвое
вкупе с остудой сквозной
право задеть за живое
выделил схлынувший зной.
Как в накатившей аскезе
выцвели полутона —
трапеза при интересе
заживо завершена.
И по ноябрьским потемкам
закостенелый ходок
к неразличимым потомкам
шаткий мостит кровоток.
Что им палитра, поллитра,
внутрисердечный наждак —
непоправимо и слитно
в нети плывет кавардак.
Елок и прочих сосенок
хвойные волны насквозь
смутный проходят поселок
с местными смутами врозь.
И с осторожностью зверя
беженец щерится в ночь,
белому свету не веря,
тьме не желая помочь.
* * *
В этом подвале-омуте испокон
рядом с мольбертом — лавки да стол на всех,
вдоволь по стенам вышивок да икон —
и коромыслом дым, и со смыслом смех.
Тертая дама курит себе в углу.
Резвая девка вся из себя поет.
И живописца к трапезному столу
препровождает истовый рифмоплет.
Мамой клянется, что чумовой проект,
и выпивает полный стакан за раз
крученый фрукт по имени Полуэкт,
полный трухою грез и трескучих фраз.
Здесь вообще причудливы имена.
Что ни возьми — хоть падай потом, хоть пой.
Эта подземная взбалмошная страна
если смешит — то с присвистом на убой.
Влас и Евстахий помнят, кто жил во лжи.
Кто не сгибался, знают Прокоп и Флор.
После седьмой, коверкая падежи,
кто только чушь застольную не порол…
Все подземелье спишет, сотрет в песок,
краской размажет запросто по холсту…
Кровь сумасшедших — просто вишневый сок,
хоть и разит бессмертием за версту.
Даже скорее ярый такой нектар.
Где натуральный сыщешь теперь продукт?
Но под яичницу катит и божий дар,
хоть и невкусный он на поверку фрукт.
В спорах о вкусах киснет нутро земли,
морщатся лики, гаснет стенной узор…
Но золотыми отблесками рубли
стыд искупают и пепелят позор.
И моралисты строем идут наверх,
чтобы со дна голодного куража
ночь напролет глядеть из-под красных век,
как на рекламу счастья клюет душа.
* * *
Каждая фраза — неукротимый яд.
Жест ясновидца. Выправка мудреца.
Из-под очков насмешливый цепкий взгляд.
Сивой щетины клочья на поллица.
Нынче с товаром швах — барахло и бред.
Лишь для убогих — фокусы на холсте.
Только уже таких долбанутых нет,
кто б на туфту повелся по простоте.
Впрочем, проблемы проблесками красны.
Голову пеплом не к чему посыпать.
Чтоб наяву твои полыхнули сны,
нужно, конечно, прежде всего не спать.
Зорок бессонный глаз на огонь монет —
видит сиянье тайное от холста…
И ничего зазорного в этом нет,
чтобы краснеть, как целка, в свои полста.
Надобно жить, а не лапу сосать в углу,
кроя втихую власти на все лады,
и поминая прошлое ни к селу,
плакать о красках давешней колготы.
Как ни крути, а краски не любят слез.
Нужно нахально, весело, не чинясь…
Если, конечно, все без балды, всерьез,
с вехой в уме, что бабки — всего лишь грязь.
С божьей улыбкой промысел сопряжен.
Нужно учиться все забывать дотла —
малых детей, великих любовниц, жен…
Только тогда воскреснут твои дела.
У собирателя нет своего ничуть —
все из чужих историй, эпох, манер…
Только безумный неповторимый путь,
что проторить пытается холстомер.
Он в этой жизни не повернет назад
даже под пенье вражеского свинца…
Ради чего тогда безотказный яд,
жест ясновидца, выправка мудреца?
* * *
Теперь уже не катит акварель —
нужна сквозная четкость циферблата.
Кантон Женева. Озеро. Апрель.
Отдельная просторная палата.
Вид из окна, над зеркалом часы —
до тошноты пристанище не ново,
где сестры исцеляющей красы
скучнеют от фамилии больного.
Им непонятен Ходлер Фердинанд,
что говорит про техники и краски.
А он приветлив и как будто рад,
и обнажает вены без опаски.
