Эссе
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2021
Однажды Игорь Лощилов присылает мне книжку юного поэта Виктора Иванова «День космонавтики». Девятиклассника, кажется. У меня ее сейчас нет под рукой. Но там прочитывалось что-то явно неординарное. Я Игорю написал об этом. И он сам видел, потому и прислал…
Игорь дал пииту мой адрес. И вскоре завязалась переписка. И я начал получать стихи, которые постоянно менялись. Что-то и я посылал в ответ. В то время мы вместе с Александром Очеретянским делали альманах «Черновик» и естественно, что Виктор там в какое-то время проявился. «Черновик» был единственным в ту пору регулярным межконтинентальным изданием, с ориентацией на авангардное. И он попадал к тем, кто мог читать. Такой легальный самиздат.
Я сейчас смотрю стихи Виктора из того времени, входящие в эту книгу, и — раз — что-то открывается — многие вспоминаю. Они из тогда присланных. Мне было интересно следить, как Витя проходит школу авангарда, да так, что сразу добавляет в эту школу свое.
Была у меня тогда в Тамбове студия «АЗ» — ответвление Академии Зауми, можно сказать, экспериментальная платформа. В Тамбовском университете, где я преподавал, мы делали и литературную газету, называлась «Пигмалион». Помимо очных студийцев у нас были и заочные. Разными путями находили нас молодые поэты из Смоленска, Ижевска, Владимира, Красноярска, Хабаровска и других городов. Это было еще в доинтернетную эпоху. Приходили пакеты стихов на мой адрес по обычной почте. И Виктор тоже стал заочным студийцем, познакомился с другими, в том числе в общих тамбовских публикациях. Особенно подружился с Алексеем Шепелёвым. Нашел родственную душу. Они перекликались до последнего.
В студии у нас была определенная программа авангардного направления, в 90‑е годы в значительной степени основанная на моей книге «Зевгма». Там были представлены в том числе футуристические и обэриутские примеры. Если Хлебников к тому времени уже прогремел, в особенности юбилейным однотомником «Творения», то Бурлюк и Кручёных только начали проявляться. В частности, они были представлены в «Зевгме». И мне довелось увидеть, как поэтика раннего русского авангарда проникает в творчество становящихся поэтов.
В стихах Виктора ощущался интерес к Бурлюку и Кручёных. И Бурлюк даже упоминался вместе с Маяковским. Но в то время тезка Виктор, ставший Велимиром, был ближе. И, вероятно, еще ближе шифры обэриутства. Ген неопределимой тонкости, на грани разрыва и исчезновения, и потом снова возникновения вроде того же слова, но уже в иной ипостаси.
Когда я сейчас перечитываю стихи Виктора того времени, то вижу своего рода антологию прежде всего русской поэзии в различных ее изводах. В те годы, когда он присылал мне эти стихи порциями, отрывочно, я мог реагировать только вот на эти фрагменты, отмечать стилистические приближения к Хлебникову, Хармсу, Введенскому. Причем поэтика предшественников нарочито травестировалась. Порой в козьмапрутковском духе, порой уходом в квазидетскость. Он реагировал в том числе и на мои тексты. Например, оp. 45 «Разговор» может быть соотнесен с моей композицией «Белый ворон», построенной на невязках, характерных для Хлебникова.
Между тем Виктор рос, учился в университете у блестящих новосибирских филологов, написал и защитил диссертацию с мудреным названием «Философский концепт и иконический знак в поэтике русского авангарда», иногда писал критические статьи, занимался и журналистикой для заработка. И становился Iванiвым. Словно пропуская в фамилию Иванов нить истончения. И такова все больше будет становиться его поэзия, переходящая в некое подобие прозы. Но даже не прозы, а какой-то проуозы или проиуозы. В общем вещей на грани касаний, создающих точность звуковыми подобиями. Он это испытал в поэтических фрагментах, в опусах. И письмах.
Эпистолярный жанр Виктор тоже испытывал и нарабатывал, о чем свидетельствуют сохранившиеся черновики…
В заочном общении были перерывы. Особенно на рубеже 90‑х‑2000‑х, когда я переезжал в Германию. Но студия моя продолжалась — и все, кто хотел, оставались на связи. Виктор, конечно, тоже. В Германии вскоре у меня установились контакты с молодыми немецкими поэтами. Один из них — Хендрик Джексон, изучавший русский, занимался и переводом. Наши интересы совпадали. Я интересовался современной немецкой поэзией, он — русской. Мы взаимно переводили, были совместные выступления, разговоры, обмены текстами. В том числе познакомил Хендрика со стихами Виктора, которые его заинтересовали. Переводы Хендрика опубликовал журнал «Akzente» в 2003 году. В этом же году Виктор стал лауреатом Отметины имени Давида Бурлюка и полновесным академиком Академии Зауми. И уже в ранге академика он участвовал в единственном Альманахе Академии Зауми (2007 г.). Печатался он и в журналах, основанных академиком АЗ Евгением Степановым, «Футурум АРТ» и «Дети Ра».