Потом он уплывает на волне
очередного верного укола,
и мертвая любовница во сне
глядит без сожаленья и укора.
И проступают горы вдалеке,
озерная меняется подсветка.
И кровь спешит по жилам налегке,
и сердце бьется радостно и редко.
Казалось — явь. А это было сном,
и в нем не выбирают или-или…
И на мосту качаясь навесном,
о безднах так и не договорили…
Сверкала изумрудная вода.
Переливалось небо над кантоном…
Он так и не уехал никуда,
чтоб колдовать с гуашью и картоном.
Шумиха дело сделала сама,
и нищета отстала от упрямца,
по простоте сходившего с ума,
чтоб на земле в оттенках растворяться.
И обживая недра белизны
на берегу тускнеющей палитры,
итожить ослепительные сны,
куда земные краски перелиты.
И к женщине у позднего окна
не приставать с распросами о счастье,
пока слепая катится волна,
а после накрывает в одночасье.
* * *
Как понимаю, май объявил бойкот
морю взрывной сирени, вишенному кипенью,
взбалмошным ландышам, бешеной мошкаре.
Только на стеклах зреет холодный пот,
кухонный внемлет чайник радиопенью,
наледь по лужам светится во дворе.
Жизни наоборот домашний апологет,
мимо окна к дивану множащий переходы,
то, говорю, воистину хорошо,
что ни черта у природы святого нет,
что ничего не значит прогноз погоды,
что ни один из грешных не воскрешен.
И не узнать, что успенье, а что успех —
снег укрывает землю и прячет всех,
преображая в сумеречном потом
всех наблюдавших это с открытым ртом.
Не понимаю и не горю понять
эти бутоны, листья, канувшие в мороз.
Что из берлоги на чью-то судьбу пенять —
жажда цветов толкает идти вразнос.
Это ли плохо, что все вперемешку здесь?
Это ли больно, что все непроглядно там?
И любования давешний фокус весь
не в потакании выстуженным цветам.
* * *
Там под крышей была мастерская,
и мужи в седине и с брюшком,
с остановками ноги таская,
на верхи поднимались пешком.
Дом без лифта, площадки без света,
довоенных ступенек труха…
Но никто не грузился, что где-то
существует в стране ЖКХ.
Ранний вечер казался нездешним —
сизый сумрак, река, фонари…
И невидимым ангелам вешним
через силу дышалось внутри.
Меж братаний, разборов и сплетен
в задымленном прогале окна
месяц, полупрозрачен и светел,
становился багровым сполна.
И небесная сыпь проступала
ядовитым зеленым огнем…
И пришельцы решали, что мало
пить и видеть оконный проем.
И вставал самый грузный и сивый,
объявлял, что, похоже, пора —
чтобы жизнь оставалась красивой,
здесь негоже торчать до утра.
Но никто не кидался прощаться,
хоть на выход и перли гуськом.
Может, за пережиток мещанства
почиталось в кругу шутовском?
Но потом доходило, что выше
были бражники устремлены —
к заржавевшему люку на крыше,
незаметному со стороны.
Чтобы расположившись на скате,
примерять расстановку светил,
будто трезвой слезы афтопати
кто-то сверху для них замутил.
Все друг другу рассказано с блеском.
Вечной жизни картины ясны.
В городском освещении резком
скоротечны лукавые сны.
И последняя вотчина яви —
клочья звездного крапа оплечь,
что одни проецировать вправе
на полотна бесплотную речь.
* * *
В неодолимом лязге, древесном треске,
в липком налете, вечном свечном нагаре
зыблются клочья ветхозаветной фрески,
где собираются перед потопом твари.
Визгом железным полнится пилорама,
и за работой птицы следят и звери
под перекрытьями пригородного храма,
где для разъятья настежь открыты двери.
Тонут в пыли опилок стволы и сучья,
мрачные морды, перья, хвосты и лапы,
и к подоконникам ластится мгла паучья,
и объявленье требует предоплаты.
Будто цена заранее различима
очередного промысла у амвона,
и рокового действа первопричина
не возращает грешных во время оно.
И сквозь туман звериного взора холод
не выжигает сердца слепцам отпетым,
чтоб за окном клубился небесный город,
оберегая труженников и в этом.
* * *
Cтройка выдохнется. Затем
подоспеет черед другой…
Время не замечает стен
за своей круговой кугой.
Сколь с черченьем не ворожи,
не прилаживай сопромат —
этажи твои, витражи
словно на постромках висят.
Хоть сознанье настропали,
хоть его запусти враспыл —
пропасть времени до земли
от воздушных твоих стропил.
Все приделано вкривь и вкось —
дом для будущего негож.
Вновь и вновь — оторви да брось
весь свой кажущийся чертеж.
Линий вымышленных слезу,
перекрытий бесплотных блажь…
Но готов с полтычка внизу
к восхождениям карандаш.
* * *
На сером — серым, это если
забрезжит утро слегонца.
Почти что стерлись, но воскресли
черты неясного лица.
Приотворились где-то шлюзы
водохранилища времен,
и влагой давешней обузы
стервец по горло напоен.
На влажной набережной пятна
заливки прожитого дня.
Но хоть зарежьте — непонятно,
кто заключил, что мы родня.
Прогулки возле парапета —
не повод помнить напролом
и в горле ком, и сырость где-то
в небрежно скомканном былом.
И расставание под утро,
и разумение с утра,
что пристань призрачна и утла,
и прочь отчаливать пора.
Разборки сумерек и света,
размывы мелкого ума
на склоне лакомого лета,
где жгли до смерти задарма.
Живые угли — это круто —
поныне крутяттся в башке —
развоплощения минута,
слеза в походном вещмешке.
И посыпает ранним пеплом
макушку осень ходоку,
чтоб ясным и великолепным
просилось прошлое в строку.
* * *
Все стали старыми, с ума сойти — прикинь —
приходят парами, а исчезают врозь —
ни смеха гениев, ни слез полубогинь —
с подблюдным пением — и с тем не задалось.
Вот и торопятся — один, одна — на дне
остатки сладки — только вовсе не про них —
то к цепким призракам, то к вымершей родне,
как зачарованные, рвутся напрямик.
А стол оставленный вовсю хорош собой —
и подтанцовка — если нужно — хоть куда —
глуши от пуза, отрывайся на убой —
и горе грешника — нисколько не беда.
Но собираются — и тот, и та — пока! —
как будто кто-то окликает и манит —
призывно медлят кочевые облака
над околотком, что слезами знаменит.
Кругом незанятые множатся места,
на дне кровавый застывает порошок.
И если кликнут, будет не с кем и полста
перехватить уже совсем на посошок.
Но ты протягиваешь рюмку в пустоту
и хочешь спеть, да не случаются слова —
как будто кровь окоченевшая во рту —
а все по-прежнему мелодия жива.
* * *
Пригород сажей и мелом
лишь обозначен вдали
кем-то веселым и смелым,
и не от здешней земли.
Без окончательных линий
сделан рисунок вчерне,
точно прилипчивый иней
с графикой тут наравне.
Контуры многоэтажек
только пунктирно даны —
для разумения тяжек
полный набросок страны.
Зренью положена мера
для сбереженья ума.
Развоплощенья химера —
эта сквозная зима.
По непроглядной округе
ждут холодов города…
Но пресловутые вьюги —
в сущности просто вода.
* * *
по льду и пламени пройдя на поводу
чудес непонятых масштабов непонятных
к губам подносишь одичавшую дуду
весталку-ветреницу в трещинах и пятнах
где время треснуло и трупных пятен тьма
и приучились не кручиниться об этом
сошла зима с нерасторопного ума
в сырую оторопь на празднике отпетом
звездой отсвечивает детский вифлеем
и взрослый кремль определяется с шипучим
берешь придуманные ноты глух и нем
не тронут верностью и ревностью не мучим
и тянешь звездную над елью канитель
и бредишь небом разукрашенным до края
и напоследок слепо комкаешь постель
до лучших снов почти мгновенно умирая
и направляешься по пламени и льду
у края радости латать ее разломы
пока младенец в новоявленном году
глядит безропотно из ясельной соломы
и ночь итожится и завтра настает
и слезы праздника смолкают словно дети
и беззастенчиво отсвечивает лед
и свет куражится в глазах последней трети