Позже Хендрик Джексон получил грант на поездку в Новосибирск и таким образом с Виктором они познакомились и подружились. И благодаря этому мы наконец с Виктором увиделись впервые именно в Германии. Он приехал в Берлин в рамках их с Хендриком проекта в 2010‑м году. Приезду предшествовала активная переписка, Витя уточнял разные детали существования в Германии, например, можно ли курить на улице. Я ему писал, что можно, но окурки надо непременно гасить в урнах! В общем мы максимально прорабатывали поведенческую линию, чтобы избежать каких-то неприятных неожиданностей в чужой стране. Я знал о некоторых историях, которые с Виктором происходили в России, и понимал его тревогу перед первой зарубежной поездкой. Позднее, когда мы увиделись, он мне сам поведал об этих историях. Очевидно, что он хотел в том числе как-то приоткрыть лабораторию — как происходящее в реале преломляется в опусах…
Я летел из Франции через Берлин. Виктор встретил меня в аэропорту, и мы пару дней беспрерывно, иногда с участием Хендрика, вели разговоры о том о сем, но больше, конечно, о стихах и прозе и литературных делах. Виктор удивил меня собранностью и деловитостью. Он сотрудничал тогда с медийным сибирским агентством (РИА Сибирь) и взял для него у меня интервью. Я попросил у него стихи для журнала «Другое полушарие», который мы делали с Евгением Харитоновым. Предложил ему стихи французского поэта Жан-Батиста Пара для перевода. Стихи были напечатаны, переводами он занялся, все получилось, он сам их напечатал в журнале «Трамвай».
Впоследствии проходы Виктора по Берлину как-то сфокусировались в моем стихотворении:
Вот Витя Iванiв
трагической фигурой
идет сквозь обывательский
Берлин
и говорит:
— Вот блин…
напоминая мне
пробег Андрея Белого
сквозь тот же город
и думаю —
а вдруг!
а вдруг они
столкнутся
лоб в лоб —
вот искры полетят —
такиеееее —
может выгореть
Берлин
После берлинской встречи появились новые темы, активизировалась переписка. Мы обсуждали возможность хлебниковских фестивалей в разных городах и странах, новые публикации Алексея Шепелёва, стихи новосибирских поэтов, которые присылал мне Виктор. Он присылал мне многое из того, что тогда писал. Особенно эссе и прозу.
Помню эссе о Хлебникове и Гуро, в котором он затрагивал волновавшие его темы: жизненного vs творческого поведения, смерти vs бессмертия. Этот текст он потом напечатал в журнале «Лампа и дымоход», и я заметил, что он скорректировал некоторые моменты из того, что мы обсуждали.
В прозе Виктор, на мой взгляд, исходил из стилистического опыта Добычина и Вагинова, но, конечно, в сильно трансформированном виде. Я читал уже «Город Виноград», «Дневник наблюдений». А в этот раз он прислал мне «Летовс-wake». Уход Егора Летова был для Вити потрясением, и этой повестью он (под)сознательно хотел, видимо, воскресить Егора.
Потом, уже после ухода Виктора, я прочитал текст Владимира Богомякова, где он возводит философскую позицию Iванiва к идеям Николая Фёдорова, биокосмистов, то есть известных «борцов со смертью».
Очень возможно, что ситуативные переживания, связанные с гибелью друзей, а смерть Виктор действительно воспринимал как гибель, вели к той жесткости, которая стала проявляться в его текстах. Письмо само по себе должно было предотвращать, либо, если уже поздно, воскрешать. Но если это реально не происходило, в самих текстах нарастала своего рода обида…
Как мы знаем, жемчуг — это своего рода защита моллюска от повреждения собственного тела. Возможно, что человеческое творчество есть тоже такое обволакивающее вещество, которое устраняет повреждение. Но иногда вещества не хватает…
Как добывается такое вещество, чтобы сохранилась писательская активность? Вопрос неразрешимый. Ведь не всегда спасает так называемый профессионализм.
И, разумеется, «дышат почва и судьба». Но в этих кратких заметках всего не проговоришь…
В переписке мне виделось, что Виктор расширяет свои литературные интересы и умения в разные стороны. На следующий год он должен был снова приехать в Берлин в рамках проекта с Хендриком. Они занимались взаимным переводом. И должны были читать. Как раз совпадало по времени с Ломоносовскими чтениями, которое мы делали с коллегами по университету и с немецкими и русскими писателями в Берлине. Конечно, мы пригласили Виктора в качестве гостя-участника. Так что у него получилась своего рода берлинская гастроль. Потом он писал мне о своих выступлениях в США и Словении. Казалось, что ничто не предвещает…
В феврале 2015 я был в Тамбове. 25‑го ночью получил известие от Игоря Лощилова… Время свернулось в кольцо…
Позже написалось:
В память о В. И.
…ряд странных нестранных обстоятельств происшествий не происшествий превосходящих возможно силы отдельного человека как можно определить то что происходит с поэтом чей психологический баланс постоянно сбивается в психоделический обыкновенное для него излишне обыденно необыкновенное не вписывается в обыденное представление окружающих.
…извлекать из себя некоторые тексты. что это? зачем? ирония не спасает. аналитика разрушает. синтаксические связи разрываются с хрустом. может быть как-то иначе. проникнуть за грань. психоделикой выхватить.
строкой воркой
ведь любая строка
вот только что записанная
тянет к логическому истолкованию
нет vs да
возможно=невозможно
девиантность здесь и сейчас
или кажущееся
но люди проходят проходят
укрыться за Витгенштейном
не удастся
впрочем